Владимир Абрамсон. Заметки проходимца (сборник рассказов)

2012

 

 

 

Страница автора. Если автор заявляет свой текст литературой, это еще ни о чем не говорит. Кроме его амбиций. Литературой его сделает читатель, сопереживая прочитанному. Или хотя бы заинтересовавшись им. Таков мой неясный взгляд на изображение жизни авторучкой по бумаге. Пишу плоховато, хотя печатают и даже переводят. Страницы не о действительной жизни, но об  авторском отношении к ней (героям, событиям). Подмена жизни вторичностью.

О жанре рассказа.

– Его убили читатели, покупая лишь детективы в мягкой обложке – говорят издатели. Предлагаю несколько рассказов последних лет.

 

 

РУН И РАН

                                                                                                                           

                                                                           

Произведение опубликовано в журнале “Новая Литература” 25.01.2010.

Читать: Владимир Абрамсон. Украденный туман (Сборник повестей и рассказов)

О самых лучших произведениях содружества
 

 

 

WTOROGODNIK.RU

 

 

Встретились одноклассники через много лет. Феликс точно знал – восемь лет прошло, как они пили на выпускном и потом кричали песни под дождем. Рядом со школой заросшее кладбище. В светлых сумерках на тесной аллее, в ногах почивших в мире праведников и грешников,  сыграли в футбол. Мяч ударялся в могильный крест и отскакивал. Игра продолжалась, это называлось: пас от покойника. В тот вечер  сверхдозволенные бутылки зарыли, до времени, в крупный и грязный кладбищенский песок. Феликса послали и когда он с двумя бутылками перелезал забор, в школьном дворе выстрелили из ракетницы. Все на миг озарилось багряным. Влас стрелял, не в Фелю, но близко. Повалился с двумя бутылями  на школьный двор. Позже вечером он украл у Власова ракетницу и три патрона. На ту ночь (ребята рассказывали) Майка, Шура и Таня поставили расстаться с невинностью. Но не с Фелей же…

Читайте журнал «Новая Литература»

Сегодня сидели в шашлычной на Озерках. Феля укрепился на шатком стуле в конце длинного стола и если забывался упирать ногами, стул грозил упасть. За витриной пустырь сероватый. Дальше, за выемкой, угадываются мелкие в плоских берегах озера.  Жара спала, и носятся  стаей собаки. Кто – то сердобольный их здесь прикармливает.  Будто играют, а присмотришься  – жалят черную собачонку. И она носится со всеми, будто тоже играя, но изнемогла, и отсюда видно. Собак легче любить, чем людей.

Человек двадцать пили холодное сухое вино. Наши городские  и двое уже московские, зацепились в столице. Вряд ли приехали на odnoklassniki.ru, может к родным в летние гости. Говорили, кто и почем трудится во благо. Западная манера не спрашивать о чужих доходах до Уфы пока не добралась. И какие перспективы. Хреновые. Но не у всех: Таня Палозова живет в Петербурге, к.т.н., вычисляет спутниковые орбиты. В восьмом классе он ходил к ней домой: помогала по геометрии. Домашнее платье неряхи Таньки прожжено в двух местах, много выше подола. Феля сунул в прореху палец, гладкая теплая волнительная кожа. Повел палец выше, задирая платье. Таня напряженно молчала. Он сробел и палец вынул.

Студенткой в Петербурге она думала иногда о Феле.  Таня знала  медленный и робкий, сомневающийся  ум Фели. Начитанность и книжную интеллигентность. Его чопорных родителей. Они переехали из Москвы и на окраинной улице со всеми здоровались, даже с незнакомыми. Говорили, отец не выдержал смутной новой московской жизни и вот укрылся в  бедной Уфе.

Феля любит редкие слова, чуток к ним. Что же «трава – мурава» и «чудо – юдо рыба кит»? Учительница русского языка не знала и Таня тоже. Еще красивые слова – «неопалимая купина». Отец рассказал, как на горе Синай  Бог поведал Моисею десять заповедей  (…«наставления и заповедь, которые Я написал») высечены на двух плитах «с обеих сторон с той и другой на них написано. И скрижали эти были дело Божье». Спустившись, увидел Моисей: народ поклонился золотому тельцу. И разбил скрижали Завета. А потом по Божьему велению высек новые скрижали и  поднялся с ними на Синай. И восходил еще раз за наставлениями о Ковчеге.

– Бедный старик, думал о Моисее Феля.

 Отец не ходил в церковь, Феликса не крестил. Но говорил о пророках и заставил его выучить «Отче наш». Была в том недосказанность. Мама открыла, дед по отцу был настоятелем московской церкви. Отрекся от Христа в тридцать шестом году и тем спасся.

 

За столом Таня посматривала на Фелю, ожидая, он скажет что – ни будь. Пусть незначительное  и не к месту. Он напряженно, как боязливый глухой, слушал застолье и улыбался.

Коля Хвостов по искренней школьной любви женился на  Аде. Прозвище ее было «Климат погоды». Так в классном сочинении написала. Через пару лет немцы решили возродить в Германии еврейскую общину и жизнь, Коля вслед за Адой оказался в Нюрнберге. Пока жили в девятиэтажной казарме, с удобствами. В шесть утра просыпалось радио: – Ахтунг, ахтунг, расписание на день. Кому на медосмотр, кому отъезд на постоянное житье в маленький городок. Казахстанские, омские немцы и евреи вещи собирают.

– У нас в Германии… А в России, естественно, хуже. Надоел сегодня всем.

Власов держал, как уверяли, половину базара в городе. За столом добро молчал. Он смотрит на мир счастливым взором человека, который проживает жизнь согласно представлениям, сложившимся в самом ее начале. Ребята, други искренние, к его делу не пригодные. В его кругу  быть таких не может и не должно. Распальцовка да крутой мат. Братва украшала рты зубами базарного золота. Меняла советские зубные пломбы на швейцарские. Мода была, Влас не поддался.  Впрочем, грубая нахрапистая суровость  – при деле. Между собой в обычае  спрашивать при встрече о детях, женах. Выпив, клясться им в верности. Он встал и обошел стол. Чтоб налить Феле вина и сочный чебурек положить. Жест.

 

Тем вечером, когда орали песни под дождем и Феликс повис на заборе с бутылками вина, а Влас выстрелил из ракетницы, Феля был лишним. Чужой на торжище юных самолюбований и любовей. Он остался на второй год и аттестата, естественно, не получал. Но прикипелся и был, ему казалось, одним из них. Еще недавно был интересен  непохожестью и гуманитарным началом. Купался в лучах признания…И поздравить  с чужим аттестатом  пришел, что выглядело  странно. Вился и бесился со всеми. (Психологи говорят о случаях стойкой гиперзависимости от  коллектива. О поиске признания именно в данной среде).

– Своего бампера не обгонишь. Тебя здесь не видят, – сказал Коля Хвостов.

Уйти бы Феле, но подходил и спрашивал, кто и куда будет поступать и какие предметы сдавать.

Как черная собачка на пустыре в Озерках.

 

Год назад споткнулся Феликс на переэкзаменовке по геометрии. Летом занимался с репетитором и решал задачки с Таней. Она искренне не понимала, чего не понимает он. Не тупой же. В августе достался, а может нарочно дали, легкий вопрос: квадратура круга. В учебнике мелким шрифтом. Надо сказать очевидное – как ни расширяй многоугольник, приближая его к окружности, площадь круга будет больше площади квадрата. И все. Феля это учил. Он же подумал, надо сейчас что-то вычислять, чертить.  И молчал. Математичка взмахнула руками, как срывающаяся с места птица. Повела к завучу. Тот всегда улыбался, так устроены его глаза. Крупные морщины сбегают к  ним и глаза иронично посмеиваются. Это обмануло Фелю. – Ничего страшного нет, думал он, пока завуч улыбается и говорит, что ему должно.

На второй год… Феля взял в рот бритву, зажал плоско между зубов. Проглотить бы, и конец. Больно станет. Кровь горлом хлынет? Говорят, самоубийца на миг, по чьему – то велению просыпается в могиле. Черно вокруг, в сырости могильные черви. Он знал, что пугает самого себя и не случится ничего.

Назавтра  не пошел в школу. Мама плакала. Лет с десяти забыла о Феле, спрашивала весной – перешел ли в следующий класс. Сын подрос и ее прохладное материнство испарилось.

Репетитор молчал и морщился. Сказал:

–  Не отсутствие знаний, но черта характера. Мечтатель.

 

Он прав. В Феликсе жив и другой Человек. Спросите задушевно, сакрально, умных друзей и многие признаются в ночи. Его Человек мужчина и моряк. Моря Феликс никогда не видел. Но видит  океанскую зыбь, шхуны, джунгли у песчаного берега, скалы и свет маяка. «ОН» приходит к постели до сна. Хотелось героического и Феля придумывал ЕМУ приключения. Но четко, без клиники, я – не «ОН». Ночные тараканы бежали с зарей. Феля живет в реальном мире, который, кстати, мало его интересует…черные смоленые варом лодки, пузатые рыбой. Откуда знает Феля скрип уключин, деревом по железу. Мерный поскрип мачт: фок, грот, бизань. Луна манит в ледяные дали. Шхуна называется «Стефания». Низкий, не разогнуться, кубрик. Мечутся тени от яркого света калильного фонаря. Оловянная кружка на столе. «ОН» на палубе в тоскливый час полночи. Полярный день не перешел в ночь, лишь сгустился сумрак. Шуршит ледяная шуга. В тишине надвигается шторм. «Стефания» никогда не вернется.

 

Опоздать на бессмысленный год. «ОН»  вздохнул и пожал плечами. ЕГО голоса  никогда не слышно. И Феликс как с цепи сорвался. Купить аттестат зрелости не рискнул. Взял на толкучке справку об окончании девятого класса. Чтоб где – то втиснуться в десятый и в одном году с Колей, Адой, Надькой, Таней Палозовой аттестат заиметь. Справка на бланке школы города Ярославля. Отметки не ниже четырех. Продавец в кепке прошлого века и черных очках. Зашли в пивную и кепкастый четко и казенно вписал ФИО Феликса. Чернильницу и перьевую ручку он вынул из кармана брюк. Не отключаясь, Феля поехал на седьмом автобусе в лучшую школу города. Директор в отпуске, но, как ни странно, дали домашний адрес. Его день, он излучал флюиды. Автобус тянулся по улице Гафурова и потом за реку Белую. Он вышел на безлюдной остановке. Прокатила машина, обдав шумной музыкой. Феликс придумал: отец работает в Анголе, глубоко в саванне. Каменистая степь до горизонта, чахлые купы деревьев. Телефона конечно нет, письма с дипломатической почтой. Отец в письмах беспокоится о новой, после Ярославля, школе. Завтра последний срок для дип. почты, другая через месяц.

Директор тютькал  младенца. Ребенок сердился и кричал. Держа запеленутое дитя наперевес, выслушал Фелю и прочел справку.

– Твой отец геолог?

– Дипломат – Феля повысил ставку. Сердце в горло ушло. Спросит о городе Ярославле –  и конец. Дурак я.

– Приходи в девятый класс Б.

– В десятый?

– Я географию преподаю. В Анголе каменистой пустыни  нет. Влажные тропические леса.

На второй год Феля, кряхтя и стеная, получил аттестат зрелости. Приличный, мама соседке показывала.  На поздравительные выпускные речи Феликс не пошел. В школу его взяли все-таки в девятый класс. Хватило ума разорвать ярославскую справку. На городской окраине ребята другие. Каждый нервозно недоволен собой. Жизнь видится в черном мерседесе, с охраной. Совершенно взрослые школьницы соперничают только что появившимися мобильниками.  За два года, девятый и десятый, не сблизился ни с кем. Вновь изгой. Тип асоциальный, не опасен.

Матери он стал ближе, при ее погруженности в нечто не высказанное, чему она отводила ночи за кухонным столом: письменный некуда втиснуть. Подслушал в семнадцать лет:

-Я никогда не была любовницей, лишь однажды, в мыслях.

– Напрасно…Жизнь, отданная лунному свету – сказал загадочно отец.

– В лунном свете нет синего.

Ее негромкая профессия – палеобиолог. – Жили люди в пещерах десять тысяч лет назад. Мамонтов жрали – думал сын. – Что вокруг топорщиться.

Она иногда разговаривала с Фелей. (Разговаривайте со своей собакой наедине. Она явно вслушивается и станет добрей). В ночной кухне сам по себе скрипел дощатый пол. Мать доверилась и улыбнулась:

– Мало души отдала тебе, прости. Надеюсь, ты поймешь.

С тенью сомненья.

– За мной знание общечеловеческого масштаба: древнейшие люди не видели синий цвет. Слово «не различали» не правдиво. Только черный, красный, охра, белый.  Мишель Пастуро доказал это в книге «Синий. История цвета». Через тысячу лет заметили  их оттенки. Так они рисовали на стенах пещер. Ты спросишь, где зеленый цвет трав и леса. Не знаю пока. Прошла еще тысяча лет и люди увидели синий. Я поняла – эволюция человека как вида никогда не останавливалась. Через несколько тысяч лет мы услышим ультразвук, как дельфины.

 

Не знал нависшей над ним напасти. Жгучего интереса к бывшим своим одноклассникам одолеть не мог. Через школьную уборщицу узнавал, где и когда сбор. Приходил будто случайно в кафе или клуб. Его унизительно приглашали за стол последним. Он подсматривал, подглядывал из – за угла. Каждый год самому себе противен. Вот Таня приехала с явным и большим животом. На пятом году Коля с Адой вернулись из Германии.  Шура Щеглова сидит в открытой машине, на жаре подоткнув платье,  растопырив короткие ноги. Вот бы с ней. Власов заматерел, шеи не видно. Была Феле кара, они собирались у озера. Не спрячешься на плоском берегу, а подойти смешно. Он кружил поблизости, пока мохнатый бомж не сказал:

– За ними бутылки – мои.

