До чего же не хочется идти на совещание… Гиперпространство – нужно ли оно человеку… Ох, человек, человек – как же много с тобой хлопот! И кто бы ТОГДА мог подумать, что будет ТАК? Кто-то, может быть, и мог… Но – простите – отвлёкся, да еще и в самом начале повествования – не порядок!

Итак – к порядку! Ведь не размышлять же о судьбах человечества подвизаюсь я – не моя это забота. Здесь я только ради восстановления исторической справедливости – в самом широком и многомерном ее понимании (гиперпространственном, по всей вероятности). Кому адресую я сей труд? Когда-то я читывал одного американца с немецкими корнями – много интересного он успел написать – его адресация в одном его труде звучит так: “тому, кого это касается”. Фраза носит теологический подтекст. Как теолог я нашел фразу остроумной. И теперь без всякого подтекста возвращаю ее туда, откуда она родом, тем, кто нечто подобное пишет и тем, кто это читает. Одним словом, сбиваясь вновь на теологическую тропу:  имеющий уши да услышит… Теперь об авторе – обо мне то есть. Читателя, конечно, прежде всего интересует имя. Да, когда-то оно у меня было – такое же звучно-мелодичное, как у всех нас … но я его позабыл. Нет, если кто-нибудь позовёт меня – откликнусь, думаю. Но не зовет никто. На совещания я хожу регулярно (я очень исполнительный), но делается это не позову, а по долгу. Здесь же, на Титане, где я теперь обитаю, кроме меня нет никого. Никого, обладающего речью. Но дело даже не в том, что я не в состоянии назвать имя автора. Гораздо важнее, что оно ничего не способно сказать читателю, ибо не фигурирует ни в каких исторических анналах. А замечено (и не мною только), что если имя в анналах не фигурирует, то и разговаривать о нем нечего. Ценности не представляет никакой – и весь сказ! А вот имя РАДИ которого пишется сей труд ( во истину труд – ибо трудно мне дается письменная речь) – это имя известное. Печально известное имя. И цель труда моего – скромными силами своими снять этот покров печали, придав сему имени новую известность – ту, какую оно заслуживает и ту, которую и ЗДЕСЬ и ТАМ –  кто старательно не помнит, кто старательно не знает…

 

И тогда, вероятно, всех нас и ЗДЕСЬ и ТАМ обнимет плотным облаком еще более темная печаль, среди которой одно только имя это будет сиять лучезарным светом, отвечая таким образом, прямому значению своему.

 

Когда я впервые увидел Луция, я был поражен не его красотой, о которой столько говорилось и до и после. Меня удивило и даже смутило выражение  в его взгляде. В темно-синих глазах его было некое чувство, или, скорее, намёк на чувство, мне неведомое. Тогда я приписал всю необычность восприятия именно цвету его глаз (у Дария, моего отца, глаза карие, с темно-зеленым отливом, и я всегда считал их колорит высшим признаком выразительности). Я много потратил времени на определение того, что же так подействовало на меня. Не скажу, что нам, всем, кто обитает близь отца своего, свойственна беззаботность –  напротив, мы всегда деловиты, всегда заняты и не пустыми вещами – взять хоть гиперпространство, например. Но есть во всем, что мы делаем, некая уверенность, даже убежденность, что все неудачи наши исправятся, все ошибки простятся… Только не подумайте, что это расхолаживает! Речи не может быть о безответственности! Однако то умиротворение и свойственная покою отчужденность, что видел я в глазах братьев моих, начисто отсутствовала во взгляде Луция. Словно бы он чувствовал себя всегда за все в ответе и всякую минуту готов был давать этот ответ. И это делало глаза его строгими – и так не похожими на наши…

В тот первый раз я даже не говорил с ним – не довелось; я лишь был озадачен выражением его глаз и моими попытками дать этому выражению некое подобие объяснения. Не знаю почему, я даже не пошел на веселую встречу, где меня ждали, а все ходил и думал, и сравнивал, и сопоставлял. И мне пришел на ум день срединного лета, когда земля изнемогает под щедрыми ароматами цветов, трав, древесной смолы и нагретой водной глади, и откуда-то издалека, сквозь это буйство сладких запахов тонкой нитью скользит аромат дыма от тлеющих листьев – такой щемящий, такой печальный, и так отчетливо говорящий об осени. Таким средь неомраченной пестроты нашей был взгляд Луция.

