/о книге Владимира Иванова «Ничья»/
Задумавшись однажды о так называемых пограничных состояниях души, я очень скоро пришёл к выводу, что самым повторяющимся из них является ощущение так называемой «ничьей». Упрощённо говоря, это когда позитивные и негативные эмоции человека, победа и поражение, радость и печаль, «да» и «нет» находятся в состоянии паритета, то есть некоего временного примирения. Это характерное для русского провинциала состояние, в котором почти нет прошлого и будущего, а полнее всего ощущается естество настоящего, его равномерный ток по окрестному пространству. С моей точки зрения, именно это состояние породило цепь метафор поэтического цикла Владимира Иванова «Ничья», увидевшего свет в формате стихотворного сборника в 2017 году.
Замечу сразу, что циклами мыслили далеко не все поэты. И даже более того, мыслили единицы – такие, как Александр Блок, вся не только поэтическая, но и реальная жизнь которого – череда неких событийных циклов, периодов, эпох. Периоду духовного упадка и декаданса Блок противопоставляет «Стихи о прекрасной даме», эпохе агностицизма – цикл «Пузыри земли», времени контрреволюционной реакции – цикл «Вольные мысли», ленинской тактике «Большевики должны взять власть» – статью «Интеллигенция и революция» и поэму «Двенадцать», нашествию АНТАНТы – «Скифов»… Похож ли Владимир Иванов на Александра Блока? И да, и нет! То есть, сколько похож, столько же и нет. Ничья! Однако, если принять во внимание вековое отстояние времени путинских нацпроектов от эпохи ленинских декретов, то похож даже очень. Прежде всего, тем, что как и Блок, он не с белыми и не с красными, не с гипотетическим победителями и не с якобы побеждёнными, не с официальной для Костромы Муравьёвкой, но и не с диковатым, так сказать, живущим по своим законам Заволжьем (напомним, что городской мост через огромную реку появился у нас совсем недавно!). Его натуре ближе нечто, так сказать, среднее типа Привокзальной:
Когда плыву я Привокзальной
И что-то тёмное на мне –
Успех имею колоссальный,
А если светлое – вдвойне.
… Вот за мостом, я полагаю,
Триумф не очевиден мой –
У них другой… верней, другая
Зовёт кота, идёт домой.
Привокзальная с сетью прилегающих к ней улиц и Заволжье, в данном случае, не столько расположенные на разных берегах Волги районы Костромы, сколько две не похожие одна на другую России, идущие в пространстве и времени абсолютно параллельными путями. Причём, как явствует из стихотворения «Ничья», ни один из путей не является правым, единственно верным. Ни Инь ни Янь, ни мужское ни женское, ни упорядоченное – обжитое ни продуваемое со всех концов сквозняками. Но во всём сборнике «Ничья» стихотворение «Ничья», вероятно, наиболее ясное по смыслу. Всё остальное – лишь вариации на тему, как в джазе. Поскольку лично я всю свою жизнь считал стихи и музыку по сути одним и тем же («там где кончаются стихи, начинается музыка»), то беру на себя смелость уподобить «Ничью» Владимира Иванова джазовому выступлению, в котором десятки музыкантов интерпретируют одну, заданную дирижёром музыкальную тему. Скажем, тему того самого состояния, о котором я писал в самом начале. Разумеется, каждый инструмент имеет свои эксклюзивные возможности: фортепиано (стихотворение «Ничья») уже прозвучало, задав общую интонацию, а затем в «дело» вступают сакс, туба, тромбон, гитара, контрабас, валторна, флейта, скрипки и виолончели, контрабас и ударные… Мне могут возразить, что, дескать, инструменты-то разные, а исполнитель – один. Здесь я должен осторожно не согласиться: при чтении «Ничьей» порой создаётся стойкое ощущение, что это всё-таки оркестр не одного исполнителя. Один исполнитель доминировал – как в студийной записи – в первом сборнике (цикле) Владимира Иванова «Мальчик для бытия» («Арион», 2009), в котором каждое следующее стихотворение чётко развивало не только одну общую тему, но реализовывало и некую единую музыкальную (стиховую) стилистику. В «Ничьей» не то! Судя по отдельным репликам самого автора, он собрал в этой книге нечто более продвинутое как в техническом, так и в смысловом, эстетическом ключе. Если честно, то у меня несколько иное мнение. Авторы «Мальчика для бытия» и «Ничьей» – это, мягко говоря, не совсем похожие поэты. И не скажу, что за восемь лет, прошедших от первого до второго издания, как художник, В. Иванов стал мудрее и опытней. А если брать за точку отсчёта «неслыханную простоту», как раз – наоборот. Цикл 2009 года «Мальчик для бытия» более внятный, цельный, гармоничный. И, напротив, «Ничья» – это попытка объединить вокруг освоения одной поэтической темы совершенно разные, порой как будто преднамеренно не прописанные интонации. И не бесспорная манера эта задана уже первой вещью «Ничьей»:
На полочку пороховую
(Речь про дуэльный пистолет)
Кладём мы дозочку такую,
Чтоб выжил душка наш поэт.
