И понял – окончательно понял – Осьмухин в ту ночь, что то, что сидит у него внутри, гораздо сильнее его, что, как бы ни старался, ничего он с собой поделать не сможет, что нужно либо смириться, либо…
Но был ли хоть какой-нибудь выход из этого положения? Разве только с собой покончить? Так ведь невозможно. Он же вурдалак, мертвец. А может ли мертвец умереть дважды?
И тут вспомнил Федька, как все та же пресловутая соседка рассказывала ему в детстве, что есть, оказывается, один старый народный способ против вурдалаков, и заключается он в следующем: выстругать кол из осины (непременно из осины, а не из какого-либо другого дерева) и за полночь, подкараулив, когда мертвец вылезет из могилы, подкрасться незаметно сзади и, трижды перекрестившись, поглубже вогнать этот кол ему в спину – только тогда кровопивец умрет и умрет уже навсегда.
Осьмухин даже взмок от страха (выходит, врали, что мертвые, дескать, не потеют), когда про это подумал. Все его существо разом воспротивилось самой возможности такой жуткой смерти. И действительно, разве он, Федька, виноват, что стал таким, разве есть его вина в том, что он людей убивает? Ведь это все как бы помимо его воли происходит – так справедливо ли подвергать его за это такому изуверскому наказанию? Нет, уж лучше он будет жить так, как жил. Что тут можно поделать, если самой судьбой ему такая доля предназначена?

Так и порешил Федька. И пошло все своим чередом. Вновь потекли его дни – в каком-то сонном оцепенении – и ночи, наполненные лихорадочным возбуждением, проводимые обычно в поисках очередной жертвы, затем в ее преследовании и умерщвлении. Последнее стало для Федьки уже не просто привычкой, а жизненной необходимостью, основой основ нынешнего его бытия. При этом Осьмухин понимал, что допусти он хотя бы малейшую промашку, и его относительно спокойному существованию раз и навсегда придет конец. С одной стороны ему это даже нравилось – придавало остроту ощущениям. Но с другой стороны… Нередко в своих страшных снах – а сны ему снились по-прежнему регулярно – он видел, как толпа разъяренных поселян, вооруженных увесистыми колами, лихорадочно раскапывает его могилу и, вытащив – беспомощного, дрожащего – на свет божий, безжалостно вершит над ним ужасный свой суд…
А в «Таежном», между тем, и впрямь готовились к поимке опасного преступника, невесть откуда вдруг объявившегося в здешних краях. Серия убийств (в том, что это именно убийства, уже никто не сомневался), совершенных за последних несколько дней в окрестностях поселка и имевших, так сказать, одинаковый почерк, натолкнула людей на мысль, что их виновником является один и тот же человек, скорей всего, маньяк с расстроенной психикой, ибо метод, к которому он прибегал постоянно в своих преступлениях, выглядел по меньшей мере странно. «Таежникам», конечно, и в голову не могло прийти, что убийца не живой человек, обладающий пусть не совсем обычными, но все же характерными исключительно для живого человека поступками, что он – существо иного мира, действующее по своим особым законам. Поэтому Федьку собирались ловить как всякого преступника – с милицией, с собаками, с поисковой группой из числа добровольцев, и никто даже не подозревал, что злодей всем им хорошо знаком и
находится у них под самым носом.
А Федор тем временем продолжал свои ночные нападения и всякий раз, совершив очередное убийство, нещадно ругал себя за проявленную слабость, но делал это уже как бы по привычке, словно оправдываясь перед кем-то.
Хотя бывали минуты, когда совсем другие мысли посещали Осьмухина. В такие минуты Федьке начинало казаться, что все, что с ним произошло – это какой-то особый знак, что-то вроде необычной, но ответственной миссии, возложенной на него кем-то свыше, может, даже самим Богом. Слишком много он, Осьмухин, в этой жизни перенес, слишком много от людей натерпелся. И вот теперь, после смерти, пришел его час отомстить за все, и значит, убийства, которые он совершает, – это, вроде, как бы и не убийства, а воздаяние за все пережитые им мучения, и он сам – никакой не злодей, а всего лишь мститель.
Что там говорить, роль мстителя Федьке, конечно, больше нравилась. Но – вот беда-то какая! – во время своих ночных нападений не чувствовал он себя мстителем – не чувствовал, и все тут! Одно только непреодолимое желание овладевало им всякий раз, когда присматривал он себе очередную жертву, – желание испить человеческой крови, насытить свое вурдалачье нутро. И казалось тогда Осьмухину, что если это и месть, то не его собственная, что это кто-то другой, сильный, кто управляет им как куклой-марионеткой, мстит людям за некие одному ему ведомые прегрешения, а он – он просто орудие в его руках.
После этих мыслей еще мерзче становилось на душе у Федьки, и еще больше начинал он тогда себя ненавидеть.

