Как-то по глупости я отнес свои стихи в ленинградскую газету «Смена». Честно сказать я ни на что особо не рассчитывал. Но неожиданно мне пришло приглашение посетить «Литературную пятницу» – некий творческий клуб при газете, где мои стихи смогут обсудить начинающие поэты.

Была поздняя осень, на улице Мира было сыро и холодно. С Финского залива дул пронзительный ветер. Настроение у меня было паршивое, но вместе с тем какое-то приподнятое. А вдруг это некий важный шаг в моей тревожной творческой жизни. Переломный момент. Важная веха.

Серое здание редакции я и сейчас представляю плохо. Помню только, что никаких вахтеров и охранников тогда ещё не было.

Где-то на первом этаже меня встретила старенькая гардеробщица и, молча, приняла мокрый плащ. Потом как бы между делом спросила:

– Пишите?

– Пишу.

– Тогда вам на второй этаж, кабинет номер двенадцать.

Я стал подниматься по лестнице на второй этаж. Потом пошел по гулкому коридору налево. Коридор был залит тусклым желтоватым  светом. Стены тоже были  желтоватые и тусклые. Справа и слева проплывали высокие светло-серые двери.

Шел 1976 год.

Я шел по коридору редакции молодежной газеты «Смена». Мне нужно было найти кабинет № 12.

Ну, вот кажется тот самый кабинет. Я постучал и неуверенно потянул высокую дверь на себя. Дверь со скрипом раскрылась. На скрип обернулось несколько любопытных голов. В плохо освещенной комнате я увидел продолговатый стол, который плотно окружали будущие поэты. В центре стола восседал щупленький немолодой и некрасивый человек, у которого косил один глаз.

Я сказал:

– Здравствуйте.

Поэты поздоровались и как по команде отвернулись от меня. Человек за столом поднял на меня глаза, глухо проговорил: «Проходите», – и тут стал что-то говорить молодым поэтом. Он говорил очень тихо. При разговоре его левый глаз сильно косил. Это было заметно даже под толстыми стеклами очков.

Люди за столом обсуждали чью-то рукопись.

– Стихи крепкие, – невнятным голосом говорил руководитель семинара, – но образность языка явно хромает. Запоминающихся метафор маловато… Их почти нет. Нет ярких сравнений… Может быть, послушаем кого-нибудь ещё. Как вы считаете?

– Послушаем, – отозвались молодые поэты.

После этого один из присутствующих, с характерным звуком отодвигая стул, вставал, представлялся и начинал читать свои стихи. Я заметил, что все молодые авторы читают свои произведения очень убедительно. Мне показалось даже, что порой это чтение говорит о поэте больше чем его стихи. Какую-нибудь ерунду нервный и нескладный начинающий поэт может прочесть так, что мурашки пойдут по коже. Волосы на затылке начнут пошевеливаться.

Например, однажды я услышал вот такое стихотворение. Его читал лысый дядька, которому было далеко за сорок и назвать его молодым поэтом как-то язык не поворачивался.

Музыка,  музыка,

Что  ты  такое?

Плещется  музыка

В  вечном  покое.

 

Чудная  музыка

Стонет  и  бьётся,

Нота  растянется,

Нота  порвется.

 

То  появляется,

То исчезает,

Будто  корабль

Ураганом  качает.

 

Странную  музыку

Сердцем я чувствую,

Выроста  музыка

В  зале  под  люстрою.

 

Музыка,  музыка,

Час  иль  мгновение.

Музыка  чувств  моих –

Стихотворение!

Как только он прекратил чтение, на молодого поэта, как по команде, набросилась вся пишущая ватага. Среди них выделялся один очень вертлявый тип, которому не нравилось абсолютно всё. При разговоре у него невпопад пошевеливались руки и плечи, голова и шея,  даже ноги начинали выделывать какие-то кренделя.  Этот человек, скорее всего, не смог бы разглядеть таланта даже у Блока, которого я в то время боготворил.