Заряд-слабак плюс пуля-дура –
Мним по душевной простоте.
Она ж, проткнув мускулатуру,
Увязла с дуру в животе.
И это смерть! Но прежде – мука.
Аборигены съели Кука.
Данзас, расслабьтесь, все свои.
Со скоростью почти что звука
Прут медицина и наука,
Но нет спасенья от любви.
Грубо говоря, из стихотворения явствует, что либо сам Дантес, либо кто-то из секундантов положил в дуэльный пистолет слабый заряд, чтоб «выжил душка наш поэт», то есть Пушкин. Интересно, с какой целью? Может, коварный и осторожный Геккерн приказал? Но пуля-дура, «проткнув мускулатуру, увязла с дуру в животе». «И это смерть!» – констатирует поэт, – «Но прежде мука», а далее вообще некая «джазовая» вольность: «Аборигены съели Кука. Данзас, расслабьтесь, все свои». Признаться, это стихотворение, если принимать его всего лишь как интерпретацию дуэли на Чёрной речке, как почти и всё в «Ничьей», оставляет двойственное впечатление: хорошее и плохое. С одной стороны, в русской литературе о Пушкине и трагической дуэли, с его же лёгкой руки (Онегин – Ленский), чего только ни писали! Его демократизм и апология «тайной свободы» заведомо прощают всё. С другой, в непрописанности первой, второй и третьей строф есть довольно неприятные для русского уха трактовки либо просто намёки, которые рождают недоумённые вопросы о том, кто «на полочку пороховую… кладёт дозочку такую, чтоб выжил душка наш поэт»? Смерть Пушкина – это «аборигены съели Кука»? Непонятная и, мягко говоря, сомнительная параллель! Да, и весь фривольный тон как-то не вяжется с теми муками, кои перетерпел получивший пулю в крестец Пушкин. Да, и от любви ли он, в сущности, умер? Сразу после роковой дуэли сочинивший «На смерть поэта» Лермонтов утверждал иное: «Погиб поэт, невольник чести! Пал, оклеветанный молвой…» И так далее. Но Иванов – прежде всего, поэт, а не историк, не биограф и вообще не учёный. И в целом, для цикла «Ничья» стилистика первого стихотворения вполне органична, ибо в данном случае автор сам заряжает дуэльный пистолет Пушкина. А вот для воображаемого нами цикла стихов русских поэтов о Пушкине, его любви и гибели, я не знаю… что сказать. И да, и нет. Ничья.
И далее эта заданная тема переходит из стиха в стих, всякий раз интерпретируясь так, словно каждая новая вещь не исполняется по предложенным нотам, а вольно трактует некую вдруг угаданную «струну в тумане»:
Разгадаемся и раздвоимся –
Ты останешься маленьким принцем,
Я в финансовый вуз поступлю.
