В его доме тепло и уютно, в нём много света, книг и картин. Но у него нет дома. Он одинокий старик в казённом интернате.

Ночь. Старик лежал в тёмной комнате на узкой кровати, укрывшись с головой и подтянув колени к подбородку. На стене серел большой квадрат окна. За окном, среди голых ветвей, попискивала какая-то птица, наверное, синица. Тонкое и жалобное «пи-пи, пи-пи-пик».
«Тоже не спится или это она во сне? Скорее всего, от холода, – думал старик. – Там за окном своя жизнь. Ночь одна на всех, а жизнь у каждого своя. Мы с этой пичугой параллельные миры». Сон не приходил. Старик отвернулся к стене и тихо заплакал.

Утро в этом доме начиналось не с тихих шорохов и запаха кофе, а с громкой музыки и яркого белого света дневных ламп. Дом жил по заверенному печатью директрисы распорядку дня и по своим, не писаным законам. Обитатели его приспособили остатки жизней к этим требованиям. Он никому не стал родным, но для них был последним домом на этой земле.

Бабушка Мила вязала крючком салфетки и дарила их на праздники обитателям дома, а директрисе к Новому году – белую и ажурную, как огромная снежинка, скатерть. Бабушка Мила и раньше хорошо вязала, но в другой жизни у неё было так много дел и забот, что руки не часто доходили до такого увлекательного занятия. В этом доме простой и незатейливый, как всё гениальное, вязальный крючок, стал для неё соломинкой, которая не давала утонуть в тоске и обиде. «Вот и я на что-то сгодилась, – улыбалась она и её грустные глаза уплывали куда – то, а здесь оставались старые с набухшими венами руки и кружевные салфетки.

Кира Владимировна делала высокую причёску, рисовала черным карандашом брови и смотрела на всех строго и требовательно – она полжизни проработала секретарём у каких-то начальников. Один из её начальников, встрёпанный, с блестящим пятном лысины среди несолидно торчащих во все стороны волос, иногда навещал её. Они о чём-то шептались, и казалось, что лысый начальник вот-вот по-детски прижмётся к Кире Владимировне, а она пригладит его растрёпанную шевелюру своей ладонью. Лицо у неё становилось светлым и добрым.

Кормили в этом доме сытно и строго по расписанию. Часто давали соки из стеклянных банок, яблоки, а по праздникам – колбасу и сыр, но хотелось квашеной капустки или упругих пупырчатых огурчиков, а не вялых солёных огуречных кусков. Хотелось, хрустко откусить и жевать, слегка морщась от холодного. А капусту брать щепоткой, стряхивать её над полной чашкой и осторожно класть в рот, не задевая губ пальцами. И хрустеть, хрустеть, глотая терпкий, слегка горьковатый сок. Ещё хотелось сала с чесноком.

В светлой бело-голубой столовой завтракали. У стойки, отделяющей кухню, сидела посудомойка Верка. Она не спускала взгляд детсадовской нянечки с состарившихся детей. Иногда губы её недовольно кривились и она, не скрывая раздражения, уставшим голосом делала замечания. Повар Любовь Петровна и помощник повара Галка завтракали в глубине кухни. Толстая Галка что-то рассказывала, старалась. Любовь Петровна смеялась, довольная. Галка рада, что понравилось, тряслась всем телом, бисером рассыпаясь в смехе.

В углу столовой, под большим искусственным цветком с ядовито зелёными пятнистыми листьями, сидел Олег Иванович. Сухой, костистый; лысый череп, длинные руки. Он всегда за этим столиком один. Благо столов хватало, и к нему редко кто подсаживался – какие-то свои маленькие чудачества здесь позволяли. Не дом же инвалидов, в конце концов. Перед Олегом Ивановичем тарелка с манной кашей и стакан мутного чая. Он сидел, отстранённо уставившись невидящими глазами в крышку стола, левой рукой пощипывал, оттягивая кожу шеи, в области сильно выпирающегося кадыка.

– Олег Иванович, вы, чё уснули над кашей?! – насмешливый голос Верки
– Верка – Зоркий Глаз! – засмеялся и подмигнул Олегу Ивановичу с соседнего столика Дед Егор. Он не больше дед, чем все остальные мужчины этого дома, но он так представился, когда его сюда привезли, вот так и доживал свою жизнь Дедом Егором. Доживал один. Жена, будучи тяжело больной, благодаря его стараниям, прожила сравнительно долго, во всяком случае, гораздо дольше, чем отмерили ей врачи, несколько лет как умерла.
Рядом с ним прыснула смехом кругленькая, с розовыми щёчками Нина Кузьминична. Кузьминична из тех женщин, про которых говорят: «маленькая собачка – всю жизнь щенок». Дед Егор подмигнул и ей.

– Ну как ночевали? Все живы – здоровы? – это в столовую вошла приходящий доктор – участковый терапевт из районной поликлиники, закреплённый на полставки за этим домом, всегда улыбающаяся, громко говорящая, любующаяся собой сорокалетняя женщина.

– Валентина Вадимовна, Валентина Вадимовна, – старушки как подсолнухи потянулись к улыбающемуся «солнышку» – доктору Вале.
– Ну, начинается! – скривила Верка губы – Одно и то же каждый день, – устало махнула рукой.
– Всё, всё! Всех приму, все после завтрака приходите. Посмотрим, послушаем, разберёмся, – прошла на кухню, улыбаясь Любовь Петровне, а та уже поставила на стол, расстелив большую салфетку, завтрак для доктора.

Олег Иванович смотрел в окно, из которого, если вытянуть шею, видна большая часть двора, ворота, калитка. Двор от калитки до ступенек крыльца пересекала выложенная битым кирпичом дорожка. Крыльцо резное, купеческое – гордость директрисы.

Крыльцо с домом как мачеха с падчерицей: никаких родственных чувств, каждый сам по себе. Да и весь интерьер дома – «сапоги всмятку»: оборочки, вышивка гладью, тяжёлые шёлковые гардины, герань и искусственные пальмы – всё в одну кучу. Директриса Зинаида Ивановна тащила в этот дом всё, что могла раздобыть.

Завтрак затянулся: Олег Иванович допивал чай, восседала над своей тарелкой Кира Владимировна, рядом, заглядывая ей в лицо, быстрым шёпотом рассказывала что-то Кузьминична, то и дело тихо посмеиваясь. Кира Владимировна снисходительно кивала своей высокой причёской.
С ровной спиной, не кладя рук на стол, отставив правый мизинчик, маленькими глоточками пила мутный чай женщина Лиза и осторожно, пытаясь сделать это незаметно, посматривала на Олега Ивановича. Но её поглядывания не остались не замеченными: ухмыльнулась посудомойка Верка, подмигнула ей повариха Галка, навалившись всем своим тяжёлым телом на стойку. Лиза нехотя встала из-за стола, в дверях ещё раз украдкой бросила взгляд на Олега Ивановича, в задумчивости сидевшего над пустой тарелкой. После её ухода повариха с посудомойкой громко рассмеялись.
– Ромео и Джульетта, твою мать, – скривила губы Верка.
– На этой Джульетте клеймо поставить негде, – махнула рукой Галка и, кряхтя, оторвала своё большое тело от стойки.

Дом продолжал жить своей каждодневной жизнью. Возле кабинета врача, изредка переговариваясь, как малознакомые, сложив руки на коленях, сидели две старухи. По коридору, похожему на больничный, медленно ходила некрасивая женщина. У неё серое лицо, большой рот; руки висели вдоль туловища, не отзываясь на его движения. Женщина с большим ртом доходила до окна в конце коридора, невидящими глазами смотрела в него, затем разворачивалась и шла через весь коридор до входной двери. Стояла, смотрела на дверь, затем возвращалась обратно.
-Нечего здесь ходить. Иди в свою комнату, – крикнула ей нянечка. Женщина, казалось бы, не слышала окрика, но в комнату зашла.

