… Она сама подошла ко мне.

Я, по обыкновению своему, неспешно шел по университетскому скверу и обдумывал детали завтрашней лекции. Тема предстояла обширная, а студент нынче пошел требовательный, поди-ка попотчуй его сухим несвежим материалом.

Должно быть, я настолько углубился в свои мысли, что чуть не налетел на Нее. Хотел было возмутиться, поднял глаза… и дежурная резкость завязла в зубах. Вместо нее выползло жалобное:

– Ой, извините?

– И не подумаю, – весело отвечала мне Она. – И вообще привет.

Она улыбнулась, и я потерял голову. Все плыло перед глазами, в груди сладко защемило. Я стоял и боялся вздохнуть – прогнать наваждение. Ценой невероятных усилий мне удалось взять себя в руки. Я еще раз извинился (теперь гораздо тверже) и решительно двинулся дальше по дорожке.

Но Она преградила мне путь и произнесла совсем уж невероятное:

– А не погулять ли нам? Вдвоем! – И Она так посмотрела на меня, что, скажу я Вам, продлись ее взгляд парой секунд дольше, черт возьми (прошу прощения), согласился бы. Но Она словно не хотела давить на меня – отвела лукавый взгляд, дала перевести дух.  Я отказался, сославшись на лекцию.

– Тогда завтра? – произнесла Она без тени улыбки.

– Да-да, завтра, – вцепился я в спасительную соломинку и ринулся вон из аллеи.

– До завтра, – еще успел услышать я.

Мне удалось забыться за работой, и только по прочтении лекций, вдруг вспмнилось о назначенном свидании. С этого момента все как в тумане. Я словно перестал жить своей жизнью. Ну, знаете, как будто смотрел кино, в котором сам же участвовал.

А потом я летел в скверик. И там была Она. Богиня в небесно-голубом. Она неспешно шла по дорожке, иногда наклоняясь за опавшим листком, мельком рассматривала его и, или небрежно, но с такой грацией отбрасывала лист в сторону, или добавляла в букет. Я готов был стоять и смотреть, смотреть… Хоть всю жизнь.

Она заметила меня и помахала букетом. Я бежал к ней как школьник. Мне хотелось обнять Ее, прижать к себе, и целовать, целовать… Видимо Она почувствовала это, мягко отстранилась и сказала тихо:

– Пошли?

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова, и мы пошли.

Шли мы примерно час, может быть больше – солнце ощутимо сдвинулось к горизонту. Мне было все равно, куда мы идем, зачем, где мы находимся.  Все вокруг померкло, сделалось фоном к Ней. Помниться, я нес всякую чепуху, что-то из истории древней северной страны России, где жили немцы и русские – народы известные сейчас лишь немногим специалистам. Я рассказывал об их удивительной царице Екатерине и ее многочисленных любовниках, бесконечном гардеробе. А сам в это время смотрел на Нее. Любовался Ее жестами, походкой, улыбкой, брошенным вскользь взглядом. Все нравилось мне в Ней. И от этого становилось даже как-то не по себе.

И пришли мы к Старому парку. Собственно, и не парк это вовсе, а целый лесной массив, неведомо каким образом сохранившийся в наших местах. Место это жутковатое, масса нехороших слухов витает вокруг него. Говорят, что здесь, еще с войны, сильно повышен радиационный фон. Говорят, что в болотах, полным полно неразорвавшихся снарядов и оставленных мин. А еще говорят, про каких-то «диких лесных людей» – будто выходят они ночами и утаскивают в чащу зазевавшихся прохожих. В последнее я не верю, пусть сам и не был в чаще никогда. Ну, какие «дикие люди»? Уже полтораста лет прошло со времени Реформации. Цивилизация достигла самых затаенных уголков планеты (о чем Отец народов поведал еще двадцать шесть лет назад), а мы все болтаем о «диких людях». Все это чушь. Смешно даже.

Старый парк оказался местом еще более унылым, нежели представлялось мне. Деревья, в большинстве своем старые, искореженные, росли в полном беспорядке. Ни размеченных аллей, ни дорожек, ни аттракционов. Одним словом, запустение.

