Константин Строф. Бюро находок (рассказ)

Анатоль Франс был мужчиной на закате деятельных лет, вида весьма непрезентабельного. При рождении его нарекли Николаем; с учетом отца Василия вышло точь-в-точь как у одного великого соотечественника. Но никто его прежнего имени уже не помнил, да и сам он, вглядываясь вспять, в него не верил. А удилось все тамошнее памятью, надо сказать, с великим трудом и тоскою.

Однажды один фельдшер, когда еще нашему герою была полезна медицинская помощь, увидав его, расхохотался и назвал Анатолем Франсом. Сам фельдшер круглый год жил в дачном щитовом домике, топил его по-черному и каким-то образом до сих пор не угорел. На досуге, при условии доброго питейного соображения он лечил фурункулы и мастерски рвал зубы. Анатоль тысячу раз предлагал ему в благодарность любую бочку из своей коллекции для сотворения буржуйки, но фельдшер был родом из Архангельска, а мозгом тверд, как промороженная резина.

При их знакомстве Анатоль еще был довольно свеж, он только вставал на валкий путь праздношатающегося человека, а пробужденное имя так понравилось его новым сотоварищам – приплоду разрешившейся под старость жизни, – что Анатоль так и остался навечно Анатолем. Использовалась для простоты (столь необходимой порой сердцам нашего отечества) только первая часть прозвища, но сам Анатоль находил имя своей второй жизни весьма величественным и вполне достойным предшественника. Как часто обмолвки открывают путь до времени таящейся гордости.

Первая жизнь Анатоля вряд ли была разнообразнее настоящей. Но преимущества, разумеется, были в ней немалые. Равно как и недостатки. Она виделась теперь ему густым далеким комом, очень шумным даже на таком расстоянии, отдающим подгоревшим жиром и луком. Недостатка в последнем, впрочем, не ощущалось и поныне, но будучи в котлетах, он представлял для Анатоля совершенно иную сущность.

Был момент, когда Анатолю довелось изрядно помытариться. Он ночевал и на лавке возле торговых рядов, и на плитах перед Вечным огнем, и в поле за городом, наевшись до тошноты сырых грибов, и в вытрезвителе, а следом в чьей-то заброшенной землянке в обществе коровьего черепа и горы яблок с ввалившимися бурыми лбами. Не желалось как-то жизни укладываться на очередной сон. Вот она и ворочалась, подбрасывая Анатоля, точно бумажного, хотя он и терял прогредиентно белизну и сухость. Бабушка Анатоля давным-давно говорила ему, что «подобру-поздорову его жизнь не кончится». Она была психиатром, а смысл ее фразы так до конца и не был понят Анатолем. Однако в те моменты, когда его будил среди ночи земельный холод, он задумывался над сказанным покойницей и приходил к выводу, что в существовании его наметилась, очевидно, точка.

А потом он забрел как-то раз на свалку, прослышав, что там пропасть всего полезного. По-своему изящная Анатолева натура была сражена хаосом царящего в одном месте многообразия. Ей не было неприятно от запахов окружающего и стыдно за дух, разгулявшийся на самом Анатоле, а пестрота пейзажа продолжала потрясать. «Как много стало на Земле людей», – произнесло дитя внутри Анатоля. Сам он тем временем не мог заставить двинуться ни единый мускул за пределами головы – точно примерз. Собственно мысль о наличии противного человеку и оттого изгоняемого прочь изобилия обдавала могильным холодом. Наконец Анатоль увидел клонящееся за отдаленные остовы светило и вышел разом из ступора. До города было неблизко, плыла из-за дола, громко чавкая веслами, ночь, а он так ничего себе впрок и не присмотрел. И вот тогда Анатоль увидел ее. Как девочка, застенчиво и, как добротная хозяйка, статно из-за ольшаника глядела она – желтенькая коренастая будочка, спрятавшаяся за рощу от ветра. Разгоряченный новой влюбленностью Анатоль подтянул неподвязанные портки и поскакал на зов по кочкам людской неверности.

За немолодой свалкой никто давно не ухаживал. Некогда, с приходом названной на новый лад власти ей была отдана заодно с должным полная свобода. Будка и шлагбаум, служившие прежде сколь возможному упорядочению хаоса, глядя на подоспевшие порядки, впали в нескончаемый тревожный сон. Когда Анатоль забрался внутрь будки, он тотчас почувствовал, что его здесь ждали. Даже шлагбаум за единственным маленьким окошком очнулся и перестал скрипеть на ветру, а стены прямо-таки затрепетали приветливостью. Анатоль попробовал рукой топчан, оставленный словно для него на полу, и не раздумывая завалился, прислушиваясь к незнакомому шелесту в груди и гулу в протянутых ногах. Снилось Анатолю, что в нем завелись мыши.

Наутро ничего не исчезло, разбудили Анатоля все те же шлагбаум и солнечный свет. Да и будка не расправила куриные лапы и не ускакала затемно, как низкопробная любовница. Анатоль блаженно потянулся всеми своими саженями и, упершись в стены нового жилища, вспомнил сказку о Терешечке.

И с тех пор Анатоль стал понемногу заводить новые порядки. А вернее сказать – старые. Шлагбаум воскрес, получил от Анатоля табличку «Стой» его же авторства и стал исправно кивать удивленному покатому полю. Кроме дощатого топчана из обстановки Анатолю досталась лишь пожелтевшая учетная книга и кудлатая картинка с обнаженной девой на фоне лесопилки, брошенной в разгар работы. Девочку Анатоль, аккуратно разгладив, перенес на стену поближе к своему лежбищу. Ему было странно приятно, что на нее могут поглядеть отныне через окно все, кому заблагорассудится.