Взяли бы меня в армию, мечтал Феликс. Незамужняя сестра матери сидела во врачебной комиссии военкомата. Мзды не брала, упаси бог. Но племянника откосила «по близорукости». Пришлось ему три недели диоптрийные очки носить. Мир стал иным. Далекое рядом и видится изящным. Близкое уродливо огромно. Сотвори так сама природа, человек и мир были бы совсем иными. Как в гипнотическом сне, Феликс чувствовал воспарения ума. Стеснялся их. Не подозревал,  фантазия и есть творчество.

Сняв глупые очки, работал хорошо – на турбине электростанции. Крутится и крутится турбина годы без заботы помощника машиниста, Фели. Всем надбавка за безаварийность. Одно ему не дано – чувства субординации. Иначе не назовешь. Совещаются главный инженер и директор – он подходит и рассказывает о своем.

Весной вверх по реке мощно идет рыба. Турбины по очереди останавливают на ночь. Он надевает  резиновый гидрокостюм, наружу только нос и глаза. Лезет в узкий люк, сверху окатывает холодной водой. Фонарь светит слабо. Вот они, лопасти и лопатки. Турбина, питаемая речной водой, размолотила рыбин пополам, на втором круге еще пополам. Феле подают ведро и он выгребает. Всю ночную смену. Ему мнится, сейчас сам собой провернется вал. В легкую пыль сотрет, наказав за все, за все. За что? За Валю, Тамару, Марину,  Катю.  Он  оскорбительно и тупо – мстительно порывал с каждой. Так казалось со стороны. Он остался с женщиной, пока в отношениях сохранялось некое таинство. Отец называл это таинством греха. Когда отношения становились привычкой, Феликс уходил не оборачиваясь. Из малодушия и неуверенности.

 

Феля не любит свое тело. Однажды школьный врач сказала: «куриная грудь». Встал перед зеркалом, действительно, грудина чуть вперед подалась. Феликс высокий, поджарый, каштановые волосы волной, интеллигентный. Нравится тихим студенткам, секретаршам, библиотекаршам, разведенкам. Близость с женщинами  ни к чему не обязывает. Разрушитель надежд. Кому я себя отдаю. Не я их, они меня…Вот бы с Таней Палозовой  и з  т о г о  класса, с купчихой Свекольниковой, с сонной Шурой Щеголевой? Чужие жены.

Клава, золотая женщина лет тридцати. Работает на бензоколонке и можно,  не платя, заправиться. Её черная куртка искусственной кожи чуть пахнет бензином. Забеременела и неизбежно родила, как он ни уговаривал на аборт. Уговаривал от неожиданности происходящего. Феля все-таки пошел в родильный дом, навестить. Большое окно в низком первом этаже летом распахнуто и там цветные увеличенные муляжи, постепенность рождения человека. Он испугался и в палату не вошел. Скоро крепенькая девочка встала в манеже и вдруг посмотрела осмысленно. Упала на попку и кокетливо засмеялась. Феликс её полюбил. Роскошные фантазии роились в голове: взрослая Анечка счастлива в городе у моря. Ради нее, и в минуту одиночества пришел к Клаве и девочке с шампанским. Клава замуж отказала:

– Скучно нам будет.

Еще они несколько раз были близки. Тягучая неопределенность их отношений. Потом золотая женщина Клава вышла замуж.

 

Редко являлся призрачный моряк. Вот ОН идет босиком по волглой грязи. Посеревшие волосы терзает ветер. Длинный порыжевший сюртук, треугольная шляпа видали лучшие времена. Идет к ближней землянке, укрытой дерном. С парусника спаслись шесть человек и собака. Они где-то на севере Канады.  Желтый пес валяется в песке, выгрызая блох. Вторую зиму им не пережить. Середина семнадцатого века.

Феликс кое-что записывал. Про желтого пса и латунные часы капитана.

 

Так прошло восемь лет. Мама мало изменилась. Только копна рыжих волос стала серебряной. Потом она умерла. На девятый день Феликс открыл гвоздем ящик кухонного стола. Несколько выцветших твердых тетрадей. Мать писала »…Гомер в «Одиссее» и »Илиаде» в пейзажах и описании природных стихий приводит шестьдесят  прилагательных. Среди них нет синего цвета. Две тысячи восемьсот лет назад он видел наше синее море и небо и синеглазых людей. Не было слова  синий».

Отец  неслышно ходит по комнатам, шепотом молится по ночам за упокой жены. Пишет ей записки и оставляет где придется. Каждую осень собирается в Москву, в храм на Филях. Помолиться перед иконами, видевшими отступника, фелиного деда. Но нет сил.

Турбины ТЭЦ с ревом, который Феля привык не слышать, гонят электричество и тепло. Он свыкся с одиночеством, как с немым ревом турбин. Печальное познание неудачи.

Узнал, на восьмой год собираются в шашлычной на Озерках. Приехал задолго, летний день уступил прохладному вечеру. Пришел без приглашения и приставил стул. Внимательно слушал и если забывал упереть ногой в пол, стул кривился и можно упасть. Вынул власову еще ракетницу и  выстрелил в потолок. В наваждении харкнувщего выстрела никто на него не кинулся. Он еще зарядил ракетницу. Матерился Влас, толкая кого – то  к двери.  Шашлычная зашаталась  фосфорным дымом ракет. Затлел пластик на потолке. Ядовитая гарь. На счастье, двери – окна открыты. Таня выбежала. Коля суетится, бегущие его толкают. Кто-то вынес рыдающую Аду. Феликс выронил ракетницу и увидел на потолке расползающиеся дыры горячего пластика. Конечно горячего. Никого не было в зальце. Он побежал, чувствуя неодолимую тяжесть в голове и останавливая дыханье, как под водой. Власов повалил на землю и бил, без злобы, по делу. Феля полз от крыльца по убитой коричневатой земле, по окуркам, обрывкам газет и хилым кустикам. Власов схватил и поднял на ноги, заломил руку.

– Не убегу, выдохнул Феля. Губы распухли и не слушались.

Влас принес в КПЗ заявление: несчастный случай на встрече одноклассников. Никто не пострадал и  претензий нет. Два аккуратных столбика подписей. Шашлычную  он купил на слом.

– Ракетница, ты держи –  не огнестрельное оружие. Не оружие. – Влас торопился и слушать сбивчивого Фелю не хотел.

– Пьян был – не признавай. Пьянство отягчает приговор. На суде проси у нас прощения. Получишь хулиганку и условный срок.

– Что Таня? – говорили неудачно и впопыхах.

– Уехала вчера. Тебе оставила телефон. А мне – до встречи в будущем году.

Звони ей в Питер. Бывай.

 

Петербургская квартира большая, но хозяевам уже стеснительно. У Тани, её дочери и чиновного мужа своя сложная жизнь. Феликс отдал в издательство рукопись в серию «Приключения на суше и  море». Он  с а м  был Человек на парусной шхуне «Стфания», и потом скитался по северу Канады. Легко написалось. Нарисовал карту воображаемого путешествия. Места гибели шхуны и зимовок. Художник перевел рисунок под старинную карту.

Говорят, книга получилась не плохая. Хорошо продается в провинции.

 

 

                                  ЗАМЕТКИ ПРОХОДИМЦА

 

 

Произведение опубликовано в журнале “Новая Литература” 25.01.2010.

Читать: Владимир Абрамсон. Украденный туман (Сборник повестей и рассказов)

О самых лучших произведениях содружества

 

 

 

                                               ОТНЮДЬ

 

 

В аэропорту Шереметьево им  предложили оставить теплые вещи, уложить в пластиковые мешки: летели далеко на юг. Тащить из чемоданов гавайские рубашки и снимать зимнее нижнее бельё в зале, в  отгороженном  углу, на людях, неудобно.

– Ах, пусть смотрят, сказала Тина и попросила мужа расстегнуть на спине тугой лифчик. У трапа образовалась минутная толкотня, пропускали вперед западников, видимо, англичан. – В своей стране они не подымаются в самолет впереди иностранцев, подумал Вадим. Тина и Вадим летят в Индию и далее на Андаманские острова.

В эту минуту прошли трое в гражданском. Двое на одно лицо, третий со зловещей заячьей губой. Глядели буднично и отчужденно. Тина поняла нечто, впилась в мужнюю руку ногтями. Больно.

– Следуйте.

 

ВАДИМ. В старших классах московской школы он подрабатывал трупом, в Театре советской армии. Шла военная пьеса. Расходится занавес ко второму действию, сцена черна.  Постепенно светает, видны трупы бойцов. (Из кулис тянет понизу могильным холодом). Чтоб не шелохнуться, не моргнуть, думай о приятном: недалеко девушка кокетливо лежит, в  солдатских сапожках…Когда слышна канонада и  актеры говорят в зал громко, можно шептать, не повернув головы. Так однажды он познакомился  с Романом Ромодиным, лежавшим напротив.

Потом Вадя лабал джаз. Дул в трубу корнет – а – пистон. Знал, обойден природой музыкальностью. На людях не звучит труба мягко, тоскливо и сладко, не разливается просторным речитативом безнадежной грусти о прошлом. Дома вечером, выпив немного коньяка, Вадим гладит всегда теплую медь корнета. Вспоминает, как в армии трубил «зарю» и «спать, спать по палаткам». Вложив сурдину, наигрывает  Rhapsody in blue и Star dust. «Голубая рапсодия» и «Звездная пыль». Спокойные, безупречные мелодии. Тихое звучание. Шепот трубы:

Под мостом Мирабо

Тихо Сена течет

И уносит наши мечты.

Минуют воды Сены

И дни любви.

Он играл с влажными глазами о любви, которой не знал. Сосед стучал в стену.

В оркестрике смешные заработки, так – на джинсы «Лее». Клево лабать жмуриков. На кладбище Вадим проникался общим безысходным чувством. Его  тихо приглашали в автобус с черной полосой, ехать на поминки. Вадим отказывался:  не длить сумрак слабой души.

Играли на танцах, пока не рухнул Главрепертком. Умирают в России страхи, открылись вольные поля. Группа назвалась «Воздушный шар». Для провинции это первый бойз – бенд, мужской оркестр, жесткий.  На афише заветное – Москва. На гастролях зажигали, созвучно времени, тяжелый рок. Иногда Вадим опускал трубу и  резко вскрикивал. Не он это придумал. Не зная английского, ребята на сцене громко обменивались путаными фразами.  Много пили и веселились с девицами. Вадим сторонился и музыкантов, и девушек – нахальных и опасных фанаток. Автограф даст, в гостиничный номер не впускает.

В Североуральске стучат неуемные фанатки в двери клуба, кричат: « Мальчики, на автографы выйдите, не будьте жлобами!». Одна крикнула: «Не выйдете – не встану» и плюхнулась лицом в снег, мороз за двадцать. Ждем десять минут – лежит, пятнадцать – лежит. Замерзнет, до больницы. Вышли. Девочки  закоченели на ветру. В клуб всех отвели. Катя, которая вниз лицом лежала, потом вышла замуж за осветителя.

Той же зимой в Златоусте, стук в балконную дверь. Фанатка по виду. Лет шестнадцати, но в теле, пиджачок фирменный маловат. Взяла ли у подруги надеть. Поверх зимних джинсов короткая  юбка. Тяжелый рок задает и обещает ритм новой жизни.

– Ты как сюда попала.

– Соседний номер пустой, перелезла. Дай автограф.

Расписался на афишке, она мнется, не уходит.

– Вадик, можно я  подругам скажу, что мы с тобой напились и …трахались.

– Спрашиваешь зачем?

– Приметы нужны, не поверят. У тебя  нет ли шрамов, родинки ниже спины?

– Поперек живота два шрама за русско-японскую войну.

Ушла победительно.

В Москву вернулись к весне. Ехали поездом и видели серые, готовые вскрыться реки.

Был я Вадя. В тусовке прохожу Вадиком еще лет десять. Скорбно. Завязывать надо, бежать. Меня зовут Вадим. Душа моя проста, мысль робка и сера. Я не разделяю ничьих взглядов и не имею своих. Дремотно ночью, спишь и помнишь, что спишь и утром должен на что – то решиться. Поехал в Химки и бросил корнет в Москву – реку. Труба скрылась мгновенно, беззвучно, и не больно мне. Поставил выпивку музыкантам, осветителям, звуковикам. Многолюдные проводы.

– Мы чудно повеселились… прощайте, и спасибо.

Далее мысли вязли, в вуз ли поступить, или менеджером по продажам. По пропажам. Все торгуют.

Мать, занятая собой, ухоженная, с претензией на гламур, свирепеет под тяжелый рокот рока. Видит  занятье Вадима недостойным. Не достойным чего? В комнате Вади падающие небоскрёбы: углем по белёной стене. Мать, узнав о гибели трубы, на радостях купила Вадику путевку в Крым.

Ах, Гаспра! //В парке Чаир распускаются розы // В парке Чаир наступила весна// Снятся твои золотистые косы \\ … На дорожках светлого песка встретил он Тину. Обнимались и шептали друг другу на ухо, что в голову придет. Такая была, обещавшая полную, невозможную и неизбежную близость, их игра. Но не сказаны откровения о прошлом, о тайне и величии страсти. Обессилев от любви, они уехали в Севастополь.

Билеты достались на старый и небольшой пароход, но каюты под вишневое дерево.  От Ялты  довольно сильно качало, в баре кроме них и пьяного в лоск бармена, никого не было. Бармен пытался пить боржоми из бутылки, облил лицо и грудь. Снял белую крахмальную рубашку и остался в тельняшке.

– Я вообще-то военный моряк. Прощай, оружие.

Качка усилилась, валило на борт. Бутылки в стойке бара злобно звенели.

В Севастополе ветер раскачивал суда у причалов. Скрипели якорные цепи. Ветер продувал белую аркаду Графской пристани. Он стих к полудню, купались на диком пляже в виду обломков античных колонн Херсонеса. Поднялись на Сапун – гору. Тихо, священно, пустынно. По углам площадки памятника четыре высоких каменных шара. Тина забралась на шар фотографироваться. Ветер с горы схватил ее платье, обнажив белый, не загоревший живот. Она, стоя на шаре над Вадимом, засмеялась чисто. Подобрала платье.

