Южная щедрость раннего лета опьянила Андрея полынной брагой степного разноцветья, морским бризом и шальным откровением оживших пейзажей. После короткой душной ночи солнце растекалось по сонному морю. Розовые пелены утреннего тумана стелились над ним. Прохладой тянуло от обгрызенных ветром шершавых скал, воткнутых в красно-рыжие глиняные осыпи. Манили к бесцельным прогулкам долгие пляжи, укрытые бархатистым, седым песком. Мысли то будоражили безудержные фантазии, то проникали в прошлое, настороженные, как разведчики, и безжалостно обнажали самое сокровенное.
Масалитинов поселился в прилиманском рыбачьем хуторе, вытянутом вдоль косы, разделявшей море и пресноводный лиман, где рыбой не пахло, зато было вдосталь овощной еды, от которой у него постоянно урчало в животе.
Разумеется, никто здесь давным-давно не промышлял рыбной ловлей всерьез по причине полного разорения рыболовецкой флотилии, угнанной затем за долги узкоглазыми лоцманами в неизвестном направлении. Даже желтопузые большеголовые бычки-песчаники перевелись в здешних водах, что и вовсе разохотило рыболовов-любителей, браконьерничавших теперь на бывших колхозных прудах.
Зацветший, илистый лиман считался зоной экологического бедствия, а от морских берегов вся рыба, говорят, мигрировала в Турцию… Ни о чем таком ни говорить, ни думать не хотелось, но, как назло, вредоносная память выдавала нежный вкус малосольной скумбрии, натасканной отцовским самодуром в этих самых, вполне узнаваемых местах во времена оно.
Давно не стало отца, больше никто ничего не мог объяснить Андрею. Ни-че-го. А мысли уже разворотили в закоулках памяти всякий хлам и теперь бесстыдно норовили выставить его напоказ.
Невозможно, например, было объяснить, почему отец никогда не рассказывал о своем детстве. Вот о войне он говорил охотно и много, еще о довоенной учебе, о страсти к горному делу. Он, детдомовец, в сороковые окончил горный институт и мастерски овладел редкой тогда, романтической профессией инженера-маркшейдера. Отец был влюблен в сибирские недра и завидно удачлив. Золото Мамы и Бодайбо щедро отдавала ему иркутская земля, словно заговоренная кем-то на его безымянном роду.
Потом случилась война. До чертиков надоев военкомам всех рангов, маркшейдер Масалитинов добился снятия брони и отправки на фронт. Он вернулся живым, с тускло поблескивающей золотой звездочкой на офицерском кителе, вскоре женился, «раздоил» яльскую золотую жилу и получил вторую Звезду Героя. Словом, Андрей был послевоенным единственным сыном дважды Героя – войны и труда.
Отца не стало чуть ли ни в День Победы, когда Андрей заканчивал десятый класс. Героическая жизнь и благородная смерть Михаила Масалитинова как бы предполагали устремление сына – отличника-медалиста – на горный факультет МГУ, подкрепленное существенными льготами, именной стипендией, ну и всем таким прочим…
Но сын выказал необъяснимые пристрастия: уехал на Сахалин, завербовался на плавучий консервный рыбозавод, затем отслужил, как и положено, под Читой, слава Богу, в благополучные еще годы, и наконец, демобилизовавшись, поступил в… Литературный институт. Такого выверта от него никто не ожидал, в том числе и мать, на то время замужняя вторым браком.
Много раньше того незабываемого дня, когда в руки Андрея попал дневник Марии Тураевой, он отчетливо осознал неотступную глухую тоску по своим исчезнувшим предкам. Сопоставив дату рождения отца со временем, от которого велась повесть его героической жизни, он обнаружил девять испарившихся лет. Девять, из которых четыре, пусть три, просто не могли стереться из памяти без следа. В казенных анкетах отца первые графы пустовали. Ни места рождения, ни имен родителей детдомовец Масалитинов назвать не мог.
