Елена Трифонова. Медея (рассказ)

Ребеночек

 

Ребенку два года: кудряшки, глазки, клыки, обнимал меня тонкими ручками и целовал, складывая слюнявые губки уточкой, душил меня в своих мягких объятьях и тянул к земле, как ветер – слабое дерево, или в землю, как корни – дерево крепкое. Теплый, нежный, пахнущий луком, как все маленькие. Ночные совы и мыши-полевки – хорошие матери. Совы моногамны, они ищут укромные места для того, чтобы отложить свои яйца – белые шары. Они кормят в гнезде разновозрастных птенцов (старшие совята иногда поедают младших); сонные и постоянно голодные полевые мыши кормят своим молоком слепых мышат, пока те не станут самостоятельными. Сознательные совы и самостоятельные мыши становятся чьей-то едой или поедают кого-то сами. Если бы я была лисицей, то отгрызла бы себе лапу, чтобы выбраться из капкана.

Бог-Солнце, отец моего отца, за что ты наказал меня и обманул меня? Когда-то от духоты, запаха ладана и жарких свечей я падала в обморок, стоя в тесной церкви из дерева, в маминой юбке и скользком платке из шелка: он не держался на голове и падал на плечи. Мама тонкой рукой подталкивала меня в спину к черной иконе и шепотом подсказывала, что надо сказать: «Богородица дева радуйся, благословенна ты в женах…». А потом я упала и лежала на ровно уложенных досках, по которым прихожане поднимались в церковь, всегда подпрыгивая на этом самом месте – они проходили мимо и смотрели на меня сверху.

Ребенок рос, делался тяжелее, все громче кричал, но ужасны были не крики, а его милые черты, смешная непоседливость, то, что он живой, теплый, милый мой зайчонок. Питание ребенка двух лет отлично от рациона взрослого. В этом возрасте ребенок может кушать твердую и более грубую пищу: котлеты из риса с черносливом, питьевой йогурт, фрукты (в качестве второго завтрака), салат из тыквы и моркови, борщ на мясном бульоне, ленивые голубцы, протертый с сахаром творог, компот из сухофруктов, зефир, хлеб, сырники, кефир, ягоды или фрукты, тушеную в сметане цветную капусту, молоко или кефир, хлеб с джемом или медом. На кухню с собой он любит брать маленьких пластмассовых зверят, а рядом посадить мягкого тигренка с белыми лапами и пушистой грудкой. Малыш болтает ногами, смеется, откусывает кусочек очищенного яблока, кивает, говорит «угу». Бог времени поедал своих детей, а дети с хрустом поедали и поедают время своих родителей.

Ребеночек у нас некрещеный, потому что мы не верим в бога, хотим быть свободными от предрассудков. Я знаю, что господь не злой, но, скажи, великодушный бог, почему ты отнял у меня любовь Ясона? Только ради прекрасного Ясона я могла бы насмерть заклевать своих птенцов.

Однажды я шла по улице, любовалась старинными домами и небом, и просто вплыла в какой-то высокий храм через тяжелую приоткрытую дверь, замерев на пороге. На меня взглянули  ангелы и бесы, у них бегали глаза, внутри никого не было, горели свечи. Аккуратно ступая по плиточному полу, я подошла к иконе Богородицы. В своем металлическом кружеве она выглядела как рыцарь, из ее одежд выглядывал младенец: похожий на взрослого маленький человечек, с чем-то вроде обруча от селедочной бочки на голове. Я вдруг толкнула ногой одну свечную подставку, она загрохотала, упала на пол, и покатилась по направлению к другой, такой же высокой и тлеющей пламенем. Я уронила и ее. Странно, но на грохот никто не отреагировал. Я оглянулась, стянула с себя джинсы, колготки, трусы, присела, и из меня потекла струйка – сначала тонкая, потом по кафельному полу потек ручеек, собравшись в довольно большую лужицу. Я оделась, а лужица вдруг вспыхнула, пламя от нее устремилось вверх и в стороны. Я побежала прочь из храма и, как ни странно,  оказалась никем не замеченной. Ветер разбросал мои волосы, на темной улице я глотала воздух и улыбалась в лицо встречным прохожим. Сердце мое жарко билось, я поджаривалась в своей пустыне без единой живительной капли воды, и песок забивал мне глаза и рот. Но как же свежо становилось от горячего песка после духоты храма, со стен которого на меня смотрели рыбьи глаза святых. Я пожелала бы всем церквям мира разом сгореть в алом пламени их же свечек, но в этот вечер я была слишком слаба, истощена, измучена.

Пока я сидела в прихожей и стягивала с себя ботинки, ребенок подошел ко мне, но я оттолкнула его.  От толчка малыш присел и обо что-то ударился. Он заплакал, но я не взяла его на руки и не пожалела, вместо этого: «Ясон! Ясон!» – закрутилось у меня в голове. Ясон никогда не был моим, он просто спал со мной несколько раз. Однажды я сидела на кровати, а Ясон лежал рядом и гладил меня по спине, его рука плавно поднималась и опускалась под моей рубашкой. Он смотрел на меня и улыбался, а его непослушные черные волосы падали ему на лоб, тогда он убирал их, вставал, подходил к окну с сигаретой, спрятанной за ухом, садился на пол, прислонясь к двери, и тогда не было никого красивее тихого, грустного Ясона. Полные губы Ясона обжигали красотой, терзали и издевательски поощряли меня. Искушенный в свободной любви, он познал все, ее самые запретные плоды. Устав от свободы, Ясон захотел завести семью и уехать в деревню, чтобы там жить отшельником.