– Это не стихи, – тут же начал громко рассуждать витиеватый критик. – В ваших стихах  нет ясной темы. Сплошные ассоциации и условности депрессивного плана… Что хотел сказать этими стихами автор молодому читателю совершенно не ясно. Музыка, время, вечный покой – всё смешалось.  Последовательного ряда событий не получилось. Его не видно. И…

– Ну, допустим всё не так плохо, как вы говорите, – попытался остудить его пыл руководитель литературного семинара. – Мне, например, несколько четверостиший этого автора представляются весьма убедительными. В них что-то есть. Передайте мне это произведение, пожалуйста.

Польщенный начинающий поэт стихотворение передавал. При этом у него было лицо победителя. Руководитель семинара аккуратно укладывал очередной лист со стихами в папку для бумаг. Потом брал карандаш и спрашивал:

– Как ваша фамилия?

– Чиграков Федор Алексеевич, – отвечал начинающий поэт.

– Где трудитесь?

– Завод имени Жданова.

Потом свои стихи читал следующий начинающий поэт, которому на вид было около пятидесяти. Следом за ним ещё один упитанный и русоволосый тип, у которого голос дрожал. В его стихах были такие слова: «Художник словно глиссер над зыбкой гладью вод». Стихи были посвящены яркому представителю французского импрессионизма и  заканчивались образной строкой о том, как «бесилась и лессировала кисть Дега».

Когда упитанный поэт закончил читать стихи, откуда-то сбоку поднялась такая же упитанная темноволосая красавица и стала говорить о стихах блондина как о новом явлении в русской литературе. Она говорила долго и убедительно, пока руководитель семинара не уличил её в сговоре с автором. Он сказал:

– Вы, кажется, вместе пришли, молодые люди?

Молодые люди не стали отрицать данного факта, но сказали, что не видят в этом ничего странного. Тогда руководитель снова спросил:

– А ваши стихи не печатались раньше где-нибудь ещё? Те, которые про художника.

– Нет, – уверенно ответил автор.

– Значит, вы предполагаете, что мы других газет не читаем… Плохо вы о нас думаете, молодой человек, – укорил его член редакционной коллегии. –  Буквально месяц назад я что-то подобное уже читал в одной из центральных газет. Во всяком случае, это стихотворение про художника я запомнил хорошо…

– Ну, может быть… Но там другая подборка была. С другими стихами.

– Вот видите. Обманывать нехорошо…

Потом свои стихи читала какая-то дама в шелках и шляпе. Её стихи были плохими и читала она их ужасно, но жестикулировала при этом, как настоящая актриса. Каждое движение её правой руки было таким многозначительным, таким исполненным чувственного блеска, что просто завораживало. Тем более что рука эта летала прямо у меня под носом.

За ней кто-то ещё читал. В общем, всё было неплохо и нехорошо. Как-то средне. Некоторые строки цепляли меня за живое, а некоторые пропадали в нагромождении рифм и при этом оставляли меня совершенно равнодушным…

 

Через какое-то время взоры присутствующих обратились ко мне. Я был в этой компании новым членом. Чем-то загадочным и незнакомым.

– Может быть, вы нам что-нибудь прочтете? – предложил мне лысеющий руководитель.

Сердце мое учащенно забилось. Вот он мой звездный час, час обретенья славы. Завтра мои стихи напечатают в популярной молодежной газете, послезавтра прочитают по радио. А потом можно будет задуматься о первой публикации в толстом журнале «Нева». О первой книге в московском издательстве. О приеме в Союз Писателей. Чем черт не шутит.

Я медленно поднялся со стула. Представился. Осмотрелся. Увидел много любопытных глаз на меня устремленных и…

И тут неожиданно осознал, что забыл всё, что до этого момента прекрасно помнил. В моей голове вдруг сделалось  совершенно пусто. Дружная компания поэтов смотрела на меня удивленными глазами. Глазами полными ожидания и надежд. А я стоял и, молча, краснел.