Разумеется, налицо перспектива двух вариантов развития судьбы: или я пойду по жизни «очарованным странником», или – прагматичным мужиком со «спиной борца». Я–первый стану неплохо зарабатывать, выпивать и любить случайных женщин, а Я–второй, не помышляя о таком, буду «слушать музычку в Летнем саду». Что лучше, а что хуже – опять непонятно… Ничья.
Следующее стихотворение – вновь антитеза, соприкосновение двух разных стилей жизни, «колпаков», как заявлено в тексте:
«Под колпаком у Мюллера» – вот так
Один чудак пугал в кино другого.
Махнёмся – вы мне Мюллера колпак,
А я вам свой…
Оказывается, под другим колпаком живётся совсем иначе, и даже не живётся, а «вечёрит и темняет», а «жизнь тиха, как смерть» (к подобной интерпретации тишины мы ещё вернёмся). И даже талантливый человек в этом «межсезонье средней полосы», сколько бы раз ни бросал пить и курить, всё равно, в конце концов, «и расплескался весь, и примелькался». В принципе из «Ничьей» можно взять любое на выбор стихотворение, и его тоже можно будет без каких-либо преувеличений назвать «Ничьей».
Например, стихотворение «Где мы», навеянное недавними перипетиями кавказской войны и библейскими сюжетами Босха:
А что ли он тебе не человек –
Прирезавший контрактника абрек…?
Действительно, на холсте у Босха – «один лишь с человеческим лицом, понятно – Божий Сын», а остальные – «ох и хари!». Ну, абрек зарезал своего врага, а мы, «попади абрек тот в наши лапы… и мы бы, как они?» Я несколько раз заводил разговоры на эти темы с десантниками и разведкой, с мужиками, не раз бывавшими в деле. Они либо отмалчивались, либо переводили тему беседы в другое русло. Один только сказал мне про арабов-наёмников, которые воевали в отрядах Басаева и Хаттаба. Их в плен не брали. Поэтому мы там же, где и все люди, то есть у нас с абреками – ничья.
А вот стихотворение «Следующий» – чрезвычайно мирное, ибо «исполнено» в жанре колыбельной:
Спи подробно, ангелок,
Всё в твоих руках.
Спи не так, как прежний лох –
Наспех, впопыхах.
Колыбельная эта учит спешащего жить молодого человека быть по ходу внимательным как к малому, так и к большому, ибо они – тоже равнозначные стороны ничьей:
Ибо что он значит – жук…
Или там – паук?
Трубки сталинской мундштук,
Метронома стук.
Быть невнимательным лохом и «под любой галдёж сладко дрыхнуть в пивных» небезопасно. Можно угодить в Освенцим или навсегда притихнуть «в ледяной степи». Людская беспечность сгруппировавшихся одиночек нередко оборачивалась трагедией для судьбы целого народа, а то и всего мира. Поэтому стихотворение и называется «Следующий», то есть сотый, стотысячный, миллионный… член общества, проспавший время «Ч» – «трубки сталинской мундштук, метронома стук». Но никакого летального финала в «колыбельной» нет, а лишь умозрительная возможность его.
Не расставлены все точки над «I» и в стихотворении «Соседка», в котором слепая женщина и поэт одинаково слепы: она слепа фактически, а он искусно претворяется, чтобы вновь, в который уже раз «сыграть» с окружающим миром в ничью:
Её глазами на себя смотри,
Любуйся, так сказать, но с нею, кроме
Погоды, ни о чём не говори –
Скрывай, что тёмен.
Или вот стихотворение «Курорт», в котором цвет морской волны почти одновременно становится и ощущением счастья и красоты (покупка бирюзового жакета), и едва ли не причиной гибели в ночном море:
Ей так и сказали: морской, мол, волны,
Она и разинула рот,
Но скрыли, что море бывает ночным,
И ночь его цвет крадёт.
