Усталый московский поезд на последнем выдохе вполз в снежное варево февральского полдня. Сонно ткнулся в перрон и замер. Он соскочил с обледеневшей подножки и обвёл взглядом кучку встречающих. Её не было видно. Он не беспокоился, знал, что она где-то рядом. И просто пошел ей навстречу.

Прибытие поезда объявили слишком поздно, и она почти бежала вдоль прикорнувшей на путях гигантской стальной змеи. Седьмой, восьмой, девятый… Где же семнадцатый вагон? В потоке людей, кативших свою поклажу в сторону вокзала, не было знакомого высокого силуэта. На секунду ей показалось, что она придумала его… Всё придумала… Спутала нити разных клубков, слишком прочно вплела сны и фантазии в реальность. Но ведь гулкий озноб перрона реален. И поезд с его продрогшими, заспанными пассажирами. И нарастающая барабанная партия обгоняющего ноги, опережающего взгляд сердца. Где ты?

Он вырос прямо перед ней, перешагнув полосу снежной мглы. Так было всегда. Сколько раз пересекал он границу тумана в тысячах возможных направлений. Станции. Города. Привокзальные кафешки. Гомон и свистки. Уводящие в никуда рельсы. Бесконечные железнодорожные параллели – меридианы, которые пересеклись, закольцевались навеки. Встречи и прощания. Порывистые объятия. Сдержанные фразы и обжигающее откровение поцелуев. Ты…

Уже оттаивая в тёплом салоне такси, медленно кружа по неровным, морозно – румяным улочкам, похожим на измятое платье невесты, сброшенное на пол в исступлении брачной ночи, она стянула с него перчатку и вложила свои пальцы меж его. Он тихонечко сжал их. Привет. Она улыбнулась проплывавшему мимо левиафану городских трущоб. Она знала, что он ждёт, когда за ними закроется дверь.

****

…Волосы спутались, и не было никакой возможности разобрать непослушные пряди. Она мыла их под молодой весенней луной в дождевой воде, примешав к ней отвар из трав и кореньев. Она никогда их не стригла, и они уже достигали её острых, почти детских колен. При желании она могла бы вообще не носить одежды, закутавшись в свои густые космы, словно в плащ. Она могла бы совсем не одеваться по утрам ещё и по той причине, что в этой глуши не от кого было скрывать свою наготу. На многие мили вокруг простирался отравленный лес, дикий, мрачный, нехоженый,  ни единой живой души. Лишь угрюмые великаны – деревья, травы, мхи, да её любимые говорящие духи. Глухая чаща – обитель призраков.

Так уж сложилось, что живые души её не интересовали. Докучливые сложности общения с людьми, сытость и тепло отцовского дома и убаюкивающее, плодовитое отупение благочестивого замужества она променяла на звериную чащу, долгие беседы с лесными духами и холодное ложе одиноких ночей. В своей лачуге у родника с маленьким загоном на две козы она прожила …годы? месяцы? столетия? …всю жизнь. Выносила и родила свой дар. Среди заболоченных пустошей и  лунных полян, под лохмотьями осенних ливней и туманов, в горьком вареве из дурманящих ягод и вязкого отчаяния отыскала она новую себя. Жуткую ведьму в оборванном платье дочери священника…

Проклятое место. Она смеялась над их невежественными, глупыми страхами. Она проклята! Ну что ж. Пусть. Они не знают, о чём говорят. Не догадываются, что их собственные упорядоченные, зловонные, пустые и мёртвые жизни – кара пострашнее ведьминой топи, участь, куда тоскливей её изгнания. Они умирают и разлагаются гораздо быстрей, чем ложатся в могилу. Уж лучше она будет жить среди неумерших мёртвых, чем среди живых мертвецов.

Губа лопнула, когда она попыталась улыбнуться. Привкус крови во рту. Она не любила его, она сплюнула прямо на тропу. Прижала к ранке тыльную сторону ладони и остановилась. Этот вкус крови во рту всегда напоминал ей детство. Мачеха часто била её по губам за то, что она не могла смолчать и огрызалась. Била жестоко, беспощадно, наотмашь. Однажды разошлась так, что откололся кусочек зуба. Тогда она впервые ощутила, что вкус изменился. Терпкий вкус крови смешался с тошнотворным привкусом слёз.

