Земли открытой вновь открыть
Нельзя. Господствует над славой
Сам факт, действительность сама.
Иное дело слово. Мало
Его когда-нибудь сказать.
Ведь слово жаждет повторенья.
Прекрасное, живёт оно
В веках. Творение аэда
Приходит в чей-то чуткий дом
И начинается беседа,
Прекрасный создаётся хор.
Преемственность поколений,
По-своему поющих песнь,
Одна – гармония и честь,
Поэзия и правда, вера,
Что не прервётся эстафета,
Что свеж Овидиев венец.

Орфей и Эвридика
…leto gaudete duorum.

Бредёт над водами Аверна
Холодным сумеречным ветром
Исхлёстываемая тень;
В одной руке дымящий факел,
В другой – кифара, это значит –
К Аиду держит путь Орфей.
То не покойный его дух,
А сам живой пророк Родопы
В безрадостное царство мёртвых,
В обитель первозданных мук
Угрюмо направляет стопы.
Как одержимый тяжким сном,
В безглазом воздухе Тенара
Грядёт Фракиец; нет при нём
Уж факела – одна кифара
Горит серебряным огнём.
Смертельным холодом знобимых,
Скорбящих привидений строй
Ломает плавною рукой,
И мягко рвётся паутина
Усопших душ; и впереди,
Среди изменчивых наплывов,
Подобно маяку над морем,
Подобно острию горы,
Мерцает, четко прорисован,
Царицы здешней Персефоны
Потусторонний, строгий лик.
Теперь Орфеева кифара
Не серебром уже горит,
А золотым сияет жаром,
И разгоняя мрак Тенара,
Рождает вдохновенный гимн:
«Благословен бог Аполлон!
Он вёл меня ещё с рожденья.
И петь мне не было мученьем,
Искусство было мне легко.
Мой стих всегда добра был полон,
Мой лад как солнышко сиял,
Шумел в такт рощам Геликона,
И каждый, кто ему внимал,
Впускал Всевидящего в душу.
И были красоте послушны
Не только люди – всякий зверь
И все природные стихии
Смиряли свой драконий гнев
И отступали, присмирев,
Пред песнопеньями моими.
Я лишь любовь не укротил.
Да и вовек не укротима,
Необорима её сила!
Об этом знает и Аид…
Женой мне стала Эвридика.
И я постиг, что где бы ни был
И как ни пел бы я и что –
Я пел о ней и для неё.
И это было даже в пору
Неведенья о ней. Я понял:
Покуда в мире есть любовь,
Покуда есть в нём Эвридика,
Покуда существует тот,
В ком сочетались воедино
И Эвридика и любовь –
Оправдан мир и быть достоин!
Но не учёл я одного:
Благословением от боли
Не защитишься. Знать, излишне
Была на лире нашей жизни
Натянута струна… О боги!..
О необузданность судьбы!..
Нет в мире больше Эвридики!
Отравлена укусом злым,
Проклятым аспидовым жалом.
Остался в мире я один.
И я б разбил свою кифару,
Когда бы ни ещё одно,
Ужасное для смертных средство…
О дочь великая Деметры!
Молю тебя, дай мне её!
Верни Орфею Эвридику!
Или оставь здесь навсегда,
Среди поверженных великих,
Наказанных тщетой труда,
И преданных забвенью духов.
Да буду вечно рядом с той,
Которую люблю! Да буду
В аду смеяться над судьбой!»

Внимая пению Орфея,
Бескровные рыдали тени.
Тантал забыл свою алчбу,
Стал жгучий обруч Иксиона,
Слезами грешных Данаид
Вмиг переполнен был проклятый
Колодец, и старик Сизиф
Сел, измождённый, на свой камень.
Жжёт жалость очи Персефоны.
Велит – и плавно из теней
Недавних идет Эвридика.
Луны заутренней бледней,
С холодным и печальным ликом.
И Персефона: «О Орфей!
Аидом дарится тебе
Жена твоя опричь закона.
Бери. Иди. Но свято помни,
Сын вдохновенный Аполлона,
На идущую за тобою
Жену твою ты не гляди,
Не выберетесь покуда,
Авернскую минуя пустошь,
Из чрева матери-земли
И не узрите небосклона
И утренней его звезды».
Орфей, безмолвного поклона
Исполненный, простёрся ниц.
И двинулись обратно оба:
Жена за ним, он – впереди.

Так возвращаются домой,
Повздоривши промеж собой,
Супруги; так дитё от мамы
Стремится убежать вперёд
За то, что мама попеняла.
Ещё бы! Уж десятый год,
А всё как с маленьким!.. Орфей бы
(И в этом разница) взлелеял,
Когда бы ему можно было,
В своих объятьях Эвридику,
Вмиг разлетелся бы назад.
Но посмотреть назад нельзя!..
Так – с возрастающею силой
Влечения к своей любимой,
С затопленным сомненьем сердцем
Орфей осиливает путь.
О, только бы разок взглянуть!
Пусть только мимолётно – здесь ли
Жена его?!.. И что же!.. Глянул!
Таинственный, неслышный ветер
Понёс назад родную душу.
Напрасно руки простерал он.
«Прощай, любимый…» – лишь шептала.
И становился глуше, глуше
Всё расширяющийся шепот.
И скоро ледяной туман
Застлал все чувства и все тропы.