– Женюсь, сказал себе Вадим в пронзительной, горячей пустоте. – И Тина поняла, мой муж.

 

ЖИЗНЬ ТИНЫ случайно проста, как неожиданный тихий ручей на поляне. Она живет в московских старых Филях, где трамвайный круг номеров тридцать один и сорок два. (Девочка  забралась в трамвай, ехать во Дворец бывших пионеров. Заблудилась, конечно. Москва  верит слезам. К вечеру она дома ревела). Позже родители заметили (и очень ждали  увидеть), девушка –

подросток слышит музыкальный ритм и подергивает в такт остреньким плечиком. По случаю, они жили близко к районному Дому культуры, и записали в ее балетную студию. Ставили самодеятельный балет «Три апельсина». Тина танцевала плохо. Поэтому доверили читать предисловие Гольдони. Тина помнит мрачноватый зал. Она, одетая мальчиком, с ужасом живота, со сцены:

– Нежданных происшествий длинный ряд/ Мы развернем пред вами в пестрой смене. / Вас чудеса сегодня поразят, /Каких никто не видывал на сцене.

Из балета Тину отчислили. Мама пошла узнать.

– Девочка ваша поправилась, и в общем склонна к полноте. Как и вы сами, Лизавета Ивановна.  Мама расстроилась: зверинец, да и только.

От хитрых и завистливых балетных Тина ушла в техникум. Там дружила и целовалась с Назаром. Его все любили за  беспокойный, легкий на безобидные приключения нрав. Ночью Тина думала, выйдет ли замуж за Назара. Как  э т о  будет. Его увезли в Израиль, она закручинилась надолго. Пережила оторопь глянцевых журналов, и безумство дискотек.

После техникума Тина работает нормировщицей в цехе. Балетные при встрече гогочут, им она не интересна. Ей хорошо, не в ларьке торговать, не по кастингам бегать.

Шумит, как улей, родной завод. В цехе сплошь мужики. Слесари хватают готовые детали с автопогрузчика, чтобы сдать их же еще раз. Мастера смотрят презрительно, обзывают щипачами. Начальник смены зовет Тину в свою застекленную будку. Когда-то задернул занавески, взял молодую за зад и поцеловал вялыми старческими губами. Она жестоко ударила. Воцарился мир.

Имя Тина – Алевтина ей идет. В цехе ее берегут, замуж не выйти. Да не пойдет за заводского. Замкнутые и себе на уме  москвички миловидны и сероглазы.

 

Вадим второй год корпит в туристской фирме «Мария». Дело было так. Друг неизбывных школьных лет Рома Ромодин пригласил и запряг. От его бурной активности Вадим уставал. Рома видный парень, продавщицы и кондукторши ему улыбаются. В Советии трудился в профсоюзах и вышел на международный туризм. Ему льстили, задаривали мужчины. На их деньги он водил в рестораны женщин. Те были иногда снисходительны. Милан и Брюссель, Париж и Лондон стоили мессы в холостяцкой комнате, на два – три часа. При всем том Рома мечтатель, чьи глаза полны заката. Вадим ничего не просил и ездил один раз в Мадрид. Видел памятник Колумбу, огражденный мощными струями падающей сверху воды.  День вырвал на музей Прадо. Не слушал гида: живопись ясна, или загадочна, без слов. Он  н е  ч у ж д,  как говорят.

Фирма прижилась в двух невзрачных, с лампами дневного света под потолками, комнатках на  Арбате. Вадим отправляет молодых матерей с детьми  к морю в Анапу и Евпаторию. В следующую неделю холодноглазые девицы стандартного размера отбудут в Сочи и Дагомыс. Самые дорогие и длинноногие, отважно жесткие, ринутся в бесснежную летом, но обещающую возможности горную Красную Поляну.

Настоящий бизнес «Марии» черен: операции с заграничными турами, оплаченными черным налом «для фирмы «Дженерал Идиотик». Липовые московские регистрации. Банковские счета и деловые связи унес в новую жизнь Роман. Мелкий, скучный бизнес.

»Позвоните нам сейчас, пакуйте вещи через час» – наш слоган.

Так  жили года три. Вышли на уровень: принимаем заезжие туры в Москве. Нервозно. Пенсионерка с жалобой – на экскурсии украли вставные челюсти. Без них не может дышать. Потеряла, конечно.  Валерьянка, скорая помощь. Казанские фаны, едучи на матч  со «Спартаком», режут сиденья в автобусе. После матча, на аэропорт я даю тот же автобус. Водитель сворачивает на грунтовку и останавливает в лесу.

– С вас сто пятьдесят тысяч за ремонт.

Блокирует двери и курит под сосной. На закате ели отливают старым золотом. Поорали, собрали почти сумму. Самолет давно в небе.

Ни дня без горького смеха. «Без балды» – говорит Рома. Держим постоянные номера в отеле и когда туристов нет, пускаем на сутки серьезных, не шумных и сравнительно дорогих проституток, работающих «от себя». Соблазн вкусить эротики. Роман не упускал случая.  Я же не мог. Допустим, постучался в номер, открыла на знакомый голос.  – Привет, Валя (Нина, Фрида, Ксюша). Надо дальше бодрячка строить, что говорить? – По знакомству…  пришел? Случайно, под коньяк, обмолвился Тине. Загорелась.

– Как интересно. Поведи меня ночью поглядеть. О н а  всю ночь голая лежит?

– Извращенка.

Тина изменилась. Потуги на элегантность и светскость. Перед кем и с чего бы.

Торговали виагрой. Бывает, мужик в возрасте, не уверен. Хочет больше, чем может. Или провинциал не знает, что и в аптеке можно купить. Тогда Рома дерет с него непомерно.

Пошли деньги, до белого «лексуса»  еще далеко. Деньги не пахнут, но улетучиваются. Увеличили штат на оператора Асю. Приятная женщина, полновата. Русской стати. Обходительна, что же пошла за мизерные деньги. Рома, конечно, клинья подбивал. Поизносился он, те же анекдоты с намеком, невзначай рука на женском колене. Асе он равнодушно – скучен.

Месяца через два случайно вытянул из архива нездешнюю папку. Не случайно, пожалуй: в шкафу пыли на три пальца, никто не заглядывает. Одна же папка чистая среди других. С копиями наших документов и счетов.

– Ася, зачем бумажки плодить.

Она вздрогнула и не обратив на меня лица вышла. Следующим утром ни Аси, ни папки. Месяц нас в прокуратуру тягали – полмиллиона налогов, да кража из бывших профсоюзных фондов. Проститутки, наконец. Мы их не сдали. Рома спасается сам по себе. Поняв, я заказал с чужого компьютера билеты на Андаманы. Зубрил английский по вечерам. Тина рада экзотической поездке, не знает,  билеты в один конец.

 

Вот я в тюрьме. В камере приятные, интеллигентные люди. В мыслях играю на трубе  и тем спасаюсь. Есть время подумать, как мы живем в малом бизнесе. Остервенело.

Судили Рому, и меня как подельника. Он ссутулился и стал меньше ростом, сдулся как-то. Перебивает своего адвоката, за него говорит. Роме дали значительно, мне оптимистично. Судья не дурак.  На суд однажды пришла мать. Тины нет. Зал высокий и гулкий. Два бомжа погреться пришли, и саксофон Леша из «Воздушного шара».  Скамьи унизительно пусты. Перед этапом в колонию положено свидание. Тина его не просила. Забыла Сапун-гору и купание в Херсонесе.

Ничто ни к чему и никого отнюдь не обязывает.  Рома на суде меня валил. А когда-то на сцене рядом трупами лежали. Отнюдь не надо об этом напоминать.

Охранник на пересылке за восемь долларов дает в Москву позвонить. Набрал Тину и разговор как – то ни о чем. О Роме, какой он стервец. Целую.

 

Здесь я стал мудрей. Следуйте за мной:

Счастье в ваших руках. Чаще мойте руки.

Платите налоги. Они украшают жизнь

Спите с разведенными  женами. Это временно украшает их жизнь

Не шутите при начальнике конвоя. Получить по почкам – две недели писать тонкой прерывистой струйкой, с кровью

Если в камере есть шнур на бельевом мешке, не вешайтесь на нем

Не расчленяйте трупы. Не смотрите попсу на телевиде

О чем бы ни спросили, отвечайте – «отнюдь»

Дружите с детьми, но это отнюдь не значит, что они ничего не напишут гвоздем по вашей машине.

Когда умрете, всё забудьте.

Пишите мне в колонию: п/я № 506204. Отнюдь.

 

 

 

         ГЕРМАНИСТКА

 

                                                                                            

Лейтенанты из хороших ленинградских, московских, севастопольских морских семей женились непременно на красавицах. Рождались благополучные дети. Юные романы были серьезны и трогательны. Выскочишь в воскресенье из флотской казармы, она ждет и ветер с Невы треплет и пушит девичьи волосы. Набережные и парки людны, целоваться негде. Ничто другое и не подразумевалось. Красавицы уезжали с лейтенантами в дальние базы, полагая в каждом будущего адмирала, уносясь мечтами на Невский проспект…На концерте флотской самодеятельности в забытом гарнизоне блистали яркие женщины. Но сырая пурга, когда от дома к дому бредешь по единственной улице военного городка, холодит ноги в тонких чулках.

 

Сжав жемчужные зубки, Таня двигала мужа Борю вслед за Солнцем на запад. Они служили в Находке, Владивостоке, с годами в Севастополе и Калининграде. Таня тонко действовала старинным и надежным оружием – швейной иглой. Светская портниха адмиральш. Утробное, невыполнимое желание – ткнуть иглу в круп Анны Дмитриевны, командирши Краснознаменного Тихоокеанского флота. Но с Анной Дмитриевной вышло хорошее повышение по службе – в Северодвинск. Таня готова ехать на Север, но мальчику тяжелы полярные ночи. Семья обосновалась в Москве. Ждали контр-адмиральских погон Бориса.

В молодости Таню смущал малый рост, позже она приняла генетическую неизбежность полноты. Научилась не стоять на людях рядом с высоким Борисом, что выглядело бы комично. Не жестикулировать маленькими ручками, и улыбаться. Примерив на себя образ улыбчивой, скромной немногословной блондинки, была приятна со всеми. Студенткой она избрала германистику. Побывала в Германии, влюбилась в немца. Отношения были романтические с очень настойчивым приглашением к сексу, но Таня чувствовала бесперспективность этой любви. Жить в Германии она не хотела. Первым мужчиной стал Борис.

В новые времена Таня почитывала немецкие газеты. Педантичным на пути к цели, работящим и честным немцам она симпатизировала. Их язык, организуемый глаголом, побуждал к действию. Случайная газетная информация «… солдаты  Бундесвера обратились к военному министру Фолькеру Руэ с жалобой на неприглядные  армейские трусы. Что унижает человеческое достоинство унтер-офицеров и солдат и нарушает права человека. Они требуют трусы ярких расцветок и с модным сейчас гульфиком. Военный министр приказом по армии и флоту удовлетворил просьбу». Отсмеявшись, Таня задумалась: набежавший капитализм уведет клиенток в бутики. В эпоху Перестройки не удивишь мужчин и их женщин цветастым исподним. Но гульфики… Таню осенило, договорилась с торговцами, дала работу надомницам, нарезала на глаз выкройки на мужские размеры. Через два года российский рынок трусов – гульфиков насытился, Таня разбогатела.

Деньги не стоят  выеденного яйца всмятку. Содержание, истинный смысл и цель ее жизни – Борис и сын Мишка. Непреходящих движений души требовал муж. Ему нельзя советовать, лишь искать неявные подходы. Она счастлива жить для Бори. Когда он был в море, Таня писала мужу страстные письма – любимый, вечно родной, не останови мое сердце, думай о нашем счастье, помни жар моего лона. Прятала листы в обувную коробку. У подлодки нет адреса, письма самой себе. С годами пламя угасало, оставляя раскаленные угли. Борис о  коробке не знал, о любви и чувствах не говорил.

В год дефолта Бориса демобилизовали, беда. Отличный моряк, но гибельно сокращался флот. Он только вернулся из автономного похода к американскому берегу, где над ними дважды прошел противолодочный фрегат. Штабные поздравляли «с морей» скучно, скупо.  Они уже знали и кое-кто примерял его судьбу на себя. Приехал контр-адмирал, стекла большого автомобиля сверкнули в свете низкого зимнего солнца и погасли, напомнив Борису проблесковый маяк на подходе к Северодвинску. Адмирал пригласил его и  двух высших офицеров. Борис, чувствуя неладное, первую  недосказанность встречи, лихорадочно припоминал все дни минувшего похода. Адмирал  старался  не быть официальным, но говорил сухим высоким голосом, иначе он не умел: офицер флота и в запасе остается в строю… и прочие подходящие случаю фразы. Самому ему они  неприятны. Борис спросил невпопад:

– Кто же подлодкой командовать будет? (Чуть было не сорвалось – моей лодкой). Не услышал ответа. Вестовой понес кофе.

От  короткого застолья Борис отказался. Надел шинель при  молчании штабных, все друзья – приятели, но что же скажешь, о чем спросишь. Вышел из низкого здания штаба и брел по снежной белизны улице. Перекрещивались на снегу собачьи следы, большие четкие ямки. По северному быстро стемнело. Звонить Тане не буду. На неделе явлюсь – навсегда. Так сложилась их жизнь, что ни в одобрении, ни в порицании, ни в жалости, ни в совете жены он не нуждался. Большая половина из пятнадцати семейных лет  пришлась на море да казарму.

