21.

 

И снова большая и незатейливо деловая волна студенческих забот с головой накрыла Мишку. Снова размеренный распорядок его учебных буден, въевшись во все клеточки тела, создавал ощущение некоего заторможенного и  монотонного существования. Подъем – завтрак – занятия – обед – ужин – занятия – сон. А в промежутках – все второстепенное: друзья, футбол, кино, книжки, телевизор…И становилось порой тоскливо от этого всего – хоть волком вой.

Надя, всякий раз оправдываясь нехваткой времени, писала свои коротенькие письма примерно раз в месяц. Его загадочный приятель Алексей, предупредив о срочных и неотложных делах, куда-то надолго пропал. И когда друзья позвали Мишку на какую-то нечаянно случившуюся студенческую пирушку, то он с ожиданием нечаянных удовольствий на фоне серой скукоты всенепременно согласился.

Было действительно очень весело и прикольно. Шум и гам стоял такой, что соседи по этажу раза два стучали в дверь, грозясь вызвать милицию. Расходились по домам далеко за полночь, и все никак не могли разойтись. Потом шли одной большой общей толпой по центральной улице, пели, шутили, хохотали…

И вдруг одна из девчонок – Лена Гараева, которую все почему-то звали «Ленхен» –  тронула Мишку за локоть и попросила:

–  Миша, ты меня проводишь?

Она так умоляюще посмотрела на хохочущего беспричинным смехом всеобщего веселья Мишку, что он, открыв было рот для какой-нибудь новой остроумной  шутки, вдруг осекся и также тихо спросил:

–  А ты где живешь?

–  На Заречной…

–  Ого… – присвистнул Мишка, – да туда же за всю ночь не дойдешь…

–  Нет, – робко посмотрела на него Лена, – я за час дохожу…

–  Ну, так пошли, чего время-то терять.

–  Пошли…

Оторвавшись от веселой компании, они свернули на плохо освещенную улицу и быстро зашагали, утопая в наметенных за вечер сугробах.

– …и ты каждый день ходишь в такую даль? – спросил, стараясь выбраться на утоптанный снег, Мишка.

–  Когда как…, – ответила, едва поспевающая за ним Лена, – иногда, если повезет, на автобусе доезжаю…

–  Как это «если повезет»?

–  Ну, понимаешь, с утра в это же время люди на работу спешат…а вечером пока дождешься этого автобуса, быстрее пешком дойдешь…

–  А как же ты на вечеринку пошла в такую даль?

–  Не знаю…

Мишка смешливо посмотрел на подпрыгивающую в своих стараниях попасть в такт его размашистому шагу  спутницу:

–  Что значит: «не знаю»? Кто-то ж, наверное, должен был тебя провожать?

–  С чего ты взял? Никто был не должен…

–  Ну и дура…, – он хотел было сделать шутливо назидательный упрек по поводу опасности ночных прогулок, но передумал и почему-то ляпнул, – а зря…

Лена ничего не ответила, а Мишке стало стыдно, и он постарался перевести разговор на другую тему:

–  А как тебе, Лена, вечеринка?

–  Понравилось…было весело…

–  А что же ты не танцевала?

–  Откуда ты взял?

–  Ну…я тебя не видел…

–  А ты никогда меня не видишь…

Вот тут-то Мишка и усмехнулся про себя: «…а я-то думал…а оно вон что оказалось…». Нет, он ничего не имел против того, чтобы прогуляться с хорошенькой девчонкой и даже поболтать с ней с легким намеком на флирт, но когда девчонки начинали откровенно, как они это называют –  «клеить», это почему-то вызывало в нем тихую неприязнь, потому что попахивало коварной и вульгарной ловушкой для неопытных простаков. И он сделал вид, что не понял такого «тонкого намека на толстые обстоятельства» и заговорил о какой-то чепухе, связанной с недавно прошедшими в городе торжествами по случаю какой-то годовщины какого-то памятного события, на коих ему посчастливилось участвовать. И Лена вежливо делала вид, что ей это ужасно интересно и лишь изредка и то, наверное, для того, чтобы дать понять, что не уснула на ходу, вставляла в затянувшийся Мишкин монолог отдельные, подходящие по смыслу  слова, типа «не может быть» или «а как же иначе».

