Был понедельник. Открывая собой новую неделю, он потому и самый тяжелый ее день, что ничего в эту неделю не случится, ничего она не принесет с собой — лишь мелькнет, как один день, махнет, как корова хвостом, что знай себе переступает, жует и оставляет за собой “следы” — круглые и плоские, как прописные истины.
Вышли мы на улицу — вечер еще солнечный, июльский. Как-то скучно расходиться по домам… Там тоже ничего хорошего, у женатых — суета, у свободных — пустота. Хочется удержать, спасти хоть понедельник — лихорадящее воображение НАЧАЛО, всё в мысленных красках и блеске. Но у меня ремонт, мне надо домой.
— Вечно ты зашиваешься! — наседают на меня всей группой. –Сын в лагере.
Ключи оставила… подозрительному соседу-маляру?
— Оставила.
— Вот и отлично! Значит, едем куда-нибудь…
— Гарольд, мы хотим к вам! — заявляет Зинка тоном избалованной капризной женщины.
— Ко мне сегодня нельзя.
— Одолжили квартирку?
— Поехали лучше в “Арагви”, — уклоняется он от ответа.
— Надоело.
— Тогда в “Узбекистан”?
— Слишком фундаментально.
— Слушайте… — вдруг вспоминает Гарольд, хлопая себя по лбу: – Махнем к маэстро! Он квартиру получил, сегодня как раз ему струны на окна натягивают. Посмотрим… а там и ко мне.
Тут мимо нас проходит “Мастрояни” — красивый и свой в доску малый.
— Куда? — схватывает Рима его за руку.
— Никуда, — улыбается “Мастрояни” в ответ, а в улыбке: “С вами хоть куда!”– Он даже подпрыгивает, готовый ринуться с места в любую сторону.
— Приезжай к Гарольду… — тихо, но требовательно приглашает Рима (она
у нас всё всегда организовывает). — Мы будем там через час.
“Мастрояни” кивнул и исчез.
Только я могла не увидеть, ч т о за всем этим скрывается.
Мы поймали такси, хотя до маэстро рукой подать. Едем весело, потому что нас пятеро, и Денис лежит сразу на трех парах женских колен (воплощенный повод к секс-юмору).
Из машины выходим уже с настроением и хором вызываем маэстро на балкон. Он появляется, сияющий, рыжий, нескладно машет руками, приглашая войти. Денис салютует ему бутылками (когда он успел?), у Гарольда тоже бутылка. Загружаемся в лифт, и через минуту — мы в квартире одного из лучших кооперативных домов Москвы.
Квартира шикарная. Передняя-холл под дерево, три изолированные комнаты, две лоджии, огромная кухня, раздельный санузел — “сабо самой”! Но это
еще не всё. Окна горизонтальные и под самым потолком. Батареи, как абстрактные скульптуры. Паркет такой, что совестно ступать. А теперь еще и струны натягивают… Занавеси летают по ним, как искусственные женщины, выведенные русской балетной школой. Мебели в доме еще нет, по комнатам бродят какие-то люди, самого маэстро и друг друга мы то и дело теряем из виду в разветвленной этой квартире… В общем ясно, что появились мы здесь совсем некстати. Поэтому
нас и приглашают на одну из лоджий, пол которой уже уставлен разнокалиберными немытыми емкостями. Гарольд наполняет их и провозглашает тост за новоселье.
Стоим в индивидуально-удобных позах, пьем почти без закуски, и это быстро нагнетает в нас веселость. Очень скоро она достигает кульминации, держится на ней положенный миг, но мое сердце успевает подтаять и просит пищи для души — любви или хоть жалости. Тут я замечаю, что не мы одни зацепились за эту квартиру в поисках красок и света. С нами пьет трио странных — очень маленьких и очень нарядных мужчин: в белых костюмах, о которых когда-то мечтал О. Бендер. Оказалось, что это известные цирковые артисты. Так вот почему
они давали умельцам по струнам такие дельные советы! Трапеции, струны — один
цирк. Присматриваюсь к ним… Скромны, почти незаметны, а взглянешь прямо — чопорно-достойны, только тронь! Это вызывает во мне нежность. “Известные, — думаю я, — а тоже некуда себя засунуть”… — и чувствую жалость к себе и к ним.
