ЯНА
«От всех чудес всемирного потопа
Досталось нам безбрежное болото,
На сотни вёрст усыпанное клюквой,
Овеянное сказками и былью
Прошедших здесь крестьянских поколений».
/ Николай Рубцов/
Всё ходило ходуном, качалось, противно хлюпало. Сначала это нас забавляло, потом наскучило и вот теперь опротивело до того, что мы избегали смотреть друг другу в глаза. Мы – это Яна, хрупкая, доверчивая, милая, и я, презирающий себя в эти минуты за легкомысленное предложение «прогуляться за клюквой».
Несмотря на то, что я опытный лесовик, северные леса я знаю плохо. Я – родом со средней Волги, а там всё другое, даже болота. Там вовсе нет клюквы, и брусника встречается нечасто. Мои родные края – это земляника, малина, костяника… Я живо рисовал Яне россыпи ежевики и смородины по берегам средне – волжских речек, удачные грибные вояжи, знатные линёвые рыбалки. Нет, я не услышал от неё в ответ, что соловья баснями не кормят, но после своих красноречий, кажется, прочёл в её глазах кое-какие соображения на этот счёт: она собирала наш северный фольклор, белокурая девушка из Тартуского университета. Разве я мог посрамить своих мудрых пращуров-крестьян? Но теперь в этих гиблых местах мне вспомнилась и другая крестьянская мудрость: собака лает – ветер носит…
Яна, конечно, крепилась, шла за мной след в след, но всё чаще я читал в очертаниях её красивого бледного лица выражение тщетно скрываемой досады. Всё отрешённей становился её взгляд, всё порывистей дыхание. И когда я это увидел, я и сам стал откровенно мучиться. Я мучился, занимаясь поисками выхода и самоедством одновременно. Я ничего не видел и не слышал, я почти сознательно доводил себя до того отчаянного состояния, когда или теряются окончательно, или находят выход. Наконец, готовый план надёжной гатью лёг через проклятое болото.
И вдруг я почувствовал, что я один. Её не было за моей спиной, лишь мои следы, ещё не затянутые болотной ряской, бестолково рассыпались в редком осиннике, – выходило, что последнее время я шёл, как в тумане, почти блуждал.
Я громко позвал её, но болото молчало, только насмешливо стрекотнула сорока и от греха порхнула подальше. Тогда я пошёл по своим следам назад, но через сотню метров они уже не просматривались. Я вновь безнадёжно стал звать Яну, крича поочерёдно во все концы света, но эхо каждый раз, похоже, показывало мне кукиш.
– Яна! – кричал я.
– На – на! – смеялось оно.
Занервничав, я стал бродить по болоту наугад, пока окончательно не запутался. Главный ориентир – солнце – затянули тучи, заморосил сейник. Стало совсем погано. Надо сказать, что сам себя я в эти минуты не интересовал. Перед глазами стояла Яна, её голос, её забавные певучий выговор при произношении наших имён и мест.
Я присел на пустое ведро, протёр запотевшие очки… и вдруг болото порозовело. Оказывается, клюква росла здесь так густо, что её можно было собирать горстями или специальным ягодным гребнем. Неожиданно блеснуло солнце, и ягода заиграла на мхах настоящими рубиновыми россыпями. Брусника тоже просматривалась на холмиках: она была слаще, но заметно мельче клюквы. Я вслух усмехнулся:
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев дань! Только бы в трясину не угодила! – подумалось тревожно, и тут же ноги понесли меня прямиком от солнца – в село за мужиками.
…через четверть часа, в самом омуте клюквы, я увидел её, потерянную Яну. На болотной кочке, обложенной для верности ивовыми прутьями, стаял полный подойник клюквы, а Янины руки уже проворно сыпали клюкву в капроновый куль.
Не веря ни в само Янино присутствие, ни в то, чем она так отрешенно занята, я притаился за кустом, придержал дыхание.
– Ах, вот мы где прячемся! – Она, осторожно ступая по ягодному полю, подошла ко мне. – А ведро почему пустое? И это когда кругом столько ягоды!