Похожий конфликт назревает и в «Кольском», куда летят окрылённые будущими красотами Севера жена и муж, НО… «очень холодно на Кольском нагишом», а багаж ещё не прилетел. И получается парадокс:
Вот уж Кольский приближается-пыхтит,
Он торопится, пока багаж летит,
Навести согласно прайса марафет.
Мы на Кольском, Кольском на…
А Кольский нет.
Образно говоря, Кольский ещё не приготовился к достойной встрече гостей с Юга, которые, в свою очередь, не ожидали в летнее время таких сквозняков. Эстетический эффект, как видим, достигается при помощи очеловечивания полуострова: он – огромный человечище, одновременно и заботливый, и беспечный. Метафора работает на все сто! И опять никто не выиграл: ни обычные люди-туристы, ни география.
Впрочем, географическая доминанта торжествует в стихотворении, перенесённом в «Ничью» из «Мальчика для бытия» – «Полежи со мной, тут сухо…». Замечу мимоходом, что самые ясные и одновременно глубокомысленные вещи сочиняются Владимиром Ивановым на пленере, среди лугов, лесов и речек. Здесь границы пространства чётко не обозначены, и богатой фантазии весьма способно в почти неуловимые миги преодолевать любые расстояния. Двое отдыхают на «тёплой осоке» («нам собака место грела») и думают – думают о мелочах, поднимаясь по ним, как по ступеням, к неким важным для понимания всего сущего тайнам. Он открывает ей секрет, что есть в России некие «гады», которые специально пугают нас китайцами (из ФСБ или министерства иностранных дел?), отчётливо при этом сознавая, что «никакого нет Китая». И нет его не просто так, а потому, что на самом деле – для якобы угрожающих нам китайцев – «никакой России нет». Есть только здесь и сейчас, эта «тёплая осока» и «такая же дворняга», и такая же принцесса. И не только здесь, под Костромой, но и где-то там, то ли под Шанхаем, то ли под Пекином. Это сведение в одну точку клочка травы под задом и огромных пространств Земли и Космоса – один из принципиальных поэтических механизмов образования «ничейных» метафор. Скажем, вот в этих восьми строчках:
Сажая деревья, задумались дети:
Зачем мы сажаем на этой планете?
Попробовать что ли та той,
Деревьями не обжитой.
Где тронуться можно умом от берёзы
И в обморок просто упасть от сосны,
Где, чтобы додуматься до лесовоза,
Века и века ещё будут нужны.
Не станем гадать, о какой планете задумались дети, ибо на Марсе всё наше уже давно (миллионы и миллионы лет назад!) произошло, а на Венере деревья смогут появиться лишь в необозримо далёком будущем. Наверняка накануне детям рассказали о каких-нибудь недавно открытых спутниках Сатурна или новообразованиях в Туманностях Андромеды. Поэту же осталось только метнуть туда доставшиеся ему по случаю детские фантазии. А в результате образовалась ничья между уставшей от человеческой деятельности Земли и с нетерпением ожидающей появления разумной жизни планеты Альфа, Бета или Гамма.
В стихотворении «Зуммер» пространственные аппетиты поэта куда скромнее: он пытается сделать выбор всего лишь между Москвой или каким-либо иным российским городом:
Сигнализируй мне, шофёр
Маршрутного такси, –
То, чем исписан весь забор,
Ты вслух произноси.
Я не обижусь, я пойму
Про фол, про вне игры.
Плацкарту до Москву возьму,
Сбегу, как три сестры.
А не в Москву – шепни куда.
Ведь ты не зря орал,
Ты к заповедным «нет» и «да»
Синоним подбирал.