Вот так незаметно они и дошагали до Заречной. Дом, где жила Лена, деревянный, невысокий, с островерхой крышей, был по самую макушку занесен снегом и, казалось, ждал, уставясь недвижным взглядом темных окон в холодное пространство, своего близкого неминучего конца или каких-нибудь других перемен. И другие, соседние дома, тоже молчали, вздыхая шевелящимися в чревах больших сараев стогами упрятанного на зиму сена и сыпя на дорогу струи шуршащего снега со своих усталых, сгорбленных крыш. Лена осторожно постучала кольцом железной ручки в ворота и горестно прошептала:

–  Эх, разбужу сейчас, наверное, всех…

–  Боишься – накажут? – поинтересовался Мишка.

–  Да нет…жалко их…папе и брату с утра на работу…сестренкам – в школу, а маме вообще в пять вставать – корову кормить…

–  Зачем же так ворота закрывать, чтоб будить кого-то?

–  Ну не оставлять же их открытыми на ночь…

–  Слушай, Лена, – вдруг спросил Мишка, – а  вы что – корову держите?

–  И не только, – почему-то рассмеялась Лена, –…и свинюшек, и овечек, и курочек…

–  Но это же столько хлопот с ними…

–  Да уж…хлопот хватает…но какие они забавные, Миша…вот, наблюдаю, когда кормить прихожу, за свинюшками…они, не веришь, ведут себя порой, как люди… – весело затараторила Лена.

–  Ну, скажешь – как люди…

–  Точно я тебе говорю…у них своя иерархия…ну, это значит, кто-то из них поглавнее, а остальные его слушаются…и я точно знаю, что они между собой о чем-то общаются и прекрасно друг друга понимают…

–  А овечки с курами? – усмехнувшись, спросил Мишка.

–  Что овечки с курами?

–  Ну, тоже разговаривают?

–  Да ну тебя, – обиделась Лена, – я тебе серьезно рассказываю, а тебе все шуточки…

–  Ну, прости…прости, – примирительно сказал Мишка, – только, я боюсь, мы за разговорами до утра здесь простоим…ты давай стукни еще…

И Лена стукнула еще раз металлическим колечком. И в заснеженной тишине этот стук, отозвавшись дальним протяжным гудком паровоза, полетел ввысь в сумеречную бездну, в расцвеченное звездами небо, туда, куда улетают безвозвратно все земные звуки.

 

 

22.

 

И с того дня, вернее, с того вечера Мишка как-то по-другому стал смотреть на эту девчонку. Он теперь понимающе относился к ее не совсем модному, как говорили его сверстники, «прикиду», к ее мозолящей глаза педантичной аккуратности, к ее разборчивости в выборе подруг. Ему теперь даже имя, прилепившееся к ней с первых дней учебы – Ленхен – казалось  обидным, потому что имело какой-то юморной и унизительный намек. И Мишка как-то подошел на одной из перемен к Лене и, немного смущаясь, прямо ей сказал:

– Ты вот что…если что…скажи мне – и я тебя в обиду не дам…

И Лена, натужно рассмеявшись, ответила на это:

–  Вот еще…я сама кого хочу – обижу!

–  Ну и ладно… – посмотрел по сторонам Мишка, – живи, как знаешь…

И ведь ничего особенного в ней не было, за что бы она могла понравиться мальчишкам: обычная девчоночья внешность с серыми глазами и коротенькой стрижкой, обычная ученица – прилежная и обязательная, обычная трещотка и хохотушка в кругу таких же звонких и веселых трещоток и хохотушек. А Мишино сердце вдруг иногда начинало как-то невпопад колотиться при одном только виде ее. «Что это такое?, – думал он – ведь не мог же я в нее влюбиться? Может просто мне ее очень жаль, как жаль бывало иногда, например, сестренку Таню, когда кто-то из дворовых ребят пытался ее обидеть…да, именно жаль…скорее всего, жаль…». Хотя интуиция упорно отказывалась называть все эти переживания жалостью. Разве только жалость заставляла Мишку задерживаться в аудитории после уроков, чтобы появился повод проводить Лену до автобусной остановки. Разве только жалость подтолкнула Мишку к усердному изучению математики, чтобы теперь математичка в пример всей группе ставила не только Лену, но и его.