В коридор вышел Дед Егор, под мышкой у него шахматная доска. Шёл не торопясь и шаркая ногами. Остановился возле сидящих у кабинета.
– Бабаньки, кто на маникюр крайний? Бабаньки в ответ засмеялись, изменив застывшие позы, лица их ожили. Они рады Дед Егору.
– Не желаете ли в шахматишки перекинуться?
– Перекинься с Олег Иванычем, – бойко ответила одна.
– А где он, не видели?
– Во двор пошёл, – махнула рукой в сторону двери вторая.
– Наверное, беседует с этой кралей, – добавила первая, неумело подмигинув.

Дед Егор пошаркал дальше по коридору, женщины оживлённо зашептались, перед тем как опять застыть в своём ожидании.

Из кабинета не спеша вышла Кира Владимировна, осуждающе покачала головой:
– Вот кому делать нечего.
– Зато у тебя, Владимировна, здеся делов по горло, – ответила бойкая. Все трое невесело засмеялись.

Ветер разбрасывал редкие листья, гонял по двору целлофановый пакет. На пожухлой клумбе отцветали астры. Последние дни октября. На крыльце, втянув голову в плечи, сидел Дед Егор. Под мышкой у него шахматная доска. По дорожке нехотя прыгал на своих тонких ножках воробей, чуть поодаль сидел ещё один, нахохлившись. Ветер ерошил серые пёрышки, налетал резкими порывами и толкал его. Воробей недобро покосился.
– Чё, замёрзли, голодранцы? – зябко поёжился Дед Егор.
Воробьи не обратили на него внимания: какой им прок от этого старого человека, а шуток деда они не понимали.

На единственной скамейке вдоль стены дома сидели, кутаясь, две женщины.

Слева через двор, на заборе, в том месте, где сломаны верхушки трёх штакетин, протиснувшись в эту «щербинку», опершись на прожилину локтями, спиной к дому «висел» Олег Иванович и шептал: «Что не так, что я не так сделал? »
Перед глазами у старика – до самого горизонта поле и он, молодой, сильный идёт по дороге через него. Одной рукой придерживает пиджак, перекинутый через плечо, в другой – маленький чемоданчик. « Я не искал для себя лазеек, я сам попросился при распределении в маленькое село, где есть начальная школа, когда другие думали, как бы им остаться в городе, как устроиться получше», – шептал Олег Иванович.

У ворот дома остановилась машина с небольшим фургоном, из машины вышла Верка, вытащила большую коробку, поставила её на руки перед собой и понесла к дому. Проходя через двор, разглядела у забора Олега Ивановича и раздражённо крикнула ему:
– Олег Иванович, вы забор доломаете! Лучше бы делом занялись, чем висеть там.

Старик у забора продолжал шептать себе под нос: « Ты всегда людей боялся, маменькин сынок. Ты, будучи уже взрослым, никогда на грубость не мог ответить. Спастись хотел от жизни в своей маленькой школе. Легко быть уважаемым в деревушке на две улицы».

Верка зашла на крыльцо, повернулась, отстранив рукой стоящего рядом Деда Егора, крикнула так и не сдвинувшемуся с места Олегу Ивановичу:
– Вы чё, совсем оглохли? – пнула ногой дверь и со словами: «Обнаглели уж совсем» шумно вошла в дом.

«Нет, – шептал Олег Иванович, – я мечтал о системе Макаренко. Я представлял большую школу. Я молодой директор, моя жена – красивая молодая учительница. Волосы собраны, длинная шея, милые светлые завитки непокорно выбились… Я хотел творить, создавать. Мечтал быть нужным» Насмешливый внутренний голос: « Быть уважаемым, всеми любимым»
Шёпот Олега Ивановича: «Что в этом плохого? Известны недостатки и похуже. Например, управлять миром, покорять народы. А я хотел признания, за это не наказывают» Олег Иванович, усмехнулся: «Да, пожалуй, тщеславие – это всё-таки достоинство» Он на мгновение прикрыл глаза и провёл ладонью по лицу сверху вниз.

– Олег Иванович, Олег Иванович, – женщина Лиза трепала его по плечу. – Вам что плохо? И совсем растерялась от его отстранённого взгляда.
– Пойду, полежу. Не нужно беспокоиться обо мне, Лиза, – Олег Иванович погладил её по руке. – Я чужой старик со своими мыслями и больше уже ничего.

Лиза молчала, ей не совсем понятны были его слова.

Вечером Олег Иванович долго не мог заснуть и вышел в коридор. По коридору тихо ходила женщина с большим ртом, лицо её было мокрым от слёз.
– Вам больно? Может вам не хватает воздуха? – Олег Иванович показал в сторону входной двери. – Я могу вам помочь?
– А как? Мне не хватает добра, – слёзы женщины тихо текли по щекам. – Сирота я. Люди детей бросают, а меня дети бросили. Я не могу больше так жить, но я не могу и убить себя, чтобы не опозорить своих детей.
– Знаете, говорят, что боль проходит, если потерпеть. Потерпите.
– Я знаю, они не забыли меня. Вы тоже не спите, что у вас болит?
– Боль от упущенных возможностей не даёт мне спать, если вы, конечно, меня понимаете?
– Нет, не понимаю, – женщина тихо покачала головой. – Не плачь, – погладила его по плечу, – есть, что вспоминать – вспоминай. Вспоминай свою жену.
Женщина пригнула его гладкую, как бильярдный шар, голову к себе.

Они обнялись и сидели так, как дети, ожидающие прихода родителей в темнеющей комнате.

«Они не забыли её, – думал Олег Иванович, вспоминая глаза молча плачущей женщины. – Детство никто не забывает. Хотя бывает такое счастливое детство, что лучше бы суметь его забыть».

Мальцева Андрюшку на торжественную линейку в сентябре привела старшая сестра, неразговорчивая девочка, с внимательными глазами. Эта семья летом переехала в Захаровку, говорили, из какого-то медвежьего угла. И хотя со второй четверти первоклассникам разрешалось уходить домой без сопровождения взрослых, девочка каждый день приходила за братиком и, пока тот возился у вешалки в углу класса, исподтишка наблюдала за учителем. Чем-то он вызывал её постоянный интерес, но стоило только Олегу Ивановичу на неё посмотреть, как серые, в пушистых ресницах глаза испуганно метались в сторону. Неожиданно для себя предложил ей вести кукольный театр, который организовала Ирина Юрьевна, а потом уехала, бросив в середине учебного года и его, и ребятишек, и театр. После уроков ребят стало не выпроводить домой, по выходным они с утра толпились у его калитки, ожидая согласия открыть школу. Олегу Ивановичу никогда не хотелось свой единственный выходной делить с ними, но он был рад ребячьему интересу, как всему живому, что происходило в его маленькой школе. Эта молчаливая девочка обладала удивительным даром создавать. Создавать спектакли, тексты к постановкам, кукол и декорации, а главное желание творить.

Как-то промозглым вечером ранней весны пришла девочка к нему домой в каком-то бабьем платке, испуганная и замёрзшая, видимо, не сразу решилась зайти, Расплакалась тоже по-бабьи: горько и с надрывом. Рассказала, что отчим пристаёт, а мама остригла её на лысо, чтобы из дому не уходила, пока она на работе. Пошёл в туфлях, чапал по щиколотку в грязи через всё село. Пришёл, вызвал отчима и врезал ему по морде. Девочка ночевала у него: завтра с матерью поговорю, – решил Олег Иванович.

