Столичная квартира Андрея Масалитинова на первый взгляд случайно зашедшего человека выглядела весьма своеобразно. Можно было подумать, что хозяин либо недавно переехал, либо собирается начать капитальный ремонт. Книги вперемежку с посудой, коробками и одеждой, кое-как распиханные в то ли полуразобранную, то ли недособранную мебель, громоздились вдоль стен малометражной низенькой комнатенки. Широкое, выходящее на юго-восток окно занавешивала грубо расшитая рыбацкая сеть.
Сам же хозяин – босиком, в шортах и борцовской оранжевой майке – восседал на низком пуфике в позе Роденовского «Мыслителя», насупив брови и обложившись тут же на ковре словарями, увесистыми справочниками, блокнотами и стопками исписанных и исчерканных листов прекрасной белой бумаги.
Этот уютный по-своему мирок явно не был рассчитан для приемов гостей, все говорило о том, что Масалитинов вел жизнь замкнутую, работал дома помногу часов и почти никого не принимал. Поэтому неожиданный утренний телефонный звонок вывел его из себя.
– Слушаю, – буркнул он в трубку, заранее намереваясь послать к черту любого, бесцеремонно вторгшегося в его быт по телефону.
– Добрый день, – поздоровался незнакомый баритон.
– Вроде бы еще утро, – неприветливо отозвался Масалитинов.
– Извините, если я разбудил вас, Андрей Михайлович, но дело мое не терпит промедления. Я уезжаю на юг через несколько часов и должен немедленно повидать вас.
– Так назовитесь, по крайней мере, – не скрывая раздражения, потребовал литератор.
– Мое имя вам ничего не прояснит. Если позволите, я поднимусь к вам. Я звоню из вашего подъезда, а адрес узнал от редактора «Экспроприма», – и баритон назвал известное имя.
– Поднимайтесь, – согласился Масалитинов, втайне озарившись надеждой на интерес незнакомца к его последней рукописи, оставленной у редактора.
Спустя пять минут на пороге стоял высокий и тучный человек, едва вписавшийся своей представительной конфигурацией в стандартный дверной проем. Он был одет в дорогой модный плащ оливкового цвета с желтыми металлическими пуговицами, светлая велюровая шляпа с большими полями слегка затеняла его глаза. Именно из-за пуговиц обладатель шляпы чем-то смахивал на громоздкий офисный сейф с золочеными кнопками вертикального цифрового кода.
– А у вас очень мило, – проговорил он, опуская головной убор на вешалку и с откровенным интересом разглядывая раскардаш в комнате, – позвольте представиться: Свириденко Сергей Юрьевич, биофизик, доктор психофизических наук, профессор психотроники и эйнионики.
Не ожидая приглашения, этот говорящий Сейф проплыл в комнату и опустился в единственное кресло у окна, по невероятной случайности оказавшееся свободным от книг, белья из прачечной и верхней одежды, которую Масалитинов обычно небрежно бросал на спинку.
Тем временем Свириденко положил на колени портфель из натуральной крокодильей кожи, размерами смахивающий на гофрированный саквояж с двумя позолоченными замками. Он аккуратно раскрыл их до смешного маленькими ручками для такой живой глыбы и застыл, на мгновение уставившись на Масалитинова колким взглядом небольших черных глазок. Чернота этих глаз была такой удивительной, что казалось, будто у гостя они состоят из одних зрачков, и от этого довольно правильные черты как бы стирались в памяти. Запоминались только ухоженные тонкие усики над крупным волевым ртом слегка надломленной линии, отчего общее выражение лица выглядело несколько ироничным и надменным.
– Круг моих интересов, – продолжил ученый, спохватившись, – настолько широк, что нет практически такой информации, которая была бы мне безразлична. К тому же я учился рисованию и сочинительству.
«Господи, – Масалитинов растер виски пальцами, – только этого мне не хватало». Он обреченно опустился на продавленный пуф и приготовился выслушать тираду непрошеного гостя до конца.
Тот, разглагольствуя о своих разносторонних дарованиях, извлек из саквояжа серую картонную папку внушительной толщины с завязками из бельевых тесемок и, не умолкая ни на секунду, к ужасу литератора, прямо на полу разложил ветхую рукопись, писанную выцветшими чернилами.
Масалитинову стало дурно. Ему показалось, что в комнате не хватает воздуха, он стал обмахиваться газетой, а Свириденко все гудел своим оперным баритоном.
– Нельзя ли конкретнее, – попросил Масалитинов, чувствуя, что этот странный человек выкачивает из его легких весь кислород. У него явно звенело в ушах и одновременно что-то рвалось изнутри наружу, словно душа покидала вялое, вспотевшее тело.
– Андрей Михайлович, что с вами? – вдруг заметил его состояние Свириденко. – Вы, батенька, сейчас в обморок кувыркнетесь.
Он достал из своей вычурной клади пузырек с вязкой пахучей жидкостью, заставил Масалитинова глубоко вдохнуть несколько раз терпкий запах, потом разыскал столовую ложку и, наполнив микстурой, поднес к губам заболевшего. Тот слабо сопротивлялся. На лбу его выступила холодная испарина.
– Да выпейте, – настаивал Свириденко, – говорю же вам, что я врач.
Масалитинов послушался и, едва проглотив лекарство, по вкусу напоминавшее вязкий мятный сироп, почувствовал себя достаточно бодрым.
– Что за чудо-эликсир вы мне дали? – полюбопытствовал он.