Но удивление мое возросло еще сильнее, когда мы, ни на секунду не замедляясь, двинулись вглубь парка. Я несколько забеспокоился, что не мудрено: во-первых, скоро начнется Час тишины, а каждый школьник знает, что находиться в это время на улице противозаконно; во-вторых, мне как-то не улыбалось провести ночь в лесу. Видимо, Она почувствовала мое внутренне напряжение, потому сказала ласково:

– Ничего не бойся, я знаю здесь каждый кустик, каждую тропинку. А идем мы ко мне.

Я опешил. Как это «ко мне»? Вот так просто вести домой совершенно постороннего мужчину?

Когда состояние замешательства схлынуло, я прямо спросил:

– А ты чья?

– А ничья, – весело и даже дерзко отвечала Она.

Ее ответ озадачил меня еще больше. Как это ничья? Ведь согласно закону «Об отношении полов», принятому еще семьдесят восемь (вернее столько будет  шестнадцатого мая) лет назад, каждое лицо женского пола от шестнадцати до сорока пяти, в обязательном порядке, закреплялось за лицом мужского пола, в соответствии с его материальным положением и параметрическими характеристиками. Вот у меня, к примеру, две жены и я могу позволить себе еще одну, но мой рост – сто восемьдесят восемь сантиметров – не моден, ибо женщин с ростом выше среднего больше, чем мужчин с аналогичным показателем. Таким образом, дабы не создавать перекоса по физическим данным, а также с целью создания более совершенного вида человека и принят этот мудрый закон. Впрочем, извините, я, кажется, увлекся.

Так вот. После ее ответа я находился в некой прострации, да что там говорить, я был в шоке. Она сказала, что все объяснит позднее, когда доберемся до места. Ну, позднее, так позднее, подумал я, а самого просто распирало от любопытства.

Шли мы долго. Уже давно надвинулись сумерки, а в лесу, казалось, царила едва ли не кромешная тьма. Но Она ходко вела меня по лесным лабиринтам, ни разу не оступившись, не задев случайно ветки. Я же, напротив, трещал ломающимися под ногами, руками и остальными частями тела, сучками и палками, постоянно натыкался на что-то, спотыкался, и был очень рад, что иду здесь с проводником, а не один-одинешенек.

Правда, мне пришлось поволноваться, когда под ногами захлюпало (не хватало еще промочить ноги), и если бы Она не сжала мою руку сильнее, наверное, не решился продолжить путь.

Вскоре мы остановились. Она подошла к какому-то дереву, склонилась к корням и, разворошив листья, достала мешок, очевидно непромокаемый. Из мешка Она извлекла две пары весьма странных сапог, таких мне видеть не доводилось. Главная их странность заключалась в том, что материал, из которого они были произведены, позволял сворачивать их в рулон, и только подошва была твердая.

В этих удивительных сапогах мы и продолжили путь.

Скажу прямо, не для робкого сердца путешествовать ночью по болотам. Мало того, что не ровен час оступишься, сойдешь, с неведомой к тому же, тропы в трясину, так вокруг еще вдруг как заахает-заохает. И знаешь же ведь, что болотный газ, а все равно страшно.

Но вот, наконец-то, мы вышли на поляну. Было совсем темно, и я видел в неровном свете луны лишь смутные очертания какого-то строения (я, конечно, удивился – откуда бы здесь, в лесной чаще, взяться зданию). Она, держа меня за руку, уверенно обогнула дом, поднялась по ступенькам (там я споткнулся), коротко бросила: «Пригнись» (пригнуться быстро не получилось – поставил шишку на лбу), прошла по коридору, открыла еще одну дверь, снова велела пригнуться (здесь я все сделал правильно), и исчезла, растворившись в темноте. Вскоре Она вернулась, неся зажженную свечу, и я немного осмотрелся. Комната была не большой, но нельзя сказать, что маленькая. Потолки хоть и низко нависали над головой, но, все же, не давили. На стене висел большой, метра два на полтора, флаг Конфедерации. Мебель практически отсутствовала: широкий, почти квадратный стол, две скамьи вдоль него, вот, пожалуй, и вся обстановка. Но, несмотря на скудность, висело в воздухе ощущение уюта и домашнего покоя.

Она усадила меня, а сама принялась накрывать стол. Принесла чашки, блюдца, вазу с какими-то печёностями (они так и назывались – печенье), и, наконец, какой-то пузатый, явно металлический, предмет, пышущий жаром (самовар – вот как Она его назвала, а я предполагал, что-то в этом роде).