Эту злобную тварь давно пожрали черви. Её закопали так глубоко, чтобы демонам из преисподней было легче утащить её в своё логово. О, она собственноручно помогла свершиться возмездию! Освободила отца от этой мерзкой, лживой, лицемерной дряни. Она набила её розовое, холёное тело болотной гнилью, и оно вскоре рассыпалось в труху. Тогда-то все и увидели, кем на самом деле была премного почитаемая, добропорядочная матушка. Пустой, бессердечной куклой, прогнившей насквозь корягой, мясным пирогом, набитым червями, уродливым футляром без содержимого. Ведь если бы в ней были сила и свет, самая могучая магия не укоренилась бы, не пустила ростки в её теле. Когда сосуд полон, в нём не остаётся места для зла.

О… она многому научилась в своём изгнании. Познала такое, что почти утратила человеческий облик. Духи, если впускаешь их в свою голову, могут поведать такие тайны, от которых душа превращается в священный камень, осколок исполинской небесной гробницы, миллионы лет дарующей земле первозданное лунное сияние.

Странно, но, замерев на лесной тропе в привычном полусонном оцепенении, она внезапно услышала стон. Обострённый слух сразу определил направление, откуда донёсся звук. Духи не стонут. Не так. Голос мёртвого от гласа живого отличается как лёд от огня. Стонал человек. Ему было очень больно. Очень больно и запредельно страшно.

В двадцати шагах от того места, где она ощутила вкус крови на губах, в высокой траве у тропы  лежал всадник, уткнувшись лицом в землю. Едва она приблизилась к нему, стоны затихли. Незнакомец потерял сознание. Не остановись она на тропе, погрузившись в свои мысли–воспоминания, не услышала бы его приглушённую мольбу о помощи.

Лесная ведьма всегда внимательно относилась к таким знакам. Она знала – если твою участь решают секунды, в игру вступает сама Судьба. Уж эту изощрённую и вероломную охотницу она узнает из тысячи других хищниц. Но он был плох. Потерял слишком много крови. Вся трава и камзол на спине пропитались багровыми соками вытекающей жизни. На их место леденящей ядовитой змеёй вползала Смерть.

Здесь были люди с луками и ножами. Она чуяла их смрад. Чужаки прошли по тропе и засеяли семенем зла её лес. Они поплатятся за это, если вернутся. Никто не смеет прийти сюда и осквернить тихое пристанище духов. Она сделает из них пугала, воронью – на потеху!

Сначала стрела в грудь, застряла в дюйме от сердца. А когда всадник упал с лошади, его добили ударом ножа в спину. Карманы и складки одежды быстро обшарили алчные руки убийц. Ценные вещи забрали с собой, остальное бросили рядом с умирающей жертвой. Разбойники… давно их не было в этих краях. Нет, слишком тяжелы и глубоки раны. Слишком много крови. Не спасти… Духи обступили её, присевшую на корточки над распростёртым телом, со всех сторон, как любопытные дети. Они безмолвствовали. Они ждали последнего змеиного танца или её решения.

Внезапно всадник снова застонал, едва различимо, но как-то с облегчением. Нет, он выдохнул какое-то слово. Она не расслышала, поэтому склонилась ниже, почти касаясь его щекой. Её чёрные, спутанные волосы укрыли его тяжёлой, шёлковой тенью. Нечеловеческим усилием воли умирающий повернул голову, и она увидела его профиль. Тонкий, благородный рельеф лица. Совсем юный… Его губы снова шевельнулись. На этот раз она услышала. Спасибо, – прошептал он, – спасибо… И духи, словно дождавшись желанного исхода, стали истончаться, истаивать в воздухе. Она же извлекла из кармана охотничий нож и принялась аккуратно вспарывать его пропитанный кровью камзол. Нужно осмотреть раны и остановить кровь. К счастью, у неё при себе всегда имелся пузырёк целебной мази и фляга с чистой водой. Держись, – сказала она ему, – я помогу тебе.

Пока маленькие, ловкие руки быстро делали своё дело, ведьма стала тихо напевать странную песню. Смерть – змея остановила своё движение по остывающему телу и заворожено застыла, прислушиваясь к звукам магического пения. Ты получишь своё, – пела растрёпанная заклинательница змей, – это тело уже обещано тебе, но не сейчас и не здесь…

****

…Она лежала среди невесомых айсбергов пены, прижавшись щекой к его груди и расслабленно чертя на воде загадочные знаки. Мерцающие огоньки свечей живыми мотыльками бились в запотевшие зеркала ванной комнаты. Она слушала мощные удары его сердца и что-то напевала про себя, какой-то неуловимый, не оформившийся мотив. Подняв голову, она увидела, что он прикрыл глаза и будто задремал. Но он не спит, она знала, как бьётся его сердце во сне. Её рука нырнула в горячую воду, и он улыбнулся…

– Почему  ты выбрала меня?