Я искал на её лице следы недавней усталости – и не находил их. Щёчки её румянились, глаза светились, в уголках рта краснела прилипшая клюквенная кожица, и вся её ладная фигурка являла собой подчёркнутую бодрость.
Я представил, каким, должно быть, чудаком я выглядел всё это время со стороны, и захохотал на весь лес. И красный осинник, и рыжие папоротники, и свежие зелёные мхи, наполовину прикрытые ягодой и уже оброненной листвой, – всё смеялось надо мной в эти мгновения. И только Яна, приехавшая к нам из «клюквенной» Эстонии, не смеялась, а с едва заметной улыбкой смотрела в небо над лесом, откуда спешил к болоту косяк усталых журавлей.
ТО ЗАСУШЛИВОЕ ЛЕТО
«О, небо, небо, ты мне будешь сниться –
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла.
/Новелла Матвеева/
То засушливое лето долго потом вспоминали в селе: сначала последовавшей за ним насквозь гнилой осенью, когда казалось, что разбухшая и отяжелевшая от небесной сырости округа соскользнёт с земного лона в какое-нибудь подземное озеро, а потом неожиданно малоснежной холодной зимой, когда в загородах и хлевах в голодных муках околевал протяжно стенающий скот. Но мне, десятилетнему пацану, то лето врезалось в память какими-то особыми жёлто-серыми красками выжженной повсюду зелени, пепельным цветом неба и горьким вкусом тлеющего под нами торфа.
Взрослые ходили по селу с мрачными зелёными лицами, говорили мало и всё больше ворчали себе под нос невнятную околесицу, словно всё село переносило на ногах вирус неизвестной тяжёлой болезни.
Измученные частыми возгораниями лесники и обходчики затаились на опушках и грозили невероятными штрафами каждому, кто приближался ко вверенным им территориям, будь он трижды некурящим и не имеющим при себе спичек.
– В лес строго запрещено! – появлялись они неожиданно.
– Да, я ведь не курю, сладенький! – жалобно оправдывала свою дерзость какая-нибудь кособокая Пантелевна.
– Тем более! – отрезали, не моргнув, все как один курящие лесные заступники и поворачивали оправдывавшуюся старуху восвояси. Но умная моя бабушка в лес всё-таки проскальзывала: сначала земляники захватить, потом – малинки, потом белых на мокрити возле болот пошарить. Не могла она без лесу жить, без звуков его и запахов, хоть они тем летом и не отличались богатством. И вот всякий раз она приносила лесные вести: где новую делянку рубят, где пожар случился и что на железной дороге говорят путейцы.
Однажды она пришла из лесу с тревожной, хоть и сомнительной вестью: в нашем лесу появились беглые. «Беглыми» называли людей, которые бежали из тюрьмы. О беглых ничего не слыхали в селе с войны, когда в нашем лесу войска НКВД вылавливали дезертиров, но меня тогда не было на свете.
После бабкиного известия сёстры мои, взвизгнув, спрятались на печи под одеялом, а я побежал к дружкам на пруд, где в зелёной, дурно пахнущей воде они играли в «чур меня!». Заорав им с берега, что в лесу «мля, ва-аще!», я мигом скинул трусы и, выполнив в воздухе немыслимо ломаный пируэт, поднял над прудом целый столб клейких рыжеватых брызг.
Вылавливать беглых было решено идти немедленно, для чего тут же стали изготовлять ивовые копья с зазубренными пиками из консервных банок. Взяв с собой по ломтю хлеба с сахаром, , мы спустились в Дашину балку и, увлечённо отстаивая каждый свою стратегию предприятия, двинулись к лесу.
Солнце к этому времени перевалило далеко за полдни и всё краснело под налипавшими на него дымовыми плёнками больших пожаров. Тела наши быстро обсохли, а волосы от пропитавшей их ряски стали жёсткими и стояли дыбом. Косые лучи скользнули по жёлтой сухой опушке, и вялый, неживой ветерок сбросил к нашим ногам дюжину дырявых листьев. Стволы крайних деревьев совсем недавно тщательно вылизало пламя, и кроны их пожухли. Мы рассеянно брели знакомой тропой по непривычно немому лесу. И папоротники, внешне напоминавшие более побитое молью тряпьё, неприятно касались наших голых щиколоток.