Жалость – не жалость…А впрочем, не все ли равно, что там у тебя творится в душе, когда на улице уже вовсю пригревает  по-весеннему яркое солнышко, когда первые робкие ручейки пробиваются из-под рыхлых, осевших сугробов, когда с рекламных плакатов киноафиш  смотрят на тебя восторженными и влюбленными глазами герои каких-то индийских мелодрам. Какими необычно яркими красками веселят взгляд еще вчера унылые и однообразные улицы озабоченного вечным движением города! Какие красивые и нарядные идут навстречу девчонки, вскидывающие хитрые глазки при встрече! Какие неудержимые силы тянут на улицу, даже если лежат вповалку где-нибудь под стулом непрорешанными дифференциалы с интегралами, неизученным закон Ома…и даже – уравнение Бернулли.

…И как раз именно в тот момент, когда Мишка шел по городу с неколебимо  твердым  намерением идти, куда глаза глядят, ему вдруг, как по мановению какого-нибудь волшебства, повстречалась Лена. Она заметила его раньше, чем он, и стояла, издали улыбаясь своими милыми ямочками на щеках.

– Привет! – сказал ей, чуть смущаясь, Мишка.

– Привет, – ответила Лена, – а я вот в кино решила сходить…

– Какое совпадение! – вдохновенно соврал Мишка – и я тоже об этом же думал…с утра встал и подумал: а не сходить ли мне в кино?

– Ну, так и пойдем вместе, коль наши мысли такие совпадучие – приняла Мишкин тон Лена.

И они пошли рядышком, обмирая от нечаянных прикосновений рукавов и смущаясь пристальных, все понимающих взглядов встречных прохожих. А потом в ожидании сеанса они, купив по мороженому, пошли в оттаявший от зимней стужи скверик и сели на скамейку, продолжая свой дурашливо-насмешливый треп.

Близилось время окончания рабочего дня предприятий города, а потому улицы становились многолюдней и шумливей. И толпа людей у скверика заметнее густела. Но даже в этой толчее Мишка вдруг отчетливо разглядел знакомую мужскую фигурку. Она, эта поджарая фигурка, вначале мелькнула у входа в скверик, потом, приветливо махнув рукой, вынырнула из толпы где-то у дальней его окраины. «Алексей», – наконец узнал в фигурке своего приятеля Мишка, и сердце его заколотилось от чувства какой-то необъяснимой неловкости. Ну, конечно, какой же он, оказывается, ловелас, если позволяет себе встречаться то с одной, то с другой девчонками. Да еще… черт дернул его за язык просить начать учебу чтения мыслей именно с Лены…

И только Мишка об этом подумал, как вдруг явственно услышал приглушенный (как будто из старенького бабушкиного репродуктора) девчоночий голосок: «…ну что же это я, как дурочка, стесняюсь его…вот сейчас улыбнусь и возьму его за руку…боже, на нас смотрят…нет, мне, положительно, не должно быть никакого дела до всех этих подозрительных взглядов…а что же будет дальше? Если он меня куда-нибудь пригласит, как же я пойду – ведь я одета по-домашнему…».

– Пойдем, – сказал, явно смущаясь своей невольной посвещенности в девчоночьи тайны, Мишка и неожиданно для себя самого взял Лену за руку.

– Пойдем, – послушно и, как-то сразу оробев, сказала Лена.

«…ой, мамочка, что это со мной? – после долгой паузы прошептал «репродукторский» голосок, – да я же вся покраснела от стыда…».

