Сергей Перламутров с детства был человеком очень чуткой и нежной души. Кроме того, он был одарен природной тягой к рассуждениям, что вкупе с искренней добротой, порожденной именно нежностью души, заставляло его совесть постоянно напоминать о своем существовании.

В раннем возрасте, в деревне, в доме деревянном, он смотрел порой на закаты и извинялся перед обрубленным солнцем за то, что не помог сегодня бабушке приготовить пельмени, гуляя вместо этого с деревенскими ребятами по лесным тропинкам; за то, что не помог новорожденным котятам выжить в топящих их руках дедушки; или за то, что он пока не в силах помочь самому солнцу светить по ночам, «а то как было бы здорово!»

– Да ты что! я ведь тоже не помогала своей бабушке пельмени стряпать, ты и так у меня умница, давай резвись, пока возраст позволяет!.. Да ты что! ему ведь тоже их топить тяжело, но, ты пойми, он им самим так лучше делает!.. Да ты что! солнышко ведь тоже устает за день, и по ночам ему тоже спать хочется!.. – объясняла Сергею бабушка, растроганная и умиленная наивными слезами своего юного внука.

– Ты ведь у нас, Сереженька, вон какой молодчина! – прибавляла она потом. – Да и вообще на все руки парень! Ты посмотри на Витьку Прохорова, сорванец какой да лентяй: только шмыгать бы ему по чужим огородам да яблоки спелые жевать! А ты и дедушке сегодня помог крыльцо почистить, и математикой позанимался, и книжек почитал, и дров нарубил вон сколько: ты посмотри, какой ты у нас молодец!

Утешения бабушки производили должный эффект, и душа Сергея обретала равновесие; но почти тотчас бессердечный разум принимался за размышления и вновь входил с её струнами в минорный резонанс, служащий сигналом к трапезе для извечно голодной совести. Цепкий ум его без труда вычислял очередную мирскую несправедливость, обрушенную, например, на продавщицу в магазине, которой приходилось терпеть запах местных алкашей чаще, чем другим людям; или опять на бабушку, которой приходилось стирать его с дедушкой вещи, потому что они этого не умели; или на…в общем, целую тучу Сергей видел несправедливостей, и за каждой из них чувствовал свою вину.

В школе он считался лучшим учеником своей параллели. Дела обстояли именно так, потому что домашние задания Сергей почти всегда старался делать на совесть; потому что тяга к размышлениям породила в нем сообразительность; и потому что его мать – человек души не менее, чем её отпрыск, нежной – чуть не до слез переживала по поводу каждой полученной им четверки, а причинение страданий своей матери – женщины, как он видел, и без того несчастной – были для Сергея равносильны мучениям геенны огненной.

– Сереженька у нас такой молодец, вот смотрю на него и никак нарадоваться не могу! Анна Львовна тут опять на собрании расхваливала его. На олимпиаду поедет по математике, в Москву поедет. «Юные дарования России» называется, туда поедет мой мальчик, в Москву поедет, умница такая! – в блаженной улыбке говаривала его матерь своей сестре на кухне, ничуть не стеснившись присутствием самого Сергея.

– Да какой хороший ма-альчик Сереженька наш, какой молодец, умопомрачительно просто! Чудо просто растет какое-то, а не мальчик! Эрудитом будет! – отвечала тетя Сергея, не без удовольствия поддерживая беседу в третьем лице.

Сергей от подобных разговоров краснел со стыда, так как понимал, что делает он все же недостаточно много. «Вот мама сидит, хвалит меня тут, а я-то что? Вчера я мог бы и не идти в клуб с Вованом и Лехой, повторил бы тогда ещё раз, что там сделали эти цари Рима. Вот Тулл Гостилий что сделал? Опять, блин, забыл! Он после Нумы Помпилия был, это точно, а вот сделал-то? Земледельцем был сначала, а потом, кажется, воевал с кем-то. Блин! Не помню. Ну, и как она меня хвалить может, если я не помню и вчера не помнил и не повторил даже? Надо сейчас идти повторить!» – думалось тогда раскрасневшемуся Сергею, и он ушел с кухни, чтобы не слышать  речей несправедливо гордой матери и чтобы повторить деяния римских царей.