Возможно, читатель удивится – откуда ангелу знать такие вещи, как цветочные благоухания и дым осеннего костра – чисто человеческий опыт. Не удивляйся, читатель – было время, когда в круг моих интересов входила и обитель человечества с ее многочисленными ароматами трав, цветов и костров… Из того времени и черпаю подобные сравнения.

 

Я стал рано уходить с веселых праздников, которыми обильна наша жизнь, но должностными своими обязанностями не пренебрегал никогда. Я уходил, потому что надеялся увидеть Его. А Он никогда не присутствовал на наших увеселениях. Он приходил только к отцу, подолгу говорил с ним, и снова пропадал надолго. Впечатление Он производил на всех, кому доводилось Его видеть, и всегда. Толковали о Его красоте (у нас в чести эстетическое наслаждение), о Его харизматичном влиянии на отца… кто-то шептался даже, что оба они – отец и Луций – скорее напоминают братьев. Я слушал всех, и только потому, что мне надо было с Ним заговорить – а о чём? Я искал предлога.

 

Когда отец познакомил нас с Человеком, признаюсь – все мы испытали неподдельное восхищение. Он был таким хрупким, таким маленьким и таким похожим на нас! Но главное – люди видели нас и понимали, многие мои браться с удовольствием общались с ними.  Мы часто бывали на Земле – и я не исключение. Мы любовались ее зеленью – так много зеленого, нигде больше не встретишь такого – чистый восторг! Постепенно я немного охладел к Земле с ее обворожительными обитателями – я всегда был ангелом до мозга костей (если позволительно так выразиться)  – много работал, но и много учился – моей целью было усовершенствование того громадного пространства, что вышло из умелых рук моего отца. В то время, помню, я был занят гравитационными полями в одной звездной системе – мне очень хотелось обустроить этот маленький уголок нашего космического эдема. Но многих продолжало восхищать человечество, и самым большим его поклонником был мой отец. Часами держал он этот цветистый шарик в руках и с улыбкой смотрел на него. Я знаю – в те мгновения ничего не существовало для него более важного, чем это созерцание.  Однажды он сказал нам, что Луций очень помог ему в деле сотворения Земли, и только беспримерная скромность не позволяет ему

распространяться об этом. «Несправедливо,  – заметил он, – что вы не знаете, а я молчу о такой заслуге». Он собирался устроить большой праздник в честь Луция и открыть нам истинные масштабы его работы. Я ликовал. Но не в предвкушении пиршества – теперь у меня был предлог.

 

Я застал Его, когда он уже собирался уходить. Набрался храбрости (не знаю, почему, меня сковала вдруг неведомая мне робость), подошел и спросил: «Ты так же восторгаешься Человеком, как мой отец?». Он пристально посмотрел на меня и ответил странно: «Созревший плод насытит тебя, дав временную радость. А дерево, что дало ему жизнь, принесет еще много, много плодов, и поэтому нуждается в большей заботе».  – «А Земля нравится тебе?» – продолжал я.  – «Я бы больше напитал ее влагой». – подумав, отвечал Он. – «Вода – это так просто и завораживающе. Я люблю простые вещи». Мы пошли рядом. «А я все бьюсь над одной галактикой, вверенной мне на попечение отцом. Но ее состояние до сих пор не удовлетворяет меня». «Тебе надо создать что-нибудь самому – отвечал Он. – Что-то, что было бы только твоим и отражало бы тебя самого». «Создать? – удивился я. – Я никогда не создавал ничего сам». «Значит, начнёшь». – ответил Он мне.

Выходя от отца, Он теперь всегда заглядывал ко мне.

 

За пределами колец Сатурна мы нашли Титан – большую планету в пышных облаках, и максимально напитали ее влагой.  Бури и  ветры, и тихие метановые дожди… Реки и озера, и моря, моря…Самое сильное наше восхищение вызывали волны, которые мы вздымали высоким куполом под самые облака, и которые опадали на нас ливневым потоком, стремясь неизбежно во внезапно покинутые русла.

 

Я стал замечать, что отец отдалился от нас. Словно бы какая-то дума отвлекала его от наших радостей и забот. Но уважая его право на любое настроение, мы ни о чем не спрашивали его и не пытались прервать течение его мыслей. Часто он приходил на наши праздники, но не участвовал в них, а только говорил: «Веселитесь – я посмотрю на вас – мне так приятно на вас смотреть». Луция в те дни я совсем перестал видеть.  Все больше и больше времени я проводил на Титане, но тоска по ново обретенному другу звала меня на его поиски.

