Когда внезапно понимаешь, что тот замок, который строился мучительно и сложно многие годы – это просто большая очень зыбкая конструкция, возведённая из песка, то становится больно и жутко. Тягостно от того, что слепо и безоговорочно всему верила. Страшно из-за беспомощности и искренней детской растерянности. В голове назойливо и нудно звучит всё один и тот же вопрос Чернышевского: «Что делать?» Только вот, к сожалению, обычно ответа эта избитая и, потасканная за многолетнее существование, фраза не подразумевает.
В подобные минуты хочется процитировать Паоло Коэльо: «я сидела на берегу Рио Педро и плакала». Только не на берегу, а где придётся: в кресле, в углу, на полу, своей съёмной квартирке, лёжа в кровати, сидя в ванной и много ещё в каких местах. Там где прорвёт. Однако ревела я не от жалости к своей персоне, маленькой и любимой. Лила потоки солёной воды в порывах бессильной ярости, адресованной к собственной жёсткости, грубости, гордости и независимости. Заливала слезами раны, полученные в борьбе с системой, тупой, чёрствой, глухой и слепой. Занималась слёзопусканием, потому что поспешила, не дождалась подходящего момента, от того что вынуждали долго и нудно сделать так, а не иначе. Грызла пальцы до боли, до крови из-за того, что бестолковая, а глупая только потому, что к тридцати, уже практически двум годам, не научилась думать своей головой. Вечно полагалась на чьи-то советы, считалась с мнением других. Только вот ошибки исправлять не им, а мне.
Почему то всегда забывается одна простая истина – сидя на диване ничего не делая других легче учить. Думается, что знаешь всё, имеешь суждения обо всём, и нет для тебя безвыходных ситуаций. Глядя сверху своего нерушимого пьедестала, на всех, стремящихся преодолеть бурное течение непокорной, извилистой речонки, зовущейся прозаически жизнью, представляется, что все они щенки слепые и ничего-то не знают и не понимают. Ан нет. Всё оказывается гораздо сложнее. В походных боевых условиях. Можно дать себе сотни клятв и обещаний, что в следующий раз будет по-другому, иначе. Но в сухом остатке получится всё то же самое. Если человеку суждено постигнуть истину на своих ошибках, так и будет получаться всегда. Ругай не ругай профессоров, предпочитающих вещать с диванной кафедры, а любимые грабли тебя найдут везде. Не зря всё человечество делится на две группы. Умные, сегодня довольно небольшая популяция особей, избирающая в качестве иллюстративного материала чужие ошибки. Многочисленное сообщество, которое можно подвести под одно обидное, но такое нам всем понятное слово – дураки, постигающие суровую правду жизни, только на собственной шкуре. Вот так вот наломаешь дров, а потом и Чернышевский со своим избитым вопросом вспоминается. Хотя сюжет самого произведения давно уже порос мхом и покоится на задворках памяти.
Вот так вот сидя в руинах когда-то блистательного сооружения, оплакивая своё детище, плод многолетней работы, в песочных дюнах, я сотрясалась от бешеной ярости. Думалось мне в те минуты, что всё потеряно окончательно и бесповоротно. Упиваясь собственной никчёмностью и ненавистью ко всему способному двигаться, размышлять и проявлять многообразие чувств, доступных человеческому роду, изобретая все возможные кары небесные тем, кто взорвал, как хотелось верить, прочную основу моего строения, я внезапно стала уходить в воспоминания.
Апрельский розовый вечер. Уже не холодно, но ещё солнце не даёт надолго спрятать плащи, куртки и всё подобное в недрах шкафов. Поезд подходит. Начинается посадка. Странно, вроде пятница, в воскресенье пасха, а людей совсем ничего.
Забегаю в магазин, беру еду в дорогу. До сих пор помню – «Цезарь», яблочный сок, какие-то пирожки и йогурт. Типичный перекус для человека, который мчится с работы в непонятном направлении, пытаясь обмануть наивный и доверчивый желудок.
Вот плацкарт фирменной ящерицы, которая поползёт в столицу матушку-Москву. А человеческим духом практически и не пахнет. Реальность сотрясается, и уже плывут дома, леса, мосты – всё, что возведено трудолюбивыми руками мне подобных.
Напротив меня, словно лампочка, вспыхивает лицо женщины бальзаковского возраста. Молчим. Говорить нет никакого желания. Кажется, что одно простое, незначительное слово, оброненное впустую, разорвёт это волшебное мгновение. Мысли тёплые и приятные от страха разбегутся, точно мыши, попрячутся в щелях между свёртков и коробочек воспоминаний. Хочется забыть о способности изъясняться голосом. Очень уж замечательна тишина.
Прошло уже довольно много времени, дни смешались и стерлись, превратившись в однородную массу. Лица той единожды встреченной дамы уже не нарисовать. Память вытравила её голос и манеру говорить. К своему великому стыду и имени случайной попутчицы уже не назову. Сегодня даже и не вспомню, как и с чего завязалась с моей приятной собеседницей та памятная беседа. Что же заставило нас оборвать такое редкое и иногда необходимое безмолвие? Но случайно услышанная история, вместившая в себя борьбу с недугом и закаменевшими от древности предрассудками, на долгие годы поселилась в моём сердце.
Стук колёс убаюкивал. Длиной бесконечной цепью тянулись леса, кое-где прерываемые полями. Я лежала, свернувшись в клубочек. Было хорошо, безмятежно. Заходящее солнце слепило глаза, но от чего-то не больно. Ровный спокойный голос моей собеседницы убаюкивал. Слушая её, я понимала, что лучше не перебивать. Бывают такие минуты, когда мы вновь и вновь переживаем всё то, что ранило и сжигало изнутри. Осмысливаем и отпускаем. Будто со словами из нас постепенно по капельке выходит горечь, терзавшая и томившая наши души бесконечно длинные годы.