Ночью за ним приехали. Руки связали. Местный участковый удивлялся: «Как же так? Мы – то думали, что педагог. А он ребёнка обманом… Оборотень!» Когда вышли во двор, воровато оглянувшись, ударил учителя под дых. Олег Иванович согнулся от неожиданности и боли. Согнувшись, побрёл в милицейский УАЗик.
Девочка плакала и всё повторяла: «Убьёт он теперь меня, убьёт». Участковый: « Иди к отцу, он простит».

Утром участковый протянул протокол, распишитесь:
– Вы, Олег Иванович, зла на нас не держите. В таком деле лучше ошибиться, чем пропустить.
Олег Иванович попросил закурить.
– Вы теперь куда? Впредь будьте осторожнее, а то так на всю жизнь ушибиться можно.
Олег Иванович молча докурил и, затушив окурок, сказал негромко:
– В Захаровку поеду.
– Вещи забрать?
– Нет, работать. Школа, дети там у меня. Вы же разобрались во всём.
– Мы то, конечно, разобрались, но глупо всей деревне доказывать, что ты не верблюд. Дело ваше, но такие подвиги, ей богу, ни к чему.
«Глупо или нет ?» – даже по прошествии стольких лет, он не мог ответить однозначно: пришлось жить рядом с соседями, видевшими, как его увозили со связанными руками, да и в деревне долго ещё шептались: отмазался учитель или не виноват он? «Может и правда, было бы умнее доработать учебный год и прощай, Захаровка. А как жить дальше, зная про себя, что ты трус? А эта сомнительная слава, как пятно солярки на воде, от неё и за тысячи километров не скрыться. Да и этой беззащитной девочке нужно знать, что есть настоящие мужики», – думал он
«Нет, – шептал Олег Иванович, – не о девочке ты думал, когда вернулся. Это ты ей, уехавшей от тебя, вдогонку пытался доказать, что достоин её любви». Олег Иванович до рассвета не уснул от воспоминаний, мучивших душу.

Ночью тихая, с большим ртом женщина сошла сума. Её отвезли в другой дом.

– Я заметил, что она уже давно улыбается только губами, – сказал Лизе Олег Иванович.
– Не поняла? – подняла брови женщина.
– Да что тут понимать? Движение тела – без движения души. Вот вы тоже, Лиза, спину держите ровно, а гордости женской в вас совсем нет. Что же вы так себя не цените, Лиза?

Олег Иванович и Лиза сидели на скамейке во дворе.
– Я была счастлива три недели, – рассказывала Лиза. – Он меня засыпал комплиментами, целовал мне руки. Знаете, я всю жизнь прожила здесь и не дождалась такого ни до, ни после этого знакомства. Дочь всё спрашивала, что он мне подарил. У них там это очень важно, а мне, зачем его подарки?
– Так вы этого немца любили?
– Ну, не знаю. Никогда мне никто столько хороших слов не говорил. Наши немтыри так не могут.
– Знаете, Лиза, настоящие чувства часто бывают некрикливыми.
Лиза быстро кивнула:
– Да, да. Не очень наши мужики бывают разговорчивыми. Порой они и сами не знают, чего хотят. Помню, с одним мы познакомились на работе: он крышу перекрывал, а я отделочными работами занималась. Такой запущенный. Извините, когда шёл босиком, ногтями по полу стучал. Всё называл меня своей конфеткой. Выходи за меня замуж, – говорил, – конфетка.
– Вот и вышли бы, отмыли бы, постригли ногти. Привыкли бы к нему и жили вместе.
Лиза засмеялась неискренне:
– И вышла бы, если б взял, а то одни смешки.

Олег Иванович смущённо молчал.

– А уж привыкла бы я и к его когтям, и к вонючим носкам, и к тому, что дымил, как паровоз. Вот только приходил бы почаще, а то придёт вечером, а утром исчезнет на неделю, а то и больше, пока совсем не пропал.
– У вас были не те мужчины, – после неловкого молчания произнёс Олег Иванович.
– А я ведь хозяйственная, – продолжала свой рассказ Лиза. – У меня две дочери. Мы с мужем одиннадцать лет прожили, а потом я сама их всю жизнь поднимала и внуков нянчила. Я не могу жить одна.
– А кто же может? – усмехнулся Олег Иванович и глаза его насмешливо посмотрели на Лизу.
– А знаете, сколько я запущенных хат превратила в игрушечку? А скольких мужиков отмыла и накормила. А мне самой – то много и не нужно было, я ведь много и не хотела, – Лиза неожиданно заплакала, не всхлипывая, молча, как женщина с большим ртом вчера вечером. Олег Иванович поднял руку, желая погладить Лизу по голове, но подержав её на весу, опустил.

Из окна за ними наблюдали две женщины, хихикали, одна всё время качала головой.

– А может, нельзя было многого не хотеть? – спросил Олег Иванович. – Вы не хотели – вам и не дали.
– Да вы, Олег Иванович, мужчин плохо знаете. – Лиза утёрла слёзы ладошкой. – Начни капризничать, так он сразу уйдёт к другой, посговорчивее.
– Да и так же уходили, Лиза. Вы бы попробовали планку поднять: что легко достаётся, не очень-то и ценится. Похоже, вы тоже плохо знаете мужчин.
Лиза невесело засмеялась.
– Эх, опоздали вы со своим советом! Может и стоило поднять эту планку, – сказала Лиза с серьёзным выражением, немного подумав – Было бы не так обидно, когда бросали.

Из дому вышла Валентина Вадимовна. Щёки её румянились, из-под белой вязаной шапочки красиво выбились чёрные завиточки на висках. Её провожала Зинаида Ивановна.
– О, у вас тут вижу, идиллия! – улыбающаяся доктор кивнула на Олега Ивановича и Лизу. – Парочки на скамейке сидят, как в парке.
– А что им ещё здесь, Валентина Вадимовна, делать? На всём готовом живут. Вот и маются дурью, господи прости. Время о душе подумать, а они всё туда же, – директриса поправила перстень на пальце, подышала на большой красный камень, потёрла его о рукав. Затем посмотрела в сторону Олега Ивановича и Лизы, губы её пренебрежительно скривились:
– Старьё! – и зашла в дом.

Во двор с шумом вошли двое мужчин. Один молодой и трезвый. Другой Иван-забулдыга, в рубашке с короткими рукавами, без обуви, сильно пьяный. Молодой вел его, обхватив одной рукой, другой балансировал, отставив её в сторону.
– Ваш контингент?! Забирайте! – подвёл, тяжело дыша, пьяного к крыльцу, на которое уже выбежала Верка.

Иван плюхнулся на ступеньки.
– Приветствую, б-братья по разуму, – пьяно махнул он рукой Верке и вышедшей следом за ней поварихе Галке. Уронил голову на колени, лицо мгновенно приобрело улыбку и выражение блаженного покоя. Попытался уснуть.
– Вставай, вставай, – толкала его коленкой в мягкую спину Верка. – Сейчас Зинаида Ивановна выйдет – пойдёшь на помойку спать.