 

Ясон

Ясон жил на острове, и мимо его окон проплывали огромные, во много раз выше домов белые корабли. Летом остров зарастал колючим кустарником и шелестел зеленью, становясь похожим на лес, окруженный несоленой водой Финского залива. Гуляя в футболке выцветшего под пыльным городским солнцем изумрудного цвета, шортах и кожаных сандалиях, разбросав по плечам волосы, Ясон вдруг опережал окружавших его друзей, поднимал с земли ивовый прут и заносил его вверх, грозя небу, а потом смеялся, глядя в него. Как мальчишка с игрушечной сабелькой в руке, он подпрыгивал и бежал впереди всех. Ясон затмевал своих товарищей, красовался перед ними, ослепляя блеском окружающих. Он наматывал свои черные локоны на острый карандаш, небрежно вкалывая его в прическу на затылке; широкие плечи и грудь Ясона покрывала мягкая одежда, ткань обнимала его, облизывала, целовала, спускаясь к тонкой талии и узким бедрам. Гибкий и стройный он двигался быстро и уверенно, как экзотическое животное. Я целовала его широкую, крепкую шею с изгибами, какие бывают у цветов, и гладила выпуклый живот, а мои пальцы дрожали, когда опускались чуть ниже. С ним я никогда не испытывала удовольствия: мне нужно было сохранять трезвый рассудок, чтобы думать и наблюдать, а он смеялся надо мной. Его веселило мое неумение курить траву и готовить. Уходя от меня утром, он говорил, что нельзя больше тратить время напрасно. Так Ясон ушел от меня навсегда.

Я не люблю свою мать и своего отца, не люблю отца моего ребенка и самого ребенка, мне неведомы родственные чувства и радости от них, но я могу вызвать дождь, или поджечь дерево, или вырастить из камней пшеничные ростки и сделать из воды яд. А, вот, сейчас я никак не могу попасть в метро: станция еще открыта, я сижу рядом, у входа, на плиточных ступенях, мои глаза закрыты, я покачиваюсь, мне плохо. Солнечный бог – отец моего отца оставил меня, наступил вечер, а я выпила так много, что перестала понимать, где нахожусь, в вагоне метро меня укачало, меня начало тошнить и я исчезла. Появилась я уже наверху, выйдя на случайной станции, незадолго до наступления полуночи.

Люди в слоях бесформенной одежды, с кровоподтеками на лицах, с синими, оголенными ногами и опухшими руками, для жалости и упрека проходящим мимо, сидели и лежали рядом со мной. Запах от их тел, дыхания и одежды смешивался с запахом, исходившим от меня – моя искусственная шуба испачкана – меня тошнило, и то, что вышло из меня, прилипло к волосам, осталось на губах, накапало на платье и ботинки. Все это выводит меня из забытья. Я чувствую холод, толчки в спину. Чье-то лицо мелькает перед моими глазами. Это молодая девушка с черными волосами и бледной кожей. У нее странные зубы и яркая помада. Она поправляет волосы рукой – под ногтями грязь, а кисти  исцарапаны в кровь. «Малыш, тебе помочь?» – спрашивает она. У нее хриплый голос, она покашливает и прячет руки в карманы потертой спортивной куртки. «Да, мне нужно в метро попасть» – отвечаю я безразличным голосом и опускаю сонные глаза. «Я помогу тебе – говорит она и спрашивает – у тебя есть деньги?». «Да» – отвечаю я и вытаскиваю из холщевой сумки кошелек. Она берет его и исчезает. Я жду, но она не возвращается, никто не подходит ко мне, и меня вновь тошнит, и липкие нитки льнут к моей обуви, одежде, волосам.

Наконец я просыпаюсь и набираю номер дешевого такси – его водители, обычно, мигранты. Машина приезжает, мы едем  по мокрому городу, и черный снег летит из-под колес машины, которая трясется изо всех сил. На одном из одиноких перекрестков мы останавливаемся и ждем нужного светофорного сигнала, мой смуглый кормчий поворачивается ко мне и, не меняя безразличного выражения лица, шепчет своим змеиным голосом: «Может быть, хочешь со мной?». Одной рукой он расстегивает брюки и тянет мою руку к молнии на них. Я отворачиваюсь и, не в силах вырвать руку, касаюсь его члена. Я монотонно совершаю какие-то движения и смотрю на плачущие под снегом деревья. Свободной рукой мой случайный любовник тянется ко мне, расталкивает мои колени и разрывает колготки у меня между ног. Он отодвигает мои трусики и начинает возиться у меня внутри. Пахнет чем-то соленым, я без сил и не сопротивляюсь. Но вот мы подъезжаем к дому, железная дверь издает нервные сигналы, появляется Геракл. Я вываливаюсь из машины, беру из его рук деньги и отдаю водителю. Машина неуклюже разворачивается.

Лежа в ванне, я слушаю ласковые узбекские мотивы в голове. Я безразлична как узбеки: когда-нибудь все сгинет, как талый снег, и не будет ни моего лица, ни влюбленности, ни друзей, ни знакомых, ни привычек, ни памяти о вкусе еды, ни жалости о прошедшем, ни счастья, ни мечтаний. Но, когда я умру, от меня останется мое желание жить, хотеть, радоваться или страдать. Это и будет комок того, что некогда было мною, а теперь стало выжимкой, соком. Я забуду все, но я не забуду Ясона, потому что только любовь бессмертна.

Ясон был плотником. Он работал в небольшой мастерской, на одной очень живописной улочке. Он носил за ухом карандаш и повязывал вокруг головы ленту, которая удерживала его волосы. Я купила большую бутылку коньяка и пришла в его мастерскую, чтобы поклониться ему в ножки, попросить прощения не известно за что, полюбоваться им, помолиться на него и поцеловать как икону, но на самом деле я хотела бы плюнуть ему в лицо и рассмеяться. Ясон болтал с кем-то, а когда увидел меня, застыл на секунду и отвернулся. Да, он точно узнал меня. Мы не виделись так давно, но он, конечно, узнал меня, только сделал вид, что не узнал. Я позвала его по имени. Он повернулся и спросил, что мне нужно, как будто я – посторонний человек. Я сказала, что люблю его, а он улыбнулся. Полные губы Ясона сказали мне: «Не приходи сюда больше», но я не расслышала их, а поцеловала их, я обняла Ясона. «Пойдем, выпьем!» – предложила я. Мы вышли из мастерской, Ясон достал  сигарету, которую держал за ухом, и закурил. Мы шли по живописной улице, и свернули в какой-то двор, и сели там, у стены, на корточки, и потом Ясон встал, а я осталась сидеть напротив него, и мы пили горький коньяк и болтали. Нет, этого всего не было, но могло бы быть, или еще будет. Мне хотелось бы, чтобы так было. Я должна верить.