Безвольной ношей своих стоп,
Невидящим, совсем как тот,
Кто пробудился от кошмара
Для более кошмарной яви,
Прочь идет от Аверна то,
Что было некогда Орфеем.
И кто б теперь узнал его!
Взамен лица – окаменелость,
Взамен кипучей жизни – смертный
Покой, и каждый шаг – как в пропасть.
И лишь кифара выдаёт
В идущем вестника Родопы
И к гибели его ведёт…
Средь зарослей лесной утробы
Мелькнуло что-то… или кто-то…
И в нехорошей тишине
Как-будто бы зловещий шепот
Прополз и стих. Потом ещё…
И вот – с ближайшего пригорка,
Оправленная в шкуру зверя,
Одна из киконийских самок
Открыто смотрит на Орфея,
Желая распознать его –
Что он за человек. Кифару
Увидела – и в крик: «Сюда!
Вот тот, кто презирает нас!»
И будто прорвало: вся роща
Наполнилась ужасным воем
Изогнутых фригийских флейт,
Совсем оглохла от ударов
Трескучих бубнов и тимпанов,
И в этом звуковом огне
Металось, билось, бушевало,
Безумствовало «Эвое!»
И кралась смерть к тебе, Орфей!
И точно: полетели камни,
Руками дерзостных вакханок
Бросаемые; прянул тирс…
Орфей! Опасность! Берегись!..
Упал, подкошенный ударом.
И рядом с головой кровавой
Лежал окровавленный тирс.
Тут бросились все на Орфея,
Что б рвать на части его тело.
И по кусочкам разнесли.
И кинули их, где попало.
И долго место дикой драмы
Потом являло место скорби,
Куда сходились сотни сотен
И прилетали тыщи тыщь
Зверей и птиц – петь, нюхать воздух;
Где иногда в ночную пору
Над травами, среди стволов
Деревьев разных форм и видов
Висел, как тяжкий сонный выдох,
Страданья полный, тихий стон.
Дриады в траурных одеждах
Искали голову Орфея,
Его кифару. Не нашли.
Они лежали в водах Гебра.
И Гебр катил свои струи
В том тайном, сокровенном месте –
Как будто пел; и вместе с песней,
Казалось, плакала кифара
И берега ей отвечали
Преполовеньем трав густых.

Девкалион и Пирра
…nos duo turba sumus; possedit cetera pontus.