Следует отметить, что сам Сергей хоть и имел желания проводить досуг в компьютерных клубах или резвиться со своими одноклассниками на улице, любил также и занятия уроками, и очень переживал, когда что-нибудь на этом фронте шло у него не слишком гладко. К примеру, в пятом классе он заплакал из-за того, что при делении одного числа на другое у него получилось число большее, чем первое.

– Мама, мама! Почему?! Почему это так!? Я делаю так, как нас учили, но получается неправильно! Почему?! Смотри, мама, я делаю вот тут так! В учебнике написано, что нужно делать так, а дальше так, и я все делаю, как надо, а не получается! Я не могу найти свою ошибку, мама, где у меня ошибка, мама, помоги мне, мама! Почему у меня неправильно, мама!? – с такими словами, всхлипывая, прибежал он тогда к своей матери в комнату.

Матерь сделала телевизор тише.

– Ну, детка, ну давай же, успокойся, покажи мне, что там у тебя.

– Вот, смотри, здесь вот тут это, это вот так, смотри, как в учебнике, так и делаю! дальше так, и получается тут восемьдесят четыре, и там вот три, вот, смотри, и в итоге получается больше! – всхлипывая, говорил он.

Мать стала вдумчиво вглядываться в написанные сыном цифры. Сергей стоял подле и часто дышал. Немного погодя, мать обратила к нему взгляд, преисполненный любви и сожаления.

– Где у меня неправильно, мама-а-а-а?! – пронзительно (за)воп(рос)ил [нужное подчеркнуть] он.

– Ну, ну, Сереженька, иди ко мне, деточка моя любимая.

Сергей прильнул к материнской груди, на которой вскоре образовалось влажное пятно. Когда рыдания Сергея прекратились, мать отодвинулась от него и, нисколько не замечая слизи, размазанной по её пижаме и свисающей с губы сына, поцеловала его в щеку и промолвила:

– Ну, ну, деточка, сейчас, подожди. Объясни мне ещё раз, в чем дело.

– Вот тут, смотри, мы делим, и тут, видишь? Переворачивается, как вот тут, видишь? И больше получается! Смотри! Что неправильно, мама-а-а?! – сызнова начинал всхлипывать Сергей.

– Ну же, ну, деточка, подожди, давай-ка, иди ко мне.

Прижимая к груди своего сына, мать Сергея держала в руке исписанный цифрами листок и недоумевала. «Как же так получается, действительно? Он ведь вроде бы умненький у меня, не должен ошибаться, в чем дело? Делим, а число получается большим, что за дела такие?» – думалось ей.

– Сереженька, давай сейчас бабушке позвоним, она нам все и объяснит, хорошо?

Бабушка Сергея в молодости работала школьным учителем, и потому помнила, почему при делении числа на правильную дробь получается число большее, чем делимое, и смогла доступно объяснить своему внуку причины столь удивительного феномена. Сергей успокоился и побежал в свою комнату, чтобы продолжить выполнение домашнего задания.

В седьмом классе Сергей впервые получил отметку «три». Он не смог хорошо понять, как доказывать тождества, если в условии одно из чисел замещено буквой, а за домашнее задание по этой теме ставили оценку в дневник. Ему показалось, что он сделал все верно, но в ходе проверки учитель перечеркнул половину его листка с решением красной ручкой. Когда Сергей увидел результат, лицо его приняло бледный оттенок, в ушах зазвенело, и к горлу подкатил ком. Весь день он ходил угрюмым и молчаливым: его разум был заполнен размышлениями о реакции матери, которую он подвел неимоверно. Вставляя ключ в замочную скважину своей квартиры, Сергей вновь ощутил ком в своем горле; во рту у него пересохло. Он медленно переступил порог. Разувшись и сняв верхнюю одежду, он медлительно направился в комнату матери.

– Привет, Сереженька! – мать сделала телевизор тише, поцеловала Сергея в щеку и, нахмурившись, подставила ему свою. – А ты что такой бледный? Ты не заболел ли часом? Ну-ка, дай мне свой лоб.

Сергей покорно подставил свой лоб материнскому запястью.

– Мам… – начал он.

– Та-а-ак, давай, сейчас… – перебила она.

Глаза Сергея заблестели.

– …сейчас иди ложись в кроватку, накройся одеялом, я тебе градусник принесу, потом… Сережа? Сережа, что случилось?