Из дому вышла Зинаида Ивановна. Следом располневший, с опущенными плечами, но ещё крепкий пожилой мужчина.
– Поднимай его, Степаныч.
Степаныч, подхватив под мышки засыпающего Ивана-забулдыгу, попытался поднять его. Иван встал, чуть не падая со ступенек, стоял, пошатываясь, возле крыльца. Лицо директрисы скривилось.
– Другая давно бы тебя выгнала. А я – добрая. Иди, отмывайся и спать. Проспишься, пьянь неблагодарная, иди забор чини, а то наш интеллигент уже пузо протёр – всё весит на нем.
– Эх, Зинаида-а-а, – Иван попытался обнять директрису, – добрая ты женщина, не дай бог, кому встретить тебя в тёмном переулке.
Зинаида Ивановна отвела его руки, сморщилась раздражённо:
– Ты болтай, да не заговаривайся, забулдыга, а то вылетишь к собутыльникам своим.
– Небось, присмотрел уже бичёвку какую? – у поварихи Галки от смеха тряслись груди и живот.
Иван чуть ли не на четвереньках заполз на крыльцо. Галка попыталась помочь, он щипнул её за грудь, та, ойкнув, испуганно отстранилась. И вместе с Веркой тут же залились смехом.

К концу первой половины дня не потеплело, только ветер утих. Из дому выходили, обманутые ярким, никого не согревающим, солнечным светом, старики. Не проявляя ни к чему интереса, бродили они по двору и, зябко поёживаясь, спешили в дом.

Под деревом, на корточках, упёршись спиной в ствол, сидел Олег Иванович и, думая вслух, шептал: «Человек имеет право быть счастливым. Быть несчастным – не по-божески. Это отступление. Это наказуемо».

Мимо проходили две женщины. Одна другую толкнула локтём и кивнула на него головой. Другая, состроив гримасу, повертела пальцем у виска.

Олег Иванович, рассеянно посмотрев на женщин, подумал: «Жизнь продолжается. Каждый проживает свою жизнь», прошептал: «Получи по заслугам. Таков закон этой пьесы, – скривил губы, – Кто злодей, где злодей? ».

Сидел, положив голову на колени, вспоминал:
Класс. Три ряда парт, в каждом по четыре. Он стоит у доски, в одной руке тряпка, другой оттягивает кожу на шее над кадыком. Щурится. Все тянутся к окнам, там идёт первый снег.

Девочка с последней парты, приподнявшись на руках и вытянув шею, говорит громко, на весь класс:
– Глуховеров счастливый – ему на лыжах на физре ходить не надо.
Все смеются и поворачивают головы к толстому Петьке Глуховерову, тот грозит девчонке пухлым кулаком, вторая рука лежит на парте, загипсованная по локоть.

– И я счастливая, – говорит Ира Попова. «Ирочка» – так все называют её за небольшой рост и готовность по любому поводу рассмеяться. – Ко мне дедушка приехал.

Класс вновь взрывается смехом.

– И чё смеётесь? Он мне день рождения будет отмечать, уже и сок в бутылках из Михайловки привёз. Сливовый.
– Подумаешь! – смеётся рыжий Серёга с первой парты. Он всегда торопился посмеяться, боялся, что не успеет и его опередят – посмеются над ним.

Серёга оглянулся на класс, всем своим видом как бы приглашая повеселиться, но класс молчал. Никому из них никогда День рождения не отмечали…

Во время обеда в столовой, возле стойки, когда подошла очередь Олега Ивановича, он спросил, наливающую в гранёные стаканы компот Любовь Петровну:
– Люба, а ты помнишь, как Ирочке день рождения отмечали?
Любовь Петровна растерянно, оставив своё занятие:
– Какое день рождение? – и сердито, поставив перед Олегом Ивановичем стакан с компотом,
– Не знаю я никакого дня рождения.
Олег Иванович, подняв свой разнос с обедом, произнёс:
– Извини, Люба, это я так, – и отошёл, не повернувшись, уселся за дальний стол.
– Компот свой заберите, – крикнула ему Верка вслед.

Через время, когда Олег Иванович доедал плоскую котлету с макаронами, к нему с полным стаканом подошла Любовь Петровна, поставив перед ним компот, отодвинула стул, как бы решив сесть напротив, но не села, а оперлась всем телом на его спинку.
– Не пригласила Ирка меня на тот день рождения, – сказала она вполголоса и, помолчав, добавила, – Гусь свинье не товарищ.
– Я думал, вы дружили.
– Ну да, вечером после школы дружили, мы же жили рядом, а вот днём в школе я ей не подходила, – Любовь Петровна помолчала, – Вы же, конечно, знаете, что люди в толпе намного хуже, чем один на один, возле дома.

Любовь Петровна задвинула стул.
– А вы часто вспоминаете Захаровку? – неожиданно для Олега Ивановича спросила она.
Олег Иванович, помолчав, пожал плечами:
– А что мне там вспоминать?
– Там же ваша жизнь прошла, там ваш дом был.
– Моя жизнь здесь, дожить бы её, – Олег Иванович сглотнул и тихо прокашлялся, – А дом мой разобрали на кирпичи.

Олег Иванович вышел из дому. Сверху всё так же синело холодное небо.
Сел на скамейку, прислонившись спиной к остывшей стене дома.
Громко стукнув дверью, на крыльцо вышла доктор, за ней – легко одетая Лиза. Остановились на ступеньках, доктор переложила из одной руки в другую сумку.

– Да ну, Елизавета Батьковна, – продолжала какой-то начатый в доме разговор Валентина Вадимовна. – Какое снотворное? Вы у нас женщина видная. Вам ещё спать, да женихов во сне видеть.
Доктор переложила сумку в другую руку и спустилась на нижнюю ступеньку.
– За дочерью, она в Германии, переживаю. Знаете…
– Ничего, ничего. Выбросьте из головы и не думайте ни о чём, – Валентина Вадимовна спустилась с крыльца. И, уже направляясь к калитке, слегка повернула голову и весело добавила:
– О чём вам сейчас думать – всё у вас есть.
Поспешила со двора и возле калитки ещё раз переложила тяжёлую сумку из одной руки в другую.

– О чём так трудно думаешь? – прервал размышления Олега Ивановича Дед Егор.
– Да вот думаю, Егор, за какую такую вину сиротством я наказан?
Дед Егор, кряхтя, уселся рядом, отложил в сторону шахматную доску, которая торчала у него из-под мышки, вытянул одну ногу.
– А может, не всё вина твоя, что ты так душу рвёшь? Я вот себя виноватым не чувствую, – покачал головой. – Не украл, не убил, не предал, – усмехнулся, – жены чужой не возжелал. Всю свою жизнь вкалывал. Жить хотел хорошо, в баньке любил попариться, пивка выпить. Любили мы с женой вкусно поесть. Невелик грешник! Соседу, правда, завидовал, тёщу не очень-то жаловал, но это уж извиняйте: не ангелом был рождён. Бог меня сотворил человеком, вот я и жил как человек. И спрос с меня должён быть как с человека.
– А не лукавишь ли ты, Егор? Не может человеку планка быть поставлена так низко. И я никого не убил, и соседу никогда не завидовал. А вот жену чужую возжелал, но я и сейчас ещё жду, что она ко мне вернётся.
– А может и вина- то наша, Иваныч, в том, что мы в таком мире живём, где не стыдно бросать слабых?- Дед Егор помолчал. – Может, люди так устроены, думать только о себе? Вот ты чё всю жизнь мантулил в своей деревушке? Перебрался бы в город, печку бы не топил, имел уборную в хате и доживал спокойно.
– Эгоизм – это норма?
– Ты вот учительствовал всю жизнь, забивал детям головы наукой, а чё о нормах – то не рассказал им? – рассердился Дед Егор. – Небось, сам не шибко-то знал эти нормы, пока петух жареный в задницу не клюнул? – Дед Егор отвернулся, погладил коленку вытянутой ноги. Повернулся, вздохнул:
– Нам бог с женой детей не дал. А за что не дал, это я у него там спрошу, – сказал Дед Егор и, усмехнувшись, кивнул вверх, а, помолчав, добавил: – Жену свою я сильно почитал. Любил.
– А у меня и жены не было. Пустоцвет я.
– Так ты всю жизнь одинокий? – Дед Егор покосился на него с сочувствием. Нахмурился.
– Я с мамой жил. Не считал я себя одиноким. У нас был дом. Школу свою любил. Сестра у меня в городе… Спилась она. Сын её в тюрьме где-то потерялся.
– Да-а-а, не весёло. Вот и получается, что детей мы с тобой не родили, а ты…, – Дед Егор замолчал, а помолчав, неожиданно произнёс чью-то чужую фразу,- а у тебя и семья не состоялась, – Дед Егор примирительно похлопал Олега Ивановича по коленке. – Пойду я, а то ветер холодный – суставы ноют, да и ты не сиди на ветру.