Два дня Борис пробыл в Архангельске.  Саломбалу когда-то  застроили бараками. По тому времени к счастью – разуплотнили на квартирки.  Дома обросли сараюшками и поленницами. В крайнем с востока (навигатор Борис не думая, ощущал стороны света)  живет  его честная давалка – мичманский жаргон. Шесть лет с ней, юность Кати обглодал, скотина я, хрен подводный – думал Борис. Она любила Борю после долгих рейсов добро, уютно и бескорыстно, стеная по ночам. Была как медлительная птица: будто еще с минуту здесь, взмахнет крылом, улетит. Поездка с Борисом  (в штатском) на такси в центр на  проспект Приорова и час в кафе была ее праздником. Жила ли она с другим в его долгие, долгие отлучки, волновало Бориса редко, когда в море вспоминал о Кате. Возвратясь в Саломбалу, улавливал неопределенность ее серых глаз и стесненность первых движений, не спрашивал.

Утром она поняла, что в последний раз, и поцеловала крепко, без слез.

 

Добродетельная любящая жена Таня томилась Бориными настроениями. Чем дольше он не у дел, тем ломче на изгиб его воля и самооценка. Тем развязней держится с ней на людях, потому что это ее московская квартира и ее, удачной модной портнихи, деньги.

В последние недели Ковалевым редко звонили по вечерам. Умная Таня выжидала, чтоб трубку взял Борис. Он замкнулся в четырех стенах квартиры и молчал. Она просила подругу  звонить Боре почаще и может быть выдеруть в кафе. Телефонный флирт Борис разгадал и не брал трубку. Понимал, что с ним происходит.

– Становлюсь домашним бомжем.

Сыну Мишке исполнилось тринадцать.

– Пап, ничего мне не дари. Дай пятьдесят долларов на бассейн, все ребята ходят.

– У мамы спроси.

В попытках пристроить на работу отставного морского полковника прошел год. В мелких фирмах Борису отказывали, чувствуя его превосходство и волевой напряг.

Таня устала и разрешила себе отпуск. Щемящее чувство к Боре и необходимость быть рядом она спрятала за другой заботой: из Гамбурга слала бедственные письма школьная подруга Надя.

В Москве незамужняя Надя обитала в бревенчатом, чудом уцелевшем в  городском кольце, пятистенке. Украшала дом мраморная, выщербленная по углам доска: «В этом доме жил в начале века пролетарский поэт Демьян Бедный (Ефим Алексеевич Притворов)». Стояла небольшая русская печь, как бы ее половина. Печь не топили. После московского филфака Надя учительствовала  в школе милиции для рядовых и сержантов без среднего образования. Послушные  ученики и безмерно неграмотные. Называют тетей Надей, в ее-то лета.

В 90-е годы еще верили в заграничный рай. Морок и беспамятство. Таня заметила, становятся не интересны Наде многие важные вещи. Их сменила критика, ранее неслыханная в устах скромной учительницы. Подруга уехала в Гамбург. Путь обычный: мыкалась в лагере (das Lager) для иностранцев. Нашла работу на брошюровальном станке в типографии. Если был текст на русском, вычитывала страницы и правила ошибки. Сняла однокомнатный апартамент окном в садик. С потолка на четырех цепях висит кровать. Уперев ноги в стену, можно раскачиваться как на тугих качелях.

В этот апартамент приехала Таня. Разговоры о возвращении к Демьяну Бедному и милиционерам она не поддерживала. Надино эмигрантское, показное, неискреннее одинокое еврейство утомляло.

Таня прилепилась к бару на набережной. Днем он пустовал. Она заказывала опасное при ее полноте пиво. Молчала у окна. Видно Эльбу, прогулочные и большие пароходы и пузатые буксиры движутся медленно, будто на старом экране. Бармен принял за иностранку, не знающую по-немецки и сказал официанту:

– Понаехали тут всякие.

Обедал пожилой среброголовый немец. Ел красиво, видна порода и семья. Заговорил с Таней и, услышав легкий акцент, расспрашивал о Москве. Рассказывал о гамбургских кабаре, в них соль народного характера. В одном из них начинали в шестидесятые годы Битлз. Предложил встретиться завтра вечером.

–  Встретимся в этом баре. Я – Хорст. Журнальный фотограф.

– Ищете див для обложки?  Я не фотогенична.

– Нет. Любуюсь вами.

«В моем возрасте мужское внимание как бальзам» – думала меж тем Таня. И охотно согласилась.

Предложение было неожиданным – Reeperbahn – Рипербан по-русски.

– Главная городская достопримечательность – сказал Хорст.

Таня думала красться в гнездо порока по пустынным улицам, под красными фонарями. Вечером от станции метро «Рипербан» катила в тот самый квартал тысячная толпа мужчин. Женщины в джинсах, иностранцев много. Шли по асфальту и тротуарам во всю ширину улицы. Кто же их…обслужит, думала Таня. Дома неказистые, как забытые детские  кубики. Но море блеска и огня реклам. И жрицы, действительно, кое-где стоят и прогуливаются. Профсоюз немецких проституток не объявляет забастовок. Где печать вульгарного порока? Толпа постепенно редеет в клубы, дома свиданий, секс-шопы, театр «Тиволи», ему почти сто лет.  Пивная, тоже можно познакомиться. Шутя и всерьез торговаться о продолжительности  и манере…сеанса. О цене. Деревянная лестница во второй этаж в свободные комнаты. Пьяных не видно, не торгуют подозрительно марихуаной.

Таня в нахлынувшем молодом веселье рассматривала витрины. Они шли под тысячами рекламных грудей, и задов в бикини. Шли в огнях реклам казино, биллиардных, гей-клубов, отелей с комнатами на четыре часа. Мимо бомжей с матросскими наколками на руках. В бесконечных  «Живых шоу» – блондинки под Мерилин Монро. Бедная Мерилин, ты открыла сундук Пандоры и сама погибла.

На известной улице, действительно, сидят за стеклянными витринами женщины, вяжут, полируют ногти в ожидании. Затем гаснет свет. Полицейский остановил Таню, на эту улицу вход женщинам воспрещен. Бывает, из мезонина водой обольют. Или еще чем… Неуютно  Тане. Протиснулись в кабаре «Мата Хари»,  Хорст совсем как в Москве, дал швейцару «на лапу», посетителей полно.

Итак, два ковбоя (красавцы, хорошие голоса) узнают о мешке золота в индейском племени. Индианки – кордебалет, роскошные костюмы и  перья радугой. Прима влюблена в ковбоя и  пытается  соблазнить – танец соло. Ковбои  спасаются в женском монастыре. Поют о родных просторах: « О Роз-Мари, о Мэри, / Цветок душистый прерий,/ Твои глаза как небо голубое / Родных степей веселого ковбоя!.. Тем временем настоятельница – (гран – дама, сопрано) убегает с комическим любовником. Монахини дружно сбрасывают черные робы и канкан в чем мать родила, почти. Ковбои побеждают индейцев и старый вождь (бас) проглатывает золото. Но ковбои поят его касторкой и под аплодисменты возят по залу на унитазе. Только и всего, Таня ушла помолодевшей. Поцеловала Хорста, но не так. Он понял.

Обязательный на пути Пивной сад. Разносят «масс», тяжелые кружки пива. (Ровно литр и семьдесят пять граммов. Бедному студенту на долгий вечер в пивной один масс, не более двух ремесленнику и трех – матросу. Королевский указ, семнадцатый век). К пиву «хаксе», всенародно почитаемая и обожаемая свиная ножка. Американка за соседним столом спросила по-английски. Любезный официант не понял. Поразмыслив, американка сказала хрю-хрю, завернула платье и показала бедро. В Гамбурге, в районе Санкт Паули на улице Рипербан никто не рассмеялся. То ли здесь видели.

 

Vielen Dank, Reeperbahn. Und lebe wohl . Спасибо, Рипербан. И будь счастлив.

Они поплелись, поддерживая друг друга от усталости, вдоль спящих пароходов. Эльба раскачивала темные яхты миллионеров.

Рыбный рынок открыт в четыре часа утра. Сели за столик и ели свежайшую сельд. Громогласный, видный мужик продает рыбу  корзинами. Корзина еще пуста, и торговец объявил ей цену. На глазах домохозяек и туристов снисходительно бросает рыбу за рыбой, медлит…еще вот эту. Корзина наполняется. Его шутки и речевки на злобу гамбургского дня невозможно перевести. Немцы смеются, туристы спрашивают – что он сказал?  Продавец с наигранным сожалением бросает рыбу в уже полную  корзину.

– Корзина продана женщине в белой юбке, отличная покупка для вас, уважаемая фрау.

Простая радость жизни.

 

Рано утром в надиной комнатушке Таня была с мужем. С его наивной и плоской   душой.  Твердо – благородной. Простая душа, не умеющая учиться чувству.  Таня не помнила его страсти. О Кате в Саломбале она знала. Однажды летом обошла по деревянному тротуару, утонувшему в песке и пыли, ее дом. Жарко пахло нагретым деревом, в пыли рылась  собака. На крыльцо вышла старая женщина, смотрела на городскую Таню. Злорадно, предвкушая скандал, усмехнулась:

– Дома Катя, дома! Таня ушла.

 

С Хорстом гуляли в сладкой тишине высоких дюн. Сосновая кора отливала красной медью. Шли по песчаной дороге в мелькании света и теней деревьев, в настое хвои и смолы. Уносимая жарким летом, и осенью своей жизни, Таня решилась.

Небольшая квартира Хорста за озером в Альтоне, в трех этажах. Сплошной белый модерн. На стене у лестницы одна выше другой черно-белые фотографии мужчин, женщин в одиноком тихом раздумье. Много раз – усталая актриса в сценических костюмах. Потом грустные звери и зверята.  Обойдя  по крутой лестнице, Таня не обнаружила за стеклянными плоскостями и керамическими абстракциями и тени жилого. Гарсоньерка.

Хорст  упомянул, что трижды был неудачно женат. В первые семейные недели думал: с этой женщиной связан до последней земной минуты.  С ней он простится перед вечностью. Через год кружева на белье казались нечистой  чешуей. И это, в общем трагично.

Непринужденно и тонко он заговорил о сексе. Под локоть вовлек в ванную комнату.

– Я видел столько раздетых женщин, что меня волнует, когда они одеваются. Хорст вышел. Умная Таня поняла – ее ждут голой. Она же привыкла к иному. ОН – подробно о самом себе. О комплексах и горестях, с жалобами на холодно – леденящую жену.  Карьера не удалась – «я слишком порядочен». Нужно активно сострадать. Потом о ЕГО женщинах с юношеских лет и немного о собеседнице. ЕГО надо пожалеть, а уж потом. Впрочем, привыкать было не к чему, пара сексуальных приключений за всю Танину женскую жизнь. Она не знала, с глобализацией этот путь стал короче. Таня увидела нечто светло – болотно-зеленое и воздушно – ночное. Щадящий вариант – выйти полуодетой. Ужасно захотелось примерить у зеркала. Она быстро разделась. Длинная хламида, можно хотя бы закутаться… Штанишки очень и слишком откровенны. Таня отложила светло-болотно-зеленое в сторону и оделась. Через вежливых  полчаса попросила вызвать такси, он безропотно набрал телефон.

В такси Таня ругала себя старой дурой, устроила водевиль с переодеваниями. Увы, жизнь  не кабаре. Бедный милый Хорст.

 

В Москве Таня вынула из старой обувной коробки письма, которые не отправила Борису в разные годы. Он прочел в один вечер и поцеловал. В кои-то веки. Таня собрала в дальний шкаф флотские рубашки, ботинки, тельняшку. На кортик она не посягнула.  Через клиентку, тайно от мужа, достала билеты на праздничный вечер  военно-морского флота в Колонном зале. Борю обманула: «прислали из военного министерства». В глянцевом углу мелко: «форма одежды парадная». Борис приободрился.

Надя вернулась в Россию, учительствует. В два – три года приезжает Катя из Саломбалы, и Борис встречает ее на Ленинградском вокзале. Таня к ней не ревнует.

 

 

                                        SOLITUDE

 

 

Solitude значит  по  французски Одиночество.  Одинаково произносится по  латышски и по русски. Во французском ударение на последнем слоге.

Окраинный район Риги называется Золитуде. Здесь в старом доме я живу. Преждевременно стар для сегодняшнего, часто бесцельного бега. На задворки  выселен бывшей профессией  –  искусствовед. Донашиваю десятилетнее пальто. Оно лоснится на локтях. Брюки обвисли в коленях. Впрочем, элитарность скудно подкармливает. Когда в кабинет директора банка нужна картина в полстены, или богатому человеку пейзаж в тон гостиной – советуются.  Поветрие советчиков пошло с отъездом евреев на Запад. Тогда все – всем советовали, что  т а м  продается. (Присягаю, видел «полотно Веронезе» и в правом верхнем углу парит одноногий ангел. Не поместилась ангельская ножка в раму. Жуткую копию увезли).

Бреюсь  к тому паскудному дню, когда жена меня в конце концов бросила. Небо  было непроницаемым, черным, едва зеленел мутно запад, и там виделись сырые низкие облака. В годовщину развода она навещает мой бомжатник. Я надеваю поверх рубашки фиолетовый галстук – бабочку. Глупо, конечно. Не чуждая политики и общественного темперамента, она пересказывает газеты. Боже, как не соотносимы с моей жизнью речи в Сейме и журналистские ах –охи. Бывшая жена пьет убойной силы пиво «Ужава», раздевается.

Как часто, или всегда жизнь личная, обывательская зависит и отражает общее движение толп: революции, чума и холера, переселение народов, внезапно. Я знаю только, одинокий сиделец Золитуде должен быть француз. Война? Блуждал мой разум, иногда подпуская близко, но чаще скрывая пеленой разгадку: в 1812 году  французы вышли южнее Риги, косвенно угрожая императорскому Санкт Петербургу. Сражение грянуло 29 и 30 сентября у деревни Мезотен ( ныне Межотне). Французы отступили, оставив многих в русском плену. Шарль, назовем его  так, верит своей звезде. Он знает, Наполеон уже взял Москву. Конец ли войне? Кавалерийский офицер,  Шарль держит в уме: маршал Этьен Макдональд еще осаждает крепость Динабург (Даугавпилс). С ним он сражался при Ваграме. Он брел вниз  по берегу Двины. Крестьяне видели человека в черном камзоле и белых лосинах, на треугольной шляпе белый плюмаж. Казаки ловили французов. Казак тронул шпоры и лошадь, играя крупом, пошла на Шарля. Пряно пахнет конский пот.