Наконец, старший из нас, Колька Прокин, воинственно потряс над головой своей пикой и предложил, разбившись на две группы, выйти с двух сторон к пчельнику, как бы взяв его в клещи. До пчельника от опушки было километра два, и он пользовался дурной славой. Ульи оттуда давно вывезли, осталась поляна с полуразрушенным домиком и сарайкой. На пчельнике водилось много гадюк и любили дремать тетерева.
С Прокиным пошли двое дружков: Серёга Кабанин и Саня Сенин, а я пошёл с приехавшим на лето к бабке Оле Глухой внуком Васькой. У Васьки были белые, как снег, волосы и живые синие глаза. Вообще он мне нравился, и я не стал спорить с Прокиным.
Мы с Васькой, конечно, ни в каких беглых не верили, но под вечер в лесу почему-то всегда не так уютно, как поутру или днём. И потом, эта гнетущая тишина, мёртвые муравейники, обилие паутины – особенно на осинах, сухой, пахнущий гарью воздух. Да, и полесчиков встречать не хотелось: могут уши надрать, а то ещё и родителям нажалуются.
Шли мы поэтому осторожно, с опаской оглядываясь по сторонам. В лесу было полно мышей, и они нас часто пугали бесшабашной беготнёй туда – сюда. Кое-где виднелись кузницы дятла, но сами кузнецы куда-то запропастились.
– А как ты думаешь? – спросил вдруг Васька. – Неужели в наше время из тюрьмы можно драпануть?
– Не-е, куда там! – убеждённо ответил я. – Правда, в кино показывали раза два… только это, вроде, где-то во Франции или в Индии. Короче, отсюда далеко.
– А могут ведь лесом и сюда добраться! – не унимался Васька. – Ну, чтоб не поймали. Я где-то читал – чтобы не влипнуть, надо чаще места стоянки менять.
– А граница как же? – спросил я. – Знаешь, какие у нас пограничники? Они французских воробьёв к нам не пустят, не только самих французов, да ещё тюремщиков.
– А если всё же наши драпанули? – по-прежнему не сдавался Васька. – Сейчас сам видишь, что творится! С Волги, говорят, целыми сёлами эвакуируют, санатории, больницы. Торфа горят – военным не справиться. Чуешь, небо какое? А если тюрьма где-нибудь сгорела…
– Тюрьмы не горят, они каменные, – уже менее уверенно возразил я и… увидел человека. В то же мгновение Васька схватил меня за рукав и окаменел.
Мужик стоял рядом, возле тропы, по которой мы шли к пчельнику. Был он в какой-то невзрачной тёмной одежонке и в загнутых резиновых сапогах. Он стоял и внимательно смотрел на нас, словно давно поджидал по какому-то важному делу, и вот наконец дождался.
Мы стояли не двигаясь. В голове было пусто, язык прирос к нёбу, а ноги предательски дрожали. Человеку это, видимо, надоело, и он, медленно двинувшись в нашу сторону, хрипло спросил:
– Пацаны, жратвой не богаты?
У Васьки что-то тенькнуло в груди, и он, неловко попятившись, оступился и мешком повалился наземь. Пика выскользнула у него из рук и вонзилась мне в босую ступню. Я, вскрикнув что-то самому себе малопонятное, рванулся напролом, не разбирая впереди себя ничего: ни дороги, ни направления, ни деревьев, ни кустов… Я слышал сзади прерывистое Васькино дыхание и чувствовал, что сердце вот-вот выпрыгнет у меня из груди.
Очухались мы только в Дашиной балке, когда силы окончательно оставили нас, а близость дома подсказывала, что погоня, очевидно, отстала. На карачках мы выбрались из оврага и, прислонившись потными лицами к колкой пропылённой траве, долго и глубоко дышали.
Солнце село за лес, в котором мы только что в кровь разодрали себе ноги и исцарапали лица. Васька заговорил первым:
– Ну что? Старшим пойдём скажем?
– А чего говорить-то, что беглого видели? – не понял я.
– И про беглого, и про пацанов, что они в лесу, возле пчельника.