В Дельфийском храме приношений
Немало. Но одно из них
Особенное. Это щит.
Круг совершеннейший по форме,
Железный по материалу,
Он инкрустирован весьма
Искусно, даже гениально.
Его когда-то покрывали
Эмаль и золото. От них
Теперь остались лишь одни
Фрагменты, да и те – по краю.
Гораздо лучше сохранился
Слой инкрустации, что ниже
Был расположен – острова
И целые архипелаги
Из чистого серебра
С искусно выгравированным
Сюжетом или целой цепью
Сюжетов. Вот один из них:
Сложила ласточкины крылья
Весна; играет солнцем лето;
Вертит веретено ветров,
Плоящих реки, море, осень;
Зима несёт снега свои…
А вот ещё одна картина:
Покинув бедное жилище,
Учрежденное в пещере,
Идёт по полю земледелец,
И, отягчённые ярмом,
Ревут волы, задравши морды,
И в свежевспаханную землю,
Цереры дар, её любовь,
Летят, уже упали, зёрна.
Там есть ещё изображенья.
Но все они – и те, и эти –
Отрывочны, неясны, стёрты.
Все рухнули в железный омут.
Покрытое сплошной резьбою,
Железо более всего
Влечёт досужее вниманье.
Какая пестрота картин!
Как сцены все мрачны, жестоки!
И этим-то и привлекают!
Смотреть на муки все охочи,
Страдать не хочет ни один.
Вот корабли бегут морями,
Стремясь добыть чужой земли,
А вот земля, вся рудниками
Покрытая; а вот цари,
Сшибающиеся лбами армий;
Насилия и грабежи –
Открытые и под покровом
Законности; цивилизаций
Рожденье, рост, дряхленье, смерть;
Мильоны голодом и мором
Замученных и – верх всех бед –
Войны гражданской жуткий Молох!
Погибели триумф и пир!
И так начертано всё живо,
Что мнится – это не картина
Железной жизни – сама жизнь!
И чудится уже такое:
Вступили в смертоносный сговор
С небесной высью воды света,
Чтоб погубить им человека,
Смести его с лица земли
За страшные его грехи.
И вот уже бушуют ветры,
Углом падения дождей
Играясь, как безумец – плетью,
И открывая дно морей,
Зелёные гиганты-гребни
Со всей своею дикой силой
Идут отдать поклон земле.
Везде вода, везде могила
Для сухопутных и для крылья
Имеющих: не зная, где
Им истомлённым приютиться,
Кружатся над волнами птицы
И гибнут в жуткой глубине
В бесчетности. По всему миру
Одна вода. И лишь вершины
Парнаса море не закрыло.
Сюда причалил утлый плот,
В котором боязливо жались
Девкалион, сын Прометея,
С молоденькой женой своею,
Прекрасной Пиррой. Они были
Единственные, кто спасся,
Кого не истребил потоп.
Молить у Корикийских нимф
И у пророчицы Фемиды
Пристанища – одно лишь это
Несчастные тогда могли.
И сжалились над ними боги.
Большая схлынула вода.
Вернулись реки в берега.
И суша, бывшая дном моря,
Вновь стала, как и прежде, сушей.
О прошлом говорили лишь
В оврагах, яминах и балках
Обломки сохнущих кораллов,
Медузы тающие, рыб
Агонии предсмертной трепет
И всюду на ветвях деревьев
Их густо облепивший ил.
И всё пустынно и безлюдно.
Что делать здесь двум чистым, юным,
Двум любящим друг друга людям?!
Терзаться, плакать, тосковать?!
Или богам молитвы слать –
Благодарить их за спасенье?!
Девкалион к жене воззвал
И так ей говорил и плакал:
«О нежная жена моя!
Вот – перед нами вся земля
Лежит утробою разъятой,
Развившеюся как свиток,
Чьи стёрты, смыты письмена.
Пустынно всё. Восток и запад,
Юг благодатный и обильный,
Суровый и угрюмый север –
На всю эту ширь-доль пространств,
На всю эту необозримость
Лишь мы вдвоём с тобой остались.
Земля забыла своё имя.
И что нам наши имена?!
Уж мы не те, какими были
До катастрофы. Для меня
Теперь ты больше всего мира!
Отныне ты моя земля!
Клянусь, я лишь теперь и понял
Что’ есть любовь! Девкалиону
Без Пирры смерть! Но наши годы
Не вечны и они пройдут.
Что ж, пусть проходят. Я боюсь
Лишь одного – а ну как кану,
Безвременно сойду к Тенару,
Одну тебя оставлю тут!
О, мысль такая горше смерти!
Одна среди богов, как тельце
Берёзки молодой средь скал –
Того гляди падут, раздавят! –
Без нежной мужниной охраны
Ты будешь жить… О, кто б сказал,
Поведал нам о наших судьбах!
Но боги милостивы: коль
Уже спасли, то не погубят.
И верю, жизни нам отпустят
Достаточно, чтоб род людской
Прошёл от ручейка до устья
Большой реки и морем стал».
Сказал; супругу свою обнял,
И волосы её ласкал.
И долго-долго так стояли,
Не ведая, что круг времён
Уже пошёл кружить сначала,
Что спасшихся обороняла
Фемиды благостная воля,
Чету прикрывшая любовно
Оборонительным щитом.

Дедал и Икар
…inter utrumque vola.