 

Аэт

Бог-Солнце, отец моего отца дал мне Аэта – философа и большого практика в любви. Аэт был старше меня, в нем помещались две моих жизни, и мы часто шутили, что, когда он вступил в свою силу, я только-только родилась. В год моего рождения Аэт поселился в доме, где мы встречались. Уезжая к своей третьей по счету жене и второму по счету ребенку, Аэт оставлял меня и свою собаку (оставшуюся от предыдущей, умершей его жены) в этом доме одних. Собачка скулила или спала, а я читала и слушала старые пластинки Аэта. Так, год за годом, я научилась думать, любить и предавать как Аэт. Я так хорошо обучилась, что он перестал замечать меня. К нему приходили другие девушки, они влюблялись него, потом уходили, а он оставался, оставалась и я. Он менялся, и я менялась. Наконец, я изменилась так сильно, что перестала замечать его, я просто стала им с ног до головы, и тогда я ушла, потому что он никогда не любил себя самого, а любил только других, и я затаилась, посмеиваясь, и принялась ждать.

Скоро он заметил мое отсутствие – колдовство подействовало, Аэт заплакал, и его слезы превратились в стекло, а потом в камень. Камни окружили его дом и превратили дом в пещеру. Но другая девушка пожалела Аэта и поселилась с ним в его пещере. Она украсила каменные стены пещеры и посадила в ней цветы – в пещере стало тепло и  уютно, и я решила снять заклятие с Аэта. Так, дом вновь стал домом, но Аэту больше никогда не  было так весело, как раньше. Скоро девушка стала четвертой женой Аэта, а он стал ее мужем и начал забывать обо мне. Но я не забыла, и часто, ночью, просыпаясь, тосковала, и слезы тоски выступали на глаза. Мне было очень жаль, что прошло то горькое и веселое время. По телефону Аэт говорил, что тоже скучает по нему, но философ всегда должен оставаться философом, и Аэт знал, что, пока не пришла смерть, нужно наслаждаться и страдать. Об этом я знала тоже. Вот только собак Аэт больше не заводил, но завел много кошек, а у меня родился ребенок –  совсем не похожий на философа, маленький и очень глупый человек.

Читайте журнал «Новая Литература»

И все же Аэт сделал мое сердце каменным, и я стала злой колдуньей. Я научилась мстить людям и приносить им несчастья. Мой малыш, мой большой малыш Геракл не был счастлив со мной, но был счастлив с другой женщиной, которая когда-то, много лет назад любила его. Она называла Геракла Иисусом и считала его поэтом. Женщину звали Геба. Слишком юная, слишком миловидная, эта девушка не годилась для жизни на земле, она жила по небесным законам и обожествляла тех, кого любила. Геба любила курить дурманящую траву и, время от времени, принимала легкие синтетические наркотики. Она носила модные очки в толстой оправе и являла собой типичный стилистический пример молодой девушки 10-х годов XXI века. Вместе с Гераклом они счастливо носились по лугам, собирали цветы и купались в прозрачной речной воде. Однажды под ногами, на дне чистого лесного ручья Геба нашла прозрачный камешек. Она сделала его своим талисманом и нашептала ему свои желания. Желания сбывались, Геба отрезала свои длинные золотистые волосы и сделала татуировку на левом плече, а потом камешек потерялся, и Геба стала горько плакать такими же крупными и прозрачными слезами. После этого Геракл оставил ее. «Зачем ты обрезала свои волосы?» – вопрошал он. «Я больше не люблю ее» – сказал Геракл, и никто больше никогда не звал его Иисусом. В тот день, когда Геракл бросил Гебу, он встретил другую женщину. Ее звали Медея.

Два года прошло с тех пор. Проклятье Гебы породило нашего нежеланного ребенка, наша жизнь стала продолжением истории о том, как однажды умерла любовь девушки и Иисуса. Я не могла без отвращения, без того, чтобы не поморщиться и не дрогнуть, смотреть на нашего ребенка. Он глядел на меня глазами Гебы, его укор вызывал во мне ярость, и от гнева я одним взглядом жгла свои книги, которые некогда было теперь читать. Я боялась купать ребенка в ванне, наполненной водой. Мне хотелось выпустить его из рук, но что-то не позволяло мне, и я нехотя вытирала и одевала его, и кормила, и улыбалась ему, и самым ужасным было то, что он улыбался мне в ответ. Я швыряла его игрушки и распашонки, срывала голос от крика, хрипела и шипела на него, наклоняясь над ним, лежащим в кроватке, с мишками и погремушками. Ребеночек мой ничего не понимал и кричал еще и еще громче. Он смотрел на меня мученическими, понимающими глазами. Эту божью кару я терпела, и этот крест несла не себе, но не со смирением и благодарностью. Я проклинала божью мудрость, согласно которой за глаз положен другой глаз. Каждый раз в голову мне приходила одна и та же мысль – лучше бы я умерла, или он умер. Но первым умер бог, и теперь мысль его – закон, а слово – реальность.