– Может, подождём? – предложил я. – Заругают, что не послушались, в лес подались.
– А если их там сейчас беглые шарят? – настаивал Васька.
– Что их шарить? – не соглашался я. – Нету у них ничего. Попугают да отпустят…
– Ну, ты и дурак! – в сердцах сказал Васька. – Отпустят, чтобы Прокин с дружками их заложили? Не-е, они их в лесу зарежут и закопают – ни одна собака не отыщет.
И мы пошли звать на помощь. Не стану рассказывать, как проходила эта наделавшая шуму в селе спасательная операция, возглавленная моим дедом и отцом Кольки Прокина. Скажу лишь, что дружки наши, действительно, чуть не пропали: их обнаружили на торфяном болоте, куда они с перепугу забрались, заслышав наши с Васькой отчаянные вопли, – перепуганных, оборванных, пропахших болотной гнилью и дымом. Всем изрядно опалило волосы и брови, а Кольке даже переливание крови делали, поскольку испугавшись больше всех, он сильно обжёг ноги и кисти рук, когда провалился в тлеющий торф.
До сих пор вспоминаю я это необыкновенное лето, эту страшную засуху почти по самую осень. Вспоминаю тот священный ужас, который спеленал нас по рукам и ногам, когда мы случайно наткнулись в глуши на упавший с неба метеорологический зонд; вспоминаю раздутый труп лося, издохшего прямо на опушке… его огромные рога, которые так никто и не решился отпилить; вспоминаю исковерканный огнём лес и удушливый запах дыма, от которого у деда потом обострилась астма. Вспоминаю, как спешно хоронили на жаре сельского пастуха Симу, который в сумерках бросился под поезд, как заколачивали крест-накрест окна своей избы наши соседи Манины, перебирашиеся от нас куда-то к родне…
Вспоминаю странные ночные грозы, которые, не принося ни капли дождя, летели Бог весть куда, роняя на перепуганные улочки села матовые кругляки молний. Казалось, тем летом могло произойти всё, что угодно, и, верно, поэтому небогомольная моя бабка день ото дня всё пристальней глядела в угол, на икону, старательно крестясь и шевеля губами. А я чем далее становлюсь от него по времени, тем отчётливей представляю себе его краски, запахи и звуки.
Что же происходило тогда в природе? Может, она кому-то мстила? А, может быть, догадавшись о чём-то в будущем, на миг потеряла всякий интерес к себе…
П О Л И Г О Н
Я часто вспоминаю ту трудную мою зиму – и не потому, что от её свирепых морозов в городе полопались водопроводы и начисто вымерзли сады и целые парки. Дело в том, что как раз перед этим, по окончании института и года работы на кафедре, меня неожиданно призвали в вооружённые силы страны. Понятно, что после тёплых, уютных аудиторий и пушкиноведения полковой плац и воинский устав произвели на меня поначалу весьма своеобразное впечатление. Когда ощущение этого своеобразия стало помаленьку выветриваться, я принял воинскую присягу и забрался в промороженную «самоходку», чтобы вместе со своими товарищами до самого марта месить гусеницами снега далёких полигонов.
Спали мы в палатках, умывались снегом, ели консервы с перловкой, курили «Приму». Холод стоял собачий, за ночь выстывало всё: от брони и моторов до линз панорам, но странное дело: мы не болели – заиндевевший металл не брал наши закопчённые комбезы. Лишь иногда вечерами, сгрудившись у печки-буржуйки, мы мечтали о русской баньке с крутым парком да берёзовым веничком.
Однажды вечером нас подняли по тревоге, и колонна самоходных орудий на бешеной скорости устремилась за командирской машиной в неизвестность. Несколько часов мы рассекали стылое безмолвное пространство, насыщая его злобным лязгом гусеничных траков и приторным выхлопом едва отогретых моторов. Несколько часов каждый из нас видел лишь габаритные огни впереди идущего да громаду леса по сторонам. Несколько часов мы раскачивались в своих креслах, то и дело натыкаясь лбами на разные штуковины перед собой, но в тот самый момент, когда никто уже ничего не ждал, уверовав в нескончаемость этого монотонного движения в ночи, колонна вдруг вырвалась на бескрайнюю снежную равнину и неожиданно застыла. Я открыл люк и выбрался на броню. Впереди не было ничего кроме снегов и лунного света. Машины стояли все в снежной крошке, с задранными к звёздам хоботами орудий и, казалось, настороженно прислушивались к чему-то.