– Мам, мне так жаль… – всхлипывая, промолвил Сергей.

– Что такое, Сережа?

– У меня тройка, мам.

Дыхание матери остановилось на несколько секунд. Лицо Сергея искривилось, из глаз его потекли слезы.

– Тройка? Но…как?.. Сережа… – мать заплакала тоже.

– Мне так жаль, мамочка… – захлебываясь слюной, Сергей отошел от матери и стал вынимать ремень из петель своих джинсов.

– Жаль!? – кинув пронзительный взгляд на него, внезапно закричала мать ломающимся голосом. Сергей вздрогнул. – Тебе жаль!? Это тебе-то жаль, сорванец ты этакий!? Тебе жаль, а ты обо мне-то подумал!?

– Мамочка, мне так жаль, мне очень тяжело, пожалуйста, прости меня, мамочка, мне так жаль! Держи, – он протянул ей ремень, – возьми, я заслуживаю этого, мамочка, возьми, пожалуйста, я не могу, мне очень стыдно, прости меня, мама… – рыдания не дали Сергею продолжить свою речь, и речь его сменилась завыванием.

Поднимаясь с дивана, мать приняла ремень сына.

– Опять со своими Лешами шастал где-то непонятно где, свинья ты этакая и растакая! – крепко выругалась она на него, и брызги доносились до его лица из её рта, но он не замечал этого: раскаяние занимало все его существо.

– О чем ты думал, скотина такая, ты обо мне вообще хоть раз подумал когда-нибудь? – бессмысленно размахивая ремнем, продолжала она со слезами. – Ты обо мне подумал, когда получал эту тройку!? Жаль тебе? Не ной тут мне, поганище сраное! – на последних двух словах она два раза хлестанула его ремнем по плечу. – Тебе жаль!? А мне не жаль, ты думаешь, что мой сын – дерьмо неблагодарное?! – и снова каждое из последних двух слов сопровождалось ударом ремня по плечу Сергея. – Для того, ты думаешь, я сына рожала!? Пошел отсюда! Пошел! Я не могу тебя видеть, скотина ты этакая, я не хочу тебя знать! Пошел отсюда! Пошел отсюда, пошел!..

Под ударами ремня по спине Сергей, сгорбившись и понурив голову, выбежал из комнаты, и совесть снедала его весь оставшийся вечер, и до самой ночи рыдания матери нарушали обыденную тишину их двухкомнатной квартиры.

На следующее утро мать Сергея была сонна и тосклива, и Сергей обещал ей, что такого больше никогда не повторится, за что вечером был награжден хвалебными словами:

– Ты у меня умница, и я верю, что такого вправду больше не повторится. Не каждый может пообещать то, что пообещал мне ты, но ты, Сереженька, можешь даже выполнить свое обещание, я знаю это! Подойди ко мне, дорогой ты мой, я тебя поцелую.

С понуренной головой Сергей подошел к матери и принял её поцелуй, но принял с отвращением, потому что совесть говорила ему, что он подобных нежностей не достоин. «Ну и как она может говорить мне такие слова? Как она может целовать меня, свинью неблагодарную? Она рожала меня, старалась, а я как бомба со случайным временем детонации – в любой момент могу подорвать её благоденствие, и она будет сильно переживать. Я ведь думал, что все в порядке с этим домашним заданием, а оказалось, что нет. Как она может мне доверять, когда доверять себе я уже и сам не могу?» – думалось ему в тот вечер, и тоска охватила его на месяц.

В десятом классе и без того травмированная душа Сергея обзавелась ещё одним поводом для терзаний: Сергей влюбился в девочку Вику. То была обычная любовь с первого взгляда: как обычно, внезапной стрелой пронзившая его сердце; как обычно, он первое время при виде возлюбленной терял голову и говорил нелепости; как обычно, все было исключительно и неповторимо; как обычно, он не знал, что делать, а потом подарил цветов и позвал её в кино; и как обычно, цветы она приняла, с небольшим смущением позволила оплатить свой билет, согласилась пойти на каток на грядущих выходных и появилась там чуть позже, чем в назначенное время – ведь на какие пошлости способны порой люди ради того, чтоб не быть одинокими! Точно так же обычно Вика постепенно привязалась к Сергею и решила, наконец, что лучшего мальчика ей не сыскать, тем более её родители были наслышаны о его прилежании и успехах в учебе и всячески поощряли романтические отношения, происходящие между ним и их дочерью.