– Ты на меня не обижайся. Наверно думаешь, что я из любопытства тебе такие вопросы задаю, – сказала она, укладываясь так чтобы видеть меня.
– Да нет, я уже привыкла к подобным разговорам, – по лицу расползалась липкая плёнка равнодушия и безразличия.
– Я ведь такая же, как ты. У меня, Наденька, только один глаз зрячий, а второй вообще недоразвит.
Признаюсь честно – её слова меня удивили. Передо мной сначала сидела, а потом и лежала абсолютно здоровая, на первый взгляд, а самое главное и привлекательная женщина. Конечно, будучи незрячей, я тоже не люблю подобных сравнений. Каюсь, и сегодня меня ранят до глубины души глупые фразы вроде тех: «Как ты же красивая». Почему-то все думают, что такие явления как слепота и красота несовместимы. Обычно на язык просится в подобных случаях какая-нибудь язвительная гадость. Только годы и опыт всё-таки бесценное сокровище – молчать и сдерживаться, а ещё глупо улыбаться научили. Не зря же говорят, что молчание – золото.
– Правда, не верится. Я сама из деревни. А ведь раньше как было – родила женщина ребёнка, а наследующий день в поле. Никто ей бедной декретного отпуска не давал. Малыша или с собой брала, или с полусумасшедшей бабкой оставляла. Ну, вот и сидела со мной вот такая родственница, моя попутчица тяжко вздохнула, отпила из стаканчика кофе, помолчала и продолжила, будто перебирая старые пожелтевшие фотографии.
– В восемь месяцев мне в правый глаз соринка попала. Знаешь тогда в деревнях толковых медиков днём с огнём не сыскать. Всех болящих бабки пользовали. Вот и отнесла меня мать к такой знахарке, – вновь повисла мучительная тишина. Ещё одну карточку в сторону откинула и другую к глазам, точнее глазу поднесла, вспоминает, что же было. Не перебиваю, а у самой всё внутри переворачивается, муторно на душе становится.
– Взяла она меня и давай лечить, по-своему, как умеет. Просунула язык в глаз, как сказывали, да и повредила его. Да так, что он ослеп.
Чувствую, не по себе мне становится, к горлу тошнота подступает, всё тело съёживается, в узел завязывается. Дикая, несокрушимая первородная злоба душить начинает из-за непроходимой человеческой глупости.
– Родители не сразу поняли, что я ослепла – тёмные, необразованные люди были. В два года в районный центр, в поликлинику, поехали, медосмотр проходить. Там и выяснили, что один глаз неполноценный и ничего не видит. Спохватились, повезли в глазную больницу, а там и говорят, что поздно уже – зрительный нерв атрофировался полностью.
Мне звонят. Что-то отвечаю, а из головы всё слова моей попутчицы не выходят. Нет, я не барышня чувствительная, готовая от всяческого пустяка в беспамятство впадать. Просто, дико в эру поездов и пароходов, «светлого социализма» от того, что люди теряли драгоценное здоровье так, как при царе горохе.
– Вот и жила я так до восемнадцати лет. Работала со всеми наравне, окончила школу и спортом занималась. В восемнадцать мне двадцать операций косметических на этот глаз сделали, чтобы хотя бы внешне он от левого ни чем не отличался. Потом я на медицинский факультет поступила. Страсть как хотелось врачом быть – людей спасать. Вышла замуж, двух сыновей родила, всю жизнь работаю терапевтом. Сейчас во Францию отдыхать лечу.
Расспросить хотелось мне о многом. Только все вопросы это пустые, суетные. Не спрашивают у человека о том, как сложно ему, больно и тяжко, мол, было. Естественно пережито и выстрадано всякое. Вот она сила характера – не молить, не просить, доброты милостивой показной не ждать, а делать, расти, развиваться вопреки всему и подлости всяческой. Вот она стойкость души непоказная – человеческого, настоящего достоинства не терять, луковицы бесполезной из жалости наигранной не подавать, а надежду истинную вселять одним словом, простым и тёплым.
Как-то незаметно во мне зародилось тёплое чувство к этой простой, но мужественной женщине, ставшей на ноги несмотря ни на что. Большего из нашей болтовни память не выхватила. Время стерло все остальные пустые слова и фразы.
Распрощались мы с ней на следующее утро в зале ожидания Казанского вокзала. Она сначала отошла где-то на метров десять, но вдруг быстро вернулась, обняла меня и поцеловала в щёку.
-Знаешь, Наденька, всё у тебя хорошо будет. Ты сильная, – посмотрела на меня и пошла своей порывистой походкой дальше, дарить людям веру в несгибаемую волю человеческую, силу духа и терпения.
Картинки растаяли так же внезапно, как и появились. Только сладостная теплота растекалась по всему телу, убаюкивая и уговаривая непокорный рассудок принять всё за неизбежность, встать, отряхнуться и идти дальше, невзирая на препятствия, внезапно перегораживающие извилистую тропу судьбы.
Теперь, у самого края пропасти сидело не раздавленное грузом человеческих сомнений и стереотипов, не разломленное на миллиарды мелких бесформенных кусочков, безвольное, бесхарактерное, сломленное, как мгновением ранее казалось, на веки вечные существо. Оно уже не извергало фонтаны яда и потоки бесчисленных ругательств и проклятий. Ему стал вдруг понятен ход дальнейших действий, словно пазл, лежавший часами на столе, как-то само собой стал складываться в немудрёную картинку.
Скормив бесконечной бездне все свои смертельные стрелы, и мысленно поблагодарив свою милую попутчицу, я зашагала вперёд.