Поражённый, я вернулся в башню, задраил люк и тут же получил приказ открыть беглый огонь. Снаряды, легко пронизывая разряженный морозный воздух, уходили куда-то очень далеко, и мы ничего не видели, как ни крутили свою чувствительную оптику. Отрешённость этой равнины от привычного мира была абсолютной.
С тех пор при слове «полигон» я представляю ледяную ночь в бесконечном безымянном поле, снежные комья на броне, поблескивающие при необыкновенно ярком лунном свете, и беглую стрельбу тяжёлыми снарядами в тёмный горизонт, где, тем не менее, всё невозмутимо молчит.
КОЛОРАДО
/ Э с с е /
Жук полз по межам так густо, что скрипел и щёлкал под ногами. Он шёл буквально стеной откуда-то из-за дальнего леса: строго с юга и юго-запада на север и северо-восток. Обглоданные стебли картофеля не оставляли никакого сомнения, что на их корневищах неглубоко под землёй нет почти ничего. Жук всё уничтожил и теперь торопился оккупировать новые площади. Его жёлто-серый окрас посверкивал и в выгоревшей на солнце траве, и на песчан6ых вымоинах по краям поля. Не успела просохнуть трава после недельных дождей, как он полез из всех её пор, морщин и складок.
Первые дни жители ещё успевали очищать клубни от его всепожирающих скопищ, но вскоре жук взял верх над стараниями людей спасти урожай и уже беспрепятственно господствовал на большинстве полей и огородов. Он полз, летел и даже плыл, покрывая всё гуще бескрайнее лоно среднерусской равнины.
И я уже видел его повсюду: на асфальте шоссе и на крышах домов, в бочках для полива и на скамьях палисадников. Наконец, его можно было видеть в окне собственного дома, ибо он взбирался и по стеклу, и по стенам, и по мачтам телеантенн. Через несколько дней после начала нашествия мои домашние к своему ужасу обнаружили его на веранде и кухне, на столе и в кроватях, на составленной в буфете посуде и в хлебном ящике.
Колорадский жук упрямо внедрялся в наш быт, в каждую клеточку нашего существования. О нём уже говорили чаще, чем обо всех прочих хозяйственных нуждах, вместе взятых. Более того, его стали бояться, как монстра, для которого нет преград и препятствий. Иным он забирался под рубашку, пропитывая одежду и тело своим душным химическим запахом…
И вот тогда многих из нас стал мучить вопрос: откуда и за что пришла к нам сия напасть? Впрочем, думать откуда долго не приходилось: ясное дело, раз уж колорадский, то он из Колорадо, далёкого и дикого штата страны с противоположной стороны нашего «шарика». Но почему и как добралось коварное насекомое именно сегодня в наши Богом забытые места, отстранённые от морей и океанов на долгие тысячи непричёсанных российских вёрст? Между тем, родился этот жук практически вместе с картофелем, завезённым к нам по мании западника Петра.
Отчего он не появился раньше – например, в годы войны, вместе с «ленд-лизом»? Или ещё ранее – с поставками Антанты? Я иду в сельскую библиотеку, нахожу этот загадочный штат, рассматриваю его экзотический рельеф. А вот и крупное фото насекомого, покрывшего нынче наши российские просторы. Вот карта его путешествия по Европе…Она впечатляет какими-то невероятными сходствами с распространёнными явлениями иного порядка.
В предвоенное время Америка ещё смиренно покоится за семью морями, её присутствие на Европейском континенте минимально, и хотя уже вся Европа в изобилии пожирает картофель, жука ни во Фландрии, ни на Британских островах практически нет. Не приносит его на земли Западной Европы и активное наступление союзников в 1944 году.