Но вот, наконец, настал день, когда мучениям Осьмухина пришел конец.
А началось все с того, что, в очередной раз выбравшись из могилы, он не пошел, как обычно, в поселок, а отправился в совершенно другую сторону. Последнее время в «Таежном» совсем нечем стало поживиться: поселяне, напуганные убийствами, по ночам вообще перестали выходить из своих домов, и с наступлением сумерек улицы его словно вымирали.
Потому-то и изменил Федор своему обычному маршруту. На что надеялся он в этот раз, удаляясь все больше от людского жилья? Повстречать какого-нибудь бродягу-бича, которых в общем немало промышляло в таежной глуши? Или где-то у речки набрести на лагерь туристов? А может, аж до самого поселка строителей задумал дойти? Федька и сам этого не знал, как всегда положившись на свой звериный инстинкт – авось да и приведет куда надо.
И ведь не подкачал он Осьмухина и в эту ночь – прямехонько к сторожке лесника вывел. Хозяина ее, Еремеича, Федор прежде хорошо знал. Не раз, бывало, чаи вместе гоняли, а иногда и покрепче что. Старик хоть и слыл нелюдимом, и в «Таежном» редко появлялся, Федьку как-то сразу среди других выделил – не иначе родственную душу в нем почувствовал. Еремеича ведь в свое время жизнь тоже изрядно потрепала. Жену его в молодости медведь задрал; сынишка младший утонул, купаясь в реке; дочка, как выросла, в город уехала, вышла там замуж, да, сказывали, неудачно: муж бросил ее с двухлетним ребенком на руках. Еремеич, вроде, уговаривал дочку вернуться, но она не согласилась. Так и остался он жить вдали от всех один – без родни, без друзей.
Федька в душе жалел старика. Даже теперь, разглядев знакомую сторожку впереди за ветвями, почувствовал, как что-то противное, острое медленно повернулось в груди, царапая ее зазубренными краями. Нехорошо, ох, нехорошо стало Осьмухину, хотел уж он обратно повернуть, но тут вспомнил, видно, что уж несколько ночей кряду живой крови не пробовал, и ноги словно приросли к месту.
Притаился Федор у изгороди, ждет, нет-нет да и взглянет на окошко горящее. В нем то и дело тень чья-то мелькает – может, Еремеича, а может, и другого кого. Как узнать? В дом проникнуть ему никак нельзя – не потому, что боится застать у лесника гостя незваного – случайного охотника или, там, беглого «химика» (уж с этими бы Осьмухин быстро сладил), а просто потому, что были, видимо, такие, не им придуманные правила, через которые, как бы безумно этого ни хотел, не мог он переступить. Отчего, Федька и сам толком не знал – глубоко в нем было это заложено. Потому и ждал Осьмухин, когда Еремеич собственной персоной во двор за чем-нибудь выйдет – вот тогда он в его руках.
И дождался-таки. Осторожно скрипнула дверь, луч света, метнувшись из сеней, широко лег на крыльцо, тут же перекрывшись чьей-то тенью. Федор подобрался весь, как сжатая пружина, даже дышать перестал.
Но – что это? – вместо длинной, сухопарой фигуры лесника крохотное, тщедушного вида существо в свободной ночной рубашке выскочило вдруг на крыльцо и, смешно топоча ножками, неуклюже запрыгало со ступеньки на ступеньку. От неожиданности Осьмухин не сразу признал в нем ребенка – девочку лет пяти, не больше. Воровато оглядываясь по сторонам, малышка припустила прямехонько к кустам у изгороди, за которыми Федька прятался, в каких-то двух шагах от него,
задрав рубашку, на корточки присела.
Искушение было слишком велико. Если на малую долю секунды и шевельнулась в Осьмухине жалость (ребенок ведь все-таки, да и что с нее взять-то, с такой крохотули!), мысль эта тут же была вытеснена другой, более для него привычной: «А ведь детской крови, как ни крути, мне еще ни разу пробовать не доводилось. Небось, сладкая!»
Отбросив таким образом последние колебания, Федька неслышно перемахнул через изгородь, подкравшись сзади, ловко подхватил девчоночку на руки и, зажав ей рот страшной своей лапищей, со всех ног бросился в темноту.
Еще ни одно убийство не совершалось Осьмухиным так быстро и беспрепятственно. Малышка даже ни разу не пикнула, только таращилась на него остекленевшими от ужаса глазами, не до конца, видно, понимая, что с ней собираются делать. Лишь когда он жадным своим ртом к шейке ее потянулся, застонала вдруг слабо и жалобно: «Мама, мамочка… больно». И – все. И – больше ни звука.
Федька этого не слышал. Или не захотел услышать. Только после того, как, полностью насытившись, отлип, наконец, от ранки и увидел лицо ее, с посеревшими губками, с глазами, закатившимися под самые веки, не выдержал, затрясся мелкой дрожью, поскорей трупик на землю положил, чтоб не выронить, и – бегом с этого страшного места.

(Окончание на следующей странице)