Честно говоря, мне было не по себе. Я впервые за многие, очень многие, годы не пришел домой к ужину. Наверняка не появлюсь и ночевать (за окном было темно – значит, Час тишины уже наступил, да и выбираться из этой чащи придется едва ли не всю ночь), чего вообще никогда не было. Она, видимо, угадала мое настроение, и не назойливой беседой отвлекла меня от невеселых мыслей. Оказалось, что эта очаровательная головка с темно-каштановыми волосами хранит в себе немало занимательной информации. Мы пили ароматный чай из смеси смородины, лимонника и малины (это Она так сказала) и говорили. Время летело незаметно. Вот уже заколыхалось пламя свечи – от нее почти ничего не осталось.

– Спать? – предложила Она, поднимаясь и беря огарок.

– Спать, – согласился я и тоже встал.

– Тогда пойдем, – Она подошла к флагу и откинула его, открывая проход в другую комнату.

Я вошел, и в неровном, колыхающемся свете увидел комнату, большую, чем та, что осталась за спиной. Прямо напротив меня, у противоположной стены, находилось трюмо с многочисленными шкатулочками на нем. У стены слева стоял громадный (и на мой взгляд весьма древний) комод. Справа расположился шкаф, частью закрывающий проход в глубокую нишу. В нише же оказалась широкая кровать с нависающим балдахином и тумбочками по обе стороны.

То, что происходило дальше можно назвать одним словом – никогда. Никогда еще мне не было так хорошо с женщиной (ну Вы понимаете, да?). Сначала я робел немного, но Она умело и, главное, незаметно, помогла мне раскрепоститься. Не было ни стыда, ни неловкости. Позволено все. Только фантазируй.

Мы проснулись с первыми лучами солнца, пробившимися сквозь высокие кроны, и снова занялись любовью. Теперь уже спокойно, нежно лаская друг друга, словно боясь причинить боль прикосновениями.

Потом мы снова пили чай, и Она, смешно прихлебывая из блюдца, как бы невзначай спросила:

– Все еще хочешь узнать, почему я ничья?

Я молча кивнул. Внутри все вдруг оборвалось, осталась пустота, и холодок пополз к сердцу. А Она рассказывала.

Она говорила, что когда-то, много лет назад, была такой же как и все. Жила в столице. Как и все была замужем. Муж тихоня-художник, маленький пузатый мужчинка среднего возраста, с вечно всклокоченными волосами и растрепанной бороденкой, мнил себя гением. За всю семейную жизнь (а это без малого восемь лет) написал всего одну успешную картину – ее портрет. Так о ней узнал некий очень влиятельный господин. И вот однажды к их дому прибыл лимузин с эскортом, и муж, весь дрожа, уговорил ее ехать.

Сильный мира сего сначала казался человеком обходительным – все предлагал вина, да угощал шоколадом, но позже выяснилось, что он груб, неуравновешен, склонен к насилию. Встречи их носили эпизодический характер, и после каждого такого эпизода приходилось залечивать порезы, ожоги, синяки. Хорошо, хотя бы лицо не трогал. Говорил, что жаль такую красоту портить.

Муж ревновал. Ревновал жутко, до осатонения. Все время нервничал, дергался. Взвинчен был до предела. Тем более, что успехи жены никаких дивидендов ему самому не приносили. В конце концов, запил. Где уж находил неизвестно, но каждый день бывал пьян.

Вот такая грустная ситуация у нее получилась. Находилась, как говорится, между молотом и наковальней. Или один в порыве страсти забьет до смерти, или другой от ревности зарежет. Конец один. И не вырваться из этого круга, как ни старайся. Такая перспектива.

И все же вырваться у нее получилось.

Как это произошло, помнит она плохо. Вроде шло все как обычно. Отдав обязательную порцию истязаний, вельможа навалился на нее всей свое тушей и в момент самой кульминации вдруг вцепился ей в шею и стал душить. Как не хрипела, как не извивалась она под ним, все напрасно. Он смотрел в ее глаза и улыбался.

Рука сама нащупала какой-то тяжелый предмет на тумбочке у кровати. А дальше… его тело на полу, голова в лужице крови из раны на виске, обломок статуэтки в ее руке…

И тут вдруг такая ясность в голове. И как по хорошо отрепетированному: оделась, статуэтку на пол рядом с трупом, приоткрыла дверь едва заметной щелочкой – охрана на месте, открыла окно и сиганула со второго этажа на клумбы. Она быстро добежала до забора, взобралась на мусорные баки, перемахнула через стену и в рощу. Как-то добралась до дома. Да только дома больше не было – одни головешки. Что с хозяином? Хозяин, сказывали, был внутри и сгорел. Вот тут ясность и прошла. Стояла и смотрела на догорающие останки, а что дальше делать не знала.