А вот позднее, когда пушки смолкают, жук высаживает неподалёку от Ла-Манша свои первые десанты. Американизация Европы особенно активизируется в пятидесятые – шестидесятые годы. И вместе с распространением этого явления распространяется насекомое из Колорадо. Вот оно щупает своими хищными усиками зелёные луга Бретани. Вот его короткие лапки прилипают к плантациям паслёновых на севере Испании, далее – на север и восток – в Данию и Голландию, в Германию и Австрию…
Американизм захлёстывает Европу, опутывает её финансово и духовно, милитаризует территории и сознание людей: военные базы и американское кино, массовая литература и господство доллара, компании-спруты и фронтальное наступление новой идеологии.
Проходит ещё некоторое время, и жук объявляется в Чехословакии, Венгрии, Восточной Германии. Особенно сильно плодится он в Польше: Лех Валенса ещё не помышлял ни о какой «Солидарности», а жук уже поразил львиную часть польских картофельников…
Наших территорий насекомое достигает через Белоруссию и Прибалтику – вместе с идеями «Свободы» и «Свободной Европы». В это время экономика Польши уже почти полностью парализована, а магазины и кинотеатры напоминают наши нынешние. И вот в восьмидесятые годы через Псковщину и Новгородчину жук подбирается к Москве. В это время, к слову сказать, мы закупаем особенно много польского картофеля и болгарских томатов.
Первых жуков в своей приволжской деревне я увидел ещё лет десять назад. Но тогда они вели себя ещё достаточно умеренно: точили стебли своих паслёновых и не помышляли о нашем крове и очаге… Наши бабки по старинке ещё поругивали тараканов и мышей.
И вот он пришёл так мощно, в такой массе и с такой удручающей стремительностью, что люди растерянно замерли перед этим полосатым (крылья жука напоминают флаг США) нашествием: американское кино, американский шоколад, американские инвесторы, проамериканская политика, американский жук…
Сегодня колорадского жука в Европе активно выводят, а в Германии вывели подчистую: немецкая культура вновь объединяет немцев духовно, а немецкая марка всё ближе подбирается к доллару. Дотравливают жука и во Франции, и даже по другую сторону Ла-Манша!
Европа перестаёт быть полуколонией США, она уверенно становится Соединёнными Штатами Европы, на карте которых не отыскать дикого штата Колорадо. Но то Европа…
Мы идём вдоль изъеденного картофельного поля, по направлению к лесу. На самом его краю, возле шоссе, краснеет будочка бензозаправки… На её фасаде, под самым окошечком, висит привычная табличка «Бензина нет!», но за стеклом своеобразной витрины виднеется товар: литровые плафона американского лимонада, бутылочки «Пепси», пресловутые «Сникерс», «Амаретто» и тархуновая водка… «Заправка» работает круглые сутки, заправляя сельских мужиков водкой в самое неурочное время.
Жук жёстко хрустит под подошвами. Здесь, на краю поля, возле шоссе, его особенно много, как будто он решил тайным пассажиром разъезжать по нашему краю, высаживаясь там и сям вдоль сёл, деревень и «заправок». С шоссе открывается вид на село и десятки вёрст окрест.
Никогда я не видел ничего более впечатляющего, чем вот эти поля и холмы, дальние перелески и крохотные крыши соседних сёл и деревень.
Россия… Когда наблюдаешь её вот так, во все глаза, то забываешь тут же и о полузапроданной Москве, и о колорадском жуке, и о таких вот «заправках». И, конечно, не верится, что её обезличат, объедят и отравят. Верится в иное – в то, что сгинут в толщах этой богатой, рвущейся за окоём земли все её беды, хвори и напасти. Так же, как сгинул на её просторах изъевший Запад, Европу призрак, сгинет и нынешняя зараза, мировая безликость, чистоган, «звёздные войны», сгинет проклятый «колорадо», так и не осуществив цели заславших его на Восток воителей.
ОДНОЙ РУКОЙ
Три года назад, Девятого мая, ему должны были вручить наконец-то нашедший его орден, но в конце апреля он умер. Его задушила астма, которая проникла в лёгкие ещё тогда, в морозную можайскую зиму сорок второго. На снежной равнине немцы взяли их в клещи и целые сутки забрасывали минами. Ротного и взводных убило, и тогда он, помкомвзвода, вывел остатки насквозь простуженных и обмороженных бойцов к своим.