У прибывающих на опорожнение сердец обывателей Анатоль теперь спрашивал фамилии, вписывал их макияжным карандашом в учетную книгу и шел деловито показывать место, куда они могут свалить свой хлам. Приезжали совсем разные люди. По-старому благодушные и по-новому бьющие без слов в зубы. Единственному городскому мусоровозу Анатоль собственноручно открывал шлагбаум и приветствовал, отдавая честь, хотя никогда не служил в армии. Этот безликий мытарь с оранжевыми боками по большому счету Анатоля нисколько не интересовал. У него уже в первые недели новоселья стал сворачиваться в голове творогом план небывалого дела. Анатоль в целом симпатизировал своему племени и, обозревая все потерянное, ясно осознавал, как преждевременно порой выбрасывание прирученных когда-то вещей. Надя, томно морщащаяся на ковре из опилок и стружек, всегда была с ним согласна.

Как-то раз по осени проходящим охотникам, растомленным древесным золотом и несколько иным духом, извлеченным из все той же древесины, приглянулась будка Анатоля, и тому пришлось добрый час пролежать на полу, наблюдая, как его скромная обитель полнится постепенно солнечным светом, впархивающим через множащиеся отверстия в южной стене, ставшей похожей после ухода охотников на решето. Поразительно, что Надя, до которой Анатоль отчаянно пытался дотянуться во время канонады, не пострадала ни одним миллиметром своего безволосого тела, а выражение ее навечно утомленного чистого личика стало еще более самонадеянным. Анатоль даже осерчал на подругу, хоть и был рад нетронутости. Чтобы развеяться, он пошел наружу и, покачав большой заросшей головой, побрел искать что-нибудь на обшивку израненной стены.

Роясь в хламе и отбрасывая все хоть немного подходящее в сторону, Анатоль в какой-то момент остановился передохнуть. Не распрямляясь по старой привычке всегда беречь силы, упершись руками в колени, он глянул в бок и заметил среди стопок старых журналов, которые листал теперь с любопытством один только ветер, чью-то маленькую косматую голову. Это была игрушечная обезьянка, одетая гусаром, но совершенно по-обезьяньи сидящая на подогнутых лапах. «Я от дедушки ушел», – пропел Анатоль в бороду и бережно прислонил дезертира к груди. Забыв о своей изначальной заботе, он отнес находку к себе в будку. Отыскать владельцев не составило труда. Анатоль обвел в кружок фамилию и, утешая подрагивающую руку, начертал справа – «Макак». Затем сделал овальную бирку, наслаждаясь найденными накануне ножницами, подписал и засунул обезьяне под кивер, так что она стала сразу похожа на пирата.

Однако давно это все было. Увлечение Анатоля не угасало, а коллекция чужих прошлых множилась день ото дня. Сколько лет утекло в пробоину – никто бы точно сказать не смог. Путаница выходила даже со свечными огарками, по которым Анатоль поначалу пытался разграфить свою вторую жизнь. В каждый день рождения матери он сжигал по свече, а оставшиеся парафиновые лепешки складывал благоговейно в круглую жестяную коробку от ванильной халвы. Во всяком случае, во второй же Новый год Анатоль вооружился серой упаковочной бумагой и разослал обратно владельцам часть своих находок, ностальгия по которым была посчитана им самой скоротечной. За неимением денег он сам вызвался почтальоном и бодро зашагал по снегу в город. Много пьяного люда встретилось Анатолю по дороге, какие-то дети поздравили его с праздником, даже старухи были навеселе. На одном до боли знакомом углу он нашел целый ворох оставленной, уже слегка подмерзшей закуски и что-то противное, но живящее в пластиковом стаканчике. А наутро после выполненной миссии была Анатолю самая прозрачная радость, смешанная с не менее чистой тоской. Удивленные, растроганные лица мерещились ему, а полки над головой кое-где непривычно пустовали.

Анатоль не был по природе своей зануден и выбирал для своих сакральных разношений всевозможные торжества, еще хранимые его памятью. Зачастую, правда, возникали заурядные проблемы с календарными вычислениями, но Анатоль регулярно справлялся о дне насущном у приезжающих и всегда загадочно произносил напоследок: «С наступающим вас». Он никогда не уставал от своего бескорыстного ремесла и никогда не помыкал им, отгоняя прочь все посторонние мысли. Однажды, правда, в будку к Анатолю вошла без стука тройка молодцев – пыталась, вернее, войти, но в итоге Анатоля для удобства выволокли наружу и принялись отхаживать добротными кожаными ботинками. Пока продолжалась экзекуция, Анатоль пробовал забыться, но ожидание все длилось. Бабушка, лицо которой почти смылось осенними дождями из памяти, советовала ему представлять в минуты неудачи себя осликом, сереньким пушистым осликом, однако вообразить это Анатолю в тот раз так и не удалось. Ослик куда-то, по-видимому, ускакал, а молодые артисты, тяжко дыша, погрузились в автомобиль и тоже отбыли. Анатоль продолжал лежать на холодной земле и сомневаться: неужели и эти как-то попали в список его адресатов? Кое-как он доплелся до постели. Перед тяжким сном, навалившимся неизвестно откуда, из всех мыслей косолапо выбралась вперед одна: отныне Анатолю стоило подписывать свои посылки, ведь среди всех счастливцев, кроме таких вот сообразительных вольных танцоров, встречаются еще и люди попроще, но с желанием отблагодарить. Тонкое чувство гармонии абсурда не было чуждо Анатолю. Впредь взрослые и дети должны были знать своего героя.