«Семья не состоялась, – подумал Олег Иванович, и в который раз понял, что совершил непоправимое. Почему-то всплыло в памяти лицо мамы, полные вины и обиды глаза её, когда она укладывала горячие ещё пирожки в чемодан Ирины.

Ирина уезжала ранним утром. Он не удерживал её. Потом он и сам не мог понять, почему он этого не сделал. Почему так случилось. Не сумел полюбить молодую красивую женщину? Нет, не сумел разлюбить ту, которую уже любил.
Разговоров в деревне добавилось.

А день всё тянулся и тянулся.

Во дворе сидели Олег Иванович и Иван-забулдыга. Сидели молча, Иван курил. Ветер, как мышь в углу, шуршал сухими листьями под лавочкой.

– Что ж ты, Иван? Руки у тебя золотые: вон какое крыльцо смастерил – жил бы, да радовался, – подошла к ним Кира Владимировна.
– Руки золотые, а гроша медного на стограммов не заработал, – посмотрел на остаток сигареты, жадно затянулся, обжёг пальцы, морщась, щелчком отбросил окурок далеко в сторону.

Мимо прошла Лиза. Красивая осанка, пружинистая походка.
– Ладная у нас Лизуха, – как-то по-хорошему проговорил Иван-забулдыга, глядя ей вслед.
– Ума бы ей ещё, – осуждающе покачала головой Кира Владимировна.
– Да на хрена бабе ум? – скривился Иван.
– Ну, не скажи.
Замолчали.

Через какое-то время Кира Владимировна со словами «Ладно, пойду в дом, а то ветер холодный» ушла. Мужчины продолжали сидеть. Долго молчали.
– Я в своей жизни сильно сожалею, что женщину одну хорошую обидел, – прервал молчание Иван-забулдыга.
– Из сожаленья, Иван Николаевич, ничего не родится, оно только душу сушит.
– Я про душу не думаю, мне бабу хорошую жалко. А ты что за душу свою боишься? Не поздно уж? Хочешь исправиться, аль страшишься наказания?
– Я сам себе наказанье. А ты отчего такой храбрый?
– Отхрабровался уж. Эх, не рад я жизни своей, Иваныч! Разве думала маманя, что её Ванятку люди ногами пинать будут? И что мне душа, коли меня мордой в грязь тычут.

Посидели ещё, Иван-забулдыга кивнул на карман Олега Ивановича
– Там одной не завалялось?
Олег Иванович достал тощую пачку сигарет, вытащил последнюю и, молча, протянул собеседнику. Тот взял плохо гнущимися пальцами, жадно закурил, закашлял глухо.
И ещё не прокашлявшись, слегка осипшим голосом произнёс куда-то в сторону:
– Эх, кабы мог, я бы сиганул головой вниз, да силов нет. Видать, душа у меня трусливая.
– Ты не боишься смерти? Это опасно. Грех это.
– Грех – легко уйти из ненужной мне жизни? Не потому ли обозначили грехом, что иначе слишком много было бы желающих?
– А я всегда боялся сделать то, в чём потом буду раскаиваться.
Иван-забулдыга пожал плечами:
– Раскаяние? Перестань цепляться за эту ересь. Ты никому ни чё не должен.
– Но и мне тогда никто ничего не должен. Ты хочешь сказать, что каждый в этом мире сам за себя?
– Да. А кто говорит по-другому, тот брешет.
– Но это одиночество.
– А мы все здеся одинокие, каждый сам по себе.
– Говоришь, никому ничего не должен, а, что женщину обидел, сожалеешь. Где-то ты, Иван Николаевич, врёшь.

Посидели, помолчали.
– А что, правда, хочется сигануть? – Олег Иванович кивнул в сторону.
– Жить нормально хочется, а если не получилось, то лучше уж уйти отсель, но самому это сделать боязно, – проговорил Иван, не подняв головы.

Олег Иванович увидел в пожухлой траве брошенный Иваном-забулдыгой окурок и ему захотелось поднять его и докурить.

Во второй половине дня, ближе к вечеру, в дом пришла женщина. Женщина была приезжая. Незнакомка спросила Олега Ивановича, представившись его бывшей ученицей.

Когда Олег Иванович вошёл в кабинет директора, навстречу ему поднялась рыжеволосая женщина:
– Здравствуйте.
Пауза.
– Здравствуйте, – глаза Олега Ивановича на мгновенье вспыхнули радостью. Лицо сначала посветлело, а затем опало.
– Здравствуйте, вы меня узнали? Вспомнили? – голос женщины немного дрожал от волнения.
– Вы очень похожи на своего отца.

Какое-то время они, молча, стояли друг перед другом, затем спохватившись, Олег Иванович предложил ей выйти во двор. Директриса, улыбаясь одними губами, пригласила гостью остаться на ужин:
– Посмотрите, как они питаются и вообще, как тут у нас.
– Да я уже посмотрела.
– Ну и как вам? Понравилось? – в глазах директрисы нескрываемая уверенность, что гостье, конечно же, понравилось и, когда та утвердительно кивнула головой, лицо Зинаиды Петровны расплылось в довольной улыбке:
– Такого вы ни у кого не увидите. Областное начальство все комиссии ко мне возит, да и наши никогда не упустят возможности похвалиться, хотя всё самой приходится выбивать.
– Да, да. Мне очень понравилось, – торопливо кивала головой гостья, – уже с крыльца видно, что в этом доме хорошая хозяйка.
– Всё для них, – указала директриса на Олега Ивановича. – Сыты, обстираны. Весь день сериалы смотрят. Чего ещё надо? Да только ничего не ценют – не умеют, привыкли на всём готовом, – Зинаида Ивановна даже не пыталась скрыть раздражение.

Попрощались в коридоре, директриса ушла в столовую, где по времени должен был начаться ужин.