Я увидел Его спешащим к отцу и ринулся навстречу, но Он строго посмотрел на меня и сказал: «Не ходи за мной сейчас». Смущенный, растерянный я отправился на Титан. Стоя под метановым ливнем, я почувствовал Его шаги, но Он не улыбнулся мне, не полюбовался нежными струями дождя, бегущего с персиковых небес. Он долго молчал, а потом повернулся ко мне и сказал: «У твоего отца – тоска, почему ты и твои братья не пытаетесь развеять ее?». Я посмотрел на Него удивленно и испуганно: « Мы никогда не поступаем против его воли, будь она в мыслях или в делах».  – «Пойти против его воли большее преступление, чем оставлять его страдать?». – «Но я никогда не делал того, о чем он не просил меня». – «Значит, начнёшь» – ответил Он мне.

И я устремился в покои отца моего и нашедши его там, сказал: «Твоя печаль замечена мною, но причины ее мне не известны». Он внимательно посмотрел на меня и ответил: «Не омрачай себя этой заботой». – «Я твой сын, и твоя забота должна быть моей». – «Ты очень мудрый» – « Это не я мудрый, а Луций». – «Что открыл тебе Луций?». – «Ничего, кроме одной небольшой истины.» – «Что ж это за истина?» – улыбнулся он. – «Что мы, твои дети, бездельники и тунеядцы». Он рассмеялся: «Да, по части истины Луцию нет равных.» «Вы не бездельники, – продолжал он,- а мои послушные дети, помощь моя и опора». –  «Какая ж опора, если ты в тоске, а я ничем не могу помочь». – «А ты развесели меня, – ответил он – тем и поможешь». – «Не веселить я должен, а разделить с тобой твою печаль.» – выпалил я. Взгляд его посуровел. «Ты часто видишь Луция, так ведь?» – спросил он. «Часто.» – ответил я. «Когда увидишь, скажи, чтобы пришел ко мне». И он отвернулся от меня и больше ничего не сказал.

 

Я шел к отцу с какими-то вопросами, но приблизившись к его мастерской, понял, что он не один. Я не сразу узнал голос Луция – словно сталью звенел он сейчас. Мне стало не по себе, я понял,  что стал свидетелем разговора, серьезность которого при всем своем воображении не могу представить. Я стоял, боясь пошевелиться, и слушал, слушал…

– Нельзя так раскисать из-за одной ошибки! Довольно!

– Это не ошибка, Луций, – отвечал мой отец тихо, – это последствие… (он помолчал нерешительно) моей воли.

–  Ты страдаешь, потому что твой Человек обманул и предал тебя, – резко и четко зазвучал вновь ставший таким чужим знакомый мне голос.

– Луций, Луций, – он не только мой, но и твой!

– Нет. Деревья и травы, и птицы в небе, и рыбы в воде – мое. Лесная зелень, что служит ему тенью, морская гладь, что носит его по волнам – мое. Но не он.

– Я люблю его, Луций.

– Твоя любовь обездолила нас и погрузила в запустение весь Космос. Твоя любовь из созидания превратилась в разложение, и если ты не решаешься, то у меня достаточно решимости… Он стремительно подошел к окну мастерской и распахнул его. Цветистый шарик мирно светился в небе. Луций протянул к нему руку.

– «Нет! Луций! Остановись!» Бездна отчаяния и страха в трех коротких восклицаниях. Меня стала бить дрожь, я едва дышал. Молчание камнем сдавило стены, в которых проходил этот жуткий диалог.

– Ты говоришь, твой Человек забыл тебя? – вновь заговорил Луций, и голос его стал прежним – теплым и задумчивым. – Это потому, что ничего, кроме тебя у него нет. Он не видит никого, кроме тебя. Куда бы он не повернулся – везде ты. Ему не с чем тебя сравнить, ты стал для него неразличим. Ты – везде, и поэтому перестал для него быть. Случалось тебе, – продолжал он, – повторять долго-долго одно-единственное слово, ну, хоть, звезда, например? Через какое-то время ты перестанешь понимать, что значит «звезда». Так и твой Человек. А если будет что-то, что не похоже на звезду – что-то не такое теплое, не такое яркое? А может и вовсе не теплое и не яркое –  тогда он поймет, что тепло и свет – благо, а то, что не является теплом и светом – вред ему. И он повернется к тебе, как к звезде, которая дает тепло и свет. Нужен кто-то, кто стал бы для него этой анти-звездой. – закончил Луций. Я видел, что отец слушает Его затаив дыхание.

