Солнце цвета драконьей кожи висело в нерешительности у небесной околицы. Поблизости курилось в последнем изнеможении дремы смольное марево. Кроме двоих, никто не знал, начался ли день едва или близится к концу. Никто не пробовал щелкать по носу грядущего, довольствуясь постылым. Двое же стояли от прочих в стороне.
Все кругом намедни подернулось бархатной зеленью и теперь спешно закрепляло за собой права под червленым, нехитро заклейменным небом. Но не было до того дела двум каменотесам Храма. Дымчатая исполинская глыба угрюмо почивала перед ними посреди притихшей равнины, расправив необъятные матовые бока, словно подсохшая почка несуществующего боле великана. Каменотесы одновременно пробурлили, сплюнули, переглянулись и ударили в ладоши, отвернув лица от грязи полоев.
Дело вскипело. Ошпарил воздух ноздревой пар. Заклацали стертые зубы, выгоняя из щелей загостившееся зерно. Дрогнул хрусталь небесной сферы от первого же клевка раззуженного кайла. Огил зашел с одной стороны, Олох забежал с другой. Полетели каменные брызги. Старый осокорь, тайно влюбленный в кудрявую ветлу, любовался видом парочки муравьев, в мрачном безмолвии чешущих бока затаившейся личинке жука-носорога.
Однако Олоху с Огилом было не до шуток. Уже откололись совместными усилиями полдюжины крупных кусков и еще глубже впились в девственные трещины дубовые клинья. Олох забрался на самый верх и принялся дробить оттуда. Огил с земли подбадривал и завидовал его пенному рту. И нежная паучья мурава и седая полова – все стремительно исчезало под сизым крошевом. Не было отныне в природе силы, способной остановить кипение каменотесов Храма. Смирная глыба таяла, испуская своим освобождающимся удар за ударом чувством блаженное облако, ведомое легким ветерком недалече – в упокоение и чтожество. Знакомилась распыленная твердь с внучатым песком и покрывала его своею нежностью. Катились повсюду ее блудные дети – осколки; нерасправившиеся комья души. Пора, кричали камню пришлецы, проснись, Зверь Миров, восстань с ледяного дна. А камень глох под каленым железом и смутно вспоминал, как была другой земля, как его произвели на свет в огне и дыму, как его оторвало от родной матери, необозримой и горбатой, долго-долго тащило от солнечного света, а на полдороге бросило почивать в этой мерзлой степи. Он ждал обратного пути, а тем временем купался в робких ливнях и обдувался вольным воздухом, пока того так же не схватили за горло и не выучили напевать одну заунывную песнь. И вот пришла пора лететь. По своей породистой глупости глыба полагал, что посчастливиться ему распылиться полностью и беглым бестелесным духом навестить когда-нибудь родные края.
Однако поторопился праздный андрогин с мечтами; нечего сказать. Руки Олоха перестали быть видимы. Отрастающие клыки делали его величественным и непогрешимым. Его рвало кофейной гущей на благо телу и на опушенную землю. Огил старался не отставать. Имя его раздалось, и он поспешил на помощь брату – одновременно врубиться в будущие скулы, оставляя бесформенным мысом слабо еще различимый нос. Но прежде, чем дать железного огня святыне, Огил взял в руки заступ и прошелся Олоху дважды по спине, а следом – млатом черной бронзы – по пальцам ног. В довершение всего он провел острым как бритва, тщательно хранимым ногтем себе по животу, и пузырящийся по швам Олох блаженно припал к алой полосе губами. Пришло ему время опробовать тучной крови. Он закружился и распустил косу, прятанную до подходящего момента. Напоследок на бычачью шею была надета власяная удавка, а дух отпущен. В шести руках у Олоха появились кувалды и зубила. Постепенно стал очерчиваться слабый подбородок, изогнулись вниз брезгливые губы, навис над ними скорбный грушеватый нос, пластами откололись укрывы щек, выпучились остекленелые глаза и в пыль отправились покровы со лба и плеши. Огил тем часом уже вытесал согнутые в коленях тонкие ноги, отвислое к земле брюшко и сложенные крестом на груди руки. Оценив пропорции и воздев серые ладони небу, где для него царило исключительно отражение земли, он громоподобно возгласил славу отливщикам его самого. Заверил он согласие и Олоха, омывающего все вокруг ручьями вулканического пота. Одни глаза теперь остались от старшего брата. Все обратилось в пыль. Гул все нарастал и звучал лучшей музыкой в ушах у Огила. Покамест прочесывались зубилами редкие волосы и выгрызались величественные ноздри, он обошел глыбу сзади и стал примериваться к крыльям.
Сплоченная ярь двух имаго клубилась, застилая небо. Птицы и звери спешно обменивались новостями, делали безмолвной выши знаки окаменевшими от пыли лапами и крыльями и уползали куда подальше. Вскоре лопнуло терпение и у забытого светила. Оно съежилось словно обданное кипятком и пропало. Работа закипела еще шибче в свете чадящих факелов и почитаемой так многими, снискавшей столько громких слов луны. Пришел черед и деревьям укладываться спать. Топоры сначала звучали тем мечтателям смешной возней, но вдруг их молодые шевелюры понимала пыль и невидимая сила волокла за ноги на пепелище. Тысячи человечков приводили под вялый шелест цепей посмотреть на работу. Тысячи ртов блаженно зевали, глотая освященную пыль.
По малом времени каменотесы снова оставались одни. У них были разные отцы, но знать об том было совсем не обязательно и вполне вредно. А пыль все вздымалась тучей, урчала зверем, волновалась прибоем, стелилась, плыла. «Грому зад мы повернем», – кричал, звеня поясом, Огил. «Пвррр», – вторил ему сумрачный курган Олоха. Исподволь проступили скругленными краями крылья и враз наполнились продолговатым пером. Не жалели единоутробные братья камня на лучшую часть. Вот еще не выпали из рук раскалившиеся до бела орудия, не утерли кровавые ладони лбы, как вдоль глыбы, по щепотке терявшей свою прежнюю сущность, пробежала дрожь. Земля накренилась под ногами каменотесов, когда созданное ими село, расправляя крылья, а затем и встало, шатко признавая новые ноги. Олох бросился ниц, Огил понимающе похлопал его по взмыленному хребту и, отерев ладонь, шагнул уверенно на протянутую к самой земле руку, перенесшую его следом на каменную громаду плеча, где склоненному уху было все в точности поведано. Коленопреклоненный не двинулся с места, когда над ним простерлись в стороны крылья, погрузив равнину во мрак.
Никто не видел, как Олох превратился в маленькое пятнышко на земле, скучающей спокон иссаленных веков по небесной воле и покою морскому. Каменная ступня оторвалась в этом месте от растрескавшейся поверхности, и скоро крылатая фигура, вторя мнимому, превратилась в жалкую точку высоко над головой.
Только вот с головами вышла заминка, а посему никто не замечает, как все укореняемое превращается подлинным миром в ничто.
Медвежий путь, наши дни