– Слушайте, парни, я не могу, вы бы знали, как я счастлив с ней, но я недоумеваю, – говаривал Сергей своим друзьям. – Я так сильно её люблю, и не может ведь быть такого, чтобы она тоже так любила, да ещё и такого, как я! А она говорит, что любит очень крепко, что никто кроме меня ей не нужен.

– Да ладно ты, расслабься, все путем, я-то вижу. Любит она тебя, точно тебе говорю, – отвечал кто-нибудь из них.

– Ну не знаю, Вован, не знаю. Ты посмотри на неё: она идеальна. Сколько я ни пытался, не могу я найти в ней недостатков. Ни одного, понимаешь? Она реинкарнация Венеры, Вован.

– А что такое реинкарнация?

– Ну, это типа переселение душ, в некоторых религиях в неё верят.

– А. А Венера кто?

– А Венера, Вован, это Вика. Шаришь, у них даже имена похожи? Она – Венера, а я кто? А я червяк в сравнении с ней, и я не могу, мне кажется, что я не могу сделать её счастливой.

– Да дерьмо это все, Серега, она вон цветет вся, когда с тобой за руку держится. А комплименты ты ей какие отвешиваешь – это вообще бомба. Вон, посмотри, Кириллова вообще его Светка пилить начала, потому что он ей такого не говорит.

– Что могут эти комплименты? Это ведь только слова. Мне вообще противно от себя, когда я ей их говорю, ведь они пусты в сравнении с её красотой и личностью.

– Давай завязывай с этим, Серега. У кого хватило слов и выдержки для того, чтобы собрать народ и пойти к гопоте этой разбираться? Кто не зассал и ударил тогда этого говнюка первым? Кто домашку всегда делает и никогда её не жопит? Кто тогда Борису Петровичу сказал, что он хреновый учитель, потому что он предвзято к Тане относится? Ты лучший из нас, и ты знаешь это, и я только чтоб не обидеть тебя, не говорю, что в реальности все с точностью до наоборот, чем ты тут рассказываешь.

– Да иди ты. – Отвечал раздосадованный ложным видением мира своего друга Сергей.

Вика с Сергеем пробыли вместе год, и разошлись оттого, что бедная девочка не могла выносить божественной роли, возложенной на неё этим фанатичным обожателем. Под конец романтических отношений она стала жестокой: капризничала и раздражалась по любому поводу, а также называла Сергея множеством неприятных слов.

– Она права. Она, наконец, поняла, кто я такой.

– Сережа, не придумывай, просто она сука, вот и все.

– Да не сука она. Просто я её недостоин, и она это поняла. Это должно было случиться.

– Нет, она тебя недостойна, и поняла, наконец, это. Поверь, лучше тебя я не знаю ни одного человека, – возражала одна из подруг Сергея, и Сергею захотелось ударить кулаком по угловатой кости её челюсти.

– Мне уже осточертели все эти ваши «ты молодец», «ты такой хороший», «ты лучше всех»! Вы что, ничерта не видите что ли? Гнилой я, гнилее каждого из вас, задолбали меня ваши вечные расхваливания! Я не могу так больше! – и он, сдерживая гнев, быстро удалился от своей подруги.

Но, проучившись пару лет в университете, Сергей поменял точку зрения насчет своей натуры.

– Не-е-ет, ну Лида, ну почему ты не понимаешь? Давай ещё раз. Смотри, мы все состоим из мелких частиц, так?

– Молекул, да.

– И все они подчиняются законам природы, так?

– Ну, так, да.