Совершенно очевидно, что в кратком варианте вся, так сказать, поисковая работа автора «Ничьей», в сущности, и заключалась в этом самом подборе синонимов к экзистенциальным («заповедным») «нет» и «да», позитиву и негативу, созиданию и разрушению, любви и ненависти. В самом деле, синоним должен объединить «да» и «нет», утверждение и отрицание! А как это сделать? Как согласиться так, чтобы услышавший это собеседник без сомнений понял, что это отказ? И наоборот, как отказать, подарив при этом твёрдую уверенность в согласии? Вместе с тем, выше неоднократно указывая на метафоризм пространства, я невольно задумывался и о метафоризме времени, поскольку протяжённое время, например, Вечность, по самой своей сути – метафора, поскольку о неметафорической Вечности мы вообще ничего не знаем! (в самом деле, с чем можно сравнить вечность: с веком, тысячелетием, периодом динозавров?). Так вот, метафорические перемещения во времени используются Владимиром Ивановым столь же продуктивно, сколь и пространственные. Вот небольшое стихотворение с эпиграфом из «Двенадцати» Александра Блока: «Что нынче невесёлый, товарищ поп?»:
Напрасно, дорогой товарищ Блок,
Вы нам внушали неисповедимость –
Мессии светит новая судимость
И новый срок.
Опять нас подкузьмила-подвела
Дурная к атрибутике привычка –
На Курский пребывает электричка,
А ждут – осла.
Как уже было замечено в начале, мы отстоим от времён Блока и большевистского новояза типа «товарищ поп» ровно на сто лет. А от библейских времён, в которые Иисус въехал в Иерусалим на осле («Вход Господень в Иерусалим»), – на два тысячелетия. И что с того? Оказывается, на Курском вокзале в Москве по-прежнему… «ждут осла». Похожим приёмом создаются эстетически безупречные метафоры и в целом ряде других стихотворений: «Горнист», «Если живы папаня с маманей», «Лето», «Пленэр», «Enfilade» и др.
Деревенские мужики и хуторяне, полагаю, поймут мою особую симпатию к стихотворению «На возвращение Натальи». Речь в нём о возвращении хозяйки из какой-то дальней поездки в родной дом, к своему хозяйству. При этом, как мне кажется, автору совсем не важно, есть ли у Натальи муж, и ждёт ли он её в родные стены. Герой стихотворения – дом:
Дом виляет огородом, как хвостом,
А она ещё за дальним за мостом.
Но уж слышит он, не дышит он: идёт!
И уж тут его никто не проведёт.
И скамейка, и дырявый палисад
Тоже знают, тоже первыми хотят.
И поленница, и пень для топора,
И четыре прохудившихся ведра.
И завершается эта удивительная пантеистическая вереница одухотворённых сельских аксессуаров (метафор!) столь редкостной, искусной теплотой очеловеченного за долгие хлопотные годы крестьянского быта, что, кажется, не было в нашем Отечестве ни коллективизации, ни раскулачивания, ни тотальной войны советского государства с мелкобуржуазной стихией:
Не до вас мне, не до ваших похорон.
Я уж с домом, пусть уж выплачется он.
Здесь искусство поэта заключается, прежде всего, в том, что он счёл возможным, презрев очевидный соблазн, обойтись без коровы и поросёнка, овечек, куриц и собаки с котом – самых традиционных хранителей домашнего очага. Всего лишь – подобие намёка:
И чуланы, и насесты, и хлева…
И идёт она – от счастья не жива.
Честное слово, как жаль, что нет главного советского пантеиста Николая Заболоцкого. Не с кем поделиться!
…Ну, разве что с лирическим героем соседнего по развороту стихотворения – «Если нам с хорошим днём расставаться жаль…». Да, чёрт возьми, порой случаются в жизни такие удивительные дни, которые хочется длить вечно! Всё блестит, сияет окрест, люди счастливые, собаки дружелюбные, коты ласковые, и даже вороны не бранятся истошно на весь белый свет, а негромко тявкают со своих заборов и столбов. И вот, полагает поэт, где-то в нашей роще должна быть педаль тормоза для хороших дней: нажмёшь её – и бери счастья, как в «Пикнике…» Стругацких, – столько, сколько примет душа! Но чтоб случайные чужие не спугнули это удачно продлённое состояние, можно «рыжиков набрать для отвода глаз». И это тоже достойная часть общего счастья.
