Дружить- это как? Бок о бок на съёмной квартире, где окон нет и где продувает. Дружила, когда приходили все бабы ночные, с крыльца уходила гуськом, на лавке спала на Тургенева (ну, ладно, и ты там бывал), а после них прибирала, веником. Были свободны, открыты, помыслами друг перед другом чисты. Ты говорил, что так добре, славил и сумовал. Но больше ни суржика- прослушка. Так что же? За мной давно усиленная, не тiльки же сейчас.
Что за морщины пошли, нет тридцати, ах , бизнес. Сколько кило, туда, а обратно, ах миллионы ещё не доставил, работай, работай. Я вышла с флагом- ты отшатнулся. Ты приехал в мой город, самый красивый на свете, ты представлял меня друзьям- петербурженка, шестое поколение. Меня шатало от расовых тех теорий, хотелось проще быть. Потом не подбирая при ссорах слов называл провинциалкой и то отраднее было. Мы дружили, не мало так лет, раз в месяц дружили усиленно, дважды ходили куда-то в парк, где утки летали за хлебом, а мы летали по континентам за деньгами, к твоим, моим дальним родственникам летали, где попало мы спали, обоим было не привыкать, порой и не успевали спать- зарабатывали, улетали с деньгами. Я не верила никогда другим, что ты можешь бояться. Ты отбивался, ты мог повреждать, и убить бы ты мог, потом от того не просыпаясь. Я любила твое хладнокровие. Женщины приходили все на единожды, я каждую знала, по фото, по словам, по качеству секса, как ты рассказывал. Ни сифилиса, ни вич не бывало в квартире. Ты счастливый, и я. Ты добрый был, высокомерным не был, ты мелочь давал очень многим: и скрипачу, и гитаристу, и бабке в трёх тулупах, ты Кота любил, по-братски. Несмотря на больницы все, бутылки битые, из окон прыжки и вены вскрытые. Ты приходил на диван уложить, циклодола забросить в несознательную глотку, вылить десятое, уже не положенное на сегодня пиво из пластика. Ты играл с Котом, как он мог тебя понимать, а меньше всё понимал, ты не взирал, что Кот потерял, что утратил уж больно он много. Ты добрым был и играл, давал планшет ему, одежду собирал по дому. Кот благодарил, улыбкой, он в такие дни не говорил почти. А раньше математиком был, не дурным. Мы предпочитали помнить таким, предыдущим, смотря на настоящего. Он пластом лежал, тянул сигареты, пиво лакал, а мы убирали окурки, бутылки, мы с ним говорили, он улыбался, урчал, терял он себя, облик и образ. Ты всё понимал, трепал по затылку и другом звал. Ты работал много, спал мало, копил, с друзьями соревновался, кто больше где возьмет. Копил, копил очень сильно, так что падал от усталости порой. Ты заложил в два банка и на три карты, в 5 ящиков, ты пиджак купил за сто баксов на эвеню зет, и в 6 карманах его хранил снова же баксы. Ты называл суммы, каждую неделю новые, большИе, бОльшие, я забывала их быстро, у меня некогда было их больше, но больше нет теперь, легче без них. Кот то же говорил, в дни когда говорить вообще-то так нормально мог, он мечтал, мечтал, о, подумать только, работе, хотел накачаться и тренером в спорт-зал, подпольный, любой, только бы делать, мешали деньги: с той квартиры пятьдесят, с той тридцать, с этой сто шестнадцать, потому что на Москву-реку окна. Мы приезжали к нему в Москву, не на Сапсане, ты самолётом, я- автостопом. Мы убирали посуду за ним. А Кот говорил, что еще и пособие инвалидам пятнадцать, тут уж легче потратить, нежели жить, чем тренером пойти. Ведь сто девяносто шесть плюс пятнадцать, то двести одиннадцать уже, то очень много, сложно железо учить тягать, когда сам бумагу порвать не в силах. А бумага та гнётся, юлит, разрывает, сама остаётся. Желудка Коту не хватало на двести одиннадцать, то ведь одному не сожрать, если наличкой, безнала Кот не любил, сложно было. Он приглашал, всех, кого ни попадя, приходили немногие: с Киевского, Ярославского, Ленинградского, Казанского, с Курочки поболе всего заглядывали. Они все пахли, били тарелки, даже Котовьи, металлические, пытались разбить. Разбивали шкафы, телевизор, ламповый, тяжёлый бросали об кафель, похмелялись из унитаза, краны до того вывернув. Они были обоего пола, они танцевали, совокуплялись, ели циклодол с котовьих пачек. Как и все другие, где-то по клубам, столичным, городским, провинциальным, просто эти были не входные туда. Как и я не входная куда-то стала. Когда арестовывали, ты звонил. Мне зачем-то на выключенный, ментам- на служебный. Ты узнавал, когда суд, куда везут, я не знаю, зачем. Ты не шипел, хотя бы, как многие, что творишь?