– Глянь – офицер,- сказал есаул. – Три дня в огородах репу ел. Дай ему хлеба …а часы-то сыми.

Лифляндия не была строга к пленным французам. Вскоре Шарлю получилось жительство в Риге.

…Шарль  приобнял женщину, бретонский щарм искупил лишь мимолетное знание чужого языка. Небогатая вдова в весеннем платье почти до земли, ниже подола белые кружева. Они напомнили Шарлю родную Бретань.

Причудливы сны разума.  Я  поместил предполагаемого героя, Шарля у Шведских ворот Старого города, и женщину на его пути… В моей комнате висит добротная картина маслом – девятнадцатый век. Шведские ворота в Риге, весенняя женщина, она собирается открыть дубовую дверь. Она живет в этом доме? На тротуаре, теснимом булыжной мостовой, встречает ее мужчина. В узком сюртуке и яркой  шляпе он  кажется легкомысленным. Все здания выписаны, как сейчас. Эта картина висит передо мной так долго, что я перестал ее видеть, но невольно поместил в ней Шарля. Может быть, он жил с молодой вдовой в доме у Шведских ворот. Потом она его бросила. Был первый весенний день. Начинало греть солнце и на Бастионной горке бурел и таял снег. Француз поселился за городской стеной. Вдова приезжала дважды в году на извозчике. Рассказывала базарные новости. Пила привезенное пиво и раздевалась. Поворачивалась спиной к Шарлю и он распускал шнуры корсета. На китовом усе.

Небольшой дом холоден, неуютен. Зима наметает снегом. Шарль постарел. Вечерами он читает одну и ту же французскую книгу. Семь тысяч лье до Франции. Ваграм, Межотне. Нет сил на последний поход. Solitude.

 

В правом нижнем углу картины была  легкая пометка карандашом: Egils Lidakа. Таким полотно досталось моему отцу. Лет через пятнадцать я случайно прикоснулся пальцем и подпись сократилась до Eg…akа. В конце 70-х годов журнал «Даугава» публиковал, как исторические иллюстрации, старые почтовые открытки с видами Латвии. На одной из  них увидел я картинку «Вид на Шведские ворота в Риге, 1909 год». Вижу Эгилса Лидака, он внимательно, прикусив губу, расчерчивает почтовую открытку на квадраты. Так копировать легче.

 

 

 

                                                                           

АРНИС

 

                                   Краткая повесть о былом

 

                                                                                       Латвийский хутор. Утро

                                                                                  На крыльцо выходит мужик.

Шарик! Шарик! – Тишина.

Шарикас!

Гавс, гавс!

Латышский анекдот.

 

 

 

                                                                        

На шестую зиму жизни Арниса снег не выпал. Земля закаменела на морозе и где осенью проезжали телеги, сегодня глубокий след. Мальчику дорогу не перейти. Взрослые говорили,  Рождество  без  снега не доброе. Снег выпал в рождественскую ночь, повалил крупно и сыро. Из детства он помнит сапожки – кожанцы, опоясаны по верху пестротканой тесьмой. К ним портяночки. Зимними утрами они, проглаженные, свежо пахли.  Затем была большая черная собака, ее впрягали в санки. Арнис катил с горы, санки догоняли собаку, она бежала еще быстрей. Арнис пугался. – Надо оглобельки мастерить, – сказал отец. Первое воспоминание о нем. Зимой в безветрие и мороз над хуторами подымался печной сосновый запах, дым отплывал в белые поля. Плыви, дым, до самого города Талси, и там люди тебя увидят. В город, где дома стоят рядами, не как хутора на пригорках в чистом поле, мальчик Арни не верил. До города  полтора часа ходьбы.

Весной дорога подсыхала, он шел на Немецкий хутор к девочке Ханнелоре. Шумела камешками безымянная речка, утекая в лес. В лесу жила одинокая рысь.

– Страшно ей одной ночью в лесу, думал он.

Девочка говорила с ним по немецки,  с батраками по латышски. Толстая седая старушка  вскидывала Lorgnette – лорнет и щурилась,  показывая из  немецкого букваря. Он вскоре заговорил бегло. Ханнелоре вплела в косы красную и синюю ленты. Мальчик крепился, но как-то дернул, и сильно. Ханне завопила. – Ну, высеку! – закричала старушка из окна.

На Немецкий хутор Арнис не ходил. Тогда же исчез отец. В ночь на Янов день, когда  цветет синими огоньками папоротник, мать связала одежду в узлы, побросала в ящик деревянные игрушки. В чистый лен обернула Распятие. Незнакомый батрак вкатил во двор тележку. Он повел на веревке старую черную собаку. Собака плакала, выла и рвалась. Арни заревел, мать посадила  в тележку и впряглась. С хуторов никто не пришел. В доме Ханне окна завешаны. В первом же селе мать наняла фурмана – извозчика и поехали, поехали. Светлые сосновые леса сменили высокие ели, под ними темно. Арнис увидел много воды без берегов.

– Мама-мамулиня, это море?

– Озеро Усма. Здесь будем жить в поселке.

– Мама, почему мы живем на батрацкой половине, а на хуторе жили в хозяйской?

Арнис пошел в школу, и все ему давалось без труда и в радость. Из классного окна видно озеро: бурное под осенним ветром, тихое весной. Он сговорился  кататься на толстых льдинах у берега, но сначала в очередь убрать класс. За столом сидел молодой пастор Симонис. Учитель курил у окна, собирая пепел в бумажный кулек. Так курил он на уроках.

– Арнис прилежный ученик…с наследственностью зверя. Если она проснется, кто знает, с какой обидой и ненавистью взглянет он  на мир.

– Ваши суждения, господин учитель,  сугубо материалистичны. Господь непререкаемо наградил каждого единственно неподражаемой душой. Но не частью души родителей. И конфирмацию Арни я решительно не отложу.

– Наследственность – это когда дети родятся – понял мальчик. Отца нет. Но ведь был. Маму обнял у колодца, она ведро утопила, цепь загрохотала. Колодезный журавль косо уткнулся в небо. Повел ее в дом, поднял и понес. Мама плакала, хваталась за оградки крыльца, за притолоку. Отец косо и судорожно, виновато улыбался. Он сильный, дверь изнутри запер. Любил он двери изнутри запирать.

Арнис приготовлялся к празднику  конфирмации: нужны черный костюм – белая рубашка, галстук черной бабочкой и бриолин для пробора.  Подрабатывал в лавочке и принес пять латов. Мать заплакала и дала еще семнадцать. Она часто плакала.

Пастор Симонис наставлял его в католицизме. Триедиства Бога Арнис понять не мог: Sancta Trinitas, unus Deus. Святая Триоца, един Бог.

– Ничего. Приемля Святые Дары таинства конфирмации, с годами поймешь. Пастор бегло перекрестил Арни. Мальчик же думал по вечерам: евреи распяли Христа, не поверив божественному  пришествию, и наказаны. Вот они толпятся, носатые, в черных хламидах. И  римские солдаты, и эллины в еврейской толпе у Голгофы тоже не поверили Христу, но на них навета нет?

«Знаменую тебя знамением Креста и утверждаю миром спасения во имя Отца и Сына и Святого духа». На глазах прелата выступили тихие слезы. В торжестве хора возложил руку. Арнис принял облатку. Органа в Талсинской церкви не было.

На праздник конфирмации нежданно приехала Ханнелоре. Жеманная и крикливая девица. Ангельских черт  лица, наивно-белой кожи и чудесных длинных ног  он не заметил. Моды на длинные ноги тогда не было. Почти взрослые, они равнодушны друг к другу. Ханне рассказала о женихе – хозяине лесопилки в Огре. Лесосплав на реке, рабочих много. Торгует лес в Англию. У молодого хозяина выезд – пара орловских рысистых, в бричку или под седло. Она врала от девичьей нервозности.

Тайна, требующая разрешения, жжет Арни. Давно он прятался на сеновале от окриков мамы, читал книжки. Эдгар Уоллес: «Тайна кровавого бунта и другие повести». Скользят строчки до боли в глазах, внизу мерно вздыхает стельная корова, не отпущенная в стадо. С кудахтаньем взлетел злой петух, всклубив золотую на солнце соломенную пыль. Смотрит недоверчиво.  Читал, пока не садилось малиновое солнце и в сарае темнело. Здорово пишет этот Эдгар Уоллес. Конечно, он воображал себя Макки Спилейном из «Кровавого бунта». Жаль, в Усме не грабят банки и не похищают красоток.

Нашел под прогнившей доской рыжий, сыромятной кожи солдатский ранец. Отцов тайник, понял сразу. Узнаю теперь, куда он пропал, и что маме оставил. Полный ранец столатовиков? Вскрыть страшно, тайна греет сердце. Утром после праздника конфирмации, благостный, открыл ранец. Тетрадь называлась « Правда о латышских красных стрелках, которую сам знаю». Арнис смутно помнил, говорили – отец был в России.

«Пишет эти листы прапорщик Шестого Тукумского  полка, сейчас красный латышский стрелок. Того же полка.

…когда убили германского посла Мирбаха, в Москве выступили эсеры. Захватили дом ЧК на Лубянке, Дзержинского и Лациса заперли в подвале. Прибежал в казарму Муралов, говорит – на вас надежда товарища Ленина. Выступил комиссар Нахимсон, понять ничего нельзя, латышский язык плохо знает. Приехал красный полковник Якум (Иоахим) Вациетис, мы пошли.

…в ЧК расстреляли полковника Бриедиса, прапорщиков Пуппа и Рубиса. Белые латыши. Контра.

…был приказ двинуться из Саратова на Казань, перешли на правый берег Волги. Новый приказ: рассредоточиться по берегу, голодающих внутрь страны не пускать. У них дети. Ползут, «дяденька, пусти Христа ради».

…убили царя и всю семью. Ребята  из сибирского Троицкого батальона говорят, в охране царской четверо наших были. Трое отказались, пошел один – Ян Целмс.

…в двадцатом году шли на Перекоп, Врангеля бить. У Сиваша остановились и стояли день: ждали денежного довольствия. Нам эти бумажки не нужны, но порядок. Михаил Фрунзе сам привез. Пошли.

…в Земгальском полку расстреляли за изнасилование Эрика Шрамма. Я его знал еще с Польской войны. Дерзкий, храбрый, угрюмый. Сучьё бабье; за что солдат погиб.

…Совет  солдатских депутатов постановил в ночь  Лиго и  в Янов день не воевать».

Арнис ничего не понял. Голодных детей, что по берегу ползли, жалко. Большие города, где стреляют пушки, взрывают дома, русские ловят русских, чтобы убить, выше пределов его фантазии. Будто ожили кровавые монстры «Кровавого восстания и других повестей». Безумный, далекий от Усмы мир отца. Бросить ли в озеро рыжий ранец. Перевернул страницу: нарисованы карандашом две голые женщины, красные груди как тыквы. Взявшись за руки, плачут разверстыми ртами. На беду вошла мама. Увидела.

– Мамулиня, что же это? Лицо ее в миг посерело. Глаза не видят, она качнулась и сползала с лавки на пол.

– Сестренка младшая Милда и я. Отец твой, как из России пришел, ее изнасиловал. Я видела. А погодя и меня. Ударил меня и кричал: – Второй за Шрамма пойдешь!

(Неземные силы проснулись). Мы были девы. Жаловаться …позор свой открыть и до старости в безмужних ходить. Да я с первого раза тобой брюхата. Он жил то с Милдой, то со мной.  Я свечу Деве Марии в церкви зажигала, когда не моя очередь. Грех.

– Но тетя Милда?

– Милдыня ударила садовым ножом. У него шрам на руке, вот здесь. Мать взяла его руку  и провела ногтем черту. Он знал тупой, округлый садовый нож. Рука саднила до вечера.

С годами дело открылось. Тетя Милда ездила на суд в Талси.

Арнис сразу повзрослел. Ханне язвила: « Где же папа, Арни?».

Той зимою вставало над озером северное сияние, редкое для этих мест. Сполохи света держались недолго, хуторские выбегали смотреть в исподнем, на снег. Арнис поглядывал на арбузные груди и тяжелые низкие зады в посконных, а кто моложе – льняных рубахах до пят.

 

Если есть рок, ему проще обрушиться на целый народ, чем терзать по одному. В Усме началась советская власть. Сбежал полицай, нашли его лодку на другой стороне озера. Айзсарги спрятали униформу и охотничьи ружья, а кто и винтовки. В школе отменили утреннюю молитву, с этого началась для Арниса новая власть. Лавочник в Усме еврей и социалист. До советской власти Яков скупал на ярмарках свинину, сам грузил свежие туши на телегу, покрывал рогожей и вез в Талси. Он заказал фанерную триумфальную арку на въезде в поселок и украсил рукописным плакатом «Мы за соетскую власть и за конскую ярмарку в Усме каждый 20-й день». «Соетскую» опечатку лавочнику не простили, арестовали и повезли в Ригу. Не стало конских ярмарок, с горячим храпом тяжелых злых битюгов. Был праздник мальчишьей души, подержать узду и крикнуть страшно – ну ты, вражина, кнута хочешь? Свои же в красных повязках на рукавах увели агронома. Провидец, он утверждал, что при хуторской системе невозможны колхозы.

Красноармейцев в Усме видели лишь однажды. По тракту прошел грузовик, оставив на выезде из поселка сравнительно молодого мужчину в мятом, когда-то светлом полотняном костюме. Чистый рижанин по выговору, он назвался Федором Клотынем.