«Как тяжело, Гермес свидетель,
Талантливому человеку
Быть в постоянном подчинении
У власть имущих. О Минос!
Внук деда, строившего Кносс!
Могущественный царь Крита!
Благодарю тебя, укрыл ты
От мстительного ареопага
Дедала-беглеца; Навкрату,
Свою рабыню, в жёны дал.
Та подарила мне Икара…
Воистину такого дара
Ничем не заслужил Дедал!
Минос, я всем тебе обязан.
Но я же и трудился! Грязен,
Безумен, я не покладал
Рук – лабиринт проклятый строил;
А сколько статуй изваял,
Украсивших твои покои!
Уму непостижимо – сколько!
Штук разных сколько изобрёл!
Одна корова чего стоит!
И кто я при тебе, Минос?
Я раб твой, только и всего.
Я говорю – я раб твой, Минос!
Но разве я на Крите вырос?!
Свободный гражданин Афин,
С тобой сполна я расплатился
И больше ничего не должен.
Я отслужил богам за Тала.
И думаю, имею право
Покинуть злополучный Крит.
Благослови, крылатый боже,
Благослови сии места,
Чтобы они как можно дольше
Здесь развивались без меня!
Чтоб мне не видеть никогда
Ни жён, понёсших от быка,
Ни их надменных и спесивых
Мужей; и пусть за ними сила!
Пусть в их руках брега, моря…
Пусть! И отлично, на здоровье!
А воздух-то ничей! А воздух?!..
Вот он и будет мне стезя!»
Сказал и начал делать крылья.
Воск, перья и льняная нить –
Вот главные ингредиенты.
Всё это вяжет он и клеит.
И в результате перед ним
Не род пастушеской свирели,
Не многоствольная цевница,
А настоящий парус птичий –
Крыло заветное лежит.
Потом таким же вот дедалом
Сооружает ещё три.
Труду на всех его этапах
Весёлым спутником вниманье
Икара, резвого вельми
Мальчишки лет семи-восьми.
Он наблюдает за отцом
И убеждается, что папа
Колдун, и хочет быть как он:
Да, воск под пальчиком податлив!
Перо – подуем на перо!
Верёвочкой льняной помашем!..
Дедал нет-нет, да на Икара
Поглянет – мальчик не мешает…
Конечно! Пусть себе играет!
Пусть повторяет за отцом! –
И снова за свою работу –
Морщины резать вплоть до лобной
Широкомыслящей кости:
«С тех пор, как умерла Навкрата,
Моя единственная радость –
Икар, и – ужас! – эту радость
Едва не отнял лабиринт!
О, сколько он с его мушиной
Непредсказуемостью длинных
Тоннелей, гротов, рукавов,
С его меандровым лукавством
Морил, пил, портил мою кровь!
А сколько мне из этой чаши
Пришлось испить, когда однажды
Икара чуть не заграбастал!
Икар, дай бог, чтоб ты забыл,
Чтоб тебе даже и не снилось!
А у меня и по сию пору
Кровь стынет в жилах, только вспомню,
Как это было. Пять годков
Тебе исполнилось, мой милый.
Заканчивал я лабиринт.
И, как обычно, всему ходу
Работы вектор задавал.
Ты рядышком со мной играл.
Увлёкся я и не заметил,
Как ты исчез. Бог знает, сколько
Минуло времени с момента
Твоей пропажи. Я искать!
Кричу, зову: «Икар! Икар!»,
Метнулся в омут лабиринта;
Чуть было сам не заблудился,
Хоть знал его как свои пять,
Точней, не пять, а полных двадцать
Холодных от испуга пальцев.
Всё тщетно. Нет нигде тебя.
Так целый день я и пробегал.
И наконец, в одном глухом
И дальнем уголке нашёл.
Как был, так рухнул на колени.
Сковал в объятьях твоё тельце
И нежно мял чугунной лапой,
Жал, щупал, гладил и молчал.
И ты не плакал, только бледен
Был очень. «Папа, папа, папа!» –
Со всхлипом тихо повторял.
Не дай бог никому такого!
Врагу – и то не дай! Да что там!..
О царь богов, великий Зевс!
Возьми всё, что у меня есть:
Мой дар, мой разум, мою славу,
Меня ты, жизнь мою возьми!
И всё это отдай Икару!
И даже несравненно больше –
Всем этим поделись с людьми
Хорошими – пусть будет жизнь им
Не то, что мне – не скорбь и тризна,
Не неизбывная тоска,
А полноводная река,
Катящая валы в отчизну…
Как совесть чистая, легка
И радостна пусть будет жизнь им!»

Работа кончена. Дедал
Берёт четыре птичьих вещи
И делит с сыном пополам.
Ремнями крепит их к рукам –
Одним к плечу, другим к предплечью,
И пробует сначала сам:
Прекрасно сделано! Два взмаха –
И человек, совсем как птаха,
Взмывает к самым небесам.
Немного покружив, чтоб вызнать
Технические свойства крыльев,
Дедал спускается и сыну
Рассказывает что и как:
«Ты, главное, держись серёдки.
Крыло – и парус нам и лодка,
И рукоборное весло.
Два недостатка у него:
Ему страшны волна и солнце».

Спокойным оком человека,
Которому полёт не цель,
А лишь целительное средство,
Дедал осматривает местность,
Пред ним лежащую: вот цепь
Холмов кустистых, конус Иды,
Вот благодатные оливы
В подножии большой горы…
Прощай, великий, славный Крит!
Спасибо за гостеприимство!
И главное, за что спасибо –
За сына! А теперь – летим!..

Летать дано не только птицам,
Небесное искусство это
Прекрасно ведомо богам.
И потрясённый земледелец,
И рыбачок оторопелый
Покинули свои дела
И, не моргая, смотрят в небо.
А там широким, плавным махом,
Что твой красавец альбатрос,
Летит большой, могучий бог.
С ним маленькая птичка рядом,
Вернее, маленький божок
Усердно крылышками машет;
Потом парит, потом – опять…
И так они вдвоём летят.
И в гуще неба, замешавшись
В дрейфующие там облака,
Совсем из вида пропадают.