Годы шли далее, мало что менялось. Одни лишь горы мусора непрерывно преображались и перерождались, словно холст непоседливого художника. Их полоскало ливнями и присыпало снегом. Последний год Анатоль, чувствуя на себе зябкую тень близящейся старости, готовился к решительному шествию. Во снах он видел себя исполинским многоглазым пахарем, сеющим из котомки память в разрыхленные человеческие головы. Стояла необычно теплая ранняя весна. Анатоль наметил прощальное гуляние на первое апреля – день приятный ему во всех отношениях, день рождения одного никогда им не виденного, но дорогого человека. Понемногу, преимущественно тихими вечерами Анатолем был подготовлен самый отборный из когда-либо им привечаемых комплект. Как только смеркалось, и если голод спал и не гнал на поиски, а луну не прятали ревнивые облака, – Анатоль давал своему ремеслу поглотить себя дочиста. Надев малиновый колпак с кисточкой и атласный от старости халат, он садился к столу с миражной улыбкой и, ссутулясь в потемках, – сортируя, починяя, любуясь, – прожигал за ним ночь за ночью до рассветного тла. Теперь все избранники лежали на столе строгими рядами. Связка писем, перевязанная желтой ленточкой, была первой. Самое страшное, что могло привидеться Анатолю – чтение чужой корреспонденции, а потому узел на полинялой ленточке был нетронут. Первый конверт был с портретом академика Лихачева, годы жизни которого Анатоль теперь знал на память. Письмо было от некоей Натальи к Александру, но дальше ни взгляд, ни фантазия Анатоля не проникали.

Следом за письмами – картинка, выпавшая из «Нового мира», когда Анатоль отрешенно рвал его и бросал в топку. У девушки на портрете было приятное невозмутимое лицо с полным подбородком. Она была изображена художником в полный рост, боком, в чепце и при подносе. Сначала Анатоль даже подумывал грешным делом оставить служаночку у себя, но Надя, медленно, но верно тускнеющая, была неумолима. Третьим Анатоль поставил маленького клоуна в салатовой жилетке, желтых брюках и при клетчатой кепке, сползшей ниже ушей. Руки клоуна были вытянуты вперед и сложены, точно им был заготовлен прыжок в несуществующий пруд. Анатоль, не умевший никогда плавать, покачал головой и вставил в руки клоуна сорванный еще по осени василек, ни на секунду не сомневаясь, что это незабудка. «Vergissmeinnicht», – вспомнил Анатоль плоский затылок рослой учительницы, кулек жидких волос, мелок в толстой тестоватой руке; вспомнил и, закрыв глаза, представил себе бетономешалку. Когда солнце, обессилев, было готово свалиться за далекий орешник, измазавший древние заречные террасы, на клоуна падала алая тень дымчатого бокала. Анатоль сделал для одноногого исключение и выдвинул его из ряда под самое окно, испытав при этом определенный плебейский трепет. Весь изъян бокала заключался в крохотном полукруглом сколе на краю, но Анатоль видел в нем лишь жадность и нетерпеливость домового, допившего однажды за хозяином вино.

После писем, бледной плоской субретки, кавалера-клоуна и багрянородного бокала, на которых Анатоль полагал главную часть своей веры, шли керамические гусь и свинка родом из Гжели (где издавна веет мертвечинкой), несколько бездарных, но старинных фотографий, жестяная баночка от чая с кривляющимся китайцем на крышке, деревянная утица-солонка, детские яично-желтые башмачки. Во втором ряду покоились предметы поувесистее: посеребренная голова незабвенного вождя, пресс-папье какого-то лазурного минерала, заселенного Анатолем крохотными деревцами собственной работы, и пузатый простоволосый чайник, с розами на боках и гвоздикой в паху, которому после долгих шастаний по свалке и пыльных кротовьих поисков Анатоль все же нашел подходящую крышку.

Бесхозным вот уже который год оставался Суворов. Растрепанный и добродушный, черный, как трубочист, Александр Васильевич был принимаем Анатолем за царя. Теперь он посмеивался с высоты Анатолиного подоконника, прижатый затылком к стеклу и лишенный возможности двинуть руками или убежать на ногах, ввиду отсутствия у бюста таковых; и о многом не подозревал. Он был, по-видимому, отправлен своим прежним владельцем в бессрочную ссылку за неуспеваемость в деле злободневности и уюта. Бедный идиот, видать, не знал, что портреты истинного генералиссимуса вскоре придутся к месту и, сопровожденные пригожими цитатами, будут возглавлять рекламные щиты. Анатоль, когда взял в руки кофейную банку, в коей был схоронен полководец, чуть не сошел с ума от веса маленькой поживы. Анатоль не спешил давать себе отчета в сорте кофе или другого недалекого в своей сути блага, оттягивающего руку. Он путался ногами в разногласиях собственного счастья и насилу добрался до будки, где все одним махом и выяснилось.

Анатоль был всегда равнодушен к всевозможным магиям: учениям запретным и всячески насаждаемым, чародействам женских недомолвок и «больших мужских поступков», волшебству таинственных заклинаний, а в особенности – к магии чисел. Потому не смутила его возможность еще одной прибавки к его отборной коллекции. То была рукопись – несколько сложенных пополам листков приблизительно книжного размера. На наружном было наискось начертано «Deus ex machine». Анатоль сразу догадался, что это труд чьей-то фантазии, а не конспект страниц учебника или запись проверочного диктанта. Была одна сложность: у Анатоля не было адреса. Рукопись выпала разорванная пополам из смятой коробки от финских сухарей, когда Анатоль терзал очередную кучу, пожалованную мусоровозом, с целью разжиться чем-нибудь съестным. Он, кстати сказать, был в свое время очень удивлен, как хорош становится сыр, полежав на воздухе день-другой… А адреса, по которому стоило возвратить рукопись, все-таки не было. Анатоль бережно спрятал ее за пазуху и принялся искать среди соседствующей всячины хоть какую-нибудь зацепку. И вот удача: квитанция, заполненная все той же рукой, немного подмокшая от гнилого помидора, но все же читаемая. И наконец-то – улица, две цифры через черту. Редко когда Анатоль так радовался, неся к себе в нору очередную находку, особенно с учетом того, что ему не было ведомо ничего о ее начинке.

