/ О балладах Николая Вострова /

 Всякого значимого литературного персонажа отличает особая, так сказать, знаковая черта: Тараса Бульбу – чувство товарищества, Андрея Болконского – честь, Мартина Идена – мужество, Джен Эйр – терпение, Олега Кошевого – героизм. Примерно то же можно сказать и о подлинных поэтах, независимо от масштаба их поэтического дара. Скромная поэзия костромича Николая Вострова отмечена, прежде всего, «знаком балладности»: с баллад (дум) он ещё в 50-е годы беспомощно начинал, и ими же всего несколько лет назад достойно завершил свою фронтовую и литературную судьбу.

Жанр баллад возник ещё в средние века и особо интенсивно развивался в Англии рассказами и песнями о народном заступнике Робине Гуде. В России впервые его стал осваивать Василий Жуковский, сначала как переводчик Гёте и Уланда, а затем и как оригинальный автор нашумевшей «Светланы». От него балладами заболел Пушкин («Песнь о вещем Олеге», «Утопленник» и пр.), а уж от Пушкина переменчивые поэтические ветра донесли балладу до наших времён. Жизнестойкость жанра обусловлена его удивительной отзывчивостью на вызовы времени. Она характеризуется такими особенностями, как наличие сюжета (завязка, кульминация, развязка), эмоции автора и чувства героев, сочетание реального и фантастического, романтические (необычные) пейзажи, мотив тайны, лаконичность, сочетание лирики и эпоса.

Все выше перечисленные свойства житейских коллизий Николай Востров пережил и осознал, разумеется, на фронте, то есть в обстоятельствах кульминационных, эмоциональных, непредсказуемых и до чрезвычайности лаконичных в смысле подчинения личного (лирики) – общенародному (эпосу). В эту книгу вошло более полусотни баллад, но в значительной степени балладность, как преобладающая интонация поэтики, присуща всем произведениям Вострова от первого лирического стихотворения – «Чёрный цвет» до последней лирической «Баллады ливня». То есть абсолютно все произведения Николая Вострова, включённые в только что подготовленную к изданию книгу (средства выделил губернатор Костромской области Сергей Ситников), являются личными переживаниями автора ровно в той степени, в которой они есть «гулкое дыхание всего фронтового поколения» в переменчивое – то авторитарное и прямодушное, то либеральное и витиеватое – послевоенное время.

Несмотря на то, что лишь последний, третий раздел книги озаглавлен издателями, как «Баллады», уже первое стихотворение книги «Чёрный цвет» полностью соответствует всем вышеперечисленным критериям жанра, то есть баллада в самом чистом виде:

В сорок первом, злобой сотканный из бед,

Накатился на Россию чёрный цвет…

«Чёрный цвет» – это, разумеется, нападение фашистской Германии и долгая кровопролитная и разрушительная для России война, которая, казалось, навсегда отучит наших людей улыбаться и различать иные, кроме чёрного, цвета времени. Однако автор и многочисленные его друзья встали на защиту русских городов, сёл и деревень, и постепенно мертвящая всё живое чернота стала сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее уползать за рубежи Отечества. И как бы ни была ядовита чужеродная чернота, весной 1945-го вновь распустились черёмухи и яблони:

Но живёт страна. Стоит моё село.

Выцвел чёрный. Белым снова зацвело!

Примерно по этой же схеме Востровым написаны и следующие стихотворения: «Медсестра», «Второй эшелон», «Похоронка», «Мать», «Сыну», «Снайпер», «Раненый» и другие. Причём, в «Раненом», на мой взгляд, так сказать, сконцентрирована вся квинтэссенция нашей Победы. Действительно, Родину закрыли собой миллионы русских парней из тысяч и тысяч городков, сёл и деревень. И более половины из них были убиты или ранены. Причём, очень многие раненые остались умирать на поле боя:

И виденье пришло

В неотступном бреду:

Вот родное село,

Он в весеннем саду!