– Но ведь тот, кто станет этой анти-звездой, должен стать моим противником.

– Да, должен.

– Этот кто-то должен быть очень сильным, чтобы…

– Ты говорил, что я очень сильный.

У меня потемнело в глазах.

– Луций, – едва слышно, но решительно позвал мой отец, – погребем эту страшную мысль в этих стенах во веки веков.

– Мысль здравая и бояться ее нечего.

– Никогда. Никогда я не сделаю тебя своим врагом.

– Это и не нужно – отозвался мой друг – Когда я восстану на тебя, тебе не останется ничего другого.

Тишина, натянутым до предела луком, повисла над нашими головами.

– Луций, я люблю его.

Тетива зазвенела, и стрела сорвалась.

 

И понял я, что осиротел.

 

Дальше? Дальше разговор приобрел деловой оборот: они обсуждали, каким он должен быть – противник моего отца, злейший враг его. Луций говорил, что без потерь здесь не обойтись, в одиночку Он будет выглядеть неубедительно – Ему надо собрать вокруг себя союзников, готовых сражаться за Него. Долго-долго говорили они.

Я увидел Его, выходящим от отца, и ринулся Ему навстречу, но Он посмотрел на меня строго и сказал: «Не ходи за мной сейчас». Мы встретились на Титане. Я плакал, но там идут дожди, и, возможно, Он не заметил слез, что текли по моему лицу. «Ты все знаешь, – сказал Он и ласково мне улыбнулся. – Не оставляй отца, ты будешь ему нужен». –  «Я не пойду с отцом, я пойду с тобой». – «Нет, не пойдешь. Ты никогда его не разочаровывал». – «Значит, начну». Он присел у метанового озера, в рыжих сумерках; во всей его позе была непомерная усталость. У меня сжалось сердце, словно кто-то пытался его раздавить. «Если ты пойдешь со мной, то погибнешь… – Аллилуйя! – отозвался я. – Подожди, выслушай меня. Ты погибнешь, а кто позаботится о нашем Рае? Посмотри, как тут красиво: бури и  ветры, и тихие метановые дожди… Реки и озера, и моря, моря… Пройдет время и ты облагородишь этот край, он станет еще прекраснее, и может быть (голос Его дрогнул от возбуждения) здесь зародится жизнь  – стройная, гармоничная и достойная всякого восхищения. Под облака взовьются крылатые существа, наши моря заполнят грациозные обитатели, и дивные растения зашумят над водной гладью…

Я слушал, зная, что выполню последнюю волю моего друга, и дождь струился по моему лицу.

 

Он ушел, а я остался: никого не видел, никуда не ходил, едва смотрел в сторону Земли. Отец не звал меня, и я не навещал его. Весь Космос погрузился в странное затишье. Однажды издали я увидел Луция – Его окружал плотный сонм почитателей – моих братьев. С каким восторгом и вожделением смотрели  они на Него! Но в мою сторону Он даже не посмотрел. А потом парализовавшую Небеса тишину, как плотно натянутый холст, разорвали дикие звуки битвы. Гремело, выло и скрежетало. Меркли звезды, горели планеты, исчезали целые галактики. И отвратил я лицо свое от Небес, и овладел мной соблазн столкнуть мою райскую обитель Титан с цветистым шариком, но не послушался я голоса соблазна.

И вновь настала тишина, ставшая после душераздирающего грохота и рева благом. Я знал, что мой друг никогда уже не придет ко мне, как знал, что никогда больше не посмотрю в глаза своему отцу. Но я не заплакал, а, укутав  плотным облаком мой туманный шарик – мой дом, мою вселенную, уснул. Надолго, надолго.

 

А когда проснулся, во всем Космосе были согласие и мир, и цветистый шарик вызывал еще больше восхищения, и оберегался, и не было во всей Вселенной ничего более важного, чем его существование.

 

Теперь я пойду на совещание, и буду внимательно слушать о гиперпространстве, а когда войдет мой отец, вежливо склоню голову, но в глаза ему не посмотрю – он знает.  А ты, Человек, поднимешь голову, и если достаточно в тебе мужества, коль создан ты по образу и подобию отца моего, спросишь у него: где твой старший сын, где брат твой и друг, где твой помощник и утешитель, что отдал жизнь свою и душу за тебя? И если он не ответит, возьми все свои страшные орудия – я знаю, их много у тебя – и расколи свой цветистый шарик на его глазах.

 

29/10/12