Черт возьми! Только этого мне не хватало.

Не знаю, сколько это продолжалось. Может быть минуту, может несколько секунд, может вечность…

И  тут я вспомнил, что прихватил с собой несколько тетрадных листов со стихами на всякий случай. Судорожно сунул руку в карман пиджака и вытащил свои помятые листы. Да вот же они. Вот. Сейчас я прочитаю им что-нибудь интересненькое. Сейчас. Я пробежал глазами свои корявые строки на одном листе, потом на другом. Всё было не то и не к месту.

Ну что же это такое, на самом деле… И вот, наконец, я нашел то, что нужно.

– Вечер в России, – громко отчеканил я.

– Ну – ну! – хмыкнул кто-то у меня за спиной.

Я стал читать. Я поплыл по волнам поэтического слова, поднимаясь всё выше и выше. И постепенно для меня перестал иметь значение смысл стихотворения. Перестали иметь значение глаза людей, скрип стульев, вдохи и выдохи. Всё исчезло. До такой степени меня захватила музыка слова, его магическое звучание.

Вечер, – вопил я, –

пюпитры столбов вдоль дороги,

ветер играет навязчивый блюз,

а на бугре березняк длинноногий,

листьев и снега нежданный союз.

Как это всё повторяется странно,

словно один нескончаемый сон,

где всё расплывчато, где всё туманно.

Скрипка звучит, ей – труба в унисон.

 

Кто там не спит, утонувший в тумане?

Чей там горит одинокий фонарь?

Темным пятном в голубом океане

птица вычерчивает диагональ.

Крикнула что-то – мурашки по коже.

Снег растворяется в сумерках дня.

Как это всё на Россию похоже,

как это всё раздражает меня.

После моего чтения была длинная пауза… Молчал даже доморощенный критик с нахальными глазами. Но я уже чувствовал, что в этом молчании что-то сгущается, что-то таится. Мои стихи были очень искренними, очень музыкальными, но они явно не подходили для газеты, которая принадлежит центральному органу ВЛКСМ.

И для чего только я выбрал именно это стихотворение? Сам не знаю. Там дальше, в моей рукописи, шли вполне приличные стихи о природе. Да и те, которые я вчера ещё знал наизусть, тоже были без идейной подоплеки.

– Ну, знаете. Вы удивили нас, – сказал лысый дядька, который читал стихи до меня. – Так написать. Знаете… Это надо же… Так написать…

– Чем же вам Россия не нравится? – перебила его чернявая и длинноносая поэтесса, которая сидела у окна и только сейчас оторвалась от созерцания своего отражения в темной раме. – Родина раздражает его, видите ли. Да это же диссидентство в чистом виде! Вы хоть понимаете, что вы тут прочитали нам?  На что замахнулись! Что за пасквиль такой сочинили!

– Это просто… просто стихи, – испуганно промямлил я.

– Учтите, молодой человек. Просто стихи, это когда вы их читаете в семейном кругу своим друзьям, а когда в газету предлагаете. Это уже не просто стихи, а обращение к народу. Вы, что с такими стихами хотите к народу обратиться? Рассказать нам о том, как вас Россия раздражает. Тогда  поезжайте к себе в Израиль.

– Ну, вы тоже тут, знаете ли, – остановил поэтессу руководитель семинара. – Причем тут Израиль, не понимаю… Надо говорить по существу. По существу говорите. Если у человека темные кудри это ещё ни о чем не говорит.

– А что тут говорить. Гнать его надо отсюда в три шеи. Я тут от станка, от завода второй год хожу. У меня есть стихи на производственную тему. И меня не печатают тут, – закричал молодой человек квадратного вида. – А этот хлыщ только пришел – уже Россию клеймит. Ярлыки разные навешивает ей. Да с такими  надо по-мужски разбираться! Вот и всё! По-мужски, по нашему, – закончил он, закатывая рукава клетчатой рубахи.