Бутылки кончились, и образовалась пустота. Кто-то побежал за новыми. Зинка пока хохочет, заполняя опасный вакуум, многозначительно произносит
слова и снова закатывается. Рима снисходительно улыбается, давно смирившись с напористым приорететом подруги. Но вот прибывают бутылки, и снова всё оживает.
Вышли мы на улицу… к обычной каждодневной пустоте прибавилось дырявое решето текущей минуты, в которое уже пролетело наше походя
состряпанное “буйство”. Только никто из нас в этом не сознался бы… да и не
знаю, чувствовал ли это кто-нибудь. Зинка уже летела по улице — вся Бегство (без погони)… Правда одежды ее (мини-майка с мини-юбкой) не развевались, как у
Дафны, но в выгибе тела было много экспрессии, а в крепких загорелых ногах
— откровенного секса. От этого Бега компания наша растянулась по улице, и,
как только я осталась одна, пришла тоска. Я не сразу поняла, что Зинкин бег тому причина — демонстрация наших, никому не нужных, возможностей, замеченных
только мной.
Затормозила машина и мы загрузились. Денис снова улегся к нам на колени.
Рима с Зинкой гладили его от шеи до копчика, залезали под ворот рубахи и в брюки. Однако, тут же мы и приехали. Как-то топтались мы в этот день словно на одном месте.
Теперь мы оказались в квартире Денисовой тещи (сама теща находилась на даче). Квартира была двухкомнатная, в каждой комнате — раскрытые постели. Денис не стал их прикрывать, поставил на стол коньяк, конфеты и сел. Пока кончали бутылку, все вроде были при деле и треп стоял самый естественный, житейский. Зинка царила: работала под девочку, говорила о себе в третьем лице,
где-то “к месту” показала кружевные трусики-бикини. После этого Гарольд
сграбал ее к себе на колени и на них нахлынули воспоминанья из первой — яркой —
молодости. Сначала я слушала, но поскольку получалось, что ее знала вся Москва,
и он все время был с теми, кто известен стране (а я, их современница по молодости,
об этом даже не подозревала), я прибилась к другой, “будничной” паре, и мы втроем тихо-мирно помалкивали.
Денис сварил кофе, пошарил в серванте и поставил на стол еще одну,
последнюю бутылку. Когда прикончили и ее, стало очень хорошо. Наслажденье было сидеть, смотреть, не вникая ни в какие слова. Все смеялись, улыбались,
значит, вроде были счастливы. Вдруг… “как гром с ясного неба”, грянул гром.
С балкона ворвалась свежесть. Стало чудесно! Всё стало чудесно!..
Ну разве не чудо этот Денис?.. Молчит человек, а взглянет — всё ясно без слов. А скажет — так в самую точку! И знаешь, что никогда не подведет.
Рима… Как говорится, “просто прелесть”! Спокойная, мягкая, умная, хитрая…И всё у нее, как полагается, — без проигрыша. Она это и не скрывает, и вот это мне, действительно, в ней нравится.
А вот Зинка, и правда, молодец. Красивая, яркая, первая… Словом, героиня!
Со мной она держится, как соперница, но я тут не при чем: ни с кем не тягаюсь.
Только об этом лучше не заикаться — и так считают, что я играю какую-то роль.
Гарольд в общем тоже ничего… Хоть и болтун, и хвастун, и без лба, и без челюсти, и косой, и картавый, и даже дальтоник! Всё это не беда. Поди разберись,
какой там, под челкой, лоб. Квадратная борода упрется тебе в лицо, как сама воля.