Поселился в пустой волостной управе. Как скоро выяснили бабы – холостяк и бессемейный. Три дня не выходил, не пьянствовал. Сидел у окна и тяжело смотрел на проходящих. Вошел в лавку, где теперь продавцом Арнис. Жарко в полдень, собаки в пыли валяются и не лают, куры не ищут, коровы легли. Озеро как прозрачное стеклянное блюдо.

– Чем торгуем, молодой человек?

– Колониальные и москательные товары, сельдь, косы хорошие есть, немецкой стали «Крупп».

– Что нам Крупп. Цинковый прилавок поставим и продукты завезем. Вина будут молдавские и грузинские! Мандарины! Лимоны! Обещаю как первый секретарь волосного комитета ВКП/б. Клотынь говорил со страстью и тоской. – В Риге был по торговой части, но не отожрался – подумал Арнис. Вслух сказал:

– У нас продукты не покупают, свои есть. Разве копченую салаку.

– Новую Латвию построим! Только коммунистов здесь нет, большевиков.

– Лавочник социалист был. Так его…

– Знаю. Органы не ошибаются. Жизнь с молодежи начнём. Ты будешь секретарем комсомольской организации. Называется ВЛКСМ. Понял?

– Нет.

В отчетах уездного комсомола Арнис числился секретарем, и еще пятнадцать членов. Они об этом не знали.

Жизнь в Усме стала просторней. На площади у рынка повесили  сиплый громкоговоритель. На почте раздавали московские газеты. Брали стены обклеивать под побелку. По-русски в Усме старики иногда говорили, но  никто не читал. У озера наскоро сварганили павильон и разбили палатки. Пионерский лагерь. Дорожку засыпали толченым кирпичом,  называется торжественная линейка. Приехали дети из Талси и Тукумса и молодые вожатые. На танцах Арнис познакомился с девушкой из самой Риги, коленки ниже юбки. Янина рассказывала,  русских  в Латвию пока не пускают. Только красноармейцы по казармам, и комиссары. Комиссары скупают ручные часы и особенно маркизет и крепдешин. Янина ездила в пионерский лагерь Артек и жила в Суук-су,  бывшем дворце под Медведь – горой. Крым ей очень понравился, особенно инжир. Сейчас отрабатывает в Усме. Они гуляли в сосновом лесу. Вялый травяной уж пересекал тропу. Янина увидела змею, Арнис почувствовал дрожь ее руки и обнял. Быстро темнело, бу, бу – бухал филин.

– Холодно, пойдем домой, сказала Янина. Она живет на окраине в доме Марты. Но там же сын Марты Юрис. Друг ближайший, единственный. Женщина прочла его мысли. – Юрка трепался на танцах, будто со мною спал. Сегодня его не будет. Они пошли, взявшись за руки, в шестнадцать и двадцать лет.

Белые женские ноги в постели совсем иные, чем на озерном пляже. Арнис посмотрел выше и понял, что на откровение не посягнет. Желание распирало, но сделать он ничего не мог. Измученная Янина схватила его и положила на себя. Он ничего не смог.

– У меня наследственность плохая. Ужасная.

– Миленький, не все в первый раз сходится.

Рассветало, Арнис очнулся у станции узкоколейки. На путях три старых вагона и паровозик ждут утра, отправиться с тихим скрежетом в Талси. Он поднялся в вагон и сидел  в соседстве кирок, лопат и мерных шестов. Рабочие оставляли, чтоб дважды не носить. Далее судьба была благосклонна, она отправила  Арниса в туалет. По перрону пробежал  взбешенный и готовый подраться Юрка. Не Янина ли его накрутила. Юрка обошел вагоны и дернул дверь туалета. Арнис притаился, ужасно воняло блевотиной, стал противен себе.

Мать спросила в сенях – У Янинки ночевал? – вышла в комнату и шепталась с гостившей тетей Милдой.

Скоро пошли слухи о тысячных высылках рижан в Сибирь. Каждую ночь со станции Торнякалнс уходили темные телячьи вагоны, мужчины, дети, женщины в одном. Президент Карлис Ульманис  и его министры – по тюрьмам. Офицеров же латвийской армии пригласили на полевые ученья и там расстреляли. Арнис хватался за голову и не доверял чудовищным, полагал он, слухам. Недоверие к советским проросло черной неприязнью к русским.

На осень назначили первые советские выборы. Тогда проштампуют добротный латвийский паспорт: «Участвовал в выборах…Латвийской ССР». Подразумевается «голосовал за». Без штампа паспорт не обменяют на советский. Прижали к стенке, плачь или молись.

В дом Арниса пришел партийный секретарь Федор Клотынь. «Есть такое мнение» – начинал он обычно. Мнение было: народ должен охранять избирательные участки, которые народ намерен сжечь.

– Получи оружие и две последние ночи стереги участок.

– Нет.

Федор сел на лавку и заплакал. Уезд с него шкуру рвёт: пропаганда новой жизни «Мы делу Ленина и Сталина верны», с изучением биографий  красных латышских стрелков. Борьба с частнособственническим укладом. Водопровод и канализация, поголовье овец, наконец.

– Я же в Усме один.

В напарники достался Юрис. – Это хорошо, думает Арнис. – Янина укатила в Ригу, нам в Усме жить. Сойдемся… Федор дал по старой винтовке и по обойме блестящих медью патронов. Пошли в бывший баронский дом.  Шли заброшенным садом, красный шиповник разросся до порога, яблони одичали. Юрка набрал в подол рубахи зеленую падалицу. В участке столы, плакаты, керосиновая лампа и сейф. В сейфе золото партии: списки избирателей. Под третью рюмку, закусывая зелеными яблочками, вспомнили Янину, рижскую штучку.

– Прости, Юрис, если что. Я ее не …

– И я не … Не поддалась. Прошло – проехало.

К утру спать хочется – сил нет. Дрема одолевает, лампа так чадит, что в носу щиплет. Не упасть бы головой на кумачовый стол.

– Я охотник, говорит Юрис. – Тебя стрелять научу. Про Ку Кукс Клан знаешь? В Америке негров вешали. Возьми винтовку, слушай ее ГОЛОС. Открываем затвор и слышим звук «ку». Досылаем патрон – явно «кукс». Если  нажать курок, боек ударит гильзу – «клан – н -н». Винтовка Арниса выстрелила, пуля ушла в окно, судьба миловала. Посыпались со звоном стекла, редкая, чудная музыка. У озера залаяла собака.

«Два простых деревенских парня охраняли избирательный участок. Ночью враги выстрелили в окно – написала газета «Циня». – Рискуя жизнью, Арнис и Юрис предотвратили поджог».

В ту ночь в волости сгорел избирательный участок, а по уезду – три.

– Дурак – резюмировала Ханнелоре, – в навоз лезешь. – Арнис не нашелся с ответом.

 

Пришли немцы. Красных сменили серо-зеленые. Сбежал милиционер, его лодку нашли на другой стороне озера. Айсарги искали партийного секретаря Федора Клотыня, но как в воду канул. Может, в озере утонул. Они надели униформу, достали  ружья. На дальнем хуторе выкатили из дровяного сарая пушку. Немцы вскоре закрыли самодеятельность, разъяснив: «один Народ, один Рейх, один Фюрер».  Немцы восстановили частную торговлю, но торговать в обнищавшей стране нечем. Арнис открывает лавку раз в неделю и отпускает керосин по талонам.

Тевтонская власть обернулась трудовой повинностью. В зимнем лесу  жили в бараке на старой делянке. Солнце вставало в морозном ожерелье. Кряжистые ели сопротивлялись, сосны принимали гибель. Деревья живые существа, они избрали своим движением рост. Сосна движется – растет метров на пятьдесят, потом еще живет в покое: до ста лет. Так думал Арнис, клеймя раскаленным железом бревна. На свежем комле выступала смола, как слеза. Зимние дни короткие и это благо людям и лошадям. В темноте лес не валят, не прижигают  метки, не волокут к зимнику бревна. Часть дня Арнис переводит немцу бумажки и разговоры десятников. В теплой конторе, и этим жив: от зари до темноты в девственных сугробах он не выдержит.

По воскресеньям не работали. Далеко до Усмы и мамы –  мамули. Он шел на Немецкий хутор по скользкому зимнику, желтому он конской мочи. Потом по снежной целине  озера. До войны он читал скандинавские романы: герой в морозной мгле мчится на лыжах к возлюбленной. Их разлучили недомолвки, случайности и гордыня. Снег проваливается, но стремительные лыжи выносят. У Арни нет лыж, и не знает, любит ли он Ханне.

И что – любовь. После пионервожатой Янины он не прикасался к женщине. Боялся. На хуторе в большой комнате  садился за стол, по скатерти вышито по-немецки «Бог накажет ленивых». Ханне ставила белую глубокую тарелку. Ел немного и засыпал на лежанке изразцовой печи. Снилось: он спит, кто-то тепло прикасается к волосам и лбу. Арни во сне извиняется, волосы грязные в лесной трухе.

 

По большаку бревна возили на грузовиках немецкие солдаты,  не годные к строю. От них Арнис, и потом сотни раз в годы войны, слышал «Лили Марлен». Ефрейтор Бек исправлял при случае немецкий язык Арни. На губной гармонике он играл окопную грусть по любимой девушке. Расстались под фонарем у казармы, свидимся ли? Молодой душой, открывшейся тяжкому миру, Арни принял немецкую сентиментальность и фатализм «Лили Марлен». Две загадочных, мистических строки  канонического немецкого текста он понять не мог:

«Из тихого помещения (stillen Raum»), из земли

Почва подымает меня, словно во сне».

– Не бери в  голову, – сказал ефрейтор Бек. – Из землянки ОН вылез в траншею.

 

Ранней весной Арнис набивал грядки в огороде, когда появился отец. Советские, отступая, бросили тюрьму. Сознательные арестанты: большевики  и журналисты  без конвоя поплелись за Красной армией. Расстреляны, сосланы НКВД. Националисты и уголовники разошлись по домам. Отец о чем–то спорил с мамой во дворе, кричал. В дом не вошел, на Арниса внимания не обратил, не говорил с ним. Не искал рыжий ранец, забытый в другой жизни. Вскоре уехал на подводе. Более никто его не видел и не слышал о нем. Вечером мама, отстегнув русую косу и ложась в постель, заговорила.

– ОН тебе  хутор отписал. Земли много, больше, чем за Ханнелоре. Теперь, если женишься, не скажут – примак. Наше место хорошее на пригорке у леса.  Мы там жили, помнишь ли. Отца осудили, мужики нас прогнали. Забылось все. Темные хуторяне.

– В лесу жила одинокая рысь. Однажды я ее видел.

 

Война, обернувшись вокруг себя, снова  накатывала на латвийскую землю.

    «И опустошу Я землю вашу, и изумятся ей враги ваши, поселившиеся на ней. А вас рассею между народами и обнажу вслед вам меч, и будет земля ваша пуста, и города ваши будут руинами».

Арнис счел, безопасней станет на хуторе, и поселился с мамой там, откуда они ушли много лет назад. Весной подсохла дорога. Он пошел на Немецкий хутор.  Узнал знакомый ельник и безымянную речушку, убегавшую в лес. Следы запустения были повсюду, некому работать на хуторах. Гросмуттер, старая хозяйка, умерла. На столе в большой комнате все та же скатерть с вышитым по-немецки «Бог накажет ленивых». Альбом в роскошном переплете и с замочком –  когда-то девочки обменивались стишками и киноактерами, в ожидании любви. Шея и губы Ханнелоре пахли свежо и пряно.  Нижнего шелкового белья Арни и представить не мог. Все было предопределено, когда он дергал Ханне за косички, и должно было свершиться за  праздником конфирмации. Они легли в постель.

– Наконец-то, сказала Ханне. – Мы могли заняться этим много лет назад. Сделай нам ребенка.

– Мы не обсудили цвет свадебного платья.

– Фиолетовое с серым, шлейф понесут две маленькие девочки. Несбыточные сны, надо бы родиться раньше … или на другом берегу.

Они были счастливы целую ночь. Наступила пронзительная, отрешенная, сладкая ясность. Рассказал  об отце, маме и Милде, и почему он был зачат и родился. О неразрешимом страхе повторить отца. (Слова «комплекс» Арнис не знал. Оно и не употреблялось. Жили без комплексов). Как не смог… с Яниной и прятался в вагонном туалете.

Утром Ханне подоила корову. Они снова разделись и пили теплое от вымени молоко.

– Давай поженимся, Ханне. Komm mit. Пойдем вместе.

– Некому заказать свадебную шляпку.

– Если победят немцы, останешься немкой. При русских будешь латышкой.

– Немцы не победят. Зря ОНИ полезли в эту страну.

Арнис исправный, податливый, послушный латыш – думала Ханнелоре. – Ищет, под чью бы руку лечь и задрать штаны для порки.

– Белых ног рижской девки Янинки испугался, сказала.- Вы… ты ее, пришел бы за мной до войны.

– Бу, бу – змея остзейская.

 

Немецкий фронт дрогнул под Тукумсом. Все смешалось, не понять, где наши. КТО НАШИ? Дезертиры неприкаянные,  мародеры и беженцы стали опасны. Юрис добыл для друга автомат, пехотный « шмайсер». Арнис спрятал изящный грозный ствол в клети. Слова «пацифист» в латышском обиходе тогда не было. Высмеяла Ханне:

– Наш латыш себя боится.

Арнис шел молодым леском к Немецкому хутору. Выйдя стерней к оврагу, где зимой утопал в снегу, почуял сытный дух варева. На прогалине дымила колесная полевая кухня. Красноармеец – кашевар нёс охапку дров. Нежно-желтые на поруби поленья еще живы. Их нельзя бросать в мучительный огонь, пока не потускнеют цветом и изойдут легкой испариной. Русский увидел Арниса, бросил вязанку и подвинулся к винтовке, прислоненной к котлу.

– Не тронь ружья! – крикнул Арнис и скинул с плеча автомат. Русский еще переступил к котлу и неловко ухватил винтовку за цевьё.