В медсанбате, кроме разорванной ладони, которая примёрзла к груди под шинелью, у него нашли ещё два пулевых ранения в ноги. Он был на передовой всего неделю, а потом целый год провалялся в госпиталях. Руку не отняли, но искорёженные пальцы не слушались, и он привык всё делать одной рукой.
Из шестерых его братьев шестеро не вернулись с фронта, пятый заболел тяжёлой нервической болезнью, а последний женился в Очакове и порвал всякие связи с роднёй.
Одной рукой он заново срубил избу, где кроме его жены и трёх дочерей приютился больной брат, который в двадцать лет играл с самой младшей из племянниц в куклы. Ещё шла война, приходили похоронки, было голодно. Жена вынимала из печки ведёрный чугун картошки, все садились к столу, но не наедались. Младшая дочка, общая любимица, просила мать:
– А ты, мам, вари два ведра!
Двое из погибших братьев оставили вдов, тоже с дочерьми, и он помогал им, чем мог: перебрал избёнки, перекрыл прохудившиеся крыши, перестелил полы, поправил частоколы. Все называли его «папой» – и дочери, и племянницы.
До войны он работал председателем сапожной артели в районе, но был уволен «за связь с врагами народа» и теперь пошёл на торфоразработки бухгалтером. Работали здесь в основном женщины, и часто он, выходя в своих нарукавниках помочь тщедушному машинисту запустить двигатель укладчика, угощал их детишек – кого яблочком, кого сахарком…
Брат выздоровел, дочери и племянницы окончили университеты и разъехались по стране, чтобы поднимать и отстраивать всё заново.
Шли пятидесятые годы, мужчин не хватало, и моей матери и её старшей сестры не всё гладко сложилось в жизни… Так что дед воспитал и меня с двоюродными сёстрами. Он научил меня косить и колоть дрова, ошкуривать брёвна и выбирать книги для чтения.
Каждый год мы собирались на Девятое мая и все вместе шли к сельскому обелиску, где всякий раз, как заново, читали имена его братьев. Одна рука подняла нас всех на ноги, и вот теперь, уже слабеющая, она промокала платком глаза…
Моя бабушка умерла после него через несколько месяцев от сердечного приступа, его старшая дочь – моя тётя – через полгода от болезни, которая возникает помимо прочего и от глубоких душевных переживаний.
Теперь я настороженно смотрю на свою мать, потому что она каждый день помнит об отце, и в квартире пахнет валерьянкой.
ВДВОЁМ
Он поставил избу на отлёте, пристроил баню, мазанку и половню с дровяным сараем. Прошли годы, и постройки по самые крыши утонули в яблоневом дыму. Весной черёмуха и сирень пахли так, что у его жены текли слёзы, когда она вечером опускалась под окном на аккуратную кленовую лавочку. Он подсаживался к ней и жёсткой ладонью гладил её по щеке. Они толковали о яблоневом цвете и картофельных всходах, они слушали, с каким довольным умиротворением дышит корова в загороде и как настороженно гудят под яблонями ульи. За их спинами уходила в сумерки деревня и, согревая их своей близостью, голосила петухами и брехала собаками. А впереди, за молчаливо насупленным лесом, к ночи всё отчётливей и чаще грохротала на стыках скоростная железнодорожная магистраль.
Скоро оттуда приезжали дети, привозили внуков, и в доме воцарялась беспокойная шумная радость. Каждый вечер она ставила тесто, и каждое утро из печки смотрели румяные, сахаристые плюшки и пухлые душистые пироги. Она снимала густые тяжёлые сливки и сбивала из них кисловатое деревенское масло, выдерживала слоистую простоквашу и отжимала снежной белизны творог. Он водил к жёлтому песчаному плёсу купаться и загорать и находил такие места для рыбалки, где дрожащими от волнения руками неумелые городские рыболовы снимали с крючков скользких золотых линей. Вместе они ходили за кудрявыми солонухами и сушили мелко изрезанные опята, вместе показывали детям сад и огород и по – родительски радовались их быстрому здоровому росту…
Но наступал день, и дети уходили к поезду, плотно нагруженные банками и бидонами. Вновь опускался вечер, вновь они были одни, и последние зарницы над лесом доставляли им смутное беспокойство.