Косые глаза под диоптриями так и шевелятся мыслями. Но самое замечательное —
это его уверенность, что он лучший мужчина нашей фирмы. Зиждется она… — как
он сам не раз подчеркивал — на каких-то особенностях его главного мужского признака, всегда парпллельного оси абсцисс.
“Вот кретин! — весело подумала я, вспоминая, и расхохоталась. — Закон –
ченный и бесповоротный!”
— Одна готова, — сказал Гарольд.
— Спасибо — смеется, не плачет, — добавила Рима.
В это время из другой комнаты выплыла музыка. “Как прекрасен этот мир”… — вкратчиво обволакивала она душу и тут же саднила, как железом по стеклу.
И сразу всё стало трагичным. Мы перебрались в маленькую комнату, залезли с ногами на параллельные невинные кровати, сжались в комочки — “спрятались”!
И ничего бы… Уютно, как в детстве у печки, почти тепло… если б не “прекрасный
этот мир” — накануне атомной войны. “Посмотри вокруг!”… Уж ничего-то от него и не осталось. И чем меньше остается, тем прекрасней и божественней он кажется. Ах, как горько и сладко, и наплевать на всё… рядом с грешной этой молитвой!
Гарольд не танцует, сидит, зато Денис танцует со всеми по очереди. У него
мужская хватка — тесное и откровенное объятие, но при этом никаких поползновений. Поэтому с ним всё ясно, легко и доверчиво, и грань не переступишь. И все-таки, танцуя с ним, я как-то упустила себя — растворилась в Тухмановской музыке. Лица наши нечаянно коснулись, губы пробежали по губам, как легкий ветерок, и непроходимая грань заколебалась, зашумела послушной листвой. Всё стало зыбко, изменчиво, проникновенно, как свет. Неожиданно всплыло лицо Римы, ее внимательные глаза. Голова моя закружилась, я “сошла с орбиты”, и Денис посадил меня на кровать. Я откинулась на подушки, закрыла глаза и словно провалилась куда-то. И тут же, буквально тут же, на меня обрушились поцелуи. Я знала, что это Гарольд, привычно оттолкнула его. Но он напал снова, грубо и зло, — пятый год я возбуждаю его любопытство.
— У вас вкусные губы, — констатировал он, и я с отвращением отвернулась.
Такую “технику-механику” я не могу принять. Тогда он схватил меня за волосы. В душе я прыснула и встала. Несколько секунд смотрела на него, и больше он не решился тронуть меня. О, будь неладно всё! Решись он, я может быть смогла бы покориться…
В дверь заглянул Денис. Он улыбался поощрительно. Я почувствовала себя мерзко, ушла на балкон. Там лило, как из ведра. Я стояла, смотрела, слушала, замерзла. Всё снова становилось будничным, тяжелым, скучным — вот только холод и напор стихии настоящие. Ливень приковал меня к себе, передал мне свой холод
и бодрость, и я вернулась в комнату почти спокойная.
Но все куда-то испарились… Я посидела немного и решила уехать от греха.
Вышла в коридор — там Денис целует Риму, безвольно повисшую в его руках.
Возвратилась на балкон — из соседнего окна несутся страшные, немыслимые рыданья. Голос, вроде, Зинкин… Стою, не зная, куда податься, не смея никуда ступить. “Третий лишний”… — усмехаюсь про себя. — Вернее, пятый…
— Да ничего же нет! Понимаешь?… Ни-че-го!! Ты знаешь, что это такое?! —
разрывается Зинка, словно на адском пекле.
У меня сводит сердце, тело покрывается мурашками, и я начинаю дрожатть.
Подходят Денис и Рима.
— Началось… — говорит она. — И так всегда. Стоит ей выпить — и всё.
— Всегда? — переспрашиваю я. Зинка так и стоит перед глазами — легкая,
веселая, смелая.
— Да. Ей нельзя пить. Типичная истеричка, — спокойно поясняет Рима, а
рядом вопль — невыносимый, волчий, прерываемый лишь ужасными рыданиями.