Именно этот белый цвет весенних садов благоухал за спинами наших бойцов, позволяя им, перешагнув через страдания, ощутить прохладу ждущего за рекой Воскрешения:

И в бессмертье вступил,

Словно в воду шагнул.

А третий раздел книги, то есть собственно балладная летопись начинается «Балладой рубежа», когда герою пришла пора идти в школу, а на улице то неурожай, то аресты… И, пытаясь преодолеть это топкое безвременье, мальчишка кричит разучившимся «просто жить» взрослым: «Пустите в школу! Научусь! Не дайте умереть». Военная тематика здесь, в балладном разделе, сконцентрирована уже не на поле боя, а на ужасных последствиях войны: «Баллада долга», «Баллада памяти», «Баллада возвращения», «Баллада пашни», «Баллада прочности» и прочие:

Где в горе половина?

Ведь это не во сне –

Твои четыре сына

Пропали на войне.

И чем дальше от ужасной войны и советской эпохи – тем всё настойчивее звучит авторская тема самого больного солдатского вопроса:

Скажу за себя и за брата

У братских далёких могил:

Конечно, война виновата.

А тот, кто её сотворил?

Ясно, что воевали за свой народ, за свою страну, но и за свои сёла и деревни, баньки, половенки, огороды и палисадники. Родина, она у каждого воина своя, самая что ни на есть конкретная, переходящая от деда и бабушки, отца с матерью. За это у одной женщины легли на войне все её четыре сына, а у другой – муж и брат, а у третей убили всех женихов, и она так никого и не родила, оставшись вековухой. И что взамен?

Был пруд на нашей речке –

И нет того пруда.

Словечко по словечку –

И выткалась беда.

А взамен – продолжающееся разрушение русской деревни, в котором, если вдуматься, повинны не Мамай с Гитлером, а те из своих, кто «эту войну сотворил». Жуткая истина начинает открываться поэту-фронтовику:

Нет, не стала родина напевней,

Не туда направились века.

Перебиты русские деревни

Из того Кремля-дробовика.

 

Каково от мира отколоться,

Эту жизнь из памяти стирать.

Оставались чистые колодцы

Без хозяйской ласки умирать.

 

И не стало жизни многозвонной.

Тихий стих, как колокол, звенит.

По моей деревне разорённой

Улетают жалобы в зенит.

Как говорится, русскому человеку всегда остаются только небо да воздух, и ничего более. Жалуйся – не жалуйся, злись – не злись, негодуй – не негодуй! И совершенно бессмысленно, по убеждению поэта, упрекать и родную историю:

Ну, бились в гражданской… Всё мало?

Ну, лесоповал и Гулаг…

А что же теперь-то настало?

Я, русский – я ворог? Я – враг?

По-видимому, размышляет он, остаётся вспомнить прожитое, спросить у самого себя, постараться прорасти собственной памятью:

Был я тогда лет семи…

К старости гены проснулись,

Будто приблизились мы,

Словно навстречу качнулись.

И чем дольше он живёт на этом свете, чем старше становится, тем всё более убеждается в том, что, в конечном счёте, простому работяге трудно ответить на набрякшие вызовы русской жизни:

Мы разуты, раздеты,

Просто валимся с ног…

Иль отыщем ответы?

Дай-то Бог, дай-то Бог.

Впрочем, перешагнув-таки через рубеж двадцать первого века и осознав, что родная изба навсегда «осталась в том тысячелетье», поэт понимает и главную причину текущих неурядиц:

Раскалить горнило,

Выгнать дураков –

Так и не хватило

Двадцати веков.

 

Сам ты постарайся!

Постарайся сам!

И не придирайся

К двадцати векам!

Но всё чаще и чаще, измучавшись над вечными вопросами русского бытия и настрадавшись над чудовищным смыслом гипотетических ответов, балладный герой Вострова уединяется на малолюдных просторах родной Якшанги:

День тихо меркнет и клонится,

Вечер в багровом огне.