Я творила за Россию, любила её, может, и слишком местами. Я не хотела войны, ходила на марши, без пропусков, ну, кроме тех, что смешными казались. Ты провожал, закрывал двери, с щелями, из которых дуло нещадно, говорил, что сам побережёшься. Беречься, быть ссыклом, нет не синонимы, я думала, а потом через тире готова была написать. Не то время, воюют. Можно бороться, можно сесть не слишком уж гласно, только бы не молчать, только бы не бояться теперь. Да мы же не товарищи Авраама, мы не проживём больше сотни, скорее всего. Было бы за что переживать. Даже если всё плохо, то это не долго, было бы за что, а риск- благородно. Я считала, нет, считаю. И секунды считаю, с тех пор как говорили, привыкаю к новым ощущениям. Ты обрывал на середине слов, теперь и на середине звуков- всё мнительней ты стал. Я ушагала. Искать.
Кот должен мне денег, массу просто, но для него не много, у него много их есть. Я напоминаю исправно, за неделей каждую неделю. Пока нисколько нет, завтра прибудут. А сам где? В Кружке, ребят угощаю, приезжай! Я говорю, наконец, что приеду завтра, в одно из этих ста сорока шести (и зачем мозг это считает?) “завтра”, когда должны выдать арендную плату. Где Кот?
Брата, отца, спрашиваю, никто пока не нашёл. Уехал в деревню, пока не понятно. Где Кот? Звоню во все, где он обычно не бывает. Но регистраторши хлеще подопечных бывают. “Давайте поговорим, нет, ну пожалуйста, а если минуты четыре, а? Вы ещё мне позвоните всё же, надоело сидеть, может съездим куда?” “Я, знаете, в тетрадку пишу, как фамилия говорите, таак тетрадку открываю, нет, такого тут нет, а ручечка у меня замечательная” “А зачем, а? Приехать? Не, с этого года нет, то позапрошлогодние, у нас такой семейный ведь дом, новеньких отсылаем в соседнюю область, мы ведь и театр вместе, и все у нас”, “Вам выслать наши фотографии?, нет, компьютера нет, скажите, который адрес? Москва? Зачем же звоните? У нас так издалека не заезжают”
Так в Сергиевом Посаде, Иваново, Видном, Наро-Фоминске мне отвечают. Видно, до областного он не доехал.
Нашли. Это маленький брат написал. Нашли, вскрылся. Нет, не до смерти, пытался избавиться, от тела. Срезал, рвал, отрезал. Всё пришили, глаза пытался вскрыть. Впервые в больницу обычную положили, через неделю перевели. Леонтьевское. На карте только крест, будто бы и улиц в деревне нет. На сайте, в справочнике, в регистратуре: Леонтьевское. И всё тут. Кот там. Вам зачем? Навестить. Кто вы, кем вы, где вы, почему вы. Каждый день, нет, посещений так нет. Скрежет в трубке, шипение, визги, бросаю об стену, а хочется о лицо, так чтоб на губах увидеть пену. Что делать? Я не могу, я не друг, наверное, но я не ручаюсь, у меня не получается, я сама пропаду. Ищу замену. Товарка есть, она поедет. На карте, Калязин, далеко от Кота. Вот до Леонтьевского можно, от 5 Пл., но станция не понятная, двумя электричками, такси на ней нет. Это ж выходит, пешком одиннадцать километров. Идея без права, Фрида мне говорит, это вместо оскорблений, она права, куда я её засылаю, ну прошагает два дня, а что там в пути, кто знает. Слушай, прости, не надо, оставь. Но он же один,- она отчего-то переживает. Нашли, нашли человека, он рядом, ну километрах в семи от неё изрядно часто бывает. Написал, почему так мало на Кота отдаёте? Может, добавить? А, нет, пора ботинки менять, всё исходил, извините, не выйдет, но на ваши куплю, привезу. А стоит Кота свобода этих долгов? Ну, нет, разумеется. Возьмите тогда Аполло девятую пачку. Парень святой, перед ним неудобно честолюбицей быть. Он приехал. Кот бросается, откуда? Как ты знаешь? Я должен. Попросите прощения. У Кота шрамы, на лице, на веках, на руках и ступнях, но он улыбается, он жив, домой до конвульсий хочет. Я рада, в таком рассудке он здоров. А выйдет ли на сей раз- вопрос. Будем просить. Да, мы будем. Ты рад был, что жив, что в порядке. Соскользнуло лицемерие, как красиво под ним. Нет, душа не ровная, в буграх и шрамах- настоящая!
А дружба, дружба, да не знаю я, что это. Наверное, все слова малозначны, написаны так для образов, тем, кто анестезию восприятия схлопотал, предназначены.
Я иду по Тургенева. А зачем? Бред, с Котом устала сильно, иду драить унитаз, и кафель, и душ. Дверь своим ключом открываю, а думала, без меня здесь чище бывает. Все в разводах, следах и пыли, такой трепет нечасто меня посещает. В ящике письма, много, из Дельфина, из Мордовии, из Матроской. Я разбираю, пишу, конверты сую по конвертам. Так засыпаю под пледом. На утро я не успела уйти, как ты вернулся из Восточноевропейской страны, забыла, куда летел, старалась отстраниться, не спрашивать. А тут столкнулись, и надо объясняться. Хотя что ж объяснять, умнее молчать, понятней молчать, а я комнату нашу дальше необузданно почему-то хочу намывать.