Я тоже заплакала.
В комнату вошел Гарольд, сказал растроенно:
— Не знаю, что делать с ней…
— Ничего, — остановила Рима, — пусть выплачется. Ей нельзя пить. — Тут
она увидела меня. — А ты-то чего?! — И мелодично рассмеялась. — Не знала, что
и у тебя глаза на мокром месте…
Тошно ее слушать, и я пошла к Зинке.
Зинка сидела за кухонным столом, воткнув в него локти, закрыв лицо
ладонями. Оторвав от них красное опухшее лицо с огромными затравленными глазами, она яростно обрушилась на меня:
–Уйди… Сейчас же уйди! Уйди тебе говорят!! Да уйди же!!! — уже
хрипела она.
Но ее ненависть приковала меня к месту. Я стояла перед ней и, всхлипывая, повторяла:
— Да не плач же ты так, не плач!..
У Зинки от ненависти даже слезы высохли, глаза словно тяжелым маслом налились.
— Уйди!.. — в отчаяньи прошипела она и беспомощно всхлипнула: — Разве
ты можешь понять? Ведь ничего нет!.. Ни-че-го… — И она истерически захохотала.
— Нет, — согласилась я. — Давно известно.
— Тебе известно? — зло спросила она. — Т е б е ?!
— И мне.
— Ах, уйди-уйди, не кривляйся, не лги! — замахала она руками. — Ну откуда
тебе это знать?
— Дура ты, — бессильно сказала я. — Вставай, умоешься.
— Уй-ди!!!
Мне показалось, что она ослепнет от ненависти.
— Не ори! — закричала и я. — Распустилась… Видно, ты еще не хлебала как
следует, что никак не обвыкнешься.
Уж не помню, что и как я говорила ей, только такая злость меня взяла и на нее, и на свою собственную нелепую жизнь, что я выдала сразу за всё. Вроде, я взывала к упрямству, уверяя. что распоследний его шматок не должен дать нам забыть, из какой мы все же породы… “А зачем?” — изумленно спрашивала Зинка. На это ответа не было. Получалась сказка про белого бычка, только упрямого. Но
в это я верила и горячо уверяла ее.
Я открыла кран, сполоснула рот и, набрав полный глоток, брызнула ей в лицо.
— Ох! — Она замерла на секунду и снова начала бороться со мной. — Я сама… — отталкивала она меня. — Каких-нибудь капель…
— Сейчас. Держись за раковину. Крепче!
Денис дал ей валидол. Потом они с Гарольдом принесли ее на руках
(почему-то в простыне) и положидли на диван в большой комнате. Она стонала, раскидывалась, почему-то оказалась голой. Кто ее раздел, зачем?..
Сама я тоже вся была разбита. Бессмысленная черная прорва, внешне прикрытая мирной жизнью, снова разверзлась в моей душе. В нее стеной входил ливень, и больше — ничего и никого. Я и ужасные бездны Вселенной. И “так
прекрасен этот мир” лишь потому, что лучшие люди (мечтатели — мать их!..)
налгали в нас прекрасное, которым рвет уже на полпути. Ох, лучше не думать! Только что же нам делать? Что мне налгать своему мальчику?.. Ведь он-то наперекор всему счастлив! На душу мне давит безымянное милое бремя,
одновременно сжимает страх, дикий, животный, — лишиться этого бремени.
Как здорово! — сильно, глубоко вздыхаю я, — что я пришита, нужна. Или это
ОН мне нужен?.. Цепляюсь за слабость, а он за обман, за страшную силищу —
мать! Что ж… его я закрою собой. А кто — меня?.. Мама уже сложила свои крылья, распростертые, бывало, на полнеба.
Я очнулась и встала: — Пойду…
— Куда ты пойдешь? — улыбнулся Денис. — Смотри, какой ливень!..