В столовой людей немного: они только-только стекались из своих уголков. Перед столом для раздачи с наполненным разносом Лиза, вид у неё провинившегося ребёнка. Из-за стойки Любовь Петровна тоном рассерженной учительницы отчитывала стоящую перед ней женщину:
– Что ты за ним бегаешь как собачонка?
Лиза вспыхнула багровым румянцем, затем краснота густо расплылась по всему её лицу и шее.
– Да нет, Любовь Петровна, мне просто с ним интересно разговаривать. Он не такой как все, – оправдывалась Лиза.
– Ну да, – усмехнулась Любовь Петровна, – что же с ним ещё делать, как ни разговаривать – он ни на что больше не пригодный.
– Он интеллигентный человек, он уже старый, – почти прошептала Лиза.
– Старый, молодой – разницы никакой. Он всегда был такой. Я его знаю, он у нас в Захаровке учителем работал.
– Да, ты что? И что? – Галка перестала жарить оладьи и приблизилась к ним, вытирая руки полотенцем.
– У него есть чему поучиться, – упрямо, себе под нос продолжала Лиза
– Кончайте разговоры, – раздраженно прикрикнула на них Зинаида Ивановна, – ещё не хватало, чтобы сказали, что у меня здесь сплетни разводят. Но сама не ушла, а присела на стул в кухне.
– Почему же сплетни? Он, говорили, в ракетных войсках служил, там и облучился.
– Бедный, – Лиза сокрушённо покачала головой, – а я и не знала.
– К нему жена нашего управляющего, такая рыжая фифочка, уходила. Вот где сенсация была в нашей деревушке. Я ещё ребёнком была, а помню эту бомбу.
– Ну и что? – Галка нетерпеливо смотрела в лицо Любовь Петровне.
– А ничего! Поговорили, поговорили и разбежались. А что ей ещё с ним было делать?
Галка заржала:
– А может, просто не сошлись характерами?
– Ну, да характерами! И аж с двумя, и всё характерами!
Галка опять заржала.
– Он позже, я уже в старших классах в Михайловке училась, привёз из города молодую учительницу, девчонку совсем. Наверное, думал: молодая так дурочка.
– Ну и что? – спросила директриса, явно втянувшись в этот разговор.
– Сбежала! Пришли утром ученики, а он им говорит: Ирины Юрьевны не будет – уроки у вас буду вести я. Понятно дело, кто ж ещё? Старую училку он выжил на пенсию, когда привёз эту молодую дурочку.
– Вот оно – старьё. Чего жизнь прожили? – удивилась директриса. – Одни пили. Вот эта стрекоза, – Зинаида Ивановна небрежно кивнула в сторону Лизы, – лето красное пропела. А этот, видите ли, у них интеллигент. Да интеллигенты хорошие пенсии получают и в приличных заведениях живут, а этот просидел учителем в маленькой школе. Не пыльная работёнка, я вам скажу, – как-то неожиданно зло и раздражённо проговорила Зинаида Ивановна, резко встав со стула.
– Я смотрю, этот старикан ещё тот ходок, – усмехнулась Галка.

Женщины рассмеялись. Галка вспомнила историю, когда у них в селе мужчина ушёл к молодой приезжей медичке от своих троих детей, так любил её, а она родила ему ещё двоих пацанов – точная копия местного бабника, а этот влюблённый дурак и не заметил.

«Так ему, козлу, и надо», – смеялись женщины.

Во дворе на скамейке сидели Олег Иванович и приезжая женщина.
– Что у моей мамы было с вами?
– Видите ли, это глубоко личное.
Женщина сидела, положив руки на колени.
– Видите ли, так случилось, что я любил вашу маму.
– Мама перед смертью просила найти вас.
– Зачем? – Олег Иванович провёл ладонью по лицу сверху вниз.
– Я не знаю, но она просила. Она вас всегда помнила.

Солнце сделалось большим пятном с нечёткими контурами. Всё вокруг замедлило свое движение, вечерело.

– Простите, – Олег Иванович вздохнул, долго смотрел на свои руки, безвольно лежащие на коленях. – Я знаю, вы далеко живёте.
– Да, мы из Захаровки далеко уехали. Но я с удовольствием посетила эти места: ведь это моя родина, – и, помолчав, добавила, – здесь как-то мало что изменилось.

Солнце спряталось за деревья. Наступала темнота. Женщина поднялась. Следом за ней встал и Олег Иванович.

– Я вам фрукты привезла, – женщина достала из сумки прозрачный пакет с апельсинами.
Олег Иванович поспешно задержал её руку:
– Что вы, что вы? Нас хорошо кормят. Вы же слышали: у нас здесь всё есть.
– Знаете, я очень в детстве любила апельсины. Возьмите, пожалуйста.
Олег Иванович взял туго набитый пакет, не удержал его, и оранжевые шары, как теннисные мячики, рассыпались по земле. Женщина рассмеялась как-то по-детски и стала торопливо собирать апельсины.

Она ушла, когда совсем стемнело. Олег Иванович остался сидеть на скамейке в круге света, падающего из окна за спиной, который, как на сцене, выхватывал из темноты его сгорбленную фигуру.

«Ты её обманул, – думал Олег Иванович, – Твой вид, твои уверенные движения, будто ты герой фильма, а в душе ты всегда оставался маменькиным сынком. Настоящего мужчину женщины сразу чувствуют» «Нет, нет, – потряс головой Олег Иванович, – она любила меня. Такие женщины не решаются на поступки не любя. Они не лгут».

«Да, но женщины не любят трусов, – шептал он и тёр пальцами лоб. – Я не струсил, я не мог оставить дом, у меня была школа, мои ученики» « Не ври. Ты испугался её силы, силы её поступков, – он усмехнулся, – Сам ты не был способен на такое. Ты боялся, что она скоро поймёт и бросит тебя, как мастерски исполненную подделку. Такой женщине нужно было соответствовать».

Олег Иванович вспомнил себя молодым, сидящим в тёмном классе. Вот он встаёт, подходит к окну. Бьёт рукой по стене. Прижимается лицом к холодному стеклу и тихо, жалобно плачет.

Олег Иванович поднял голову и прислушался к своим мыслям, вызванным воспоминаниями.

И опять, в который раз в этой своей жизни он подумал, что, наверное, она не любила его: от любимых не уезжают.

С утра в доме непривычное оживление: меняли старые, совсем сгнившие оконные рамы в трёх комнатах. Работали двое: пожилой, подтянутый, немногословный мужчина и мужчина лет тридцати как две капли воды похожий на старшего. Вокруг них собрались бабульки: рады редкому событию. Молодой балагурил с бабками, те благодарно смеялись любой его шутке.

На скамейке сидела Лиза, как всегда, у неё – ровная спина и прямые плечи; в перерывах между работой пожилой плотник подсаживался к ней и о чём-то тихо спрашивал. Лиза кивала, часто сдержанно смеялась, временами щёки её розовели.

Бабульки перешёптывались и пересмеивались. Все уже знали, что старший мужчина – вдовец, живёт в добротной хате на краю посёлка.

На следующий день весь дом смотрел, прильнув к окнам, как Лиза с небольшим чемоданчиком в руках уходила с плотником. Тот предложил ей пожить у него.

«Бедная Лиза! Чем же закончится эта очередная попытка быть счастливой», – думал Олег Иванович.
Через три дня Лиза сидела с ровной спиной в бело-голубой столовой, украдкой поглядывая на, по-прежнему одиноко сидящего в своём углу, Олега Ивановича. Тот же увидел Лизу не сразу, а только тогда, когда поднялся из-за стола, собираясь уйти. Олег Иванович помахал ей рукой, Лиза благодарно ему кивнула.

После обеда на скамейке Олег Иванович спросил Лизу:
– Что решили вернуться?
– Нет, вернули – решила поднять планку, – усмехнулась невесело. – Зато не так обидно, что выдворили.
Помолчали.
– Сказал, таких фифочек полно вокруг – только руку протяни. Зато я никогда в жизни не была фифочкой, – опять невесело усмехнулась Лиза.