И только, войдя в кинозал, Миша большим усилием воли сумел отключить «подслушивающее устройство». «Вот так фокус, – думал он, – другой бы на моем месте радовался таким исключительным своим способностям…а мне почему-то стыдно…». Он искоса смотрел на искренне сопереживающий экранным событиям нежный профиль своей подружки и недоумевал: как же он раньше не замечал такой чистой и нежной, такой неброской, но тонкой ее красоты? Смеялся и плакал, плясал и пел зажигательные песни «индийский» экран, шуршали по соседству конфетные фантики, надсадно задыхался неподалеку старческий кашель, а Мишка смотрел поверх голов и ничего не видел, кроме фантастически моргающего голубого света, в колебании которого угадывались контуры вполне реального жесткого мира. И он понимал, что этот свет и эти будоражащие воображение звуки волшебного далека – всего лишь плод его застигнутых врасплох обычной мальчишеской влюбленностью мыслей. Он каким-то неведомым чувством явственно ощущал зыбкую непрочность его отношений с доверчивой и, судя по всему, неравнодушной к нему Лены. «Но ведь у нас ничего с ней и нет», – как будто бы возразил он самому себе. «Да что же это я сам себя-то обманываю…, – тут же сам себе и ответил, – а что же это у нас такое, как не любовное свидание?».

Ну, свидание, так свидание…а что тут такого? В конце концов, и не любовным оно, это свидание было вовсе, а просто сходил он в кино с девчонкой, с которой вместе учился и которая была ему симпатична. Просто хорошо ему было с этой бесхитростной, но остроумной девочкой. Просто сердце радовалось от ее веселого настроения. Просто рядом с ней ни о чем не хотелось думать, кроме как о радостном и добром.

 

 

23.

 

А на следующий день, пробегая на вахте мимо столика дежурной, Мишка увидел на его краю рядом со стопкой газет конверт со знакомым размашистым почерком.

– Дарья Павловна, это мне? – остановился, как вкопанный, Мишка.

– Ну а кому ж еще? Кроме тебя, Сабельниковых у нас тут больше нет…

– А что же вы молчите?

– Да я только рот раскрою сказать, а тебя уже след простыл…

– Так, значит, письмо пришло вчера?

– Ну а когда ж еще? Не ночью же мне его принесли…

И Мишка, сунув письмо в папку с конспектами, глубоко и разочарованно вздохнул. «Как же так, – искренне недоумевал он, – я уже мысли чужих людей  вовсю читаю, а тут оплошал?». Он с  чувством вины и запоздалого раскаяния вспомнил вдруг вчерашнюю встречу с Леной. Вспомнил ее печальный взгляд, когда она, закрывала за собой калитку. «Но ведь я уже, наверняка, что-то чувствовал, – подумал он, – если так холодно с ней попрощался…а что я чувствовал? Мысленные приветы от Нади Цепиловой? Ха-ха и еще раз ха-ха…Если бы я что-то чувствовал, скажем прямо, с какой стати бы я поперся в качестве примерного ухажера за тридевять земель, в эту по уши задрызганную распутицей Дунькину деревню?».

Мишка прибежал в аудиторию, как всегда, перед самым звонком. Как назло, математичка начала урок с опроса  и первым, опять же как всегда (в качестве примера для остальных), вызвала к доске  именно его. А потому прочитать письмо он смог только к концу урока. Он вначале бегло пробежал по строчкам, обращая внимание только на событийные описания. Потом внимательно поизучал лирические отступления, которыми всегда были полны Надины письма. И только после этого положил конверт обратно в папку, отложив удовольствие детального разбора письма на свободное от учебы время. Ничего необычного не содержало это письмо: описание повседневных школьных буден, пересказ чьих-то сплетен о событиях городских, нехитрые размышления, мечтания, предположения и даже – изложение странного сна…Вот это-то изложение и заставило вздрогнуть Мишкино сердце: в нем со всей очевидностью и даже в деталях угадывался его вчерашний романтический поход в кино. Даже внешность Лены была полностью и с пугающей прозорливостью описана Надей. «Но как же так? – не мог понять Мишка – не может ведь это быть с таким обилием угаданных подробностей простым совпадением? Неужели и она научилась читать чужие мысли? Да еще на расстоянии? Хотя нет…стоп…а когда же она написала письмо?». Он снова вынул из папки конверт, посмотрел на штемпель и обмер: дата была недельной давности.