Не однажды Андрей умолял мать вспомнить, что было известно ей о происхождении отца. Она не упорствовала и даже искренне пыталась: напрягала память, сосредоточивалась на мелочах, говорила о вещах неважных или вовсе не относящихся к прошлому, в конце концов заплакала и призналась:
– Твой отец не хотел ни о чем вспоминать, запрещал спрашивать, нервничал, кричал на меня. «Мне больно, больно! Как ты не понимаешь, – говорил он, – Россия – моя мать! Что тебе нужно? Воробьяниновские бриллианты? Я умирал в тифозном бараке. Меня, живого, сбросили с трупами в общую яму, но я оказался сверху, у самого края, и выполз, обожженный хлорной известью… Потом онемел. Ни слова, ни единого слова не произнес за пятнадцать месяцев. В распределитель из госпиталя меня сдали после шоковой травмы с параличом голосовых связок. Если бы не случайность, то наш сын носил бы фамилию Крымов, ту, что я вытащил по жребию, вместе с другими безымянными беспризорниками».
И мать рассказала, как отца и еще нескольких ребятишек «отписали» в детскую колонию на Волгу, в Саратов; как по пути исчез воспитатель, а документы сгорели в почтовом вагоне; как немой парнишка довез малышей до места. Завшивленное пополнение осмотрел директор интерната, велел накормить, отмыть, постричь и отвел старшего в канцелярию.
«Ну-с, молодой человек, давайте знакомиться. Меня зовут Матвей Спиридонович, – назвался инспектор, – а вас как величать?» – «Мас-са-литинов», – заикаясь ответил тот, вдруг побледнел и сполз со стула. Произнесенная вслух фамилия оглушила мальчишку. «Ах ты, Господи, – захлопотал старик, – выпейте-ка водички, сударь. Вот так, хорошо. Значит, напишем: Ма-са-ли-ти-нов, – повторил он по слогам, заполняя метрический листок каллиграфическим почерком, – так-с, готово, теперь скажите мне ваше имя, голубчик», – «Михаил», – еле слышно отвечал мальчик.
Инспектор не торопясь вписал имя. «А по батюшке, то есть отчество?» – он выжидательно глянул поверх очков. Мишенька опустил голову и заплакал. «Что такое, молодой человек, – старичок вскочил со своего места, – не помните батюшку? Ну ничего, ничего. Вот беда-то, – причитал он, – сиротинушек сколько по всему миру покинули. Не плачьте, сударь, стало быть, запишем вас Михайловичем. Определенно у вас в роду был кто-нибудь еще Михаилом. Уж если не папа ваш, так дедушка». От этих ласковых слов мальчик еще горше разрыдался, и пришлось звать повариху его успокаивать.
Что же стояло за отречением отца? Страх? Ненависть? Обида? Теперь все больше Масалитинов-младший склонялся к мысли, что отречение было сознательным, вынужденным, неизбежным. Ему часто вспоминалось красивое лицо Михаила Михайловича с благородными чертами, его скульптурные руки, интеллигентность, шутливая ироничность… Без сомнения, многие из этих качеств генетически заложены в личность. «Кто же ты, кто?» – безмолвно вопрошал наследник бесследно исчезнувшего рода звенящее от летнего зноя пространство, населенное призраками воспоминаний. И потом, с невольным страхом настигало сакраментальное: «Кто я?..»
Скрытый, почти мистический смысл заложен в тайну происхождения. Страстный патриотизм отца, его мученическая любовь к родине теперь, казалось, имели вовсе не всем известные корни. Он брезгливо морщился от политиканства и демагогии, к тому же был совершенно равнодушен к собственным заслуженным наградам и хранил их при жизни почему-то в обувной коробке на антресолях, вместе с удостоверениями, справками и маловажными документами.
А может быть, это был пустой домысел… Ведь настало время публичного покаяния, и мазохизм сделался массовым представлением. Свободные граждане независимых государств нынче спешно рылись в своих изрубленных и полусгнивших корнях в поисках хоть какого-нибудь приличного родства, если не с домом Романовых, так хотя бы с Симоном Петлюрой. Дворянские собрания и партии кадетов обрастали рьяными членами, как трухлявые пни молодыми опятами.
Однако, что бы там ни было, сейчас чуть ли не весь смысл собственной жизни Андрей готов был вложить в дань вечной памяти своим предкам и за любую, самую невероятную цену, узнать их подлинные имена. Внезапной тяжестью на душу свалился грех отрекшегося от предков отца, и, любя его всем сердцем, он поклялся искупить эту, невесть откуда взявшуюся, вину.