К малоазийским берегам,
Туда, где Смирна и Пергам,
Отправились Дедал с Икаром.
Как быстр, как лёгок их полёт
Над пеною Эгейских вод!
Ещё и полдня не настало –
Минули Делос и Парос;
И вот уж тянется под ними
Гряда Спорадских островов:
Юноною любимый Самос
С ей посвящённым дивным храмом
И медоносная Калимна,
А вон виднеется Лабинтос…
Но дальше, дальше! Путь ещё
Весьма далёк. Северо-запад –
Таинственный, чудесный – как-то
Он примет их?! Позволит Рок,
Так будут счастливы; осудит –
Так им и это не беда.
Дорога в небе есть всегда
И – ни границ, ни перепутий.
И всё же, как это прекрасно –
Лететь вот так – вдвоём с Икаром!..
«Икар!..» Икара нет нигде…
Дедал опомниться не может.
Мгновенно прекратил полёт.
Вокруг остолбенело смотрит
И чувствует: глаза уже
Волны Эгейской много горше!
Дедал практически ослеп.
Окрест метнулся он безумно.
Летал и звал. Ему в ответ –
Лишь солнечный прозрачный свет,
Бегущий полем изумрудным.
Ширь, не имущая примет,
Наверное, едва ль не хуже,
Чем лабиринт, затем, что здесь
Кто потерял и кто потерян –
Тождественны. И уйма света
Парализует дух сильнее
Тьмы змеевидной. И Дедал
Совсем рассудок потерял.
Отверстый рот его как вход
Построенного им лабиринта;
На шее страшно вздулись жилы,
Глаза полезли из орбит.
Отчаянный, ужасный вид!
И в заключение картины:
Между густым, как дёготь, зноем
И неоглядною водою
Потерянный для всех путей,
Застрявший в липкой паутине
Жары, воды и одино-
чества какой-то человек –
А может статься, что и бог –
Крылатый мечется, и бог
Тот полностью и насовсем
И безвозвратно одинок.
Смертельно одинок. Впомине
Нет никого, кто б его видел.
Лишь перьев на волне пучок
Немым свидетельством Дедалу
Куда пропал его сынок,
Чтобы напрасно не искал он.

На Сицилийском берегу,
На камне, согнутый в дугу
Сидит старик седой и смотрит
Как идут Средиземным морем
Ладьи радушного Кокала,
Как идут небом облака;
Меж тем морского ветерка
Худые, воровские пальцы
По волосам его, по складкам
Хитона непрерывно шарят.
Но что украсть у старика?!
Иль может, то персты пространства
С его обычаем слепца –
Ощупывать, не узнавая
Черты отжившего лица?!
Иль, наконец, смерть-скульптор лепит
С ещё живого маску для
Своей посмертной галереи?!..
Хоть воск залепливает веки,
Ещё живой покорно терпит:
Кому здесь возражать и для
Чего?! Уж годы проступили
Гранитною дугой ребра
Над мышцами двенадцать раз,
С тех пор, как приютил Кокал
Дедала у себя в Сицилии.
Жить и работать приютил.
Хитро Миноса истребил.
И заменил одну неволю
Другой. Пришелец был не против.
Наоборот – без лишних слов
Стал в центре множества трудов,
Чтоб в напряжённейшей работе
Дожить оставшиеся годы.
И всем был, кажется, доволен.
Награды даже не просил.
Но если б кто его спросил,
Ответил бы, что всё бы отдал
И согласился лучше жить
Рабом у Миноса на Крите,
Чем слепо бросить на весы
Сицилию и своего сына.
С тех пор Дедал и проклял птиц.
Крылом перелетишь пространство,
Но время не перелетишь.
И только в смерти – постоянство.

Пигмалион и Галатея
…Operisque sui concepit amorem.

На Кипре это было, в пору
Правленья внука Агенора
Пигмалиона. Этот царь
По всем статьям был царь хороший.
Однако, главным его даром –
И здесь не знал он себе равных –
Был дар ваяния. Резца
Пигмалионова изделья
Повсюду украшали остров,
Особенно – священный Паф
С прекрасным храмом Афродиты.
Златая статуя Киприды,
Изваянная Пигмалионом,
Была чудеснейшей из всех
И помещалась в недрах храма.
Богиням любы приношенья.
За это Анадиомена
Вниманьем Кипр не оставляла,
Хранила от житейских бед.
Но не милее ли бессмертным
Свидетелями быть живых
Движений любящего сердца?!
Конечно! А ещё бы нет!
Особенно – для Афродиты!
Пигмалион ещё с младых
Ногтей влюблён был, и безумно,
В хорошенькую Галатею,
Девчоночку одних с ним лет.
О, преневежественно, трудно
Любил! И то: что могут дети
Поделать со своей любовью?!
Косноязычный от природы,
Пигмалион ещё к тому же,
Как заморозок, бьющий почку,
Мял и срывал все знаки чувства
И царственная его наружность
Всегда была на высоте.
Но тем сильнее потрясенье
Для девушки, когда он вдруг
Порывисто, неосторожно
Пустился с нею в объясненья.
Что было думать Галатее?
Оцененный как ложь, его
Поступок породил испуг.
Смятенные, они расстались.
И с той поры уж не видались.
Покинул Кипр Пигмалион.
На островах архипелага,
В Пелоповых пределах, в мало-
азийских городах был он.
Учился там искусству – сути
Ваяния. Когда вернулся,
То первое, что он узнал –
Что Галатея умерла.
Замкнулся царь в своих покоях.
Уж сколько лет прошло, а он
Так и остался бобылём.
Правителем он был достойным,
Да больно странно: все цари,
В какое царство ни зайди,
С наследниками и при жёнах.
У одного Пигмалиона
Нет ни потомства, ни жены.