 

Луна

 

Как-то ночью я проснулась, встала, и подошла к окну: на черно-синем небе висела белая Луна и, вопросительно нагнувшись одним сплюснутым своим боком, светила в спящие дворы. Мне захотелось поговорить с Луной, рассказать ей о том, как мне трудно здесь – в квартире, в городе, на Земле, но я не стала жаловаться, а тихонько открыла окно, высунула голову, вдохнула холод внутрь себя и полетела к ней. Я летела над нашим домом, прудом, шоссе, парком, неправильной формы районом, геометрически правильным городом, огромной страной, еще более огромным, круглым в разводах и пятнах миром, непонятной, черной в звездную крапинку вселенной, и наконец, оказалась рядом с грустной Луной. Она приоткрыла один глаз, удивилась и открыла второй. Лицо Луны сплошь покрывали большие оспины, но в целом она казалась здоровой, а благородная бледность придавала ее облику аристократического шарма.

Я висела в воздухе напротив лица Луны в том же виде, в котором вылетела из окна: в домашних шортах, майке, вязаной кофте и высоких носках. Луна окончательно проснулась и, вздохнув, спросила, что я хочу от нее. Я замешкалась, переступила с ноги на ногу – хоть это довольно затруднительно делать, будучи в открытом космосе. «Мне не спалось, я давно не сплю так, как следует. Вообще, я как-то плохо чувствую – не себя чувствую, а все вокруг чувствую как-то не так» – был мой ответ. «Ну и дура! – сказала Луна. – Дура и есть! У тебя такой славный малыш, Медея». «Отчего же мне так страшно? – не успокаивалась я. – Я жду только худшего, я теперь только и делаю, что нахожусь в ожидании смерти, все оказывается таким ничтожным перед ней». «Так и должно быть! – отвечала мудрая грустная Луна. – Наконец-то ты живешь по-настоящему, так, как это нужно: в священном страхе и трепете перед богом, Луной и Солнцем. Все, что есть у тебя, глупая Медея, это твой ужас перед смертью и жизнь в ее ожидании. Это делает тебя настоящим человеком, истинной женщиной, а не тем, чем ты была до этого, мечтательная дурнушка». Она замолчала, а я повисела перед носом Луны еще немного, раздумывая над ее словами, а потом щеки ее сильно раздулись, и она выпустила в меня весь свой гнев, от чего меня сильно откинуло назад и выбросило обратно, в нашу комнату, в которой тихонько посапывал маленький ребенок, и спал, накрывшись одеялом с головой, малыш Геракл.

 

Геракл

 

Наступила весна. Я смотрела на Геракла, пока он спал, нехотя высунув голову из-под одеяла. Его маленькие, сложенные как цветок губы так похожи не детские, а его огромные густые ресницы – точь-в-точь как у нашего ребенка. Геракл безмятежен. Мне иногда невероятно хочется расколоть чью-то так же безмятежно лежащую голову, словно вилок капусты, а еще я представляю, как смеюсь в ответ на чье-то сообщение о смерти отца, матери, мужа, жены, ребенка. Мне хотелось бы смеяться, вместо того, чтобы жалеть и скорбеть, мне хотелось бы без конца смеяться и никогда не быть вежливой.

Однажды, еще на старой квартире, мне приснился сон про полеты на Луну: было страшно, но не так страшно, как бывает в тех снах, когда меня убивают, или хотят убить, или я тону, или бегу и не могу бежать, или идет война, или я просыпаюсь голая, окруженная в ногах червями и пауками. Нашу новую комнату осветило солнце, за окном кричали чайки, Геракл заваривал чай, а ребенка не было. Где он, где мой ребеночек? Ах да, мы отвезли его к бабушке – в теплую, хорошую страну, и теперь его воспитывает моя мама, которая когда-то в той же хорошей стране воспитывала меня. Это пришлось сделать потому, что нам негде жить, и мы скитаемся, каждый раз начиная все с начала. Каждый день мы думаем о том, где взять денег на еду, как не лишиться крова и сохранить в себе что-то человеческое. Мы читаем книги и пишем стихи, стараемся быть людьми и  гражданами, мы жалеем и любим других, но нищета не оставляет нас, ежедневно наступая нам на пятки.

 

Идия

 

Страх остаться без денег – самый мой главный страх, он больше страха смерти, потому что не иметь денег и означает умереть. Я, Медея, не захотела подвергать своего (пусть даже нелюбимого ребенка) этому страху, поэтому и отказалась от него. Теперь ручки, ножки и щечки ребенка целует другая, а он обнимает и целует ее. Моя мать добрая женщина, и я думаю, она вырастит из нашего малыша доброго человека. Моя мать Идия – океанида, или нимфа, чьей жизненной задачей было – наблюдать за наземными и подземными потоками воды, но она никогда не исполняла своих обязанностей так, как следует. Виной тому – страх, который однажды окончательно парализовал ее. Отчасти излечиться от недуга ей удалось лишь к старости, и наградой за страдания стал внук – мой ребеночек. В юности моя мать слыла красавицей и всю жизнь собирала редкие книги. Она расставляла за стеклом альбомы с репродукциями великих художников. Идия очень гордилась своим лингвистическим образованием и красотой, подаренной природой, но всегда очень боялась всего на свете. От этого страха она состарилась в одиночестве, всякий раз избегая властных жестоких мужей. Грубость чужих и близких не испортили Идию, оставив такой же грустно-романтичной, но, начав однажды свою работу, страх точил ее всю жизнь, не закалив, но нарезав в ней глубокие трещины. Идия перестала выходить из дома, не ездила в поездах и не летала самолетами, она заточила себя в плотном цветочном бутоне и жила там, как Дюймовочка – девочка, на которую постоянно валились неприятности.