«Господи, – произнес он неожиданно для себя вслух и поднял глаза к необъятному безоблачному небу, – Господи, – повторил он, наслаждаясь чистыми звуками, – помоги мне, Господи! Верни мне их! Прости меня, грешного, за мою ересь и неверие. Помилуй меня, Господи… Я устал от одиночества, я хочу повторять имена родных и близких, ставить свечи в твоих Храмах и поминать их грешные души. Спаси меня, Господи»… Из глаз Масалитинова текли слезы, но то были слезы какого-то умиротворенного, неиспытанного раньше состояния души, он не замечал их, сердце его успокаивалось, а мысли больше не тревожили импульсивными вспышками утомленный мозг.
Ближе к полудню, к дому на сваях подкатил на старом велосипеде взмокший от жары почтальон. Он сорвал с ограды пыльную гроздь раннего винограда и, запихнув ее всю в рот, тотчас за хвостик вытащил пустую веточку. Сделав несколько глотательных движений, он прикрыл глаза от удовольствия и, блаженно улыбаясь, сказал:
– Нектар… амброзия…
– Вы от холеры привиты? – поинтересовался Масалитинов.
Почтальон поморщился и презрительно сплюнул на песок.
– Вы еще спросите, или я мою руки перед едой. А это, извиняюсь, не ваше дело, – отрезал он, профессионально выдергивая из сумки свернутую газету и белый плотный конверт нестандартного размера.
Масалитинов протянул руку, намереваясь получить почту, но саботажник санитарии натренированным движением сунул бумаги в кособокую щель и, не удостоив взглядом обидчика, укатил дальше.
С внутренней стороны к забору был приколочен школьный портфель, имеющий назначение почтового ящика. Оттуда Андрей извлек адресованное ему послание.
«Дорогой друг! – писал Свириденко, с которым он по-приятельски расстался месяц назад на железнодорожном вокзале. – Не подумайте только, что я осмелился беспокоить вас по поводу рукописи. Наоборот. Тщусь надеждой, что вы вошли во вкус и, как человек творческий, сумели извлечь немалую пользу из старинных бумаг. Но хватит об этом. Меня беспокоит ваше затянувшееся отшельничество, ибо отсутствие телефонного звонка, о котором мы условились в поезде, подтверждает ваше нежелание возвращаться к утехам цивилизации.
Ах, как я вам завидую, дорогой мой! Мое уединение возможно лишь в мягком кресле с канделябром на столе… Треск сухих дров в камине… Крепкий чай и ароматный табак… Каюсь, изнежен, избалован комфортом. Приезжайте, мой друг, расстаньтесь хоть на короткое время со своим степным раем. Я буду сердечно рад, да и вам на пользу перемена мест.
Кстати, у меня сыгралось одно дельце: я читаю цикл лекций по тантрической йоге, в частности – «Эротическая психокультура» и «Психотроника любви». Приезжайте непременно, скучать не станете»…
Далее продолжалось в том же духе. Заканчивалось письмо подтверждением неизменного уважения и дружеского расположения, под чем следовала сдвоенная подпись и шикарный росчерк. Едва не присев от удивления, Масалитинов разобрал непревзойденный автограф: фон Свир-Ромодановский!
Как это он сразу не догадался, чье крепкое семя проросло в ядреный саженец!
Конечно же князя-кесаря и не меньше. Он вспомнил портрет Федора Ромодановского
из книжки исторических повестей Князькова и признал, что его волынский отпрыск действительно
походил на пращура. Во всяком случае, толщиной необъятной талии и общей статью.
И с Масалитиновым сделалась настоящая истерика. Он захохотал, вцепившись в забор вмиг онемевшими пальцами и содрогаясь всем телом. Фигура в светлом плаще зримо стояла перед ним, правое оттопыренное ухо светилось на солнце кровавым пурпуром, блестящие колкие зрачки мигали хищными огоньками. А он все хохотал, судорожно втягивая искривленным ртом воздух и не в силах стереть катившиеся из глаз слезы…
Если бы не хозяйка, подоспевшая с ведром ледяной артезианской воды, с ним, должно быть, сделался бы припадок, но она плеснула ему в лицо, почуяв недоброе, и осуждающе высказалась в сердцах:
– Господь с вами, Андрей Михайлович, до чего себя довели,
на такой спеке и с книжками! Сдуреете вы от своего писания…
Через день, покинув на время обезлюдевший хутор, Масалитинов набирал с автомата на привокзальной площади телефонный номер своего неподражаемого знакомого, держа под мышкой серую папку, туго связанную бельевыми тесемками.
Работа была сделана почти на три четверти. Половину дневника занимало довольно скучное описание красот какого-то поместья Горки, не к месту ассоциирующегося у реставратора с именем вождя мирового пролетариата.