ПОДРУЖКИ
У моей бабушки были две закадычных подруги: Маруська Трошина и Катька Ларцова. Односельчане звали их именно так, а между тем были они немногим моложе моей бабушки.
Идя по воду мимо нашего дома, они непременно заявлялись покалякать. На кухонке или на завалинке судили о последних новостях и хозяйских заботах. Они участливо выспрашивали у бабушки о здоровье моей матери и тёток, об их мужьях, квартирах, получках. Высказывали свои соображения, незлобивые в общем. Иногда даже советовали, о чём прописать в письме, что выслать из припасов.
Их сердобольные разговоры никогда особо не трогали меня, потому что повторялись изо дня в день как по плану: те же темы, те же советы. Единственно, я уважал свою бабушку, которая не лезла в чужую жизнь, а говорила больше про картошку и удои.
И Маруська, и Катька возили на тачках траву и дрова, торговали молоком, сдавали в сельпо лук и картошку. Шли годы, а я всё не замечал их возраста.
И вот однажды, приехав в отпуск и бродя по обыкновению с Туманом по лесу, я увидел их согбенные спины на лесной дороге и услышал их натужное дыхание. Они везли свои тачки след в след… и молчали. Пели дрозды, выстукивали дятлы, шиповник густо краснел по обочинам дороги, а я слышал только скрип несмазанных колёс да видел тучи слепней над их выцветшими платками.
Тем же вечером бабушка рассказала мне, что женихи их остались на войне. Совестливые, они и детей не сумели прижить. Живу чужим горем, чужими радостями.
СВЕТ БОЖИЙ
Мальчик больше всего на свете любил бегать к старому оврагу. Здесь начинались удивительные места, где он, забывая обо всём, вдруг попадал в удивительную страну своих самых заветных мечтаний.
По пологому склону балки росли большие старые вётлы с расщелинами, дуплами и следами огня на стволах. От одного края балки тянулись к лесу полосы молодых сосенок, а от другого – гречишное море уходило за горизонт. Но главное волшебство скрывалось в самой балке… Здесь копошился в траве проворный ручей, и на его жёлтом песчаном дне вместе с солнечными зайчиками играли маленькие серебряные рыбки. Ручей дружелюбно ворковал на мели, и Мальчик называл его Лелейкой, Нов одном месте вода падала вниз с небольшой высоты, и округу наполнял густой волнующий шум. Это место Мальчик называл Бухалкой.
Вокруг Бухалки густо стояла осока и другая речная поросль. Падающая вода вымыла в грунте изрядное углубление. Здесь она крутилась волчком и, пузырясь, подхватывала случайные щепки, стебли трав, зазевавшихся мотыльков и тополиный пух, приносимый из лесу. Мальчик бродил по мелководью, следя за водомерками и жуками – плавунцами, высматривая стрекоз и карауля проворных вьюнков. Лягушек он не то чтобы не любил, но они постоянно пугали его своим бесшабашным сиганием с берега, и он считал их недотёпами. А вот синие стрекозы, лёгкие и изящные, всегда сильно волновали Мальчика, так что он садился на корточки и, замирая, смотрел, как колеблется воздух на их слюдяных крылышках, когда они зависают у самой воды. На склоне оврага он лакомился щавелем и земляникой, собирал маслята и сажал на руку изумрудных кузнечиков. Притомившись, он ложился в траву и, слушая близкий шум воды, смотрел в сторону уходящего гречишного поля. Где-то там, на горизонте, синели холмы, за которыми Мальчик никогда-никогда не был.
Он уехал туда потом, когда подрос. Там текли широкие реки, грохоча на могучих порогах и подхватывая сплавляемые брёвна, как случайные щепки. Он уехал туда с большими надеждами, но и с тем особенным светом в лице, о котором в русском народе до сих пор говорят – «Божий».
—————————————————————————————————————