…А когда Мишка уже в своей общежитской комнате еще раз перечитал письмо, то обнаружил оговорку, которая снова заставила екнуть сердце: в том месте, где Надя вспоминала про Лешу, она вдруг неожиданно назвала его Алексеем. «Она же никогда не называла его так, – подумал он, цепенея от неожиданной догадки, – какой он Алексей, когда он маленький и необыкновенно родной Леша? Хотя…с другой стороны…она ж его как-то однажды  назвала, дурачась, Лексей Иваныч…Лексей – Алексей…». Мишка вскочил со стула, подошел к окну и, взглянув невидящим взором на сверкнувшее первой весенней молнией небо, тихо прошептал: «Это он…».

И сразу же, подхваченные резким порывом ветра, затрепетали оконные занавески. Застучала в оконное стекло и полилась по нему мутными потоками дождевая вода. Свернула снова молния, осветив холодным ярким электричеством темные углы Мишкиного пристанища. Сразу сделалось темно, сыро и неуютно. Потом раскаты грома, прокатившиеся где-то рядом над крышей, глухо и недовольно заурчали над соседними домами. Потом наступила напряженная тишина и в форточку вдруг начал потихоньку вплывать маленький зеленый, окаймленный красным и желтым ореолом, теннисный шарик. Он вплывал  как будто неохотно: повисел с минуту на высоте форточной завертки, сделал небольшое колебательное движение и только потом, оставляя за собой чуть заметный шлейф коричневого дымка, полетел под потолок. На мгновение зависнув, он затем ускорился, облетел по стенам комнату, заглянул во все ее углы и опустился к письменном столу, к которому отступил Мишка.  Шарик висел перед ним на расстоянии вытянутой руки, шипел и как будто соображал, что ему следует делать дальше. И шел от него такой жар, что Мишку тотчас же прошиб обильный пот. «Ну, вот и все, – пронеслось лихорадочно в его голове, – вот она, та шаровая молния, о которой рассказывал Алексей…теперь она вопьется в меня – и смерть…». Но шарик внезапно и резко упал, почти касаясь пола, а потом снова, старательно вычерчивая дымную синусоиду, поднялся к потолку. Оттуда он прямым путем направился было обратно в форточку, но в последний момент, как бы передумав, вернулся и вихрем закружил по комнате. И в этот же момент страшный удар в спину потряс Мишку. В глазах его посыпались искрами ярко красные огоньки, в голове отчаянно загудело, а в нос ударил тошнотворный запах паленой плоти. Он повалился навзничь на кровать и уже не видел, как резвый шарик, сделав свое черное дело, стремительно улетел в форточку, растворившись в фиолетовых сумерках весеннего грозового вечера.

…Мишка плохо помнил, как его везли в больницу и что с ним там делали. Из всех воспоминаний только и осталось, что заполошный вой сирены машины скорой помощи да женщина в белом халате с удивительно знакомым лицом, которая, ласково приговаривая, держала перед его лицом сверкающий никелем и брызжущий пахучей жидкостью с иглы огромный шприц. Потом был  белый, отдающий синевой, в комковатых хлопьях, какой-то слежавшийся и рыхлый, как прошлогодний снег, туман над всем вытянувшимся пространством полусвета-полутьмы. Потом были нешумные разговоры большого количества людей, толпящихся возле кровати. Потом была боль от прижигаемых антисептиками ран, проникающая в самые потаенные уголки сознания; боль царапающаяся и кусающаяся, как хищный зверек в блаженном осознании беззащитности терзаемой жертвы. Потом была тишина…

 

 

24.

 

Но все, к счастью, оказалось не таким уж страшным, как представлялось Мишке, когда он, наконец, очнулся. Да и находился-то он без сознания каких-то полчаса от силы. Ну, может, чуть подольше…Рана на спине, а вернее, ожог,  совсем не беспокоил, а только слегка пощипывал. В большие окна палаты прямо в глаза, слепя и заставляя жмуриться, светило яркое весеннее солнце. В открытую форточку доносился звонкий и бесшабашно беззаботный крик  хмельных от волглого майского тепла воробьев. Где-то билась об стекло неизвестно откуда взявшаяся большая зеленая муха. Гудели машины, звенел разворачивающийся неподалеку от больницы на конечном кольце трамвай. Весь этот огромный мир звуков входил в Мишку так же, как, вероятно, входили когда-то неведомые силы сырой земли в ослабшие от непомерных ратных трудов тела былинных богатырей.