Затем трижды повторялись нежные признания в пламенной любви к Вячеславу Тураеву, очевидно, воспылавшему ответной страстью, но потом стиль повествования изменился настолько, что Масалитинов вынужден был несколько раз возвращаться к началу, чтобы убедиться в идентичности почерка и даже сравнить страницы блокнота, исключив тем самым случайное соединение разных записок. Но нет, все написанное принадлежало руке Марии Петровны, а изложение шло в строгой хронологической последовательности.
Со страниц дневника вставал образ молодой женщины, терзаемой необузданными страстями. Дикие фантазии обуревали неокрепшую душу, полную суеверий и религиозных страхов, но странное дело: в безумных, казалось бы, ее догадках прослеживалась дьявольская логика, как бы между строк источавшая неотразимую ядовитую притягательность.
«Я замужем только одну неделю, – писала она, – но отчего такая тяжесть давит мне сердце? Почему вместо нежности и желания принадлежать только ему одному в целом свете, страх гложет меня, и с приближением ночи, я готова забиться в любую щель, только бы он не касался моего тела»… – «Ах, тот ли это Вячеслав, в самом деле? Глаза его холодны и насмешливы. Нет, он не груб, но он иссушает меня своей страстью»… – «Кто этот человек? Кто? Я не могла так слепо обмануться. Мой Вячеслав умер! Утонул… Чью душу вдохнул в мертвое тело моего бедного жениха проклятый Красинский?»…
Остановившись на этой записи, Масалитинов вновь возвратился к тому месту в дневнике, где описывался несчастный случай во время бури на озере. Он перечитал восстановленный текст очень предвзято, скрупулезно и придирчиво разбирая свою работу. Но ни одного слова в известном тексте изменить не сумел. Смысл оставался прежним: за несколько дней до свадьбы, жених с двумя своими товарищами надумал отправиться на охоту, избрав для этого занятия остров на озере. Во время переправы внезапно налетел настоящий ураган, перевернувший их лодку. Приятели утонули, а Вячеслав еще немного проплыл, но, видимо, захлебнулся и скрылся под водой. Вскоре его вытащили подоспевшие на помощь слуги и врач, гостивший в Горках в то время.
Мария Петровна сухо и нелестно отзывалась об этом человеке, он был ей явно несимпатичен. К тому же ее впечатлительная натура предчувствовала беду, непонятный страх просто замучил девушку. Словом, пострадавшего без признаков жизни доставили в дачный дом на острове, устроенный в странном мистическом стиле. Врачу удалось оживить Тураева, но сам он, как видно, не рассчитал собственных сил и умер во время проводимой реанимации. Врача похоронили на острове. Свадьбу отложили на три недели, более жених ждать ни за что не соглашался. Пришлось провести церемонию без всякой торжественности. Вот вкратце и вся суть сумбурных записок возбужденной переживаниями Марии Петровны.
Собственно на этом оканчивалась первая часть записок Марии Петровны. Дальше следовали бессвязные эпизоды, смахивающие на галлюцинации или кошмарные сновидения. Например, она описывала, как в облике мужа она узнала черты умершего Красинского и окончательно уверилась в страшном оккультном преступлении, увидев на пальце Вячеслава кольцо доктора. Это было старинное червленое кольцо в форме змея, кусающего свой хвост, один глаз которого сверкал кровавым рубином, а другой холодил изумрудной льдинкой. В голове же змея сиял неизвестный черный камень, испускавший фиолетовые лучи. Муж, правда, объяснил ей, что носит кольцо в память об умершем человеке, спасшим ему жизнь, но несчастная женщина уже не могла вырваться из плена своих галлюцинаций.
К тому же она ожидала ребенка, и состояние ее ухудшалось со дня на день. Врачи опасались за жизнь роженицы, один муж ни мало не беспокоился, лишь нанял угрюмую сиделку, а Мария Петровна совсем слегла, о чем сделала неразборчивую запись, отложив дневник, может быть, навсегда.
На этом эпизоде Масалитинов прервал свой кропотливый труд. Далее разбор рукописи становился настолько утомительным, что необходимо было ограничиться разбивкой текста на небольшие куски, а еще лучше – отложить работу хоть на короткое время. Вдобавок ему хотелось уточнить некоторые свои догадки у Свириденко. В частности то, что касалось кольца. Бесспорным оставалось одно: рукопись действительно заинтриговала писателя.