Пигмалионовы ладони
Касались – но не женской плоти:
Холодный мрамор, кость слоновья
И золото – вот то, что им
Любовным было материалом.
А что в итоге получалось –
Известно – статуи, каким
Подобных не было в Элладе.
И боги были зримы. Правда,
Не все. Дворцовой анфилады
Пройди пентеликонский мрамор –
Из воздуха, стекла и солнца
Откроется павильон.
Фиалки, крокусы и флоксы
И множество других цветов,
Аристократов и попроще,
Там поселил Пигмалион.
А посредине павильона
Слоновой костию точёной,
Как будто мать произвела,
Стоит живая Галатея.
Да-да, живая, только с нею,
Увы, поговорить нельзя.
Гораздо более чем в жизни,
Хладна, нема и неподвижна
Стоит простая Кипра дочь –
Богиня для Пигмалиона.
Как только солнце с небосклона
Уйдёт уснуть за горизонт,
И в павильонные проёмы,
К стеклу приникнув, глянет ночь,
А вместе с нею и все звёзды,
Сюда, к мерцающим лампадам,
К зрачкам их, к пламешкам их алым,
Расцветшим в очередь цветам
Уснувшим, кончив все дела –
Дань злому дню – приходит сам
И начинается служенье.
Здесь его тайный, скорбный храм,
Здесь млечным телом Галатеи
Упоены его глаза;
Здесь рассыпает перед нею
Он золото и жемчуга
Со слёзным мёдом Гелиад;
В шелка и пурпур убирает
Прохладу матовой кости;
И как уставший пилигрим,
Следящий с судового борта
Родные берега свои,
Он, для которого работа
Над Галатеей была больше,
Чем даже самый сладкий труд –
Горящим в камне, в кости словом
Любви, избывшей свой недуг;
Он, от которого бы стало
Разбить и всё начать сначала,
Когда бы ни испуг: а вдруг
Не повторит оригинала –
Пристроившись у ног богини,
Он, так сидящий, никнет, никнет
И засыпает, и над ним
Всё выше делается мир.
Уже светает на востоке.
Аврора плещет молоко
Студёное Гекате в очи.
И в высях Средиземноморья
Бегут барашки облаков.

Ликует Паф, весь Кипр ликует –
Венерин день! Ко храмам, буен
И радостен, валит народ.
Нигде священный не пустует
Алтарь, напротив – тьма даров!
От фимиама, мирры морем
Шальным, пьянящим, благовонным
Стал воздух Кипра. В свой черёд
И царь в злачёной колеснице
Киприде прибыл поклониться.
Заходит в храм, спокоен, горд.
Вот статуя его работы.
Пред ней, коленопреклонён,
Он молится (потом вельможи
Судачили между собой,
Что царь с утра был сам не свой:
То неприкаян и тревожен,
То углублён и молчалив).
Как бы там ни было – закончив
Молитву, царь велит вельможам
Покинуть храмовы пределы.
Царь хочет здесь побыть один.
Все повинуются. Несмело,
Совсем не так, как только что,
Когда во храме был народ,
Царь обращается к богине:
«Киприда нежная, я тот,
Кого несчастней нет на Кипре!
Перед тобой Пигмалион.
Прими моленье человека,
Чья жизнь – не жизнь – хитон с прорехой,
В которую уходят дни.
Я весь остался позади,
Там, где босым мальчишкой бегал
И девочку одну любил.
Любовь же посрамляет всё:
Величие, рассудок, гордость!
Лишь созидатель, ей покорный,
Имеет право на неё!
А я что был тогда? Ничто!
Теперь я, кажется, достоин
Любить и быть любимым, но
(Ладонь на левое ребро)
Здесь ничего нет, кроме боли.
О Галатее я молю.
Я воссоздал любовь мою.
А нынче слово за тобою.
Вели – пусть будет мне женою!
Ведь если б не было её,
Пигмалион бы не был скульптор,
А значит и не изваял
Для твоего, богиня, культа
Прекрасных статуй, что стоят
На острове, да и не только…
И этот храм бы пустовал…
Прости меня, я всё сказал».
Над величавой головою
Богини взвился сноп огня.
И прозвучало: «Возвращайся
В свои покои. Там тебя
От сна восставшая жена
Нетерпеливо ожидает.
Бедняжка мучилась всю ночь.
Её томили грёзы Орка.
Твоя задача ей помочь,
Да так, чтобы потом вам долго
И счастливо вдвоём жилось».
Пигмалион, себя не помня,
Бросается из храма вон.
Куда?!.. Куда ты, нечестивец?!..
Ступай назад – благодарить!
Не слышит. Вертит колесница
Колёсами – сейчас взлетит.