Кроме Мишки, в палате лежали еще трое больных:  два сосредоточенных и молчаливых пожилых мужчины и очень полный юноша примерно того же возраста, что и Мишка, с копной вьющихся рыжих волос на голове.

– Ну что, оклемался? – весело спросил юноша очнувшегося Мишку и протянул руку. – Сергей.

– Михаил, –  оглянулся по сторонам Мишка.

– А что нос повесил? Болит?

– Есть маленько…

– Ничего…здесь тебе долго валяться не дадут…через неделю будешь, как новенький.

– А я никуда не тороплюсь.

– Ну не скажи…дома-то оно завсегда лучше…а, мужики? – толкнул Сергей одного из соседей, молчаливо копошащегося в своей тумбочке.

– Да пошел ты, – буркнул мужчина, не поднимая головы, – уши от тебя болят…

– Гы-гы-гы, – громко заржал Сергей и, повернувшись снова к Мишке и показывая пальцем на мужчину, выдавил из себя сквозь смех, – полюбуйся-ка на этих куркулей…

…А на следующий день с утра начались посещения…Сначала навестила Мишку классный руководитель Екатерина Захаровна. Она внимательно выслушала невнятный Мишкин ответ по поводу его здоровья и, оставив на тумбочке два морщинистых (пожилых – отметил  про себя Мишка) апельсина, поспешно ретировалась. Потом зачем-то пришла (посидела, попричитала и ушла) дежурная по общежитию Дарья Павловна. Потом завалилась ватага однокурсников, среди которых была и Лена. Они сидели бы у Мишки весь день, но уже через десять минут их попросил удалиться специально по Мишкиному случаю оставивший свои неотложные дела заведующий отделением. А ближе к вечеру в палату робко постучала девушка, назвавшаяся корреспондентом городской газеты. Она аккуратно разложила на тумбочке листочки, села на краешек вежливо предложенной Сергеем табуретки и, внимательно посмотрев на Мишку, попросила тоненьким мышоночьим голосочком:

– Расскажите, пожалуйста, как все было…

– А что рассказывать? – не понял Мишка.

– Ну, с самого начала…

– Вы имеете в виду молнию?

– Ну, конечно, молнию…это же очень интересно…

– А ему было, наверное, не очень… – вмешался Сергей, – могло ведь и убить…

– Да, могло, – сказала девушка, – вот это как раз и интересно, что не убило…

– Ну, знаете, – возмутился Мишка, – у людей несчастье, а вы в этом какие-то интересы ищете…

– Ну, хорошо, – согласилась девушка, – давайте просто поговорим о факте. Как эта молния выглядела? Как она себя вела? Что ощущали вы при ее виде?

И Мишка, нехотя, начал вспоминать обстоятельства случившегося…

– Позвольте, – вдруг прервала его девушка, – вы говорите, что одежда на вас осталась целой…а как же тогда образовался на теле ожог? Может быть, там ожога и нет вовсе, а вам просто чудится?

– Как это нет, – обиделся Мишка, – стал бы я терять сознание, если бы там была просто ссадина.

– А вы можете его показать?

– Ожог? Но он забинтован…

– А я попрошу врачей…

– Вот этого делать не стоит! – вмешался вдруг в их разговор чей-то властный голос.

Мишка посмотрел на дверь и весь засветился: в дверном проеме стоял Алексей. Девушка-корреспондент, почему-то занервничав, быстро и суетливо засобиралась и тихо, не попрощавшись, выскользнула из палаты. А друзья обнялись и вышли в коридор.

– Слышал, слышал я о твоем приключении, – понизив зачем-то голос, похлопал друга по плечу Алексей, – ты-то сам что об этом думаешь?

– А что думать? – подошел к окну и посмотрел на больничный двор, еще неопрятный от весенней распутицы, Мишка, – природное явление…слава Богу, что жив остался…

– Ты забыл наш разговор о молниях? И не просто о молниях, а о шаровых?