Пришла к родителям. Отец даже на порог не пустил, отправил в регистрационную службу – искать нового мужа. Шла и думала: «Не хочу!», а куда деваться-то, по-другому невозможно.

Оказалось, что возможно и по-другому. К ней подошла маленькая старушечка, вся в морщинах и черном длиннополом платье, старого покроя. Сказала только:

– Плохо тебе, девонька?

И не дожидаясь ответа, взяла за руку и потащила неведомо куда. Притащила на вокзал, велела ждать, покуда не воротится. А чего и не подождать – идти-то некуда. Старуха вернулась, опять вцепилась в руку и чуть не волоком довела до поезда.

Ехали молча, бабка только изредка бросала любопытные взгляды на попутчицу. Приехали в этот город и сразу в лес. Долго шли, опять же молчали, и вышли, наконец, к дому.

Позже выяснилось, что дом поставил еще старухин прадед, навешал вокруг предупреждающих знаков «Зона радиоактивности», мин наставил (этого добра после войн много валялось), что бы сильно любопытные не заглядывали, да и жил себе поживал. О событиях в мире он, само собой, знал, но его они сильно не касались. Ходил в город, продавал продукты с огорода (естественно, без лицензии, нелегально), что по нынешним ценам на натуральные продукты приносило солидные барыши, тем и существовал. Попутно собирал книги, большая часть которых сейчас уже под запретом. Выкопал специальное хранилище – там они и лежат по сей день. Так, стало быть, и жил.

Так и они со старушкой жить стали: Она училась по собранным книгам, да по хозяйству хлопотала; бабка в город ходила, меняла, да продавала. А пять лет назад старая померла, вот и пришлось самой контрабандничать. Меня по этому же делу заприметила.

Я сидел и молчал, мир переворачивался в моих глазах, и было мне неуютно и муторно.

– Но ведь тогда ты антиобщественный элемент, – сокрушенно качал я головой и чуть не плакал. – Вернись. Покайся. Я уверен тебя поймут и назначат не самое суровое наказание. И ты снова будешь жить как все.

– Антиобщественно ваше правительство, а я живу, как могу, как хочу, как умею, – взвилась Она. – Покаяться? Зачем? Затем чтобы снова назначили мужа? У меня нет желания жить с кем придется, к кому определят! Я хочу жить с тобой! Я хочу детей от тебя! Вот так!

Я, кажется, кричал, что напрасно она так говорит о правительстве, что там мудрые люди, принимают мудрые решения, и только несознательные люди до сих пор не дают придти к мировому процветанию. Она же отвечала, что я слеп и глуп. И еще много резкостей было сказано тогда.

Разговор, явно не получился: я не мог понять, как можно жить, нарушая закон, вдали от людей, от цивилизации; Она слышать не хотела ни о каком возвращении, не желала ограничивать свою, пусть и такую сомнительную, свободу.

Она проводила меня до города. И при расставании, сияя багрянцем в закатном солнце, сказала мне:

– Не сердись. Если захочешь увидеться, приходи сюда.

Ночь я не спал. Разные мысли лезли в голову и не давали покоя. Я знал, что мне нужно спасти ее заблудшую душу, очистить ее от скверны дикости. Вся человеческая история говорила мне – не могут люди одни, без закона, сами по себе. Не могут – пропадают. Так и Она должна была пропасть. Исчезнуть в одиночестве и грехе.

Нет! Решительно я сказал себе, что помогу Ей. Пусть я сам не знаю способа сделать это, но я знаю людей, которые подскажут, направят, научат. Поэтому я пришел к Вам, господин Инквизитор. Я пришел рассказать о своем падении и просить совета. Я знаю, что прощения мне нет, но позвольте мне хоть частично искупить… Спасти Её. Вернуть Её в лоно нашей Церкви-заступницы.

************

Инквизитор поднялся с кресла над распростертым перед ним на полу человеком.

– Ты поступил правильно, а потому грех твой наполовину искуплен. Иди домой и живи, как жил до сих пор. Её забудь – заблудшими душами предоставь заниматься тем, кому это положено.