– Так и мы, ввиду того, что состоим из мелких частиц, которые подчиняются законам природы, сами подчиняемся законам природы. То есть нами управляет природа. Полностью. Наши эмоции появляются, когда какая-нибудь молекула прикрепляется к своему рецептору. А прикрепляется она туда потому, что так ей продиктовала природа. Там ещё, конечно, есть случайность. То есть на микроуровне не так все просто, как на макроуровне. На макроуровне ты, если мячик отпускаешь, он точно упадет в то место, которое под ним. Но, если переходить на микроуровень, там он может упасть чуть левее, или чуть правее, или вообще вверх полететь. Но это неважно. Важно то, что люди, выходит, сами-то ничего не решают. Ими управляет случайность и законы природы. Это так, конечно, только если человек не может как-то ментально воздействовать на физические законы и менять их. Но я пока что не знаю таких случаев и склонен верить, что люди не могут решать ничего. Все люди равны, и могут сделать не больше, чем камни какие-нибудь. Все черты характера любого человека – результат стечения обстоятельств, порожденных законами природы. А это значит, что любая хвальба или любой укор – это просто негодование на устройство мира. Это равнозначно негодованию на воду за то, что она мокрая. Ты ведь не будешь негодовать на воду за то, что она мокрая, правда?

– Господи, нет, Сережа, это слишком сложно, – улыбнулась Лида. – Но ты большой молодец, что разбираешься в таких вещах!

Сергей учился на математико-механическом факультете МГУ. Жил он в общежитии и, как всегда, был «большим молодцом». Несмотря на то, что он понимал, что люди, в том числе и он сам – это просто результат стечения обстоятельств, совесть к нему наведывалась постоянно, и его нежная душа очень тяжело переносила любую хвальбу, направленную в его адрес. Тем не менее, учиться ему очень нравилось, а совесть, как всегда, не позволяла оставаться равнодушным к чужим невзгодам или плохо писать контрольные работы (его мать была ещё жива), так что приходилось Сергею проглатывать похвалы одну за другой.

– Молодчина, Сергей! – говорил преподаватель истории.

– Сергей, как всегда, ни одной ошибки, умница просто! – говорил преподаватель по математическому анализу.

– Ну, вы опять меня порадовали, Сергей! Молодец! – говорил преподаватель по дифференциальным уравнениям.

– И снова «отлично», Сергей! Не сбавляйте оборотов! – говорил преподаватель по теории управления.

– Да вы просто уникальны, Сергей! – говорил преподаватель по геометрии и топологии.

– Теперь слово «Сергей» я буду использовать в качестве комплимента! – говорил преподаватель по алгебре и теории чисел.

– Кто-нибудь знает, если я дам своему сыну имя «Сергей», он будет таким же молодцом, как наш Сережа? – спросил как-то преподаватель по вариационному исчислению.

В конце третьего курса плотина терпения Сергея рухнула, и, как это бывает часто, к защите своей души он принял крайние меры.

– Алло, мам, привет, я тебе звоню по серьезному вопросу. Кажется, я нашел свое место в этом мире.

– О, дорогой, это просто замечательно, я всегда знала, что у такого молодца, как ты, не может в жизни быть иначе!

– Да, мам. Прости меня. Я знаю, что ты будешь очень переживать, но я так больше не могу. Я не могу здесь учиться, я устал от всего, что со мной происходит. Я ухожу в отшельничество. Я понимаю, что это свинство с моей стороны: для тебя это равносильно моему самоубийству, – мне очень совестно, но я так больше не могу. Я люблю тебя, мам. Прости. Мы больше никогда с тобой не увидимся. Прощай.

 

Эпилог:

 

Прошел год с тех пор, как Сергей стал проживать на улицах Москвы. Он питался на деньги, вырученные со сдачи жестяных банок, и старался держаться обособленно от людей. В холодные дни он ночевал в заброшенных зданиях, не занятых другими бродягами, а летом предпочитал круглые сутки обитать в парке Фили, где в любой момент можно спуститься к Москве-реке, чтобы напиться несвежей воды.

– Э, браток, у тебя не будет прикурить? – подошел к Сергею бывалый бродяга как раз в тот момент, когда Сергей набирал в помятую пивную банку воды из Москвы.

– Не курю. Или тебе только зажигалку?

– Да, огоньку.

Сергей протянул свою зажигалку бродяге.

– Ты тоже без дома?

– Ага, – ответил Сергей.

– А что так?

Бродяга присел, и Сергей рассказал ему свою историю.

– …ну и, в общем, надоели мне все их похвалы, и я решил послать к чертям все это дерьмо.

– О-о-о! Ну ты даешь, братишка! Люди, способные принять такое решение, да ещё и прожить так год…такие люди, как ты, достойны великого уважения! Дай-ка я пожму твою руку, братишка!