Вся деревенская конница

Скачет на выручку мне.

Единение с природой, бытие в саду, на огороде, в мире трав и птиц приводит, как это часто случается, мучимого сомнениями мужественного человека, не однажды видавшего смерть, к мысли о Божьей помощи, о провидении Господнем. И появляются такие духовные баллады, как «Ангел над садом»:

Если мы трудимся сами

Без богохульных идей,

Ангелы правят садами

Через хороших людей.

 

В песне концовка простая:

После жестоких пустынь

Радостно так пролетает

Ангел над садом. Аминь.

Здесь самое время сделать существенную и, можно даже сказать, знаковую ремарку. Дело в том, что «баллада» этимологически происходит от провансальского слова «танцевальная песня». И я не думаю, что Николай Востров имел это в виду, когда писал: «В песне концовка простая»… Он и в самом деле просто писал песню о танцующем над садами ангеле. И далее эту тему он полностью заземляет на тропинках родного села. Если и есть где святые, то они здесь, на речном берегу:

Песня с неба у воды.

Шелест облака в траве.

Берег – ангела следы.

Кто? Венец на голове.

Порой мне кажется, что это финал лирического сценария к современной фантастике, убеждающей наших детей в том, что Иисус гуляет где-то по нашим паркам и перелескам, терпеливо ожидая, что вот-вот какой-нибудь отдыхающий с родителями на даче ребёнок его непременно узнает и позовёт в гости.

Удивительным образом гармонируют с духовными балладами и четыре баллады «Моей кошке». Дело в том, что в начале века Николай Никонович схоронил жену, и его неизбывные любовь и преданность сосредоточились на обычной домашней кошке, общению с которой он отводил всё своё свободное от хозяйственных и литературных хлопот время. Но однажды мурка заболела и, как он за ней ни ухаживал, оставила его совсем одного. И он решил, что это чувство утраты вполне достойно, чтобы его запечатлеть, скажем, для тех же детишек, которым мир кошек и собак куда ближе и роднее, чем нам, огрублённым прозой жизни взрослым:

А пока бело и зябко,

И отвлечься не могу.

Все твои четыре лапки

Отпечатаны в снегу.

Потом пришла весна, кошачьи следы растаяли, и, как это с годами случается, вместе с нехваткой витаминов пришли старческие хвори. Однако, именно в пору физической немощи и духовного смятения появляется «Баллада потаённого. Ночной пулемёт». В ней содержится чрезвычайно точное в психологическом отношении воспоминание, буквально заставляющее сопереживать: «Темным-темно… Я вышел из окопа». Тут я даже вспомнил свою армейскую ночь, когда вот так же вывалился на заснеженную дорогу из стылого танка и замер в странном оцепененье. Неподалёку на полигоне били крупнокалиберные пулемёты, но рядом светился снег и густая тишь, как вата, лезла в уши… На передовой оказавшегося в зоне поражения Вострова спасло как раз это самое «потаённое» чувство густой тишины:

И маму вспомнил я. И, слава Богу,

Сработало какое-то чутьё.

И мой хранитель-ангел понемногу

Развёртывал бессмертие моё.

Завершается же балладный цикл «Балладой ливня», которая, в сущности, ставит, как было указано в самом начале, философическую точку в судьбе и творчестве солдата и поэта Николая Вострова. Он вдруг вспоминает чудной бабушкин говор, которым всегда отличались все исконные жители удалённых от Города сёл и деревень:

Сказала бабушка: «Захлучило».

И, значит, скоро будет дождь.

Вспоминает не просто так, а, обозрев и проанализировав всю свою долгую суетную жизнь. И вот она подошла к своему краю, и надо просто «ждать и…жить»:

Склонюсь я к слову всеохватному

И, сколько смею, воспою.

Захлучит к вечеру закатному,

И смоет ливень жизнь мою.

 

Виктор СБИТНЕВ, главный редактор литературного альманаха «Костромской собеседник»