— Действительно, — поддержала Рима. — Электрички твои уже не ходят, а Зинка совсем плоха. Присмотришь за ней. — Она помолчала и пояснила: — Гарольд
проводит меня, а Денис ляжет спать. В маленькой комнате… — подчеркнула она. —
Ну, чао!
Я еще немного посидела, потом сняла платье и примостилась на втором
полукруглом диване, лицом к окну.
Ливень был невиданный-неслыханный. Гудел, как орган, завораживал, подавлял. Вспомнился рассказ Брэдбери о трехдневном вселенском дожде. “Как
это было бы страшно, — думала я, — если бы было на самом деле…” А Зинка тихо
спала. Я тоже закрыла глаза, но еще продолжала слушать.
Вдруг дверь скрипнула, и около меня встала смутно-голая фигура. Мохнатое,
затхлое объятие, и я понимаю, что это Гарольд.
— Подвиньтесь, — слышу.
— Вы что — обалдели?! — яростно зашептала я. — Сейчас же уйдите!
— Еще чего!
Резко поднимаюсь: — Я уезжаю!..
— Не хотите — не надо, — безразлично роняет он.
Захлебываюсь от негодования, а он делает два шага и ложится рядом с
Зинкой. Немею — она же едва жива! И что это вообще за скотство?! Вдруг слышу —
поцелуи, шелест, вздохи, бормотанье и наконец… возня! Я заливаюсь стыдом и вскакиваю, как ошпаренная. Слышу свежий спросонья Зинкин голосок, судорожно
натягиваю платье и выскакиваю в коридор.
Там темень, наружная длверь закрыта. Нахожу дверь в маленькую комнату
и тут же захлопываю ее: там тоже двое.
Такое со мной впервые. Догадываюсь, наконец, для чего был зван “Мастрояни”… Бодрюсь: “Не повезло тебе, старушка!” Плохо соображая, пролетаю
“свою комнату” и выскакиваю на балкон.
Снова ливень, железобетонная плита и я. Холод, ветер, гул, потоки… —
первобытное состояние на последнем заумном витке НТР. Мысленно поздравляю себя: “Попалась!.. — большая глупая тетенька.” Немного поостыв, пытаюсь обдумать положение: Гарольд вряд ли заметил мое возвращенье; Зинка
только что вынырнула из небытия и ни о ком ничего не знает; та парочка, конечно, думает, что я с Гарольдом. Впрочем, тут уж мне себе не помочь! Значит, при
первой возможности надо исчезнуть, чтобы все остались в полной уверенности,
что меня здесь и не было. А пока посижу себе на пороге — он деревянный,
теплый… Ну, а ногами,естественно, — в железобетон, достиженье нашей, христианской, эры.
Итак, сижу. Балконная дверь открывается в комнату и поэтому скрывает меня. Постепенно я складываюсь в эмбриональную позу — втыкаю в колени подбородок, стискиваю себя руками, но ничего не помогает — сотрясаюсь от холода! Какое мученье — холод… А если еще и голод?.. Жуть! Два самых доходчи
вых довода смерти, но и это еще не всё. Когда ливень слабеет, слышны звуки
любви. Это, конечно, не телевизор, только радио, но ни стук зубов, ни мерный ливня гул, ни речь Брежнева, вынесенная с транзистором на соседний балкон (я вслушиваюсь в нее со всем подобострастием), не спасают от слепых и тяжелых
звуков любви. Флюиды выплывают ко мне на балкон, болезненно сводят нутро, я горю от стыда и, наконец, разражаюсь вслух:
— Да что же это за черт возьми!..
Но любовники тоже переходят на полный голос, правда, только по делу.
Он вносит предложения, осуществляет их и получает в ответ что-то такое, от чего воркует и плачет.
“Ну, что за гнусь! — чуть не плачу и я. — За что, Господи-сусе?! Почему опять я в таком — избранном — виде? Это, конечно, подарок, спасибо! Шутите,
живой “Декамерон”? Но все-таки, Господи, за что?..”
Испепеляющая молния, взрыв! — и я мгновенно прозреваю.