– Ну, вы тоже хороши. По-мужски, – приструнил заводского поэта сухощавый руководитель. – Может быть, у  него есть более удачные строки… Почитайте ещё что-нибудь молодой человек. Почитайте… Человек растерялся, а вы на него набросились. Нехорошо. Нехорошо получилось.

– А я предлагаю, не давать ему слова, – продолжал кричать представитель заводской молодежи. – «Смена» – это моя газета… А этот пусть идет со своими стихами к чертовой бабушке. Меня не печатают тут, а его просят почитать ещё. Вот ведь!

– Пусть ещё прочитает.

– Пусть идет.

– Ну что вы, на самом деле. Человек в первый раз пришел.

Я в это время лихорадочно икал в своей рукописи какое-нибудь более достойное стихотворение. Были же у меня стихи совершенно нейтральные, про весну, про то, как желтой свечой возносится над Петропавловской крепостью золотой шпиль.

– Пусть почитает.

– Пусть идет. Ну его. Меня не печатают, а он тут лезет…

Ну вот, кажется, нашел. Называется «Над холмами». Хотя я  уже толком не помню о чем это стихотворение, но начало, кажется хорошее.

Я делаю глубокий вздох и начинаю читать. Я плыву по волнам стиха. Ритм меня завораживает, уносит куда-то далеко, далеко. И снова мне уже не важен смысл  стихотворения. Я наслаждаюсь его музыкой и ритмом, его звучанием в этом пустом полумрачном зале. В этом алькове будущей славы.

Над холмами, возникающими из пустоты,

здесь всегда возвышаются елей кресты.

И повсюду кристальная снежная пыль.

Здесь сугробы годов утрамбованы в быль.

Здесь мольбы затихают под толщею льда,

и словесная льётся с экранов вода.

Уплывают кораблики под мосты

и на мачтах покачиваются кресты.

Птицы вороны здесь на закате парят,

от деревьев прочерчивая диагональ,

словно речку подпитывает мистраль,

и не мерзнет она много лет подряд.

Заплутав в холмах, как мужик хмельной,

ищет речка к заводи путь прямой.

Но не встретишь в России прямых путей,

снег в России обманчив как мавзолей,

где хранится тот, чей священный прах,

нам оставил родину всю в крестах…

Ты не умер ещё, но уже воскрес,

и в подарок тебе – на пригорке крест.

Я закончил чтение. И в ту же секунду осознал, что совершил ещё одну ошибку. Эта ошибка может стать роковой. Сейчас меня уже не будут ругать. Меня просто убьют. Я что-то снова напутал. В том стихотворении, которое я хотел прочитать, над холмами поднимется солнце.

Черт возьми! Черт возьми! Что сейчас будет?!

– Ну всё! Мое терпение лопнуло, – закричал заводской поэт, поднимаясь со стула. – Держите меня,  я ему в нос дам. Меня не печатают. Рабочий класс унижают, а эта тварь советскую власть позорит. На Ленина бочку катит. Держите меня!

– И зачем он сюда приперся!

– Кто его пустил?

– Гнать его!

– В шею гнать!

– Дайте я ему в нос дам. Потом выгоним. Дайте мне…

– Да уймитесь вы! А вы, молодой человек, шли бы на самом деле от греха подальше, – посоветовал мне руководитель семинара. Он говорил мне это с серьёзным видом и каким-то непонятным пустым взглядом. Его взгляд был направлен не на меня, а куда-то мимо.

– Шли бы вы на самом деле.

– А может я ещё прочитаю, – промямлил я. – У меня есть…

– Ну, всё! Конец ему! – заорал откуда-то с боку заводской поэт.

– Надо милицию вызвать, – верещала длинноносая у меня за спиной. – Таких надо сразу на Соловки. Пока они революцию не устроили. Пожар не раздули.

Мне ничего не оставалось, как поспешно ретироваться.