– Не балуй, тихо сказал он, солдатики придут… поесть.

Он был стар, в глазах мгновеньем отразился ужас. И если бы не этот ужас, пронзивший и самого Арни, он бы повернулся и побежал. Так два человека, бредя во  мгле, внезапно соприкоснувшись, кричат в страхе. Арнис выстрелил, лес ответил глухо. Бежал сквозь высокий и ломкий, мертвый еще малинник. Не я его, так он меня. Не узнает никто. На открытом месте держался рыхлый нездоровый снег, печатая тяжелые следы.

Вечером Арнис жестоко, скверно напился и ныл бессвязно, вжавшись лицом в маленькие теплые груди Ханне. Юрис смущенно молчал.

Прошел слух, будто в бывшем  баронском лесу мародеры убили русского солдата, позарившись на горячую кашу. Стреляли, говорят, с десяти шагов. Юрис перечел автоматные патроны, одного не хватало.

На войне и вправду иногда стреляют.

 

Арниса  призвали в вермахт. Значит, в 15 или 19 гренадерские латышские  дивизии ваффен СС. Вместе с полицейскими карательными батальонами, они называются Латышский легион. Бумагу привез на велосипеде Юрис. Ему тоже принесли повестку с одноглавым когтистым орлом. Юрка, надеясь  отсидеться, вступил в организацию «Даугавас ванаги». «Ястребы Даугавы» бессильно и бестолково поддерживали видимость власти в хаосе КУРЛЯНДСКОГО КОТЛА. (В сентябре и октябре сорок четвертого года две немецкие армии попали в окружение между Тукумсом и Лиепаей. Городок Талси  в центре котла, как пуповина нарыва. В окруженных дивизиях запретили употреблять слово «котел», памятуя о Сталинграде. Называлось «Балтийский плацдарм». Последняя радиограмма из Берлина: «Не можем помочь ни делом, ни советом. Да поможет Вам Бог», держалась в строгой тайне. Немцы в Курляндии сдались девятого мая сорок пятого года).

Арнис собрал антенну, мог ее в минуты спрятать, и по ночам слушал Москву, Берлин. Берлин надеялся на чудо, под мистические  речи Геббельса. Президента  Рузвельта он называл главой всемирного еврейского заговора. Звучал марш Die Fahne hoсh – „Знамена высоко». Москва, славя Сталина, освобождала народы. Поражала всеобщая ненависть.

Хутора, затаясь, ждали.

Арнис и Юрка ночевали на Немецком хуторе. Талси бомбили, обстреливали дороги. Мамуля пошла в соседнюю волость к сестре Милде. Дойдет ли. Апрель сорок пятого не был холодным и Ханне редко топила печь. В печи тлели головни, вспыхивая. Она подала болтанку из сушеного ревеня, что в добрые годы задавали скоту. После «Ястребов Даугавы» судьба Юриса в руках Легиона. Молодые же выйдут к морю и там  пароходом в Германию.  Или рыбацкой лодкой на остров Готланд.

Так решили Арнис и Ханне в бессонный час. Будь, что будет на чужбине. Не идти же ХОЗЯЕВАМ – батраками под безликого, бедного, неумелого колхозного управителя. Никто не сказал этих слов, так молчат об очевидном. По хуторам судачили, без злорадства: кто веснами пахал больше восьми гектаров, да работников держал, называется «классовый враг». Ему быть на Колыме.  Мысль о жизни при Советах гнетет мрачной безысходностью.

Решение, казавшееся им рациональным, в самой сути интуитивно, как все человеческие поступки.  В первый день добраться до местечка Попе. Дальше до побережья  немцев нет. До Вентспилса пешком два – три дня. Там и обвенчаемся.

– Прощай, Ханнелоре – сказал первым Юрис. – В девятом классе я влюбился.

– Я знаю. Прощай, иди.

– Живи, Юрка. Может, увидимся. Арнис не верил, но не нашел слов. Не встретиться в  водовороте.

– Прощай и ты. Люби Ханне.

Юрка ушел.

Вечером Ханне отвела корову соседу, отпустила с цепи собаку. Та побегала на воле и вернулась: здесь ее миска. Ханне перебирала ночью старые вещи. Арнис писал Мамуле. Лгал, обещая приехать через несколько лет. Бумага не поддавалась. Забылся с этой болью. Утром Ханне закрыла  двери и окна. Еще оставалась четверть самогона, вылила на пол в большой комнате и подожгла. С хуторов на пожар никто не вышел.

Шли бесконечными старыми высокими лесами. Ветер дул с моря, иди против и не заблудишься. Нигде не было ни живой души. Воздух свеж и вкусен, можно есть его кусками при каждом вздохе. Утренний весенний лес тих, прозрачен и сумрачен до восхода солнца. Посверкивают льдинки в лужах. Солнце озаряет ветви, готовые распуститься ему навстречу, и уверенно перекликаются лесные птицы. Ближе к Вентспилсу они увидели еще жаркое кострище. Оба почувствовали недоброе и молча прошли. На дороге стояли двое, у высокого на плече винтовка прикладом вверх, дулом вниз. Заросшие и усталые, у костра ночевали.

– В Вентспилс идете,  уверился безоружный. – Звать как? Арнис назвался. Человек с ружьем нетерпеливо отстранил безоружного и задумался, припоминая.

– Из Усмы идете? Тот самый Арнис. Избирательный участок не дал сжечь. Стрелял первым через окно. Партийного Федора подпевала. Высокий снял с плеча винтовку.

– Жизнь наша как детская рубашечка, короткая и обосраная.

Выстрелил. Мгновенье Арнис удивленно глядел в винтовочное дуло перед собой. Упал, подминая проволочные кустики ягоды – голубики, и увидел черную собаку, запряженную в детские санки.

Отец уносит маму и упущенное ведро гремит колодезной цепью. Будто узнал  солдата Эрика Шрамма, расстрелянного в Первую войну.

Слезы в глазах прелата. Старик – кашевар тянется к ружью.  Тонкий живот Ханнелоре.

Услышал вопль подстреленной рыси, кричала Ханне. Не мог подняться, но боли, крови нет. Стрелял мимо. Пугал.

– Дурак, бросилась Ханне на человека с ружьем. – Штормовку эсэсовскую сними,  комиссары на месте расстреляют. На левом рукаве бордово – бело – бордовый флажок – Легион. Контуженный Арнис не может идти, переступает и переступает на месте. Как конь, не знающий вступить рысью. Пока Ханне не потянет  за обе руки. Ночевали в пустой корчме, людьми, старым пивом, вареным серым горохом  и лошадьми не пахло. Пахло холодом и войной.

В разбомбленном городе католик и лютеранка искали священника. Нашли в часовне при руинах замка. Пастор, маленький человек с непокрытой головой и торчащими ушами, в грязном пиджаке, отказал.

– Не могу, молитвы не восходят  Господу. Осмыслить гибель невинных не могу. Идете ли из села, нет ли хлеба. – Ханне разрезала буханку.

Порт на Венте в бомбовых руинах, изогнутые куски арматуры как прощальные жесты. В устье гавани лежит на боку взорванный пароход. На пирсе спешной рукой косая надпись: «Переправа только для немцев». Толпа человек в сто мерзнет в цементном пакгаузе, выжидая.

– Пропади все пропадом, думала Ханне, на пределе человеческих сил. Снять бы прокисшее белье, отмыться. В детстве ее повезли в Германию. Она старалась думать о чистых, как белые манжеты пастора, улицах и тишине парков. К утру услышала хлюпанье старого дизеля, будто работник завел в сарае брошенный трактор «Фордзон». Грязный рыбный траулер. Толпа бросилась, женщины тащили сонных детей. Десять солдат блокировали причал, пропускали по семьям: семья Андреас Хуберт, Карл Штайнляйн, Отто Шварц, Фритц фон Вессель, Герман  Кох, Майер,  Ханнелоре  Баумдорф. Она протиснулась, сжимая руку Арни, ступила на скользкие от утренней росы сходни. Женщина с запеленатым ребенком кинулась впереди Арниса. Его окликнули. В стороне на пирсе увидел грузного фельдфебеля, рядом Юрис, в солдатском. Как называются блестящие галуны на погонах фельдфебеля. Какое-то смешное слово. Чтобы знать, надо родиться немцем. Юрис что-то сказал старику – фельдфебелю. Арнис, не слыша, понял. Так и раньше бывало, он понимал, если о нем говорили,  не слыша слов. Слова были, примерно: «этот парень» и точно – «не немец». Фельдфебель крикнул солдату и тот, сатанея от толпы, ударил Арниса прикладом. Другой солдат выстрелил в воздух. Сходни убрали. Вода за кормой вспенилась, траулер вздрогнул, полоска грязной черной воды открылась между причалом и низким бортом. Юрис побежал и, рискуя пулей с берега, уцепился, повалился на борт.

Ханнелоре, втиснутая в рыбный трюм, ничего не видела на берегу.

Арнис без смысла ждал на пирсе.

Послезавтра кончилась война.

 

Ханне и Юрис жили в разных этажах уцелевшего дома на западе Берлина. Последний подарок от вермахта: десятилитровая банка из-под повидла. Юрка приделал ручку и носил Ханне воду. Они не стали любовниками. Однажды в пьяную ночь шло к тому. Но между ними втиснулся Арнис. Ханне не могла постичь, почему он остался на берегу. Предал ее в решительную минуту, упал в толпе? Мучилась этим, Юрка о прежнем не говорил. Город лежал в немыслимых, фантастических руинах, но пивные налаживались в первых этажах разб итых домов. Возвращаясь ночью во хмелю, он думал об Арнисе, и что же случилось на причале. Злобное чувство к другу, избравшему широкий и непонятный мир? Любовь к Ханне? Месть ей? Всплеск моей ярости на открытый мне горький путь. Месть самому себе  в осознании ошибки. Фельдфебель выкрикнул команду, солдат отбросил Арни в толпу. Он упал, голова, возвышавшаяся над всеми, исчезла. В этот миг Юрис решил бежать и бросил винтовку. Не скажи он короткой фразы старику фельдфебелю, не крикни тот солдату –  и Арнис мог бы катить сейчас на велосипеде по утреннему Берлину, я же строиться на утреннюю поверку в лагере на Колыме. Крушение мира весной сорок пятого сблизило их троих.  Щемящую юношескую близость там, на Немецком хуторе, он не мог забыть. Умилялся чужой любви? «Кто ест вместо вареной картошки печеную на костре, чистит только свои картофелины», – присказка скаутов. Юрка был командиром скаутской десятки. В позапрошлой жизни.

– Буду жить семьдесят пять лет! – решил Юрис в самой ранней юности. Отец состарился, из годов вышел в семьдесят. Сын поставил себе пять лет более. В первую треть жизни шел от приключения к приключению. Он притягивал их, как согретый рукой учителя эбонит лейденской банки – бумажный лист.

Пивная называлась « Цум фогелвайде» – Птичья пустошь. И это неосознанно отвечало настроению Юриса. Временность и одиночество в немецком мире.

К десяти часам вечера говорили о возвращении пленных из СССР, потом – кто виновен в ужасной войне. Он вмешался во хмелю. Чужак говорил о Сталинграде с явным акцентом, подбирая слова. Raus! – крикнула хозяйка за стойкой, вон! В уголках ее рта выступили капли белой слюны. Не знал же Юрис, муж погиб у Волги. Он пытался объяснить – Старая Русса, окопы, Курляндия – Легион. Но забыл немецкие слова, лепетал что-то. Raus! Пиво выплеснулось. Хозяйка замахнулась тяжелой старой толстого фаянса круглой пепельницей, посыпались окурки. Среди них на цементном полу лежать бы Юрке с проломленной головой. Не подхвати двое мужиков поперек туловища (без талии) покрасневшую до корней крашеных волос женщину. Они же выбросили его из пивной. Ударился о твердую зимнюю землю и отрезвел.

 

Ханне уехала с американским сержантом – негром к озеру Онтарио. Джереми отличный и простой парень, и с ним все другие американские добродетели. Мужчина ее судьбы канул в вечность за океаном. В Европе Джереми не унизил Ханне американскими солдатскими подарками – нижним бельем в розочках; будто бы парижским парфюмом и сверх – сверхамериканским патриотизмом. В Штатах уберег ее от полудюжины негритянских родственниц. Их любовь и жалость к Ханнелоре могли превратить ее жизнь в бесконечные церковные посиделки, воскресное пение хоралов и шопинг по пятницам. Городок Ричмонд:  даунтаун с несколькими высотными зданиями оживляется утром, приезжают на работу клерки,  школьники и домохозяйки. Постоянно живут здесь уборщики мусора и подозрительные личности. Два кинотеатра, три ресторана с претензиями, деловой клуб. Американцы живут в предместьях. Там она родила милых цветных детей. В непрестижном пригороде – четыре латышские семьи. Сходились в ночь на Янов день, пели песни Лиго. Молодые люди и девушки в джинсах прыгали через костер. По латышски они говорили словно школьники пятого класса. Ханне забыла названия трав и лесных птиц, и уже затруднялась рассуждать  на темы более сложные, чем дом,  муж, дети. Пыталась вспомнить и воссоздать в душе пустую  корчму, где обнимала Арниса в последний раз, и не могла. Джереми купил дом на берегу озера. Могучий всегда холодный Онтарио ничем не напоминал  скромное улыбчивое озеро Усмас.

 

В два послевоенных года популярным транспортом был в Берлине велосипед. Юрис открыл в полуподвале мастерскую. Висят по стенам старые колеса и гнутые рамы. Из трех погибших на войне велосипедов он собирал один. Его посетили члены местного общества «Ястребов Даугавы». Спорили, как проще и быстрей свергнуть советскую власть: вооруженное восстание в Прибалтике или заговор в Кремле? Грустно. Он обосновался в портовом городе Бремерсхафене. На берегу Везера гнили яхты, по цене дров. Юрис реставрировал  «Безумие». Покупатель настаивал на странном названии.

– Почему? – спросил Юрис.