Анатоль склеил рукопись и подобрал ей по размеру жестянку. А одной безветренной и бессонной ночью прочел. Это было не в его правилах, но она словно тоже не спала, еле различимо шурша по крышке своего нового саркофага. Мало того – Анатоль пошел на святотатство, запалив для эксцентричного полуночного дела прибереженную свечу. Попутно он опробовал новые очки, но быстро отложил их в сторону, неудовлетворенный преображением. Заглавия у текста не было. Пораздумав как следует, Анатоль решил, что оно помещено на обороте. Очень скоро он почуял, что сильно встревожен и порядком удивлен. Почерк был мелок и вряд ли хорош, однако вполне разборчив, и написано было в отличие от заголовка по-русски, но невзирая на все расположение, смысл читаемого с каждым словом ускользал от Анатоля все дальше. Он выпустил манускрипт из вымытых по случаю пальцев, потушил свечу и попробовал заснуть, но вскоре засел наново. В глубине души он понимал, что писавший не имел в виду всего запечатленного всерьез, но и на шутку, в той форме, в которой Анатоль их всегда себе представлял, похоже не было. А главное, Анатоль никак не мог уразуметь, за каким бесом рассказчику все это понадобилось. Анатоль впервые в жизни попробовал представить, зачем вообще иные люди решают однажды записать надуманное и как им в голову приходят настолько посторонние вещи. Он еще мог понять, как отдельные умельцы догадываются, что любимо в виде развлечения уставшим от работы людом, и находят в себе прыть сваять что-то в этом духе, а затем получить свой вполне простой интерес. Но вот кому-то, выходит, по душе совсем иное. При чтении этой короткой истории без истории Анатолю показалось, что некоторые писатели вообще ни секунды не размышляют о тех, кому их последышей доведется брать на колени. Одно понял Анатоль точно: как бы ни обстояли дела с чужими фантазиями, беспокойством в пальцах, заставляющим браться за карандаш или ручку, похожим на голод, может быть, вытряхивающим из кровати и толкающим в шею за дверь, – каким бы ни было все это, рукописям не место на задворках жующего, снующего, изнашивающего, распечатывающего, ломающего, хотящего мира.

 

Читайте журнал «Новая Литература»

 

– Deus ex machina –

 

Изъяны стекол дождь смочил, и тихо в лужах день почил.

Облака заклубились словно в дурмане. Из их беснующейся бесцветной гущи свесились до самой земли выпущенные удила, все еще легко подрагивающие в память о жаркой скачке. И рад вроде бы я всему этому спустившемуся на мир безвластию, но что-то подзуживает и вытягивает руки – против моей воли, но ей же на радость.

Еще и полу не посчастливилось остыть от дневной жары, все утопает в мареве. Остается лишь парить над взмокшей кроватью… Если бы не две тени, пересекшие вдоль мое окно.

 

На удачу я сплю сегодня один. Никто не окликнет, не отберет смелость натренированным жестом.

Так почему бы и не поправить, не пустить иноходью, пусть даже и из одного чудачества? Почему бы и не попытаться, пока все вокруг, погруженные в вечный сон, глухи и слепы, а бывший хозяин, отошедший, почитай, до ветру, все еще не явился взглянуть на свой старый удел? Вот и руки сами тянутся вперед мыслей, алча одного взнуздания. Не дождался, стало быть, покуда добром растворится этот темный бред, что поселился в головах и не питает в отличие от сна тягу к ночи, что не боится света, что окутал все и всюду, где только воцаряется забытье? Как же мне все это надоело.

 

Раз незамеченной осталась коронация той нутряной веры, пока мои собратья наторели во влачении существования, значит, сегодня никто не потревожит и меня, уже порядком возбудившегося от мыслей о тихомолчном творении.

Я, пожалуй, и не смогу спланировать и разметить все, о чем я помышлял (что-то мшисто-мышиное есть в этой привычке) всю свою жизнь, урывками и вполне по-простецки тщательно, спьяну, в угаре задымленных снов и на трезвую голову. Поэтому, коли уж столь разительная сила в моих руках, попробую заарканить все разбредшиеся задумки гужом.

 

Да и на что мне жалкие переделки, когда столько уже раз они демонстрировали свою беспомощность? Тут подойдет лишь новый мир, не знаю, дивный ли, но однозначно абсолютно другой: чтобы исправить все недочеты прошлого. А для зачина всякого мирка под полой, полагаю, потребно лишь хаотическое многообразие, а во мне таковое безусловно имеется.

Недолго думая, более от уверенности, чем от четкого представления, я как-то все же подцепил его и приволок из далекой мглы, где затихло ржание коней. Он был велик. Где-то на отдалении слышались крики и стоны рушащихся городов. По невинной глупости, плотно угнездившейся с детства в каждой голове, я, не будучи исключением, принимаю все это за некую пробу и лишь смутно ощущаю предстоящие трудности, с умилением разглядывая рубиновые капли, проступившие на ладонях.

 

Старое все уже отлетело. И первое, о чем я решаю позаботиться на этот раз, – время. И лишь засим черед всему остальному.

И все-таки слишком быстро для демиурга (пусть и самозванца) становится мне неуютно в промозглой бескрайней пустоте, озаренной одним бесчувственным тиканьем заведенных мною курантов. Здесь все, как видно, идет свои чередом, однако чересчур неспешно для непривыкшего к вечности. И я по обыкновению тороплю события и нисхожу, ощущая себя немного беглым и глуповатым, на отдельную, наскоро строящуюся специально для меня планету. Во вселенной же все, думаю, справится и без моего участия, а моим будущим подданным необязательно, собственно, с порога знать о мироустройстве за пределами вверенного им горизонта.

 

Как приятно просто наблюдать. Новый мир пока похож на замороженное рагу, каким я привык питаться на ночь глядя. Он постепенно оттаивает, предваряя себя запахами и приглушенными звуками. Постепенно тучи веются нарождающимся свежим воздухом. Пришла очередь украсить небосвод и новыми светилами. Я выбираю, притягиваю подходящие и, уставший от желтого однообразия, раскрашиваю их в самые прихотливые цвета.