– И вот куда ты пошла? Что тебе нужно было там? – возмущалась Зинаида Ивановна, стоя в дверях комнаты, где Лиза раскладывала свои вещи на прежние места и угрюмо молчала.
– Того, что и всем людям нужно. Чем же Лиза их хуже? – прервал монолог директрисы Олег Иванович, который призван был принести из кладовой прежний Лизин матрас, подушку и одеяло.
– Всем людям, Олег Иванович, нужны власть, успех и деньги, как доказательство того, что они правильно живут и не будут выброшены из жизни. А если всего этого много, то и мир к твоим ногам.
– Помилуйте, Зинаида Ивановна, разве всем этим людям, которые вокруг вас, нужна власть? А разве деньги спасут их?
– Каким людям? А, этим! Всё им было нужно, но они оказались не способны это иметь, вот поэтому они и здесь. И рады любому брошенному куску от жизни. Вот поэтому она, – директриса кивнула на Лизу, – и побежала, как последняя дура, за этим мужиком.
Олег Иванович покачал головой:
– А разве Иван Николаевич хочет власти?
– Хочет, ещё как хочет, но ничего не может. Вот и орёт по пьяни, когда ему не вмоготу. Этот даже повеситься не может. Забулдыга! Прости меня, господи, – директриса перекрестилась.
– Вы, Зинаида Ивановна, забыли про любовь.
Директриса засмеялась наигранно и громко:
– Ах, простите меня, и как я могла забыть про любовь. Отмазка для слабаков – эта ваша любовь. Это они по каждому случаю твердят, что главное в жизни – любовь. Кто не имел власти над другими, кто не сумел деньги сделать, тот начинает о любви талдычить. А что им, неудачникам, ещё остаётся?
– За деньги любовь не купишь, – неожиданно прошептала Лиза и торопливо отвернулась к окну.
– Какую чушь ты несёшь, милочка. В твоём возрасте следовало, быть поумней, – зло проговорила директриса ей в спину, – Да и не с тобой мне об этом говорить, – резко и с досадой махнула рукой и вышла.

«Эгоизм приводит к самораспаду», – думал Олег Иванович, вспоминая слова Зинаиды Ивановны, сидя у окна своей комнаты. «Нет, нельзя стоять. Человек всегда должен идти на благо себе», – шептал он, положив руки на подоконник, а на них голову.

Вечером солнце, прежде чем скрыться, раскрасило всё за окном алым светом.

Ночью поднялся сильный ветер. Голые ветки дерева за окном с силой бились об стекло.
Где-то оборвался провод, и в доме отключился свет. «Холодильники потекут, утром придётся мыть, а их вчерась Верка уже мыла», – бубнила нянечка.

Ивану-забулдыге было плохо, он умирал. Нянечка принесла парафиновую свечку, и та тихо потрескивала, мало освещая сдавленную темнотой комнату.

«Прости меня, Варенька», – шептал в темноту Иван Николаевич. В комнату вошла вызванная по такому случаю директриса, махнула нянечке рукой, чтобы та вышла.

– Зинка, доченька, посиди возле меня, душа моя горит. Мать твоя мерещится. Вот она. Вот она несчастная. Прости, Варя, прости, не любил я тебя. А коса у твоей матери шёлковая, – перебирал пальцами, как будто гладил по волосам, умирающий. – Простила она меня, любушка несчастная. И ты прости, Зинка. Люблю я тебя, доченька.
– Бог простит, батя, – Зинаида Ивановна вышла из комнаты, затушив свечу.

Этой ночью Олегу Ивановичу снилась любимая женщина. Она стояла возле тумбочки, на которую падал лунный свет из окна. Он сказал ей, что скоро они встретятся.

– Вот и хорошо,- сказала она, – Начнём всё сначала. Только приходи, а я могу ждать тебя сколько угодно.
– Прошу, – прошептал он, – береги себя. Но она уже не расслышала этих его слов, она растворилась в темноте. Он не закричал от тоски, не заплакал от одиночества. Кто-то стукнул в окно. Он прислушался и догадался: ветер.

Утром, проснувшись, Олег Иванович уже знал: выбор сделан.

Поминальный обед получился хорошим. И вообще похороны Ивана-забулдыги были похожи на праздник, тихий торжественный праздник.

«Эх, посмотрел бы Иван на этот стол – удивился бы», – глубоко макнув блином в густую домашнюю сметану, произнесла Кузьминична. Сидевшая рядом Кира Владимировна промолчала.

Олег Иванович посмотрел в окно. Низкое ватное небо нависло над землёй.
«Зачем всё это?» – мысленно проговорил он, не осознавая, к кому обращается. Олег Иванович поймал себя на мысли о том, что часто стал думать: стоит ли жить дальше?

«Разве я живу? Нет. Всё. Остановка. Сердце моё стучит, ноги идут, а я стою. И другой жизни у меня здесь никогда не будет, а в этой для моей души уже нет смысла. А есть ли у меня что-то, с чем я бы не хотел расстаться?» – подумал он, и эта мысль отозвалась в нём тоской и одиночеством. «Почему ты постепенно терял и ничего не делал. Ты не видел приближения катастрофы, – шептал Олег Иванович. – Старости? – удивился своим мыслям Олег Иванович. – Все стареют – это не катастрофа, это – правила игры – ответил он сам себе вслух. – Нет, ты пропустил своё одиночество, потерял любовь к жизни».

К пронзительной тоске примешалось чувство бессмысленности и безысходности.

За окном пошёл снег. Первый в этом году.

Олег Иванович вспомнил, как они с младшей сестрой Люсей, глазастой девочкой с нежными-нежными щёчками, счастливые выбегали во двор и бегали по только что выпавшему снегу в валенках на босу ногу, а соседка смотрела на них в окошко, подняв ажурную занавеску. А потом говорила маме: «Какая красивая у тебя дочка. Счастливая!» Не помогла красота Люсе: не была она в этой жизни счастливой.

Веркин окрик прервал воспоминания Олега Ивановича:
– Олег Иванович, вы, чё там зависли?
– Да вот детство вспомнил.
– Уже все разошлись, а вы тут в детство впали, – вставила свои пять копеек повариха Галка.
Олег Иванович встал, задел рукой стоящий рядом стул, тот громко упал. Олег Иванович неуклюже нагнулся. Он торопился, и стул опять упал. Верка приготовилась что-то крикнуть, но Любовь Петровна сердито оборвала её: «Собирай посуду уже!» и посмотрела долгим взглядом вслед уходящему Олегу Ивановичу. Тот быстро выходил из столовой: он спешил уединиться и додумать свою мысль.

«Зачем, если потеряно самое важное, продолжать быть в этой жизни?» – думал Олег Иванович, спускаясь с крыльца.

Возле забора, лицом к дороге, стоял Дед Егор, он слегка повернулся к вышедшему из дому Олегу Ивановичу, но не окликнул его по обыкновению, а отвернулся, сделав вид, что не увидел.

Олег Иванович постоял недолго, раздумывая над чем-то, и пошёл со двора. Дед Егор и сидящие на скамейке женщины посмотрели ему в след.

Олег Иванович шёл по посёлку. Снег не таял под ногами, как обычно бывает с первым снегом, а даже слегка поскрипывал, как зимой.

Где-то над головой лениво каркали вороны в черных ветвях старых деревьев. День обещал быть солнечным.

Мысль о смерти всё сильнее завладевала Олегом Ивановичем. «Всё это уже бессмысленно», – думал он о своей жизни.

Олег Иванович шёл к церкви. У ворот его окликнул прохожий:
– Олег Иванович, давненько не виделись. Куда стопы направил?
Олег Иванович рассеянно посмотрел в лицо старому знакомому.
– Да вот иду, – махнул рукой в сторону церкви, – разрешения испросить. Пусть отпустит меня.
– Отпустит? А-а-а, грехи отпустит.
– Да может и грехи заодно уж.

Церковь стояла высокая, обшитая тёсом снаружи, на каменном фундаменте, который придавал ей стройность. Олег Иванович помнил это здание ещё заколоченным, приспособленным под амбар, где хранилось зерно.