Я быстро направился к выходу и в это время у себя за спиной услыхал, как со своего стула поднимается кто-то ещё. Ну, знаете этот звук, когда стул отодвигают. Я испуганно обернулся, предполагая, что это заводской громила хочет меня догнать и надавать по загривку.

Но увидел совсем другое.

Следом за мной шла белокурая некрасивая девушка с голубыми глазами. Она была небольшого роста, большеносая, одетая во что-то серое и невзрачное. Её стихов я не слышал. Я вообще не обращал на неё внимания. Мне даже показалось, что до этой минуты в просторном кабинете её не было вовсе.

Я быстро вышел в коридор редакции. Оглянулся. Девушка в серой кофте шла за мной. Немного задержавшись возле гардеробной, я поспешил на улицу. На улице снова оглянулся. Девушка шла за мной. Я свернул налево,  девушка свернула тоже.

Я решил,  что она тайный работник КГБ и мне от неё просто так не улизнуть. Под серым платьем у неё натренированное тело. В сумочке – пистолет Макарова. В моем положении надо действовать как-то иначе.

Ещё через несколько метров я остановился. Она подошла и взволнованным голосом, не глядя мне в глаза, проговорила:

– А мне ваши стихи очень понравились.

– Чем? – хмуро ответил я, предполагая, что она хочет втереться ко мне в доверие, как это умеют делать все агенты КГБ.

– Они правдивые.

Потом несколько минут мы шли молча. Я не знал, что ей ответить, она не знала как продолжить разговор. Наконец она предложила:

– А хотите я вам свои почитаю.

– Читайте, – согласился я, рассчитывая, что она, скорее всего, будет читать стихи Ахматовой. А если она не тайный агент – я это сразу узнаю. Потому что она начнет декламировать свои невзрачные, как она сама, стихи. Для неё это повод наладить разговор. Завязать знакомство.

Но она почему-то удивительно долго молчала. То ли из-за того, что ей мешал ветер, то ли просто подбирала стихотворение, которое прозвучит в осенней темноте более уместно. Наконец она заговорила:

Каждый день просыпаюсь и, молча, смотрю за окно,

что там нового,

или по-старому серо.

Две березы и ель под окном надоели давно.

Небо только другое,

а, впрочем, какое  мне дело

до того, что творится в миру драпированном в тюль

отчужденья с охранной системой заборов,

где в горбатой стене

дырки, словно от пуль,

от покинувших доски сучков,

от пронзающих душу укоров.

Говорят ледоход на реке,

только я на реку не пойду.

Не люблю наблюдать за крушением белых торосов.

Разрушается памятник прочному зимнему льду,

и плывет как корабль у тебя перед  носом.

Мир разбит на квадраты привычной градацией рам,

разлинован заборами нравов особого рода.

Лож и правда всегда что-то делит для нас пополам,

оставляя лазейку – царям,

поле брани – народам.

Надо честно признаться, её стихи меня удивили. И одновременно обескуражил голос. Этот голос был глухим и монотонным как ветер. В нем совершенно не чувствовалось ни акцентов, ни четкого ритма, ни продолжительных пауз в нужных местах. В нем не ощущалось  потребности произвести впечатление. Она не пыталась преподнести свои стихи как-то по-особенному. Она их бубнила. Иначе не скажешь. И это были её стихи. Никогда раньше я таких не читал.

Девушка прочитала одно стихотворение, за ним другое, третье. Её голос был едва различим в ветреной ночи, но я почему-то понимал каждое её слово. Мне даже ветер не мешал…

И ещё она была очень не похожа на свои стихи. Просто поразительно не похожа. Я ожидал услышать от неё нечто посредственное, нечто привычное, а тут была явная перекличка с любимыми мной поэтами. Было что-то таинственное и завораживающее. Что-то манящее и мистическое.

Потом она читала ещё, и я всё отчетливее понимал, что встретил настоящую творческую личность. Это было совершенно не похоже на то, что мне приходилось читать в толстых журналах и газетах той поры. Она не стремилась никому подражать, ни под чей вкус не подстраивалась. Она в каждом стихотворении была сама собой, сама по себе.