– Откровенно говоря, помню смутно…напомни, пожалуйста…

– Плохо, –  хмуро сказал Алексей, – такое надо запоминать…так вот…(он оглянулся по сторонам) это тебе привет от Земного Разума…

– В смысле? – ошарашено вскинул на друга глаза Мишка.

– А в каком смысле, – нам как раз и предстоит с тобой разобраться.

– Выходит, я где-то в чем-то провинился?…

– А вот этого не надо, – оборвал друга Алексей, – причина может быть и совершенно иной…ты сам подумай: разговаривал бы ты сейчас со мной, если б молния ударила в тебя по-настоящему?

– Но она же меня обожгла…

– Вот! Обожгла! Надо смотреть твой ожог!

– А что его смотреть?

– Постой…а кроме корреспондентки, никто тебя об этом не просил?

– Нет, – ответил не сразу Мишка, – но его, наверняка, видели и сестра, которая бинтовала, и врач приемного покоя. Постой… ты думаешь…

– Не думаю, а уверен, – твердо сказал Алексей, – а потому нам с тобой из этой больницы надо срочно уходить…

 

 

25.

 

И уже через полчаса Алексей, запыхавшись, вбежал в палату и, бросив на Мишкину постель его аккуратно перевязанную шпагатом домашнюю одежду, нервно пробарабанил пальцами по спинке кровати:

– Давай бегом, пока врачи не передумали…сам не понимаю, как мне удалось договориться…их врачебные порядки лбом обычно не прошибешь…

–  Да мне одеться – раз плюнуть… – успокоил его Мишка.

– Это вы зря, парни…положили лечиться – значит лечись, – повернул со скрипом на кровати свое толстобрюхое тело Сергей.

– А ты лежи, коли тебя не спрашивают, – отозвался из угла пожилой мужчина.

– Давай-давай… – торопил друга явно нервничающий Алексей, то и дело выглядывая  в коридор, – так надо, мужики, – бросил взгляд на Сергея и провел ребром ладони по горлу, – обстоятельства…

– Ну,  так бежим! –  На ходу натянул на себя курточку и штаны Мишка.

Они уже пробежали пару остановок трамвая, когда Мишка, еле переводя дыхание, вдруг прокричал Алексею:

– Жалко, что из тумбочки ничего не забрали…

– А что у тебя там было?

– Еда…

– Какая еда?

– Ну, там разные фрукты, котлеты…

– Нашел о чем жалеть, – скривился, оглянувшись, Алексей, – у тебя, мил-человек, жизнь на кону, а ты – котлеты…

Жизнь, конечно, – это дело очень серьезное, но оставленных в больнице котлет Мишке было действительно очень жаль. Не сказать, чтобы он был большим любителем хорошо покушать, но после больничных, прямо скажем, скромненьких обедов у него в животе уже с утра началась «культурная революция». Может быть, именно по этой причине, вовлеченный в интриги своего бурчащего живота, он не очень-то и воспринимал, куда ведет его Алексей. Они после долгого бега постепенно перешли на быстрый шаг; потом обогнули котлован и гору щебня какой-то новостройки; потом поднялись на пятый этаж большого дома, стоящего особняком в недавно отстроенном жилом квартале; потом вошли в довольно богатую прихожую, всю в зеркалах, светильниках и красивых портьерах; а потом –  в просторную, с роскошной мебелью и картинами на стенах гостиную.

– Слушай, ты тут ничего не трогай, – попросил приятеля Алексей, – хозяева ничего не знают о моем здесь проживании, и мне не хотелось бы их огорчать…

– А где они? –  шепотом спросил Мишка.

– За границей…но это не важно, потому что раз в неделю сюда приходит их родственница поливать цветы…и мы не должны давать ей повода…

– Да понял я… – загляделся на натюрморт с фруктами Мишка, – а поесть здесь чего-нибудь есть?

– Обижаешь, шеф, – хлопнул в ладоши Алексей, – мой руки – и шагом марш на кухню!

И когда Алексей выгрузил на стол из холодильника винегрет, холодец, разделанную селедочку в масле, нарезанную кружочками колбасу, ножку вареной курицы, кусок пирога, шмат сала и большущую кружку ядреного кваса, Мишка счастливо заулыбался и, ничего не говоря, с чувством пожал своему другу протянутую в свойственной ему дурашливой манере сильную и жилистую руку.