Большие массивные двери вели в центральную часть храма. Внутри светло и торжественно. На скамейке у стены сидели две женщины в ожидании. Они были молчаливыми и задумчивыми, и нехотя ответили на приветствие Олега Ивановича, вяло улыбнувшись. Олег Иванович почувствовал себя одиноким и уставшим странником.

«Господи, помилуй старого безбожника. Отчаявшаяся душа моя плачет к тебе. Нет у меня заслуг, но я взываю к твоему великодушию. Господи, будь милостив к пленнику. Я отказываюсь от этой жизни. Я не могу вернуться обратно, но и идти дальше не хочу. Я между жизнью и смертью, я переступаю этот порог добровольно, и ты должен мне это разрешить», – шептал он, стоя перед иконой творца.

Олег Иванович вышел из церкви, повернувшись лицом к храму, перекрестился. Спустился, осторожно ставя ноги на ступени. Мимо проходил староста, увидев Олега Ивановича, остановился.

– Здравствуйте, как ваши старания? – улыбнулся староста Олегу Ивановичу.
Не дождавшись от того ответа, продолжал говорить:
– А у нас веселье: барануха окатила трёх ягнят, а сосцов у матери два. Так третьего баранёнка, детям на радость, из соски поят, холят, лилеют. Истинно подарок божий.

– Как к зиме подготовились? – наконец спросил Олег Иванович, лицо его было бледным, а глаза где-то далеко.
– Спасибо, с божьей помощью, хорошо. А знаете что, пойдёмте в сараюшку, я вам покажу наше хозяйство, – не обращая внимания на нежелание Олега Ивановича идти, держа его крепко за локоть, повёл на хоздвор. – Сено нам на ляге нынче разрешили косить, а там разнотравье такое, – староста покачал головой в восхищенье, – так нынче у нас не сено, а чай, – засмеялся, а сам встревожено посматривал на Олега Ивановича.
– А телок наш совсем подрос. Вы его и не узнаете, такой лобастый стал.

На хоздворе, в летнем загоне – овцы, среди них пятнистый телёнок; растопырил крепкие ноги, выставил вперёд крутой лоб.

А возле летника на земле, на охапке сена, сидел мальчик-подросток, поджав ноги. Прижал к себе ягнёнка и гладил, тёрся об него щекой, улыбался, что-то бормоча ласковое. Лицо счастливое. Увидев подошедших, отпустил ягнёнка. Тот весь в черных жёстких кудряшках с белой звёздочкой на лбу, тут же начал выбрыкивать рядом: неумело подпрыгивал, разбрасывая ноги во все стороны.

Олег Иванович заворожено смотрел на подростка, у того глуповатое лицо, а улыбка открытая и короткая, как вспышка. Староста пригласил посмотреть заготовленное сено, но увидев интерес Олега Ивановича к мальчику, сказал:
– Это Игорь. Настоящий воин. Его нашли зимой в контейнере с мусором. Переломы, сотрясение мозга. Слава Богу, нашлись добрые люди, усыновили, с божьей помощью выходили, а когда поняли, что несильно Бог ребёнка разумом наделил, вернули. Нелегкая жизнь в доме сиротском, а он боролся и не озлился.

Староста повернулся к Олегу Ивановичу.
– Бог не даёт нам непосильной ноши, – негромко произнёс он. Потом вновь повернулся к мальчику и, уже улыбаясь, продолжил:
– А сейчас Игорешка живёт в Михайловском специнтернате. Отец Василий забирает его помогать нам. Помощник он славный.

Игорь смущённо, но радостно слушал. Нагнув голову, что-то перебирал в руках. Олег Иванович подложил под себя охапку сена и присел рядом с подростком. Староста ушёл в загон, было слышно, как он там разговаривает с животными.

– Не холодно, Игорёк, на земле сидеть? – спросил Олег Иванович мальчика.
– Холодно, кончилось лето. Пташки летние отчирикали, улетели.
– Да-а-а, отчирикали своё, – Олег Иванович, оттянув кожу на шее, теребил её. – А тебе нравится здесь?
– Они хорошие, – указал мальчик на овец, – я им зёрнышки даю, а они мне руку губами делают, вот так – показал он, как овцы едят у него с ладони. И засмеялся тихо и радостно. – Здесь хорошо.

– А что бы ты хотел больше всего? – продолжил Олег Иванович
Игорь молчал, смотрел на старика изучающе, помолчав, ответил:
– Чтобы мама меня нашла или родные. У любого человека родные есть. Я очень скучаю. Каждый день жду.

В конце разговора мальчик сказал Олегу Ивановичу:
– Ты красивый. У тебя ребёночек есть?
Тот покачал головой.
– Вот и у меня нет, а когда я вырасту, у меня будет маленький.

«Старость обездоленная? Вот она вся жизнь обездоленная, – громко шептал Олег Иванович, возвращаясь из церкви. – Родненький мой, да знал бы ты, как же я мечтаю увидеть своих любимых. Господи, где тот уголок в этом мире, где я встречу их? А в каком же месте эта душа обездоленная найдёт себе родных?»

Он остановился и закрыл глаза. Снег успел облепить кусты, сгладил все неровности. Его окружала спокойная и торжественная красота. Олег Иванович открыл глаза и подумал об увиденном вокруг, как о доказательстве того, что в мире есть иной смысл, независимый от нас.

Олег Иванович возвращался из церкви той же стороной улицы. Он оглянулся: на нетронутом снегу, как на огромном белом холсте, темнели его следы туда и обратно…

Олег Иванович не торопясь подходил к дому. Ещё через забор увидел возле крыльца оживление, услышал смех – в доме что-то происходило неожиданное, но радостное.

Войдя во двор, Олег Иванович увидел Лизу с букетом белых хризантем, рядом плотник в добротной зимней куртке и меховой шапке; солидный и, как всегда, молчаливый.

Оказывается, он приехал делать Лизе предложение как положено: со свахой и сватом. Сват был таким же молчаливым и важным, как сам жених, а уж в послужном списке свахи значился не один добрый десяток поселковых свадеб. И сейчас над всеми по-молодому звенел её голос, а слова лились, как слаженная песня про то, что человек должен быть счастливым и не одиноким.

Провожать Лизу вышли все обитатели дома. Кузьминична и Кира Владимировна посыпали «молодых» рисом и перловкой, желая этим им достатка и счастливой жизни. Провожали всей шумной толпой до самой калитки.

У калитки, проходя мимо Олега Ивановича, Лиза пожала ему руку на прощанье и грустно улыбнулась:
– Оказывается, приятно быть фифой.
– Когда эта надоест – приезжай к нам ещё – другую поищем, – громко засмеялась одна из провожающих, а в глазах слезы: не из лёгких испытание чужим счастьем. Это вам не счастливый конец долгого сериала.

Поздним вечером Олег Иванович лежал в кровати и думал: «Завтра отнесу Игорьку апельсины. Наверное, все дети любят апельсины? – и, засыпая, бормотал – Игорёчек, Игорёшка – маленький воин». Ночью ему то ли снилось, то ли вспоминалось лето. Вокруг зеленела степь, она ещё не успела пожелтеть от летнего зноя, возле горизонта зыбко дрожало марево.
Он шёл по не наезженной дороге. Остановился, лёг на землю, раскинув руки. Рядом стрекотали кузнечики, над головой – долгая трель жаворонка, глубоко зависшего в небе.

Олегу Ивановичу за тридцать. У него есть дом с мальвами у окон, деревянная школа с высоким крыльцом, где на перемене любят сидеть его ученицы, шептаться и наблюдать за мальчишками, которые гоняют по маленькому двору перед школой и делают вид, что девчонки их совсем не интересуют.

Ему за тридцать и он счастлив.

Ночью в тесной кладовке повесился Дед Егор.