По улице Мира какими-то дворами мы вышли к Большой Невке на Петроградский проспект. Мне с детства нравилось бродить по берегу реки, вдоль водного пространства.

Стихи кончились, и я решился спросить у неё.

– Как вас звать?

– Наталья, – скромно ответила она.

– А фамилия?

– Лонская.

– А сколько вам лет?

– Двадцать семь, – тем же глухим невыразительным голосом проговорила она.

– У вас прекрасные стихи.

– Я знаю. Только никто мои стихи не воспринимает всерьез. Никто не печатает. Особенно о любви. Моя внешность с такими стихами не гармонирует, наверное.

– Почему вы так говорите?

– Я некрасивая, – как-то очень буднично ответила она.

Я удивленно посмотрел на неё с боку и замолчал. Для чего она мне это сказала? Для меня её внешность большого значения не имеет. Это вовсе не важно. При тусклом свете уличных фонарей Наталья выглядела старше своих лет. У неё были светлые брови, светлые ресницы, тонкие губы. Под большим носом – густая тень.

Ну и что? Какое отношение это имеет к поэзии?

Я прошел ещё несколько метров и неожиданно понял, что ошибаюсь. Внешность для поэта имеет значение. Потому что стихи Блока или Есенина воспринимались бы по-другому, если бы их написали невыразительные личности. Люди с привычной внешностью, серые, незаметные, некрасивые. Есть какая-то связь между красивыми  стихами и притягательной, запоминающейся внешностью автора. Но мне не хотелось признаваться в этом Наталье. Я  прошел ещё несколько метров и вдруг сказал:

– А для меня внешний вид не играет большой роли. Для меня важнее талант.

– А я не согласна, – пробубнила Наталья. – Когда начинают рассказывать про Ахматову, почему-то всегда вспоминают какой она была в молодости, когда её Модильяни нарисовал. Как она была тонка и изящна. Какой у неё был профиль. Какой нос. Если это не имеет значения, почему тогда все об этом вспоминают?

– Для меня это не важно, – снова солгал я.

– А для меня важно, – проговорила Наталья.

Ну как ей доказать, что она заблуждается. Вот возьму сейчас и поцелую её. Не хочется, но поцелую, потому что так надо. Только нужно, чтобы это получилось как бы случайно. Этак легко, как дуновение ветра. Если она агент КГБ – она этого не поймет. А если поэт – оценит.

– Наталья?

– Да.

Она повернула ко мне лицо. Я ловко наклонился и чмокнул её в холодную щеку.

– Зачем?

– Просто так. Мне нравятся ваши стихи, – сказал я первое, что случайно пришло мне в голову.

– Нет, – для чего-то пробубнила она. – Не надо так.

– Почему?

– Мы едва знакомы.

– Но вы для чего-то пошли за мной?

– Мне просто захотелось сказать вам правду. Вас несправедливо обидели… Вы, наверное, расстроились. А я уже привыкла. Я два года туда хожу. Меня всё ругают, ругают. Я к этому привыкла уже. А вы…

– Что?

– С такими чертами лица, – продолжила она. – Нет. Больше так не делайте. Мы с вами разные люди. У вас такие красивые волосы. И глаза как у Левитана. А я…  Я всё понимаю про себя. Но стихи писать не брошу. Никто меня не заставит. И о любви буду писать. Обо всем. Для меня запретных тем нет. Только жалеть меня не нужно.

И она посмотрела на меня так, как смотрит младшая сестра на старшего брата.

 

Больше я с ней  не встречался.

Через десять лет она стала известным поэтом, членом редколлегии популярного московского журнала, лауреатом разного рода премий. Кажется, написала какой-то известный сценарий для фильма о поэтах серебряного века.

Не так давно я послал ей большое письмо с воспоминаниями и стихами. Она не ответила. Значит всё у неё хорошо.