– Ну, как? Заморил червячка? … а теперь давай о главном, – нетерпеливо попросил Алексей, когда Мишка, довольно потирая живот, встал из-за стола.

– Ты имеешь в виду мою спину?

– Ну, а что же еще…кстати, как ты ее чувствуешь?

– Да, никак…как будто ничего там и нет…

– Садись тогда на табурет…и не бойся…я постараюсь аккуратно…

И Алексей действительно, не причинив никакой боли, снял бинты, вытер мазь и задумался, присвистнув.

– Ну и что там? – спросил, сгорая от любопытства Мишка.

– Есть кое-что… – отозвался Алексей и присвистнул.

– Ну, говори…не томи…

– Понимаешь, здесь, как я и думал, рисунок…

– Рисунок?

– Если ты не возражаешь, давай, я его сперва перерисую…а потом вместе подумаем, что все это значит…

Алексей рисовал, не спеша, стараясь перенести на бумагу все до единой черточки Мишкиного ожога. А тот, ежась то ли от свежего воздуха, густым потоком льющегося в огромные форточки квартиры, то ли от лихорадочного предвкушения раскрытия какой-то важной тайны, торопил друга и умоляюще просил хотя бы в кратких деталях рассказать о характере рисунка.

– Ты меня не торопи, – невозмутимо и спокойно отвечал ему Алексей, – сейчас я закончу…осталось только портреты перерисовать…

– Портреты? – чуть не упал с табурета Мишка.

– Да, здесь есть два портрета…и я уже примерно догадываюсь, кто это…

– Но зачем они попали на мою бедную спину?

– А ты сам ничего не предполагаешь?

– Мне их стоит опасаться?

– Ну, вот…я рад за тебя…наши с тобой занятия по логическому мышлению начинают приносить первые плоды…давай размышлять дальше…

– Скорее всего, это не главные персонажи разворачивающихся событий, но активно действующие помощники злого волшебника…

– Пятерка с плюсом! – радостно воскликнул Алексей. – Именно так оно и есть! Заметь, они должны быть тебе очень знакомы, потому что подобрались к тебе настолько близко, что остался всего один шаг до реальной беды.

– И что мне делать? – нервно шмыгнул носом Мишка.

– Тебе – ничего…это послание адресовано мне…

– Интересное дело, – заерзал на табурете Мишка, – на моей бедной, обожженной спине – послание для тебя…

– Да уж ладно плакаться…спина-то давно, небось, не болит, а ты все причитаешь…мне кажется, это был единственный способ увести тебя из-под удара…

– Ты это серьезно?

–  Серьезнее не бывает…

Алексей наконец отложил лист с рисунком в сторону и помог Мишке одеться.

– Ну, а теперь смотри, – сказал он, положив лист перед Мишкой, – вот это (он обвел тупым концом карандаша верхнюю часть рисунка), надо полагать, местонахождение твоих врагов…а это расшифровка (его карандаш спустился в левый нижний угол рисунка), если так можно выразиться, послужного списка злодеев…ну, а это (он ткнул в нарисованные мелкими штришками  две физиономии – так обычно рисуют дружеские шаржи) – их стилизованные портреты…не узнаешь?

– Узнаю, – выдохнул озадаченный Мишка. Так характерны были черты этих женщин, что он сразу узнал в одной дежурную по общежитию Дарью Павловну, а в другой – ту рыжеволосую соседку Надиной тетки, которая усыновила Лешу.

– Ты знаешь… – после некоторой паузы задумчиво сказал он, – эта вторая принимала меня в приемном покое…

– Ты ничего не путаешь? – насторожился Алексей и постучал карандашом по столу.

– Нет…теперь точно вспомнил…

– Ну, значит, она ничего не поняла…ты же ведь не говорил ей, что тебя ударила молния?

–  Я вообще ничего не говорил…очнулся только в палате…

– Вобщем, ты давай выбрось все дурное из головы…а что нам делать дальше – это предоставь мне…