Как я уже заметил в самом начале, тема в цикле «Ничья» «исполняется» одна, и зиждется это исполнение на постоянном возвращении чувства потери, а точнее сказать – на нереализованности данных природой возможностей. И хоть видимых поражений лирический герой сборника не фиксирует, но и удовлетворения от побед как будто не ощущает. Всё ничьи да ничьи. Провинция – штука коварная: в молодости готова пообещать больше, чем любая столица, а потом… в процессе… всё как-то расходится по сторонам, разбазаривается по мелочам, необоснованно тратится на разные «противопожарные» профессии, хождения налево и общественные бани:
Собирает зрительные залы…
Зал, мой мальчик, мест на двести зал,
Тот, в ком божья искорка плясала,
Кто её песочком забросал…
Сколько ж нас таких – на жизнь отставших
От своих гастролей огольцов,
Зревших, забуревших, дуба давших
На районных конкурсах чтецов.
Тема, разумеется, не нова со времён даже не Чехова, а нашего самого гениального земляка Александра Островского! «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе!» Лишь через много-много лет после окончания средней школы до некоторых из нас доходит истинный смысл этих «жестоких нравов»! Действительно, никого вроде на улицах какого-нибудь уездного N не грабят и не убивают, не стреляют, как на диком Западе, из кольтов во всё, что движется, и даже бывшие мужья и любовники Аллы Пугачёвой к нам нет-нет да и наезжают… так сказать, с исключительно гуманитарными целями, НО… хоть люди в городе N умирают по-прежнему редко, но и живут они так, как некогда мечтали, ещё реже. Настолько реже, что сторонний наблюдатель совершенно не ошибётся, если про себя заключит, что как бы и вовсе не живут: кругом «тишина, как смерть!». И получается, что ничья между жизнью и смертью в N так затянулась, что все писатели, поэты и художники так и остаются до глубоких седин «начинающими», все композиторы и подающие надежды учёные, если имеют еврейских родственников в Израиле или США, исключительно из чувства самосохранения, перебираются к ним на любых условиях, а остальные талантливые и, так сказать, эксклюзивные в профессиональном отношении индивиды спешно пополняют землячества съёмщиков доступного жилья Москвы и Петербурга, на худой конец – Ярославля или каких-нибудь околостоличных Подольска, Краснознаменска или Гатчины. И повторяю, бегство это, а иначе и не назовёшь, вызвано не бескормицей, не отсутствием детских садов и фитнес – центров. Нет! Всему виной Пустота, в которой, фигурально выражаясь, аборигены по-тихому «съели Кука». «По-тихому», между прочим, потому, что никто не протестовал. Почему?
Да, хотя бы потому, что типической для родины поэта Вл.Иванова Костромы является улица, на которой я живу. Носит она имя главного организатора убийства последнего русского царя, его жены и детей Петра Войкова. И это в городе, из которого за триста лет до этого чудовищного преступления вся династия Романовых и пошла. А поскольку она носит имя убийцы, то и сама убита уже с незапамятных времён: на проезжей части ям гораздо больше, чем ровного асфальта, пешеходных тротуаров нет вообще, и местные жители передвигаются по проезжей части, рискуя если не погибнуть под колёсами или… гусеницами, то быть обрызганными с ног до головы. Причём, жидкость, которая вольно течёт сверху вниз, играет всеми цветами радуги и издаёт запахи сразу всех мыслимых марок бензина, солярки и моторных масел, поскольку вдоль всей улицы пролегают промышленные базы с тяжёлой техникой, произведённой, в лучшем случае, при Авторе «Новой земли» и «Возрождения». Когда придёт лето, по сторонам Войкова проворно вырастет двухметровый бурьян и матёрая крапива. В них можно беспрепятственно выпить чего-нибудь из горла (стихотворение В.