Нельзя так отвечать богам,
А уж богиням и подавно.
Пуст, молчалив остался храм.
Распахнутые створы врат
Не осветляли полумрака.
Недоумение, как вата,
Росло и нависало там.

Известно, что чем ближе тело
В падении своём к земле,
Тем большим будет ускоренье,
Тем меньше шансов на спасенье,
Тем неминуемее смерть.
Пигмалионовы покои
Все настежь. Царь Пигмалион
Неистов, бурен, исступлён,
К заветной подступает двери…
Открыл – и что же зрит он там?!..
Ещё в оцепиненьи сна,
Печали девственной полна,
В прозрачной пелене кисейной
Сидит на камне Галатея,
Кипридой данная жена.
Пигмалион, дохнуть не смея,
Переступает за порог
И – удивительное дело! –
Идёт, не чуя своих ног.
К жене таинственной подходит,
Остановился и глядит.
И та с супруга глаз не сводит,
Всё смотрит, смотрит… Ещё миг –
И вот уже яснеют очи
И улыбаются уста:
«Супруг мой милый, как же долго…»
Но фразу вдруг оборвала
И на ноги Пигмалиона
Оторопело, странно смотрит.
Пигмалион за нею глянул
И обомлел: чистейший мрамор
От пят до чресел… Дальше – больше:
Сковало холодом живот,
Стянуло каменной коростой
Грудную клетку; от замёрзших
Могучих рук и гордых плеч
Пошло на горло. Так в болоте
Бесследно гибнет человек:
Уже вода под подбородок,
Уже нет мочи рваться вверх…
И крик над жизнью ставит точку.
Из бледных уст Пигмалиона
Жизнь вышла с именем жены,
Надрывно выкрикнутым в воздух.
Царь убыл из числа живых,
Но нет его и среди мёртвых.
Стал мраморным владыка Кипра.
А что же Галатея?! – Только
Услышала призывный вопль –
Метнулась к страждущему мужу,
Но встретила холодный мрамор
И в кровь, бедняжка, вся разбилась.
Упала без сознанья на пол.
И что там дальше с ними было,
Никто из смертных не сказал бы.

Лишь через несколько часов
Слуга вошедший обнаружил
Две статуи, одна к другой
Лицом повёрнутые вчуже.
И каковы были его
И удивление и ужас,
Когда в ближайшем истукане
Он вдруг отчётливо узнал
Черты того, чьих приказаний
Всегда со страхом ожидал!

Бежала челядь, шли вельможи,
Жрецы спешили во дворец;
По Кипру из конца в конец,
Стократно страх и сплетню множа,
Уже волной ходила весть:
Царя настигла кара божья!
Наказан царь за тяжкий грех!
А за какой – о том гадали.
О том одни жрецы лишь знали.
И эти мудрые жрецы,
Чтоб отвести беду от Кипра,
Кто со стенаньем, кто – с молитвой
Пошли ко храму Афродиты
И в скорбный дар ей понесли
Пигмалиона с Галатеей.
А по прибытии во храм,
Святой обряд творили там.
Поставили в густые тени,
Что так таинственно сидели
В двух дальних храмовых углах
Как раз за статуей Киприды,
Героев нашей диатрибы,
И разошлись, замкнувши храм.
И дальше покатилась жизнь.
И скоро сиротливый Кипр
Забыл своё сиротство с новым
Царём. И если верить слухам,
То новый прежнего не хуже:
Мгновенно принял все бразды
Правления в свои руки.
И стал отцом для киприотов.
И пред его всегда суровым,
Но справедливым, ясным взором
Смирились внутренний раздор
И внешние неблагополучья.
А старого царя забыли.
Лишь иногда в чаду толкучем
Кипящих от народа мест
Его нет-нет, да и помянут.
И тут же рядом с ним блеснёт
Вращаемой алмазной гранью
И имя умершей любимой
(По-разному её зовут).
Здесь, как положено, приврут,
Что, дескать, царь влюблён был в камень,
За что и был убит богами.
Убит за дело! Это ж где
Такое видано – якшаться
С холодным, твёрдым, словно труп,
Бездушным бабьим истуканом!
На Кипре мало что ли баб?!
Люби живых и будешь рад!
Взять хоть Аспазию… Ах, братцы!..
И прочее в таком же роде.
Течёт народная молва
И плещется о встречный портик,
Бросая в его недра горсти
Событий, жемчуга легенд…
Рассказывают, чуть солнце снидет,
В святых чертогах Афродиты
Являются две скорбных тени:
Пигмалионова – одна,
Другая – девы, им любимой.
Гуляют парою по залам,
Мерещатся у колоннад…
Здесь, в заповедных недрах храма,
Среди незрячих истуканов,
В великом море тишины,
На рукотворные гряды
Холодных, матовых колонн
Накатывающей с сонным гулом,
Дан идеальнейший рисунок,
Единственно возможный фон
Для продолжения любви,
Её, любви, апофеоза
На полдороге к свету мёртвых,
На полпути из тьмы живых.