Дошло и до земли. Вернее – до воды, что по праву старшинства покрывает все в первую очередь. Только лишь следом проносятся торжественные метеоры, вспухают горные гряды, морщатся кряжи вдоль рек и разглаживаются долины, горбятся сопки, уносятся ввысь и покрываются снежными шапками, прорезаются рты бездонных каньонов. Учреждаются сезоны. Плодятся огромные леса. Сказочные бестии сыплются из раззуженных рукавов на землю, вылупляются, вылезают друг из друга, ощериваются и сразу принимаются что-то делить. Кое-где, заскучав взглядом на лиловых долинах, подношу губы и дую, выжигая карминовую почву до трещин. И заселяю пустыни еще более загадочными гадами (прежде, замечал, мне были отвратительны даже змеи, но теперь душе занятно и воображение шалит). А следом, подумав, затопляю свои гнусные опыты морями.

 

Идет, стуча клюкой, безокое время. У меня же на глазах продолжают разламываться серебристые хребты и проползать мурашками скальные цепи. Жизнь, не замечая моего присутствия, продолжается с непомерной жадностью. Вот выделяются среди прочих и главные зверки – самые заносчивые и ненасытные. Они определенно заслуживают моего внимания. Первенцы новоиспеченной расы поначалу однополые и шестиногие, но вскоре то хвостами, то крыльями обогащает их моя блажь, но и эти капризные детали отваливаются и расшвыриваются в заплечный космос ради новой игры со старым добрым размежеванием. Детки радуются перемене и не откладывая пускают ее в ход. А пока они довольно размножаются, я призадумываюсь о былых ошибках. Из-за мелочей превосходства над самками детки теперь по возможности истребляют все вокруг. Я вспоминаю свою прежнюю, умыкнутую небытием родину и размышляю: сколько за всю историю раз человеку удавалось изобрести порох либо любой другой огнерод, чтобы потом нехитрым этим подспорьем свести на нет себя самое, сбиться остатками в кучу, со страха безудержно плодиться, толстеть, расти, кого-то задавливать на ходу, кого-то подымать на плечи, богатеть, скучать, пускаться в изобретения, идущие извечно по одному и тому же пути. Так сколько?

Немало места на поверхности моей планеты – пузырька вялого воображения, подвешенного в саже всех сердец, выпачкавших меня на протяжении жизни в старом свете, – отводит под себя молодое племя. А царствуют там, как видно, одни обиженные всеми особи, ущербные, но злопамятные и неленивые, бесталанные во всем, что бежит криводушия и козней.

 

Вы уже, наверное, поняли, что я не в восторге. Где-то закралась ошибка, всего вероятнее крошка с воротника, но теперь она уже настоялась и размножилась, и заняла собою все свободное место.

Как по заказу какой-то невидимый подручный, разливает на полюса молоко. Оно плещется и стремительно теснит с двух сторон все живое до тех пор, как обе полусферы смыкаются и предо мною вновь чистый лист; или чистый шар – не суть дела. Всего несколько минут раздумий и внутренних увещеваний – и вымышленные картины с ударом ладоней снова просятся наружу. Снежок послушно выглядывает из тени. Лед начинает таять.

Пальцы осторожно поглаживают расцветающую поверхность то тут, то там, рассудок умоляет с чем-то повременить, но измышленная жизнь уже воочию несется, не обращая на меня внимания. А я только со злости скриплю зубами, не успевая повсюду. Опять кое-где появляются слабые, но хитрые избранники природы. Под их городами змеятся реки, благодарно глядят старицы и пруды. Я же им досаждаю по мелочам, то соединяя росчерком ногтя озера с океаном и затопляя обжитые побережья, то с легкостью отправляя под воду трепетные острова.

 

Однако все забывается, и вновь начинают понемногу выползать на свет обезьянки. Немного другие, но не менее проворные. Несколько мгновений – и вот уж у них новодельные города за высокими, как им кажется, стенами, и власть над всем живым на моей планете. По старой привычке я время от времени срываюсь, раздосадованный очередным урожаем. Чутко отзываясь на мои импульсы, грядут мелкие бедствия, землетрясения, наводнения, вихри.

Вот уже и охоты и ума в них подбавилось. Глядя на светила, они думают, что я им подмигиваю. Обезьянки заселяют чужие оставленные города, вместо орудий и совершенствований теперь плетутся про меня сказки. Я не разбираю слов, но по наружности происходящего вижу, что как всегда все извращено и исполнено ими на свой подленький лад, да и поиски прозрений ведутся в непроглядной ночной мгле. Даже светила, выпившие столько труда, уже не интересны им.

Время пятится, порода портится. Как же мало им теперь надо, и сколько блаженства на лицах. И до ужаса ничего не меняется.

 

Хочется с кем-то поделиться всеми скопившимися без нужды наблюдениями, но моя ревнивая должность не предполагает коллег. И зачем это я как-то неожиданно утомился; совсем по-смертному. Кажется, я забылся на некоторое время, однако в моих кущах на звездный взгляд ничего не изменилось. Какая приятная зевота… Пора выбрать себе городок из числа самых обычных, где-нибудь не близко к экватору и не близко к лысой макушке. Да что проку от одного выбора, можно и покудесить легонечко. На реке ль, на море – без разницы, сойдет и в чистом поле; бросим прихотливую сеть, теперь самая простая улица, с затемненным кронами лицом, дом немного на отшибе, в доме кровать под самым окном, глухие шторы из фантика со дна кармана и прохладная подушка, а за нею, вне всякой моей власти поджидает скопище легких снов.