Идия вырастила двоих детей и провела всю жизнь рядом со своей стареющей, а некогда энергичной, оптимистичной, общительной, жертвенной матерью, которая в молодости очень нравилась мужчинам, но была слишком изобильной во всем – это, в конце концов, привело ее к большим проблемам с лишним весом.  Идия говорила со мной на языке полезных советов: «расчесывай волосы с кончиков; обязательно кушай сливочное масло; суши вещи, вывернув наизнанку; не горбись; прижимай язык к нёбу; клади в суп сметану; с утра непременно выпивай стакан теплой воды…». Аэт смеялся над этой ее привычкой. Мой любовник и моя мать были ровесниками, и я не знала никого моложе Аэта и никого инфантильнее Идии. Но именно Аэт заменил мне отца и мать, а я отдала ему слишком много любви, и теперь сил моих не хватало на красиво стареющую женщину. Я надеялась, что ребенок исправит это, полюбив ее вместо меня. Океанида Идия любила меня, а я в детстве очень любила ее, но потом, попав под влияние жестокого отца, я отстранилась от нее, предала и забыла надолго. Она же никогда не жаловалась и присылала мне короткие послания о том, что перед обедом надо съедать зубчик чеснока, а в тесто для кекса класть лимонную цедру. Теперь я отдала моего ребенка в те самые шершавые руки моей матери и, отвернувшись, ушла, не поцеловав лобик малыша на прощание. Закрыв за собой дверь материнского дома, я остановилась, прислушалась и ясно расслышала ласковый шум океана, которому вторил задорный детский смех.

Мне негде жить. Негде жить малышу Гераклу и нашему ребенку. Маленький, любопытный, неспокойный, капризный и громкий, ребенок раздражал наших соседей по коммунальной квартире, но мы не можем позволить себе жить без соседей. Я заметила, что взрослые, вообще, ненавидят чужих детей, особенно ненавидят их молодые люди – гордые, образованные, независимые, красивые. Ребенок был зря – решила я. Много раз я проклинала своего ребеночка и желала ему смерти, отчаянно стремясь быть сводной и гордой – такой, какими были мои красивые, образованные друзья. И вот, я свободна от моего малыша, который, наверное, уже не узнает меня, увидев снова. Я не жалею об этом, ведь бедные не должны иметь детей, а я, Медея, очень бедна, и меня не ждет ничто хорошее.

 

Превращение

 

В школе меня учили быть честной, смелой, умной и доброй, этому же меня учили родители, бабушки и дедушки, тети и дяди, двоюродные сестры и двоюродные братья. Но никто никогда не учил меня зарабатывать деньги – мне не объяснили, как это делается. И вот, я оказалась один на один с моим незнанием и неумением добывать деньги: я колдунья и умею проклинать, превращать воду в яд и покрывать тела бородавками, но я не могу заработать денег. Заходя в небольшие магазины-подвальчики и супермаркеты, я, Медея всякий раз готова выколоть себе глаза серебряной пряжкой, только бы не видеть людей, которые вынуждены работать. Иногда я думаю, что убивать и красть намного лучше, чем работать и зарабатывать.

Весь день люди проводят в помещениях, как правило, без окон (почему-то, там, в большинстве случаев не делают окон); они слушают непрерывный гул холодильников и еще каких-то машин и устройств; вокруг шуршат цветные пакеты, поднимают пыль сетки с немытыми овощами, плюются кровью мясные туши, бьются стеклянные бутылки и трещат пластмассовые сосуды с водой. Холод от намытых холодильников окрашивает в розовый цвет их уставшие руки. Ненавистные и чуждые им покупатели входят и выходят, идут потоком и по одному, безрадостно осматривают полки, протягивают руки к чему-то, передвигаются медленно, или, наоборот, спешат, достают мобильные телефоны и говорят туда бессодержательные фразы. Двенадцать часов в день находиться в магазине очень скучно, очень душно, очень тяжело. В магазинах у меня отчего-то всегда кружится голова, меня подташнивает, и я ищу выход. Выход всегда отмечен зеленым значком – человек на нем пытается бежать, скорее бежать отсюда! Щелкает касса, кассир повторяет одни и те же слова, иногда кассира благодарят, забирают покупки, прижимают к себе, аккуратно складывают в пакеты. Шорох пакетов – один из главных здесь звуков. Иногда в магазинах звучит радио – музыкальные звуки, исходящие из его пластмассового корпуса, или расположенных где-то под высоким потолком динамиков, заглушают шумы упаковки, гром погрузчиков и разговоры людей. Искусственный и бодрый голос иногда сообщает новость о подешевевшем товаре. Все это – жизнь массы людей. Это повторяется ежедневно и всю жизнь. Это – вся жизнь многих людей, вся наша жизнь.

Однажды я увидела в магазине женщину. Она работала в этом душном зале. Горел яркий свет. Она стояла, прислонившись к низкому цветному холодильнику с мороженым. На ее смуглой шее висел бардовый фартук в крупный горошек. Большой карман фартука оттягивали какие-то вещи. Туда же она положила смуглые, жилистые руки. Волосы ее были сильно выкрашены в темный цвет. У нее были голова, шея, грудь, живот, спина и ноги, но не было лица. Оно отсутствовало, или было в каком-то ином месте, не здесь. Я посмотрела на то место, где должно было быть лицо. Вместо него зияла пустота, и ее обдувал стоящий напротив, белый вентилятор, с жужжаньем и увлечением вертящий свои частые лопасти. Я приблизилась к женщине без лица, задев своей корзиной упакованный в веселый пакет батон. Он шлепнулся на плиточный пол. Я не подняла батон и нечаянно задела еще что-то. Я встала напротив женщины и посмотрела на ее отсутствующий профиль. Она переменила ноги, вытащила из кармана и снова опустила туда руки, оттянув его вниз еще сильнее.

Вентилятор стих, покрутившись немного по инерции перед застоем, и в этом спокойном воздухе я, Медея, просто подула на лицо женщины, подула туда, где должно было быть ее лицо. И оно появилось – постепенно, подобно замирающему вентилятору, но оно расцвело. Глаза, ресницы, брови, нос, губы, щеки и подбородок получились обычными, но живыми. Женщина удивилось, у нее оказалось удивленное лицо. Она осмотрелась, повернула голову, отбросила прядь волос со лба, облизнула губы, увидела меня, осмотрела меня с головы до ног и, повернувшись, зашаркала прочь. На ногах у нее были вязаные носки и домашние тапки. Еще несколько минут я провожала ее взглядом. Женщина с лицом все шла и шла, поправляла упакованные товары на полках, лениво вертела головой. Она смотрела на полки, пол, спины людей новыми глазами нового лица. Удивление навечно застыло на ее лице, но больше ничего в ней не изменилось. Удивленная, она продолжала быть продавщицей, продолжала свою тяжелую работу в душном магазине. Теперь она всегда будет удивляться, но к этому удивлению она скоро привыкнет и будет как птица вертеть головой, недоумевать и продолжать свою нехитрую песню: «Чик-чирик…». Защелкала касса, заработал вентилятор, запело радио. Жизнь продолжалась, а я, Медея, продолжала медленно  умирать, задыхаться, страдать и жалеть вас всех.