Песня о Фениксе
Mors illi Venus est.

Есть место на святом Востоке,
Счастливый край, где сном глубоким
И беспробудным горе спит;
Где радость лишь одна царит;
Где нет мучительных болезней,
Ни дряхлой старости, ни смерти
Насильственной; где страх и страсть
Огнём не выжигают душу;
Где голод тел ничьих не сушит;
И где, смирив природы власть,
Всевышний бурям заповедал
И стуже белой, и дождям
Терзать блаженную ту землю –
Да дышит там всегда весна!
Там роща есть – большой, тенистый
Массив; лес девственный, но чистый,
Без буреломов; в роще той
Есть ключ с волшебною водой –
Воистину живой источник!
Его потоки дарят рощу
Вечнозелёною листвой.
Апостол солнечного света,
Первосвященник в храме Феба,
Ларец всех тайн твоих, о Бог;
Пространств тенистых без дорог
Единый, вечный покровитель,
Божественный, прекрасный Феникс
Живёт в той роще одиноко.
По завершении долгой жизни,
На рубеже тысячелетья,
В преддверии рокового срока,
Прекрасный Феникс покидает
Своё гнездо и держит путь
Далёко – в Сирию, в край смерти.
Высокую там выбирает
Себе он пальму, ту, что греки
Прозвали феникс. Пальму ту
Вовек не обвивают змеи
И птицы хищные не смеют
На древе этом отдохнуть.
Там он себе сооружает
Не то гнездо, не то гробницу –
Начальный гибели этап.
Потом летит и собирает
Корицу и амом душистый,
И прянопахнущий акант.
Что нужно было взяв с любовью,
Он возвращается в гнездовье
И в нём спокойно утра ждёт.
Лишь солнце выйдет, он поёт.
Так страстно, нежно и красиво,
Возвышенно, свободно, сильно
Скорбит о жизни прожитой
И верует явленью новой,
Что никакой килленской лирой
Не передашь ты песни той.
Когда же кони Аполлона,
До западных добравшись врат,
Скрываются за горизонтом,
Приходит Фениксу пора
Расстаться с жизнию. Бальзамом
Из драгоценных благовоний
Себя обильно умастив
И изнутри налившись жаром,
Он вспыхивает, словно факел,
Иль ясень, молнией зажжённый,
И, светом дальнюю округу
Затапливая, горит.
Оставшиеся прах и пепел,
Чтоб хищный не унёс их ветер,
Любовно стережёт Эол.
Восходит благовонным дымом
Дух Феникса над спящим миром
И мреют звёзды сквозь него.
А дни идут как караваны.
Земля завесилась дождями.
Смешавшись с дождевой водой,
Бессмертный пепел обретает
Подобие зерна; потом
Ползёт молочным, белым червем.
А как тому свершиться месяц,
Лежит в гнезде большим яйцом.
В яйце том новый Феникс клювом
Настукивает в скорлупу.
Стучит, покуда не расколет.
И вот на свет выходит чудо:
Сперва является головка
С лучистою на ней короной,
С глазами как у человека;
Затем показываются грудь
И крылья с дивным опереньем,
Иридой данным; а за ними
Идёт на зависть всем павлинам
И всем колхидским славным птицам
Роскошный хвост прямым лучом.
Окраской – серебристо-рыжий,
И пятна пурпура на нём.
Ещё новорождённый мал,
Ещё крылом владеть не смеет,
Но дни его – быстрее зверя
Ловимого, быстрей, чем вал,
Носивший древле Одиссея…
И время затопляет берег
Твоей души, о дивный Феникс!
И телом душу ты догнал.
Ты возвращаешься – в ту рощу,
Где плещется живой источник,
Где зелень вечная ветвей;
Где собрана как в кулаке
И нежится как на ладони
Вся радость мира; где любовью
Ты, образ Бога на земле,
Венчаешь жизнь свою и смерть.
Ведь в солнечном круговороте
Смерть, как и жизнь, такой же дар,
А не противопоставленье.
Им на земле одна стезя.
Завистливое отреченье –
Вот имя бледное тому,
Что ненавистно бытию,
За что не хочется молиться,
Что также чувствам ненавистно,
Как сын, сгубивший мать свою.