 

 

Наступило утро второго апреля. Вставать Анатолю совершенно не хотелось. Полусогнутые ноги после вчерашнего странствия понимающе ныли, робко прося себя вытянуть, но внутренность будки не позволяла пойти им навстречу. От перегретой печки разило жаром, как в те далекие годы, когда Анатоль ходил с отцом на охоту, останавливаясь на ночь в сторожке у лесника, немногим превосходящей по размеру будку. Давно, верно, то было, сказал кто-то внутри. Анатоль не был придирчив, но этот провожатый, приобняв за талию жизнь, явственно затянул одну и ту же песню, как и он страдая памятью. Анатоль попробовал подтянуться, уцепившись за вбитый над головою крюк, однако руки его не слушались. А потому он ткнул пяткой входную дверь, обитую изнутри дорожными знаками. Загнутые ногти клацнули по крашеному железу: исполин рушит оглоблей египетскую пирамиду. Анатоль был сейчас далек не только от всех герметических символов целиком, но и от себя самого, опрокидывающегося, словно колченогий табурет, обратно в сон, изнанкой вниз. Напоследок выпростанные наружу пальцы донесли о приятном холодке, а дальше покатилось и хлюпнуло. Взметнулись лишь брызги чернил.

Анатоля разбудил стук. Легкий и отрывистый, будто посетитель сильно сомневался в оправданности своего визита. Немудрено, подумал Анатоль, чувствуя, что его закоченевшие ноги еще на улице. Он поспешно подобрал конечности и со второго раза кое-как встал на холодный пол, по привычке сутулясь: он унаследовал от матери толстую кость, а от отца рост, какому любой потолок близок.

Анатоль наспех прочистил горло и отворил дверь настежь. Все вокруг до самого горизонта было невероятно бело от выпавшего снега. Анатоль даже почесал затылок от удивления. И только потом заметил в нескольких шагах нерешительно застывшего человека и стайки натоптанных следов, палевых от прошлогодней травы. Анатоль моргнул для верности пару раз, но мираж не рассеялся. Анатоль огляделся, словно бы ища чего-то, и смущенно помахал рукой, высунув ее для того из будки. Человек медленно подошел, хрустя снегом. Он был еще довольно молод, из-под полосатой шапки кое-где выбивались на лоб пепельно-золотистые кудри, но на лице даже сквозь румянец проглядывала желтоватая бледность. Анатоль неуклюже посторонился, однако, видя, что этим мало выиграл пространства, совсем вышел наружу, пропуская вперед гостя. Человек, все еще полный сомнений, заглянул внутрь будки и, вжав голову в плечи, словно ожидал оплеухи, вошел. Анатоль за его спиной наспех зачерпнул молодого снежка, а что не досталось рту, растер по лицу. Нехитро таким образом освеженный, он вернулся в будку и закрыл дверь.

Человек уже расположился на стуле и смотрел куда-то под топчан. Анатоль сначала было решил, что пришедший что-то потерял. Но человек сидел неподвижно, сунув руки в карманы и подняв воротник пальто. Анатоль сел напротив и, улыбнувшись, чуть было не взял отеческого тона, но вовремя спохватился, снова увидав напряженное лицо гостя, взглянувшего тем временем прямо Анатолю в глаза.

– Вам понравилось?

Вопрос прозвучал, но его будто бы никто никогда не произносил. Анатоль сразу догадался, кто к нему пожаловал. Однако вместо ответа он пожал плечами и пробурчал что-то неразборчивое.

– Впрочем, не затрудняйте себя, – опять заговорил молодой человек, махнув рукой. – Все это такие глупости. Вот теперь даже не знаю, зачем я вообще пришел.

Анатоль предложил чаю, немедленно осекшись. Лежалый трафарет гостеприимства попал ему на язык, хотя заварить он мог на деле разве что зверобоя или ромашки, а подобное неизвестно почему казалось Анатолю неприличным. На счастье человек покачал головой. Анатоль украдкой рассматривал пришельца, ворочал в уме какие-то слова для начала разговора, но все как одно были кривоноги и кособоки. Впервые за долгие годы он почти что желал провалиться сквозь землю. Был самый неудачный сезон для принятия гостей, ведь по некоторым невинным причинам, более климатического, нежели личного характера, мытье немолодого тулова вот уже полгода, как откладывалось.

Человек был по большей части равнодушен, но изредка все же осматривался, вдруг прилипая, точно обшаривая, то к одному углу, то к другому в небогатой на сей счет Анатолиной коморке. Совсем уж редко его теряющий волю взгляд пробегал по самому хозяину, заставляя того браться за ручку уже давно и со всей возможной плотностью затворенной двери или разглаживать по бокам от ног одеяло, пожалованное Анатолю одной слезливой старушкой, женой насмерть угоревшего полковника.

– Знаете ли, у меня есть еще одна безделица, – вновь заговорил человек, морща скулу, видимо, чтобы унять подергивающуюся бровь. – Безделица-близнец. Скажем, близнелица. О бессмертии. Только вот ее вы не нашли. Потому как огонь глух и упрям. – И его голубые глаза натурально зажглись горячечным пламенем, а на губах замелькала гадливая улыбочка. – А вторую, как понятно из текста, пожалел. Так вам понравилось? – вдруг задал он прежний вопрос, мгновенно переменившись в лице, источая взглядом почти животную надежду.

– Да, конечно, – поспешил заверить его Анатоль, согласно кивая и в то же время угадывая, что выглядит глупо и неубедительно. – Правда, я, честно говоря, малость не ухватил… А может быть, и больше, но.. странно. Я не берусь сказать, что немного путано, умом-то я, понимаете ли, слегка подослаб… Вы, наверное, какую-то цель преследовали? – язык его ворочался в безнадежном киселе. От такой неуклюжести Анатолю становилось все более не по себе. Говоря, он опускал голову, словно обращаясь к своей тощей груди, проглядывающей через рваный ворот рубахи.

– Чертова кукла, – вдруг взвился человек, – да что же это такое? Откуда у всех эта скотская страсть к цели? – Он, кажется, сообразил следом, что немного неучтив в своих выражениях и, в который раз сделав оборот на месте, посмотрел на Анатоля равнодушно и замотал головой. – Все это глупости. Глу-по-сти. Не берите в ум. Я забываюсь, хотя все же кое-что, – он остановился и потряс рукой, изображая пальцами невидимое нечто, толщиной примерно со спелую вишню (именно этих ягод ни с того ни с сего захотелось Анатолю, внимающему каждому жесту своего гостя). – Кое-что меня оправдывает. Не может не оправдывать.