 

Главка

 

Женщины всех возрастов любили Ясона, а он пользовался их достоинствами и недостатками, их умениями, их красотой и некрасивостью. Злой, дерзкий, надменный Ясон. Стояла летняя погода, была середина лета, в воздухе летал пух – летний снег. Я шла по живописной улочке, шарахаясь от встречных прохожих, я любовалась архитектурой, запрокидывая голову, не глядя под ноги. Вдруг сердце забилось сильнее, я хотела достать телефон из холщевой сумки, чтобы посмотреть который час, на дне сумки я нашла бусину, и она сама забилась в мою ладонь. Бусина выпала и покатилась к ступеням крыльца. Это здесь. Здесь, за этой дверью, к которой вели ступени, плотником работал Ясон. Я встала у стены, ожидая. Вскоре он вышел. Он остриг свои черные волосы, и теперь они торчали во все стороны, но их по-прежнему любил трепать ветер. Рядом шла девушка. Это она, я сразу поняла, что это она – Главка, невеста Ясона. Красивая высокая девушка с черными волосами, собранными на затылке в пучок, шла вслед за Ясоном. Они спустились по ступеням и прошли мимо меня, не оглянувшись, но я смогла рассмотреть ее. Невеста была небольшого роста, с тонкими чертами лица, тонкими губами и бровями-ниточками. Ее глаза смотрели уверенно, она не отводила взгляда, не смущалась. Она шла рядом с ним. Вот они ускорили шаг – наверное, шли по делу. Конечно, невеста Ясона не ходит по улицам просто так, она всегда очень занята. Наверное, она дизайнер, или фотограф. Она, наверное, умеет шить, кроить, рисовать, готовить, выпиливать лобзиком, играть на виолончели или фортепиано. У нее хорошая семья, брат, наверное, музыкант, и у него есть своя музыкальная группа. Родители купили ей квартиру, а каждое лето вся семья выезжает на дачу, наверное, в Комарово. Там у них есть фамильный, старый, но крепкий деревянный дом в два этажа с верандой и чердаком.

Я смотрела и смотрела им вслед, а потом откуда-то изнутри меня выбежала собака – маленькая рыжеватая дворняжка с мохнатыми ушами.  Она догнала их, повертелась под ногами, а потом вцепилась частыми зубами прямо в лодыжку Главки. На своих губах я чувствовала вкус ее свежей кожи, а потом в мой рот полилась ее чистая здоровая кровь. Главка вскрикнула, отбросила меня в сторону, схватилась за свою щиколотку, и Ясон поддержал ее, схватив обеими руками, не дав упасть. Я побежала по узкой живописной улочке и, отдаляясь, слышала их крики и проклятия вслед. Из уголка губ по моему подбородку текла ее кровь, и капли падали мне на грудь – футболка покрылась подтеками и пятнами. Я вытирала кровь рукавом и быстрым шагом, не глядя под ноги, шла по направлению к ближайшему метро.

Завидев впереди круглый портик станции метрополитена, я оглянулась – никто не преследовал меня. Вероятно, они отправились искать травмпункт, чтобы там место укуса дезинфицировали и перевязали. Может быть, они даже решатся на укол против возможного бешенства. И это было бы правильно, потому что я была бешеной в тот момент, только что я была бешеной собакой и укусила человека, впрыснув в него свою ядовитую бешеную слюну. Я не помню, как решилась на это. Я не хотела, но зачем-то сделала это. Та собака не была мной, но и я не была я. Мой прадед и мой отец и моя мать – все они смешали свои дурные гены в моей крови, и все, что они собой представляли, несколько минут назад обратилось в одну бешеную дворнягу. Неужели я так сильно ненавидела Главку, невесту Ясона? «Да! Очень, очень сильно» – ответила рыжеватая дворняга, открывая невпопад свой неглубокий ротик.

Сейчас его черты почти стерлись из моей памяти. Но если бы я увидела его мельком, или, вдруг ослепнув, дотронулась бы до него, они ожили бы вновь, начав терзать меня, как тупой нож терзает жесткое сырое мясо. Я хотела бы никогда не встречать Ясона. Но больше всего на свете я хочу однажды встретить его, увидеть его и знать, что он тоже смотрит на меня. «Привет, Ясон!» – хотела бы я сказать ему. После того, как родился мой ребенок, я перестала чувствовать многое. Наверное, он отобрал у меня эту способность, забрав ее взамен на свою маленькую жизнь. Но что значит его жизнь в сравнении с тем, что я чувствовала и что могла бы еще почувствовать. Я пуста. Ясон мог бы спасти меня, наполнив собой. «Привет, Ясон!» – я хотела бы просто сказать ему «привет!». «Привет, Ясон!».

 

Бахус

 

Мокрая, грязная и голодная как бродячая собака я вернулась домой. Уже несколько лет я считала эту чужую квартиру своим домом. Все свои деньги я отдавала для того, чтобы иметь возможность жить здесь – на острове в форме звезды, на котором началась история нашего красивого и не гостеприимного города. Ванна в нашей квартире располагалась на кухне, рядом с плитой – она пряталась за картонной перегородкой и пластиковой занавеской. Трубы на кухне беспрестанно (особенно тихими вечерами) шумели каким-то потусторонним образом – ветер дул в них откуда-то из преисподней, и звук, долгий и глухой, стоял здесь все время. Мы даже перестали замечать его.