Иванова «Горнист») и вольготно справить естественные надобности. И это в самом центре города! Согласитесь, сызмальства воспитанный здесь человек не приучен к осознанным социальным протестам! К тунеядству, пьянству, воровству – это сколько угодно. А главная его черта – унаследованная от этих загаженных мест – духовная опустошённость. Пустота! В прежние времена эту беду ходили лечить в Божьи храмы, как гоголевский Хома Брут, но и там исцеление получали только раскаявшиеся люди, то есть узревшие зло в самих себе. Такие, как Хома, видели зло только в окружающем мире и самонадеянно полагали (Гордыня!), что способны отбиться от него в одиночку, а не всем миром. Это обретшее ныне широкую популярность заблуждение Владимир Иванов мастерски запечатлел в стихотворении «Полбеды, если взял уголёк или мел…», в котором герой «молитвой, машет, словно опасною бритвой», обороняясь от властелина тьмы, который, на самом деле, не отделим от тебя! И это, по меньшей мере, глупо! Беда в другом. Вся наша страна (власть) сегодня, как Хома Брут в «Вие», обнесла себя этим «спасительным» кругом изоляции от «мирового зла». И что? А «то беда, что из круга не тронется лёд, перелётная птаха лицо разобьёт… что растёт, как опара, оброк, что до блеска натёрт у солдата курок…» . А что до спасительной нашей церкви с главными священниками, которые носят наручные часы по 20 тысяч долларов, то «в церквушке заброшенной летней ведьм видали… и это не сплетни». Конечно, в приходах паству по-прежнему причащают и исповедуют обычные совестливые батюшки, далёкие от собирателей оброков и сверяющие время хоть и не по петуху, но и не по «Ролликсам», но народ наш православный вымирает (это сухая демографическая статистика последних лет!). И поскольку вымирает он практически без особых сопротивлений, почти добровольно( а добровольный уход из жизни – величайший грех!) стихотворение завершается опять-таки ничьей:
Что давно не хватает ни мела, ни рук.
До петли… нет, до нимба сжимается круг.
Тишина и Пустота – два самых изощрённых вида оружия, которые беспрепятственно косит нацию. Наверное, поэтому на последнем развороте «Ничьей» две коротких однонаправленных вещи: одна – о тишине, а вторая – о пустоте. Ими и начнём подготовленную для Вас подборку стихотворений Владимира Иванова.
Владимир ИВАНОВ
«БУДТО ГДЕ-ТО ЕСТЬ РОССИЯ…»
— — — — — —
Так не поют. Мы не поём.
За каждый дом и водоём
Ревмя ревём.
Но так, видать, давно ревём,
Что колыбельную поём,
И человек, зевая,
Друг другу говорит: «Вишь, на…
Какая тишина».
О, ты не знаешь, старина!
Лишь стоит смолкнуть нам, она
В момент тебя сведёт с ума,
Спугнёт сома…
Слава богу
Доказано – нет пустоты.
И вот он, твой брат бледнолицый,
Воспрянувши духом, явиться
Решает на праздник воды.
Босой по сугробам бредёт
В лиловом плаще или пледе…
Из года, бедняжечка, в год,
Беззубо бранясь на народ –
На тот, что, ныряя под лёд,
«Слона не заметит».
— — — — — —
И.П.
Полежи со мной, тут сухо –
нам собака место грела.
Я согнал её, собаку,
с псиной пахнущей травы.
Ляг на тёплую осоку,
ляг на тёмную крапиву,
полежи со мной, как раньше.
Здесь не ходят грибники.
Здесь не чиркают огнивом,
к папироске не подносят,
здесь пластмассовых стаканов
из корзин не выдают.
И по-малому не ходят,
встав спиною к разговору,
не кивают головою,
если кто-то складно врёт.
Никакое Чикатило
застеклённым своим взглядом
этот вид не оскверняло,
с чемоданчиком бредя,
никакой Ильич с ружьишком
не любил здесь пошататься,
не жалел лису и волка
с вертолётов не стрелял.
Я секрет тебе открою –
никакого нет Китая.
Эти гады точно знают –
нам туда не долететь,
не проверить… а коль скоро
это так, то можно врать нам
про Китай, что будто есть он,
и китайцами пугать.