Человек прищелкнул языком и почесал темя, сунув длинные пальцы под шапку. Анатоль же, побледнев от страха, увидел, как на голове пришельца шевелятся, поднимаются, пытаясь вырваться из-под тесной кожи, гнутые маленькие рога.

– А зачем вы здесь по большому счету? – вдруг спросил человек, положив на стол локоть и опустив щеку на подставленный кулак. – Не понимаете, да? Я, по-видимому, имел в виду… Ба, ну и глуп же оборотец. Я хотел сказать, почему, лишившись одного места, привязываете себя к другому? Я не берусь отрицать, что все это в повадках человека, но в том и дело: зачем так любимы нами повадки? Почему вы держитесь за эту мерзлую, своеобразно любящую землю? Где дни облачны и кратки, а? – произнес он нараспев и добро засмеялся, обнажив острые белые зубы. – Вы, вижу, совсем меня не понимаете. Это не беда. Но все-таки, почему вы не уходите на юг, не идете, как издревле, на солнце? Почему собаки не уходят в лес, а тянутся к пинкам и окрикам? Отчего я сам не глух к отповедям дураков и улещиваниям влюбленных дур? Все это очень и очень любопытно.

Человек закинул ногу на ногу и потер шею, словно проверяя, что она свободна. Но не усидев и минуты, поднялся, безо всякой неприязни похлопал по плечу Анатоля и, положив на стол смятую сиреневую бумажку, вышел в дверь. «Персонажи и декорации», – кажется, прозвучало за стеной. У исполина за подслушиванием дело не продвигалось.

Когда-то в детстве Анатоль изобрел электрическую мышеловку. Вернее, как такового изобретения на свет не появилось, но Анатоль все старательно обдумал и даже пару раз зарисовал приблизительный план. Это была обычная на первый взгляд квадратная сетка из проводков, в центре же помещалась приманка. Однако мышей дома не водилось, долговязому же Протоанатолю идея воплощения показалась скучной, а листки с чертежами поначалу были уложены в отдельную папку, вместе с которой куда-то и канули впоследствии. Теперь, лежа на незамысловатой своей постели и ловя раскрытой пятерней свет звезд, Анатоль вспоминал те старые проблески собственных, никем не навязанных мыслей и жалел. А сколько память, должно быть, порассыпала на поворотах дороги, приведшей Анатоля к занавесу, за которым поджидала дармовая свобода в затхлом одиночестве. Выходило, что нечто лучшее не приживалось в голове и не спорилось в руках, Анатоль подымал ногу для шага, а кто-то неразличимый из-за нескончаемой мглы подставлял шаткую доску, не спасительную, но берегущую башмаки от дождевых луж. И молодой человек с льдистыми глазами был прав. Зачем он держится за свой пусть и родной, но недолго приветливый со всеми неопределившимися и нерасторопными край? Анатоль задел за какую-то придорожную рифму, со звоном упавшую под ноги, но плюнув не стал останавливаться. Еще весна не перевалила через середину, думал он, а силы как будто бы оживают. Значит, самое время выдвинуться в путь. Анатоль не боялся ни долгой ходьбы, ни чужих глаз, но осмотрев бегло свой приют, встретившись взглядом с Надей, он почему-то поежился. С крапленых небес веяло тоской и неким обманом. Анатоль повернулся на бок и уставился в стену, выбрав глазами крючковатый вырост масляной краски, мелкий, но достаточно прочный, чтобы, зацепившись за него мягкими нитями, забыться.

Так что же, снова осторожно соображал Анатоль, неглупа, выходит, задумка с бегством. Он представил себе далекие времена, когда видал карты. На неразлинованном холсте, коего запасы неистощимы у каждого на лбу, он пометил себе Смоленск, Воронеж, Киев, неприличие Черного моря, на восток отступил аж до самого Свердловска, но не знал, куда деть Пермь и совсем уж призрачный Оренбург; вернувшись в точку отсчета, представленную бородатой кляксой его самого и всего беспорядочного окружения, Анатоль осторожно двинулся на запад. За годы он уверился сам и убедил Надю с Царем, что настолько никому не нужен и не интересен, что теперь сможет пройти любую местность, пересечь любую границу безо всяких притязаний и посягательств. Где-то западнее Черного моря Анатоль смутно предполагал сушу и проход в еще более теплые места, где половина его забот разом исчезнет. А там другие моря, о которых и подумать Анатоль пока себе не позволял. А там, кто знает, может быть, и какая-нибудь немолодая, но добрая женщина с загорелыми локтями и белым платком на голове… Анатоль закрыл глаза и зарылся – словно на прощание – еще глубже в постель.

Но далеко ли все-таки идти? Этот вопрос Анатоль приберег на потом, мало озадачившись и прикинув лишь из интереса. Лето, как всегда, несмотря на все прожитые годы, виделось длинным, теплым, как сваренное яйцо. К тому же ничто не мешает Анатолю зазимовать у какой-нибудь станицы, где, глядишь, и народ подобрее, точно отправился в прошлое. На том Анатоль, недолго думая, и успокоился.