Я вошла, стала стягивать с себя одежду и обувь. На плите кипятился чайник; комфорочное пламя шпарило синим цветом, и от него становилось теплее. На пороге своей вечно холодной комнаты с голубой дверью появился Бахус – мой сосед. Из-за распахнутых створок дверей зазвучала музыка, везде сопровождающая Бахуса, прекрасная музыка советской эстрады. Я познакомилась с Бахусом задолго до того, как стала матерью моего ребеночка. Я не знала еще моего малыша Геракла, я знала только Бахуса. Музыка волочилась за ним, как шлейф, любовник или сигаретный дым. Бахус обнял меня и крепко сжал в мягких объятиях. Он был нетрезв. Никто не умел напиваться так естественно как Бахус. Узкий разрез его глаз становился еще уже, глаза всматривались внимательно, как полицейская собака.

В пьянстве мы были очень органичны с Бахусом, обтирая спинами беленые стены парадной, падая на колени, обдирая локти об асфальт, размазывая по лицу слюни, нещадно разбивая стаканы тонкого стекла. Напившись, мы устраивали танцы. Бахус танцевал, шатаясь, а я молилась о том, чтобы это все никогда не закончилось. Бахус был азиатом, презирал приличия и добродетели, стараясь быть как можно бессовестнее и легче. Меня он тоже вскоре обратил в свою безбожную религию, и я, Медея, вовлеклась в ее ритуалы. Мои колдовские способности укрепились и расширились – именно тогда я научилась превращать воду не в яд, но в вино.

Бахус родился на севере. Ничто не могло подкосить его здоровье, и бесконечная река водки, пива, вина и шампанского лилась в него, не встречая никаких препятствий. Иногда, в самый разгар веселья, Бахус вставал и громко сообщал всем присутствующим: «Обосрусь счас!». Все смеялись ему вслед. Бахус поклонялся богине Афродите – его возлюбленными были мужчины. Беспринципный, сентиментальный, жестокий и брутальный, Бахус проливал потоки искренних  слез над спинами, ключицами и предплечьями молодых, спортивных или худеньких юношей. Черноволосый, высокий, крепкий, кареглазый Бахус считал себя некрасивым и любил чужую красоту, тонкость, слабость и беззащитность. Рациональный ум подсказывал Бахусу, что носителями его счастья могут быть блаженные – «дурачки», как он их смешливо звал. Он мечтал завести себе такого дурачка, чтобы кормить и обнимать его целыми днями. Но Бахус не любил детей. Когда родился ребеночек, Бахус перестал разговаривать со мной. Мы прекратили здороваться, встречаясь на кухне. Ребеночек встал между нами, разрушил нашу веселую дружбу и праздничную жизнь.

 

Эрот

 

С тех пор, как он ушел от меня, я искала Ясона везде, где бывала, и в каждом, кого встречала. Поиски привели меня к Эроту. Когда я спрашивала его, чем он занимался вчера и позавчера, он неизменно отвечал: «Ебался и дрочил». Эрот благодарно принимал все, что предоставлял ему случай. Он боготворил телесность, истово поклоняясь мужчинам и женщинам и отправляя вокруг них культ, как хороший, дисциплинированный слуга Сатаны. Угрожающее и архаичное было иногда его лицо – в нем виднелось что-то лесное, дикое и мудрое, особенно, когда Эрот морщил лоб, сомневаясь или припоминая что-то во время наших продолжительных разговоров в постели. Волосы Эрота – жесткие и волнистые – опускались ниже лопаток, лежали на плечах, обрамляли его лицо. Его волосы падали на мое лицо, когда он был сверху, и тянулись извилистой рекой, когда он спал, отвернувшись от меня.

Эрот любил долгие разговоры, был вдумчивым, любопытным, образованным, воспитанным и стеснительным, но из него непременно восставало что-то дикое, страшное, грубое, пошлое и свободное. Мы напивались самым дешевым вином из коробок, он выкуривал косяк и терял все, что было человеческим. Волосы Эрота поднимались в воздух, они парили вокруг его головы, ложась на лоб и шею. Он возвышался надо мной, становился на несколько десятков сантиметров выше, тяжело дышал и шептал мне на ухо самые сальные слова. Он грубо хватал меня, бил по щекам и охрипшим голосом твердил или спрашивал одно и то же. Он хотел, чтобы я получила наслаждение, которое получал он. Но я ни за что бы не смогла насладиться так же – ведь его удовольствие было нечеловеческим. Не было того, что он не мог бы себе позволить. Он танцевал надо мной как бог Шива и все время твердил невозможные слова. После, утром, он просил рассказать, что он говорил мне, но я не могла повторить не одно из тех слов. Наложив табу на них, я оберегала их от исчезновения, хранила в памяти как сокровище. Невозможно представить себе, как звучали бы эти слова, сказанные кем-то другим. Я чувствовала эти слова сильнее, чем мое тело чувствовало напор его тела.

Слова сменялись звуками. Не сдержанные, как у зверей, хрипы, стоны и почти крик, каким не кричат люди, сопровождали высший момент наслаждения. Его тонкие, жилистые ноги и руки обхватывали меня и долго держали. Я слушала, пугалась и восхищалась. Мы не гасили свет. Яркий и беспощадный, он освещал нас. После у меня не оставалось сил. Эрот хитро улыбался, щуря глаза. Его волосы успокаивались и укладывались на подушке как ручные змеи. Он засыпал, а проснувшись, снова тянулся ко мне и, почти не поднимая головы, продолжал двигаться вместе со мной. Теперь он ничего не говорил, а я поддавалась, отвечала ему, считала про себя в такт движению. Теперь Эрот ложился на спину, я возвышалась над ним, придерживая голову ладонью. Мы разговаривали, и он много жестикулировал тонкими руками с длинными пальцами.  Его постель всегда была смятой и никогда не бывала убранной.