– Это тибетские травки, у меня нет с собой рецептуры, да и трав таких вам не достать, – хитро сощурившись и щелкнув замками портфеля, ответил целитель, – продолжим-ка лучше наш разговор, – он указал докторским пальчиком на ворох полуистлевших листков. – Я полагаю, что вам интересна будет эта работа. Уверяю вас, что прежде, чем отдать бесценные для меня бумаги, я хорошо обо всем подумал. Это то, что несомненно расширит вашу эрудицию. Ведь вы специалист по анализу теософских трудов, анализу, скажем прямо, не в пользу последних, судя по вашим остроумным выводам. Так вот, батенька, когда вы разберете, если захотите, конечно, о чем поведала моя прабабка, ваши взгляды, возможно, претерпят некоторые изменения. Приятно было познакомиться, – Свириденко поднялся с кресла, простившись старомодным кивком.
Затем незваный гость незамедлительно выплыл в переднюю, надел оливковый плащ, тщательно застегнул все блестящие пуговицы, поправил пояс, точно по центру необъятной фигуры разместил квадратную пряжку и исчез, слегка помахав на прощанье фетровой шляпой.
Масалитинов нервно выдернул телефонный шнур из гнезда, обмотал внезапно заболевшую голову кухонным полотенцем, рухнул на диван и тут же уснул.
Проснулся он затемно, плохо соображая, отчего валяется на диване, а не лежит, как и положено в этот час, в постели.
«Где ж это я наквасился?» – мысленно укорил он себя, и тут же вспомнил непрошеного гостя, этакий Сейф с блестящими ручками… «Грабитель!» – мелькнуло в тяжелой еще голове.
Андрей ощупал макушку и затылок руками, не сомневаясь, что странный пришелец саданул его чем-то по черепу, но вопреки опрометчивому предположению, все было в порядке. Он вспомнил, что тот благополучно выдворился, да еще перед тем напоил его каким-то шаманским снадобьем из-за внезапной дурноты. Тогда бедняга обрушил свое недовольство на бездарных редакторов и жадных издателей, измотавших его окончательно лживыми обещаниями и дурацкими придирками. Наконец он встал и прошелся по комнате.
Было около полуночи, а может, и больше, судя по нахально ввалившемуся в окно опошленному лириками светилу. Масалитинов вернулся в комнату, плотно задернул шторы, потом взгляд его упал на пол, куда незадачливый гость положил раскрытую серую папку с истрепанными записками своей несравненной прабабки.
Писатель постоял в раздумье несколько минут, сдерживая беспочвенную злость, готовый вот-вот разметать пинком ноги по полу ворох этой никчемной бумажной ветоши, не сомневаясь в том, что бесценные, с точки зрения пришельца, бумаги не содержат для него ровно никакой интересной информации. К тому же, он буквально накануне неожиданного визита самоуверенного заказчика окончил свой первый крутой боевик и не собирался надолго расставаться с этим перспективным жанром.
Но что-то удерживало его. То было, очевидно, врожденное уважение к письменному труду. «Какого черта, – подумал он про себя, – не хватало мне только бабских дневников и всяких цуцелей-муцелей… Ну что там может быть замечательного, у этой провинциальной барыньки? Влип, так влип! Впору сесть за дамский роман». Дамские романы он откровенно презирал, но все же… все же это был не роман, а интимный дневник… возможно, исповедь совсем юной женщины, чьи чувства ему предстояло безжалостно препарировать и обнажить самую суть.
Он опустился на колени и внимательно осмотрел изорванные и иссеченные по краям временем и небрежным хранением страницы, исписанные мелким каллиграфическим почерком. Кроме ветхости дешевой бумаги, ломкой и истонченной на ощупь, во многих местах выцветший текст носил следы испарившейся влаги и других повреждений.
«Напрасный труд, – подумал про себя Масалитинов, – здесь нужен реставратор и эксперт из Центрального хранилища. Какой балбес, спрашивается, ему порекомендовал меня?». Тем не менее, он сложил все в папку, аккуратно связал тесемки и только тогда обратил внимание на надпись.
Размашистым округлым почерком с завитушками и росчерками, что свидетельствовало о некоторой романтичности и непредсказуемости характера обладателя пера, на обложке была выведена следующая надпись: «Дневник Марии Петровны Тураевой, урожденной Хониной, 1873–75гг.» Далее стояло пышное свидетельство принадлежности настоящего труда замечательному потомку волынских дворян, с перечислением его многочисленных должностей, заверенных личной подписью владельца и круглой печатью какого-то международного общества.
Почему-то особенно злила четкая круглая печать с выписанным латинскими буквами названием общества. На сегодня этого было уж чересчур.
Рассвирепев не на шутку, Масалитинов обругал в который раз дворянского отпрыска с его безвинной прабабкой, запихнул серую папку в самый низ книжной свалки у стены и зачем-то накрыл сверху этот гуманитарный склад огромным красным покрывалом, сшитым из четырех флагов страны Советов с отторгнутой новым правительством символикой по краям, в виде замечательного вызолоченного серпа и не менее значительного молота.
Удовлетворенно хмыкнув, он улегся на продавленный диван, расстелив ситцевую застиранную постель, и мысли его неожиданно приняли новое направление. Он вспомнил недавние унизительные хождения, заискивания с толстомордыми бизнесменами, изображающими из себя меценатов в продажной и лживой прессе, жалкие попытки выйти на приличного спонсора… «Нерусские слова, нерусская жизнь», – с тоской подумал Андрей, проклиная свое одиночество и нищету. Его истерзанное, оскорбленное авторское достоинство взывало к мести.
«Уеду, – решил он про себя, – в этом бардаке я больше не выдержу. Вот наберу еловой смолы и продам за мумие на базаре. Смола, говорят, тоже полезна, особенно, если ее жевать натощак», – и с таким конкретным планом быстрого обогащения предприимчивый литератор заснул сном праведника.