Там такой же подзаборный
и с такою же принцессой,
и такая же дворняга
грела место им всю ночь.
И для них там сочиняют,
будто где-то есть Россия,
но они-то тоже знают –
никакой России нет.
Где мы
А что ли он тебе не человек –
Прирезавший контрактника абрек,
За нос-курнос, за крестик православный,
Который не успел сшугнуть с груди?
Не торопись! Подумай посиди.
А на холсте у Босха ох и хари!
Один лишь с человеческим лицом,
Понятно – Божий Сын, а эти твари –
Кто вписан к ним отцом?
А попади абрек тот в наши лапы,
И мы бы, как они?
Не отвечай. Мгновение хотя бы
Повремени.
— — — — — —
Так луна выгибает солёную грудь,
Над морским верховодит простором,
Так вольно вертикали души искривлять
Намагниченным конкистадорам.
То ли чёрный монах, то ли пёстрый букет
Словно воткнут с размаху в планету.
От испанских сапог до крылатых ракет
Он ключи подбирает к поэту.
Просит, чтобы перо приравнял ты к штыку, –
Любо-дорого, клацай затвором.
Это бес или Бог зашумляет строку
Или совесть пришла с разговором.
— — — — — —
Полбеды, если взял уголёк или мел
И от скверны себя оградил, как сумел,
И в кружке этом стоя, молитвой
Машешь, словно опасною бритвой.
Полбеды утверждать, будто тьмы властелин
Отделён от тебя и вообще отделим,
Что не взять емй крепости к зорьке,
Даже с Вием, напарником зорким.
То беда, что из круга не тронется лёд,
Перелётная птаха лицо разобьёт
О воздушную эту плотину,
И мужик катит бочку на зиму.
То беда, что растёт, как опара, оброк,
Что до блеска натёрт у солдата курок,
Что в церквушке заброшенной летней
Ведьм видали… и это не сплетни.
Что давно не хватает ни мела, ни рук.
До петли… нет, до нимба сжимается круг.
Горнист
соседу Юре
Не скажу, всё равно не поверят
Поздней жертве второй мировой
Те, кто походя наши потери
Объявляет землёй и травой.
Мол, за давностью десятилетий
Звался Лавром – зовись лебедой.
Из вещей же на каждом скелете
Только пряжка цела со звездой.
Ни имён, ни фамилий, ни званий.
Даже если откроют кого,
Ивановым каким-нибудь Ваней
Занесут в поминальник его.
Но когда над собой мы заносим
Поллитровку любого говна…
Тише, мыши! Земля произносит
Безымянных солдат имена.
Мы дудим молчаливо, по кругу,
Счёт паденья ведя кадыка.
А она нам под руку, под руку,
И дрожит (от волненья) рука.
Ритуал этот древний, обряд ли
Круче трёх ваших залпов скупых.
Понял – нет ли? Добавь на снаряд для
Поминальных орудий слепых.
Аналогия
Не имея в голове первоначального образа корабля, индейцы долгое время не могли увидеть приближающихся к ним кораблей Колумба, а видели лишь пустой горизонт и частую рябь на воде.
Из научно-популярной программ
Рябь бежит от нуля, от нуля-корабля,
И кричит пустота по-испански: «Земля!»
То есть слышишь ты звон, но не знаешь, где он,
Как любой минимально нормальный гурон.
В наших зрячих затылках опять копошня –
Нам когда-то вот так же не дали огня,
Как ни в чём не бывало, мы шли сквозь него,
И не делалось нам ничего.
И пока нам молчали про зыбкость воды,
Мы тропу натоптали туды и сюды –
То на Кубу, то с Кубы обратно, пешком,
То за ромом, то за табаком.
Да, и кстати, от выпивки и табака
Ни один ирокез не загнулся, пока
Нам в башку не вдолбили об ихнем вреде
Так же, как об огне и воде.
Так что пусть и с Колумбом не слишком спешат –
Будет хуже, когда разрешат.