“А за то, — толкую я себе, — что это типично твоя ситуация! Никого не задеть, не тронуть, всё взять на себя — вот причина твоих чудо-случаев! Что же
еще можно выудить на такой беззубый, бесполый и безмозглый — сопливый
альтруизм? Красней теперь за всех одна!”
……………
Рядом с балконом зажглось окно. Хлопнула дверь. “Посадит в такси и вернется, — соображаю я. — Тогда попробую выйти. Хотя… сколько сейчас времени? Куда идти?..” Я пытаюсь подняться, расправить окостеневшее тело, но тут “моя
комната” вспыхивает. Оборачиваюсь — на меня движутся… Адам и Ева. Я
осторожно опускаюсь на порог.
Они выпили,погуляли в обнимку по комнате и снова отправились срывать запретный плод. Теперь уже при свете. Я обреченно вздохнула. Словно
почувствовав что-то, Ева спросила:
— А кто в дому?
— Мы и Денис, — ответил Адам.
— А Ирина Андреевна? — произнесла она уничтожающе чопорно.
— Давно уехала.
— А Рима?
— Давно ушла.
Теперь это уже цветной телевизор, хотя достаточно было и радио. Сценки
следуют одна за другой, и Ева не только оживает — просто поет и хохочет. Удивление Адаму сменяется во мне уважением. Сама же я все больше костенею снаружи и расплавляюсь внутри. А ведь даже из физики известно, что взрыв
в этом случае неминуем.
……………
Адам и Ева снова поднялись и выпили.
— Больше — нет… — услышала я умиротвореннейший женский голос. —
Что бы я ни дала сейчас за глоток коньяку!
Я невольно дернулась: на подоконнике осталась чья-то недопитая рюмка.
Но тут же осадила себя: “Обойдутся! Им прекрасно и без последнего глотка”.
И действительно, они шлепали босыми ногами по паркету, как дети по
лужам, шалили, смеялись… Мне вдруг показалось, что сейчас — самое время открыться. Ведь они могли пришлепать и на балкон… Доказывай тогда, что
священная тряска над близким — не любопытство, гнуснейшее в мире.
Они запели. И не что-нибудь, а моего любимого Окуджаву.
“Отлично же у них на душе, — подумала я, — если плотские радости перешли в окуджавину глубь…” Но не успела я так подумать, как прозвучало очередное предложение.
Сначала я оскорбилась за Окуджаву. Потом усомнилась в себе: “А что ,
если я все себе выдумываю? Сквозь заскорузлые от упрямства розовые очки?..”
Словно по сердцу меня ударило. Захотелось встать, разорвать дурацкие цепи. И я попыталась встать, но это не удалось: я приросла. Попробовала двинуть головой — под потолком мерно взмахивали ноги. “Проклятье! — возмутилась я,
но одновременно отметила: — Сложнейшая комбинация вообще-то… Воистину
искусство — трудное сделать легким, а легкое прекрасным”. Я ухватила себя за бока, пробуя развернуть, раскачать свое тело… Никак! Мне стало страшно. “Что
я делаю? У меня же сын!” Но тут этот картавый косой дальтоник и, как оказалось,
еще и без слуха, повез Окуджаву не туда… А пели они “Не верьте пехоте” — одну
из лучших его песен. Меня подняло… и устремило в комнату головой вперед.
Гарольд издал возглас изумления, перешедший в заливистый хохот. Зинка
охнула и полезла под одеяло.
— Я больше не могу! — чуть не плача, вскричала я и повалилась к ним на диван. — Да разотрите же вы меня!..
Голый Гарольд шагнул ко мне, как наглухо одетый.
— Там на окне коньяк… — сказала я. — Дайте скорей!
— Ой, дайте мне! — выскочила Зинка на свет.
— По глотку, — разрешил проблему Гарольд.
— И запомните… — грозно потребовала я. — Меня здесь не было! Кто только наслал на нас этот потоп?..