Нападали незваные, жутковато цветастые сны. Анатоль часто просыпался. После каких-то гномов, пришедших всей своей разношерстной толпой поклониться и пропищать благодарность за разумное правление, Анатоль, лежа в кромешной темноте, вспомнил, как навестил однажды под Ивана Купалу старый двухэтажный дом на окраине, построенный когда-то пленными немцами. Настроение у Анатоля в тот раз вдруг беспричинно испортилось, однако письменных ящиков, избавивших бы его от людских глаз, ни на стенах, ни на дверях как назло не было. Анатоль нашел нужный номер и нерешительно постучал. Почти мгновенно открыли, и в подъезд вылился тусклый квартирный свет. Перед Анатолем стояла молодая хорошенькая женщина вся в слезах. Губы ее продолжали подрагивать, но ни одного слова не было слышно. Из дверного проема тянуло стиральным порошком – духом заповедной домашней чистоты в представлении Анатоля. По виду хозяйки можно было с уверенностью заключить, что посетителей она не ждала, но мыслями в то же время была слишком далеко и потому не знала стеснения. Глаза ее будто бы глядели куда-то сквозь Анатоля и вместе с тем на него, как если бы он стоял на ее лестничной клетке всегда. В этот дом Анатоль нес фотографию лохматого щенка, и уже жалел, что не поступился правилами и не сунул ее за тесьму дверной обивки. Это был последний визит. Анатоль, впервые замявшись на служебном месте, поклонился и, сохраняя молчание, полез в котомку. Часто его принимали за просителя и, не дожидаясь, совали мелочь или просто хлопали дверью, но женщина стояла неподвижно. А карточки к ужасу Анатоля нигде не было. Каким-то придонным стылым умом он уже догадался, что забыл вынуть фотографию из «Путешествий Гулливера», отдаренных в предыдущем доме, но поверить в это до конца отказывался. Котомка была пуста, а женщина по-прежнему молчала. С самого мешочного дна Анатоль извлек опасную бритву, заточенную каким-то стервецом под нож. Анатоль пользовался ею для мелких нужд, и теперь она сама случайно подалась в ладонь. Поймав брошенный на него взгляд, Анатоль вдруг понял, что его могут понять превратно. Он поднял глаза на женщину и застыл, заживо сгорая от стыда. Анатоль не нашел ничего лучше, кроме как раскрыть бритву; наверное, чтобы показать: в руках у него не оружие, а ущербная безделица. Но следом понял, как положение его становится все более и более неоднозначно. И вдруг женщина сделала шаг вперед. Может быть, всего полшага, а может, просто переступила с ноги на ногу, но в глазах у нее Анатоль увидел странный блеск и смутную недобрую надежду. Она протянула руку к неурочному дару, и Анатоль словно под гипнозом отдал ей бритву. Проклятия разом заклокотали в его голове и приглушенно посыпались из прорехи в бороде, но дверь уже закрылась перед его носом и шаги за нею удалились в неизвестность. Анатоль пробовал стучать, скрестись, звать, но ответа не было. Он в безымянном пока еще страхе выбежал на улицу – все окна, как по заказу, были потушены. Анатоль не подумал, что это могло быть для удобства подглядывания, которое из всех естественных слабостей выводится, кажется, сложнее всего, – ему везде виделась безнадежность.

Многажды еще Анатоль возвращался к той двери, но ответа никогда не было. Лишь однова, на масленицу, кто-то приглушенно кашлянул, но звук оборвался на середине, словно рот закрыли ладонью, и более Анатоль в то место не приходил, выдумав для себя безобидную, хотя и, впрочем, вполне жизненную развязку.

И вот лежит он пластом, не желает вставать, лишь потому, что это тревожит доски. Пару лет назад обещали светопреставление. Анатоль уж было обрадовался, сообразив, как повезло ему и всем вокруг, раз смогут поприсутствовать на событии, что другим поколениям лишь вяло снилось. Но через некоторое время, сверившись с каким-то выброшенным с неба календарем, Анатоль понял, что промазал. Или судьба его промазала? Он не трогал из стеснения эту даму. Догадываясь о ее вздорном характере, он предпочитал Надю, ну или некоторых еще подружек, припрятанных им в разных сухих местах по свалке. Что-то, решил он, было не так с самого начала. Не с девицами, разумеется. Те, что были на глянце, вполне годились для немолодого ухажера. Что-то поломалось в самом механизме, часовом или еще каком-нибудь там, когда жизнь Анатоля без всяких испытаний спустили на и без того усталую от миллионов других землю. А теперь устал в свою очередь и сам Анатоль. Лежит в глупой позе, неспособный оторвать от лежанки комля, и начинает потихоньку индеветь. Ветер что-то напевает сквозь приоткрытую дверь. Если все, чем залучается земля, принадлежит изначально небу, то стоит, наверное, вернуться туда и поговорить, хотя бы посмотреть, что там делается, – размышлял дальше Анатоль. Что глупостей везде – хоть взаймы давай, он знал; но ведь и про самолеты тоже… Однако небо представлялось ему таким большим, что даже заполони человек его своими летунами, как лягушками в пересыхающем пруду, и тогда никто ничего не увидит толком. Анатоль заставил себя поворочаться и пришел, не откладывая, к выводу, что если подолгу не шевелить отдаленными областями вверенного тела, то они постепенно начнут хандрить – прямо как люди, – задумаются о своей ненужности и пропадут с горя вовсе. В легком волнении он пошевелил всем, до чего смог мысленно добраться, и совсем неожиданно для себя самого поднялся с постели.

Надо было идти. И мешок уже давно готов. Поблекшую Надю и Царя оставляем любиться, сколько влезет. Благо, понимаешь при одном на него взгляде, что шутка удалась.

Скрип родной, жидкой, что твоя душа, двери. Снег запекся кровью, хрустит под сапогом. А под кроссовкой на удивление молчит. И черт знает, зачем вздумалось тому мужичку выбрасывать один сапог. Потерял не иначе как по пьяни второй. Или стащили бесики – молодцы из все тех же огненных местностей.

Что-то накрапывает. И голову как чудно кружит… Нога, что в кроссовке, сама подпрыгивает. Вышел за околицу заводной Петрушка. Встретил добру девицу, сцапал за пампушку. Возвращаясь к небу: должно быть, на юге (кстати, где дурень?) оно ближе к земле. Не правда ли? Да и море как бы удваивает его. Определенно где-то там они сходятся, только вот как всякий стыд это припрятано от глаз за горизонтом.

 

Гридино, 2013, 2014

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.