Мы встречались полгода. Мы ходили друг к другу пьяные или не очень. Иногда по утрам мы не помнили, как и почему оказались вместе и что мы делали ночью. Так прошла осень и часть зимы. Мы писали друг другу письма в социальной сети. Эрот слал мне свои пошлые заклинания, а я отправляла ему умные статьи и видеолекции.  А потом он перестал пить алкоголь, устроился на работу и продолжил свою жизнь. А меня, Медею, нашел малыш Геракл. Эрот заставлял меня забывать о Ясоне. Но я все равно вспоминала.

 

Хор

 

«Малыш Геракл, ребеночек и Медея очень бедны» – поет хор из множества голосов, и звук хора сливается в один голос. Мы скитаемся по чужим углам, и часто нам бывает нечего есть. Нам говорят – идите и работайте! Но мы не можем, не умеем, не хотим всю жизнь работать ради того, чтобы жить. Тогда нас заставляют, шантажируют, на нас давят. Мы должны работать, во что бы то ни стало, чтобы однажды устать от работы так сильно, что смерть покажется нам счастливым избавлением. Мы не хотим работать до смерти, но, живя, все равно приближаемся к ней. А если живешь так бедно как мы, смерть не просто приближается – она всегда ходит рядом. Ты каждый день чувствуешь ее близость.

Я, Медея – колдунья, но я очень бедна, и моя бедность помешала Ясону полюбить меня. Как тяжелое проклятье она сопровождает меня с самого детства. Еще ни одного дня я не прожила без страха – вот, что такое бедность. В ужасе от ничтожества своего перед миром и в отвращении от него я провожу годы. Совсем недавно я еще легкомысленно думала, что моя абсурдная любовь ко всему миру скроет меня в игрушечном домике от настоящего ужаса. Но вдруг эта любовь иссякла, потеряла свою силу, и я осталась без оружия. Теперь я, Медея – колдунья без колдовства, радость без радости, горе без горести. Из меня ушла вся любовь, и я стала сухим деревом. Я бедная старуха Медея. Кажется, жизнь ушла из меня сразу после появления ребеночка. Он украл у меня жизнь. За это я ненавижу моего смешного мягкого малыша с теплыми ладошками. Мой малыш не позволяет мне оставаться бедной и быть счастливой – ведь дети никак могут мириться с бедностью, по природе своей они буржуазны.

Мои отец и мать не оставили мне, Медее, наследства. Всю свою взрослую жизнь я скитаюсь – я намного менее человек, чем те, у кого есть собственное жилье. У меня меньше прав, чем у них, я намного, намного, намного хуже них, а с тех пор как на свет появился мой ребеночек, стала еще во сто крат хуже. Найти недорогое съемное жилье для меня, Геракла и нашего ребеночка оказалось почти невозможным. Никто не хочет поселить у себя семью с милым, смешным, шумным ребеночком, все соседи во всех коммунальных квартирах города ненавидят маленьких детей и ни в коем случае не желают их видеть рядом. Шум, писк, топот, визг, смех, производимые ребенком, хуже чумы. Держите своих детей в своих отдельных домах и квартирах. Не заводите детей, если у вас нет собственной квартиры. Дети положены только собственникам жилья, только тем, у кого есть специальная бумага, в которой их фамилия значится в графе «собственник». Человек – это его отдельная квартира. Шумите в своей квартире, любите, рожайте, веселитесь и плачьте. Бедные не должны рожать, но они рожают. Рожают назло своей бедности и вашему богатству…

Пора положить конец этому представлению, покончить с этим театром. Но перед этим на сцену должен выйти хор – люди разного возраста, пола, роста. Они исполняют самую маленькую великую композицию из репертуара певицы Земфиры Рамазановой: «Какая красота, дождь идет, я одна, на тротуарах пузыри, я считаю их, я не знаю вас больше…». После начинается разоблачение: герои снимают свои тоги, хитоны, пряжки, маски и медные украшения. Они меняют все это на современную практичную одежду. Боги и богини, герои, героини и небесные тела становятся обычными человеческими телами, рядовыми гражданами, названными самыми распространенными в России именами. Я не Колхидская царевна, не колдунья, и мой предок – не Солнце. Мой возлюбленный – не путешественник-аргонавт и не Древнегреческий герой. Но мои чувства к нему – чувства одержимой, сильной, злой, слабой, мудрой, невозможной, любимой и ненавистной, ревнивой и жертвенной женщины Медеи к ее Ясону.

Ясона звали Петр. Однажды я сделала важное открытие и узнала о наследстве Петра. Его дедушка был театральным режиссером в одном из пригородов Петербурга. Все в том маленьком старинном городе знали дедушку, который носил ту же фамилию, что и Петр – у него знаменитая и очень красивая фамилия. Дедушка поставил целый ряд спектаклей для настоящего народного театра и умер с почетом. Дедушка был уважаемым, талантливым и признанным всеми творческим человеком, чьей жизнью был театр. Петр – тоже театр. Мой вечный и любимый спектакль, в котором играет один актер – я. Давным-давно моя жизнь не перестает быть несколько однообразной театральной постановкой.

После того, как мне стала известна тайна Петра, я стала видеть его жизнь полнее, я представила себе, как же ему трудно соответствовать своему большому деду, и как он нарочно превращает свою жизнь в постановку с хорошими декорациями и профессиональными актерами. Особенно профессиональны в этом театре должны быть актрисы. Конечно же, актрисы. Мне не место в их кругу. Это не мое место. Я стану в стороне и буду вечно смотреть на веселых, легких и изящных танцующих девушек с красивыми волосами и правильными лицами. Они, благоухающие, окружат его, коснутся его тонкими рукавами своих прозрачных платьев, и он улыбнется своей улыбкой, такой, какой обычно улыбаются сами себе. А я буду стоять поодаль. Так заканчивается эта пьеса, и опускается занавес.

 

 

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.