— Бог, — усмехнулся Гарольд.
— Тогда черт подсунул мне этот железобетонный кошмар! Поймите, я никак
не могла уйти… А у меня сын!.. — бессвязно объясняла я.
— Но почему?.. — не понимал Гарольд.
На шум в дверях появился Денис, прямой, достойный, в мощно вздутых спереди плавках и при часах.
— Представляешь, — начал Гарольд хохоча. — Кстати, который час?
— Половина третьего.
— Ирина Андреевна, — произнес Гарольд с почтением, — в с ё э т о
в р е м я высидела на балконе. — У меня снова застучали зубы. — Я, правда,
не могу понять, в чем тут дело. А что Рима?
— Я ее … и отправил, — просто ответил Денис.
“Вот так! — обрушилось у меня в душе. — Так блюдут наше женское алиби
даже такие, как Денис. Какая же это чушь — моя добровольная сидка! Скорее сгинуть, провалиться отсюда!..” Но меня трясло, как в лихорадке.
— Я сделаю чай, — поднялся Гарольд.
— Нет, — остановила я его, — только в постель! Под ватное одеяло.
— С кем? — подхватил он.
— Я — пас, — предупредил Денис.
Я застонала, как от зубной боли.
Денис проводил меня в маленькую комнату, и я рухнула на кровать почти
без чувств. Что-то твердое мешало вытянуть ноги, но я уже не могла открыть глаз. Денис накрыл меня тяжелым ватным одеялом. Странно, тепло его почему-то не соединялось со мной, воспринималось, как благо абстрактное. Я мгновенно уснула.
Разбудило меня солнце. Казалось, что часов семь. “Маляр! – сразу вспомнила я. — Ключи… Как я попаду домой?”
Вскочила… — в ногах у меня ночевал огромный, ведерный горщок с цветами,
“в головах” тонко прели денисовы носки. Я нашла на кухне утюг, прямо на себе
пригладила платье и перешагнула, наконец, из выдающегося понедельника в обычный вторник.
Солнце сияло над пустынными улицами, шаркали метлами дворники,
транспорта — никакого, жизни — тоже. Взглянув на уличные часы, я все поняла:
было четверть пятого. Я вздохнула и снова застучала зубами. Ну, куда мне теперь?
Всюду рано. Самый росный, холодный час.
В электричке я ехала одна-одинешенька, снова сжавшись изо всех сил.
И чего только я ни передумала… И всё сводилось к одному: идиотка!.. Приключение еще приключалось, но при любых его поворотах я играла в нем неизменно дурацкую роль. Это бы еще наплевать — спасибо за юмор и смех, но только чем она хороша — эта роль, чтобы так за нее намучиться, так вымерзнуть?
Забота о ближнем?.. Да никому она не нужна! Палка в колесе, бельмо в глазу — вот что она для ближнего! Такова правда… она же ложь.
И восстали все мои сомненья:
— Как жить? Как вырулить из этого хаоса?.. Или, наоборот: отчего бы и мне не вкусить… такой вот простой, животной любви? Ведь Зинка-то воспряла с одра
и провела время куда лучше меня!
На это все во мне железно сжалось: — Исключено!
— Но почему, черт возьми? Во имя чего?..
— Во имя себя… И всего!.. В общем, не могу, не хочу — и всё!
— Врешь! Ты же вся разбита и разрушена…
— Пусть.
— Значит, снова упрямство?
— Пусть так.
От платформы я шла медленно-медленно, растягивая время. Если б не холод, пошла бы в лес, встретила утро, запомнила бы на всю жизнь. Но вместо этого я очень скоро очутилась около своего дома.
“Где же мои ключи? — соображала я. — Скорее всего, у Марьи. Пойду —
“кинусь в ноги”.
На мой робкий звонок поднялся ее старший сын, открыл дверь и, стараясь
не глядеть тете в глаза, скорее зарылся в постель. Из другой комнаты высунулась
встрепанная Марья.