– Безумие Рейха.

Он основал небольшую лодочную верфь. Через год понял, что работает вдали от богатых покупателей, и перенес дело на Средиземное море, в курортный городок под Малагой. На тропическом побережье Испании, в шортах и гавайской рубашке, прожил оставшиеся годы.  Подруга  – испанка, владелица гостиницы на набережной Солидад,  поставляет Юрису гостей на прогулочные яхты. Почетный директор – распорядитель местного яхт – клуба, он не любит ни парусов, ни моря. Скрывает это за ложным энтузиазмом. В море его укачивает. Англичане, немцы и испанцы вежливо не замечают.

Каждую весну днем случается мираж – видение не очень дальнего африканского берега. Следующей ночью он всегда видит во сне жаркий остров на озере Усмас, и Янину. Неловко пытается ее раздеть. «Что же ты, мальчик?» – от этих слов он заревел и побрел, обжигая ступни в горячем песке, к лодке. В полуденный зной пальцы липли к черным дегтярным бортам.

Две богато реставрированные яхты он назвал «Ханне» и «Лоре».  Узнал фамилию мужа Ханне и, кажется, нашел его в Америке через  любезных правозащитников Human Rights Watch. Она не ответила. Впрочем, это мог быть другой черный ветеран по фамилии Джереми Смит.

Юрис купил дом. Ему досталось масличное дерево и два апельсиновых. Они росли сами по себе. Апельсины уносили дети. Маслины тряс, разложив на земле белые покрывала, знакомый марокканец.  Появились русские курортники, степенные пары с детьми. Он понимал по-русски, но избегал встреч. И все искал в приезжих азиатский быт и пьянство.

Днем в августе девяносто первого года, придя в гавань, не сразу заметил на яхтах вымпелы: две красные полосы, разделенные белой. К чему бы? Цвета латвийского флага. Пришли испанцы с шампанским: Латвия обрела независимость. Юрис ушел в канатный сарай и сидел в одиночестве. Под настилом шептало Средиземное море. Загорелся поехать в Усму. Бывшее легионерство уже не порицалось, приветствовалось. (Народу не хватает национальных героев, и взять неоткуда). Встречу ли Арниса в Усме. Он  убил того русского, но об этом разговора не будет. Скажу только – «знаю». Была война.

В Малаге в туристическом агентстве черная от вечного загара миловидная испанка о Латвии понятия не имела, путала, как обычно, с Литвой и предложила две недели в Санкт Петербурге. Усма отодвинулась за грудой казавшихся неотложными дел.

Юрис не стал испанцем. Состарившись, в горькие минуты считал, сколько же  мужчин, женщин и воровавших апельсины детей пойдет за его гробом. Уверившись в  десяти – пятнадцати именах,  успокаивался и только позевывал и вздыхал.

 

Арнис вернулся на хутор отца. Землю отобрали под колхозы. На месте Немецкого хутора торчала печная труба, хорошего кирпича. Она побелела под дождями. Вишни еще плодоносили, ягоды клевали  птицы. Жизнь без Ханне представилась ему чередой унылых бессмысленных лет, через которые надо протиснуться к финишу. При этом нечто должно подогревать извне. Некоторые выбрали водку, или бесконечный половой гон. Арнис работал.

Проявился парт. секретарь Федор Клотынь. В Латышском гвардейском корпусе он поверг Берлин. (Центр города обороняли, среди прочих, латышские легионеры). Полковой комиссар мог бы прописаться в Риге, но предпочел место первого секретаря райкома в Талси. Он мало изменился и был безумно одинок, потому числил парня из Усмы приятелем довоенных лет. Арнис понял, другой власти, кроме советской, не предвидится. И решился на партию. Рекомендовал его сам Федор: национальный кадр, до войны предотвратил пожар избирательного участка. В войну мужественно уклонился от мобилизации в Легион. Наконец, опытный агроном. «Такие люди нам нужны». Федор обещал работу в райкоме. Арнис  вступил и перебрался в Талси.

– Для тебя же стараюсь, друг – плакал Федор. Он был плаксив, развезло на тяжкой пьянке по случаю вступления Арниса в партийную семью. – Через двадцать лет – бубнил пьяный Федор –  не будет ни латышей, ни эстонцев, ни русских: единый советский народ. Впрочем, русские еще будут, много их.

Арнис стал секретарем райкома и ездил на трофейной легковушке «Ханомаг -Курьер». Устал делать серьезное и заинтересованное лицо, положенное по должности. Вились, как черный дым по земле, слухи о его службе в вермахте. Там, где надо, проверяли. Он наблюдал советизацию жизни. Началось с навязчивого обращения «товарищ» и употребления отчества. Оно не свойственно латышскому языку, зубы сломаешь. Идея бойкотировать, не замечать советскую власть  не прижилась. Арнис понимал, почему: много русскоязычных, армейских, завязанная на Союз индустрия. Карозийная «литература менестрелей народов СССР». Государство единственный работодатель в городе и  селе. Снимешь шапку, придя наниматься. Так поступил он сам. Службы для власти маловато. Принимая в нутро скрытых недругов, власть требовала  отказа от вредных ей убеждений. В первые шесть – семь лет это была главная задача. Её  ставили идеологи.

Среди латышей Арниса (партию) поддерживают фронтовики, воевавшие на русской стороне. Трудно признаться самому себе, что не за такую власть мерз в окопах и умирал. Фронтовики держатся едино, помнят – кто, где, когда и как служил…»Просим улучшить жилищные условия бывшей мед. сестре восьмой роты», и три крутые подписи. Арнис заискивал перед фронтовиками, понимая свою уязвимость.

Хуторян переселяли в колхозные поселки.  Если хутор сопротивлялся, его опахивали вокруг колхозным полем. Топчи тропинку в хлебах. Хутора не сносили. Оставленные людьми, скоро гибли клети,  сараи, риги, колодцы и дома. Арнис исхитрился объявить десяток хуторов памятниками сельской архитектуры Курляндии: резные наличники и деревянные колонки крылец. В старину клеть, хранительницу урожая, плотники украшали. В комнатах деревянные ткацкие станки, корыта, дубовые столы. Соломенные крыши: под ними вековая неизбывность жизни. Отцовский хутор он сохранил для древних старух Мамули и Милды.

Он женился на еврейской дочери репрессированного еще в сороковом году усменского лавочника Якова. Довольно бестолковой. Случайно прижил с ней девочку и по «моральному кодексу партии» пошел в ЗАГС. Сима забывала имена бывавших в доме людей и откуда, кто такие. Спрашивать Арниса она стеснялась. Многие замечали, рассказывали анекдоты о ее жизни невпопад. Арнис напоминал сделать что-нибудь по дому, Сима не сразу понимала и потом осторожно спрашивала: что? как? зачем? Арнис, махнув рукой, шел к стиральной машине. Дочери она боялась и не знала, что говорить. Сима была бы счастлива в скромном еврейском штетеле, зажигая субботние свечи. Но штетеле поглотила война. Голова кружилась от должности и власти мужа. Она  не без оснований ревновала  к полным блондинкам.

Незначительная, заполошная жена и нервная, невзрачная дочь. Он силится их понять и приспособиться. Еще приятели – рано или поздно просители дач, машин, квартир. Чем старше Арнис, тем ближе и милей ушедшая жизнь, мама – мамулиня, тетка Милда, исчезнувший отец. Ханнелоре и Юрис. Шел же он по подсохшей дороге на Немецкий хутор, безымянная речка играла камешками, убегала в высокий лес.

Письмо Ханнелоре нашло его в Талси. «Моя поездка несколько затянулась» – писала осторожная Ханне… – Где же Юрис?«  Юрку он простил. В конце – концов, с предательством  Юриса он сохранил родину. Ханне не ответил: переписка партработника с американской эмигранткой (вызывающе сожгла свой дом накануне прихода советской армии), плюс жена еврейка. Что скажут в кадрах республиканского ЦК.

Да стыдно писать о постылой жизни.

Года через три из Болгарии, где отдыхал, бросил Ханне открытку. Ночью написал с третьего раза, плакал.  Он сдерживал слезы, потому из горла вырывалось тихое клокотанье.

 

В Перестройку Арнис понял, как когда-то в Курляндском котле, близость конца. Партия тихо испрялась. Арнис отказался от черной »волги» и ездил в райком на велосипеде. Никто не приходил и не звонил. Исчезли отчеты и сводки, бумаги на подпись. Не стало собеседника из местного КГБ.  Обидно, он еще ожидал  немноголюдного первомайского сбора на площади. Районная газета переметнулась и лгала, будто уборщицы в райкоме выгребают из плевательниц партбилеты. «Крестьяне Латвии кормят всю голодную Москву» – писала кипятком газета. Собрался ревущий митинг. Впереди плакат »Не дадим жратвы России», и муляж – толстяк в шляпе и пенсне, должно быть москвич. Пожирает курземский бекон, запивая резекненской сгущенкой из банки. Такого злого накала Арнис не ожидал и не выступил перед многотысячной толпой. Устрашился.

Усердствовал и рвался к трибуне  невзрачный мужик в заячьей шапке в теплый день весны. Арнис для себя минутно назвал его: «Заяц». Позже вспомнил фамилию из сводки местного КГБ: учитель, латыш. Бывший член КПСС. Четыре года назад предлагал себя нештатным осведомителем в  органы гос. безопасности. Бесперспективен. Вступил в Народный фронт. Нечист на руку, работая на почте, вскрывал посылки. Неоднократно призывал отобрать у русских землю Латвии – дачные участки. Такие мелочи КГБ уже не интересовали.

Через несколько дней Заяц пришел в райком. Арнис ожидал длинного и беспредметного псевдо-диссидентского монолога, начиная от героических рождественских боев латышских стрелков под Ригой в 1916 году. Заяц ждал в приемной два часа. Он просил квартиру. Первый секретарь подумал и…дал, его подпись  еще значима. Заткнуть рот агитатору –  горлопану. Пока он не стал главарем.

Скоро они  сошлись случайно, стоя в плотно забитом вагоне местного поезда. Заяц будто не узнавал и смотрел в сторону. Теснота сдавила и прижала. Они вместе покачивались в такт колес.  Заяц пахнул дешевыми сигаретами и, казалось, кроличьей шапкой. Посмотрел насмешливо и презрительно, не отводя глаз. Под стук и хрипы старого вагона медлительного провинциального поезда улетела партийно-советская вера, накопленная за тридцать  лет. Он не полагался на мрачные доктрины  и миражи несбыточного, наконец лишился и веры в  правоту устоявшейся жизни.

 

В Талси приехали по сговору бывшие секретари курляндских райкомов. Он их не приглашал. Привезли кучу бумаг, хорошее пиво и программу новой, Национально – радикальной партии Курземе. Ловко написано, не без  аналитиков из Риги. Первых – вторых – третьих секретарей райкомов и горкомов, из тех кто не спрятался, собралось человек двадцать. И свадебный генерал Федор Клотынь, с секретаршей. Последние пять лет он жил в эмпиреях ЦК в Риге. Самый старый и  хитрее всех.

– Латыши за жесткое национальное  государство  – Федор выдержал паузу. – Кто принесет в клюве больше независимости от России, встанет у власти. Будущей Курземской партии он обещал деньги, московские переговоры с Горбачевым и, возможно, с Ельциным. Председателем партии  назвал Арниса. Треть  избирателей страны живет  в Курземе,  глава национально – радикальной  партии ПРОХОДИТ В СЕЙМ И ПРАВИТЕЛЬСТВО. Зал насторожился и зашептал. Арнис уловил мимолетный робкий взгляд секретарши.

… К старости мир виделся ему нечетким и странно искривленным. Никто не знал об этом, казалось, Арнис пристально и равнодушно рассматривает собеседника.

( – Наследственный астигматизм – сказал врач. Поражение хрусталика глаза.  Вы не замечали бегающего взгляда матери, отца?.. Догнал меня красный латышский стрелок).

Секретарша наливала кофе. Прикалывала, с некоторым игривым обаянием, новые партийные значки. Иллюзия значимости на сходке отвергнутых. Арнис трудно и невежливо разглядывал женщину. Ее ноги. Проходя, обернулась – он узнал Янину. Интересно бы ее теперь уложить.

Поманил к себе Федор: – Помнишь ли, я на твоем хуторе на лавке плакал, просил винтовку взять. Сейчас прошу, иди в Сейм.  «… С резкой критикой позиции бывших коммунистов выступил депутат от Курземе Арнис Криевинь». В историю страны войдешь, в анналы и скрижали.

– Нет.

Унизительно городить новую ложь на старую. Он мог бы начать все с начала для  одной женщины, Ханнелоре.

Компартия Латвии развалилась в четыре дня, из кого же она состояла. Сбежала секретарша, шофер угнал черную «волгу». В приемной сидели  три печальные партийные активистки и ветеран из домоуправления. Дал им из партийных денег. Наказал впредь не приходить. Вечером обошел двухэтажное здание райкома, запер двери и окна. Как когда-то Ханне запирала хутор. Понес ключи в уездную управу, в первом этаже светилось окно. Сельский парень слушал по радио Ригу. В углу прислонилась винтовка.

– От кого охраняешь?

– От коммунистов, от русских.

Арнис отдал ключи.

Одряхлев, он выпал из чудовищного, крикливого, странного мира. Доступное пространство сократилось до кровати, окна. Туалета. Арнис страшится там умереть. Утром находят два – три светлых часа и он пишет за доской, заменившей отобранный казенный стол. Вечером не может вспомнить и прочесть трудные каракули. Приходит Янина и когда нагибается мыть полы, он молча, трясущейся рукой и больно щиплет  худой старушечий зад. Яна тихо плачет, слезы стекают по желтым морщинам. Старые, они не могут ничего дать друг другу.

Видится убитый русский солдат – кашевар. Его Арни уже не боится. Что сказал он, прощаясь с самим собой? И что скажу самому себе я.

Это вся жизнь? – Праведно караешь, Господи.

 

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.