— Прости, мать… — начала я, конечно, запинаясь и краснея. — Сейчас я
всё тебе объясню…
Она смотрела так: мол, чего объяснять? Все ясно! И со вздохом
разрешила: — Проходи…
Я смешалась: Что сказать, чтобы поверила? Потом разозлилась: Зачем
объяснять? Пусть не верит! На то они и “наши близкие”…
— Ключи у тебя? — холодно спросила я.
— Вот они.
— Я посижу немного, чтобы соседи… (Снова я!..)
Она хмыкнула, но, натолкнувшись на мой взгляд, проглотила смешок и
в виде извинения запела:
— Ну расскажи, расскажи… Позабавь!
–Нечего рассказывать, — процедила я. — Выпили, посидели… Тут ливень.
Пришлось ночевать. Я — пятый лишний, естественно.
Глаза Марьи заиграли и она обстреляла меня любознательными вопросами.
Постепенно фабула всплыла.
— Вся разбита, — закончила я.
— Я думаю! — всколыхнулась она заботливо. — Поприсутствовать на таком сеансе! Лучше уж поучаствовать…
— Перестань!
— Подружки у тебя хорошие, — продолжала она. — У одной муж живой…
Да и другая хороша — сердечница! О тебе и не подумали…
— Что ты мелешь?
— Сама же говоришь — “разбита”!
— Ну и что?
— Эгоистки они — вот что!
— Да при чем тут ОНИ?! — заорала я. И сразу так устала, что больше из меня не вышло ни слова.
Через год я узнала (сплетня всегда дойдет до цели), что “ее не проведешь”,
и на этом наши отношения кончились. Но по-настоящему мне всыпали уже
назавтра, на работе:
— Ну, расскажи-расскажи… — просила Рима во вторник. — Все говорят, что
просто умерли со смеху!
Я рассказала, стараясь с юмором, как героически мерзла на балконе.
— Но почему же ты не ушла?! — с сердцем спросила она.
— Не смогла открыть дверь.
— А Денис?..
— Он был не один.
— А с кем?.. — напряженно спросила она, глядя мне прямо в глаза.
— Не знаю, темно было. — Грудь мне сдавило тоской, в горле встали слезы.
— Знаешь, — вдруг зашептала Рима доверительно, — у нас ничего не вышло!
Он, конечно, тут не при чем… — спохватилась она и, запутавшись, крикнула:
— Денис! Пойди-ка сюда…
Я онемела, а она:
— …Андреевна уверена, что мы с тобой…
Я вспыхнула. Денис взглянул, как-то мимо меня, и отошел. Отошла и она —
победоносная, ткнув меня носом в свое дерьмо.
Когда пришла Зинка, подчеркнуто небрежная и все же злая, я поняла:
никогда она мне не простит, что я пыталась ее утешить.
“Бабы… — подвела я черту. — И отныне мои заклятые враги”.
В общем, дорого мне встал этот нескучный понедельник, нечаянный “Декамерон”. Тошно было много-много дней: я непрерывно думала о жизни и о людях. И ничего утешительного не придумала.
Время от времени Рима справлялась участливо, отчего я “такая”, и
однажды уронила:
— Мы уже давно всё забыли…
— Вот спасибо! — с нажимом восхитилась я.
— А как бы ты хотела?
— А я бы хотела н и к а к. Ведь в этом, вроде, ничего и не было?
Она отпрянула, не веря:
— Да?! Так почему же ты сама не стала?..
Этот вопрос привел меня в недоумение.
— С в о б о д а … — только и сумела я ответить.
Она сказала медленно, раздельно:
— Истинная хитрость та, что и сама не подозревает о себе. — Помолчала
и добавила: — А если это простота… то, ей-богу, она хуже воровства!
Вот тогда я и осознала, наконец, эту пословицу, но вывела из нее
другую, свою собственную: Для одних истина — священный круг, для других —
лишь блин коровий…
Моя беда, что я предпочитаю круг.
1974.