– Моё сердце выбрало тебя, а для сердца неважен вопрос – почему. К тому же, стоит найти ответ, и таинство исчезнет, прямо как эта пена.

– Женщина, она, сердцем видит…

Он потянулся к ней, чтобы поцеловать, одновременно притягивая её за подбородок. Губы были податливыми, нежными, искусными.

–  Каждая женщина немного ведьма, – усмехнулась она, лениво и довольно, как разомлевшая на солнце кошка. – Каждый мужчина немного потерялся, пока не встретил свою видящую женщину.

Они помолчали, думая о том, что ещё не успело облечься в слова. Он смотрел на пламя свечи, она – на крохотное отражение пламени в его глазах. Истосковавшаяся рука легла на её плечо, медленно скользнула по влажной коже, очерчивая изящную линию изгибов.

– Я не потерялся, я пришел к тебе…

–Или я к тебе…

Она прижалась к нему, как делала это всегда, доверчиво и почти по-детски. В этом простом неосознанном движении было столько интимности, что он почувствовал, как внутри поднимается волна куда горячее воды в ванной.

–  Ты когда-нибудь думал о том, что мы могли встречаться раньше…в других жизнях, в других телах? – спросила она с улыбкой.

­–  Я не верю в другие жизни, – ответил он. Но через минуту, когда она уже забыла про свой вопрос, неожиданно добавил:

– Хотя с тобой я готов поверить во что угодно…

– Я знаю, любовь моя, ­– сказала она и прижалась губами к его рту… взять дыхание поцелуем…

****

…Он чувствовал предательское волнение и почти жар, когда тихонько скрипнув дверцей в исповедальню, она усаживалась на низкую скамеечку, шелестя шёлковыми юбками. Он не видел сквозь резную перегородку, даже не смотрел в ту сторону, откуда исходил звук, не пытался уловить смутные очертания её лица. Каждый раз, когда она приходила на исповедь, он, не отрываясь, смотрел на свои руки. Только на свои руки, стиснутые на облачённых смирением коленях. Но все равно он знал, что это она. Знал задолго до того, как ею произносилось первое слово. Она всегда держала долгую паузу, прежде чем начать, и ему казалось, что вот сейчас она скажет нечто такое, от чего его сердце обратится в кровоточащую Христову рану. Она молчала, и он холодел всё больше и больше, судорожно сжимая руки и, кажется, даже переставая дышать.

Неужели это юное очаровательное создание могло совершить грех, настолько чудовищный, что теперь ей трудно подобрать слова и открыться своему духовному наставнику? Уже съедаемый отчаянием он вдруг слышал тихий голос, спокойный и нежный, часто немного простуженный, и внезапно успокаивался, так же необъяснимо, как и впадал в дикий страх. Нет, обладательница такого голоса не способна на недостойные поступки или порочные мысли. Она чиста и невинна. Она пришла рассказать ему о своих детских шалостях и разбитом графине матушки.

– Отец мой, вы там? Вы меня слышите?

Она ёрзала на скамейке, как непоседливая пташка, готовая в любую минуту выпорхнуть из тесной каморки на волю. Он мысленно видел, как она теребит сквозь ткань маленький золочёный крестик, спрятанный под платьем, и разглаживает мнимые складки на безупречной материи. Он сотни раз видел, как она это делает во время их частых, доверительных бесед, отчасти нервно и задумчиво, и детская, смешливая улыбка сменяется печальной, девичьей рассеянностью. Он не понимал причин этих неуловимых перемен. Сначала на её щеках играл юношеский, озорной румянец, а потом они покрывались вдруг болезненной, женской бледностью, восковой и меланхоличной.

В такие минуты она становилась похожа на несчастную невесту, обещанную старому, богатому распутнику. Он всегда страшился такой участи для неё. Она была создана для любви и счастья, а не для того, чтобы греть перины для остывающего старческого тела. Он стыдился этих мыслей, но не мог не содрогаться, представляя, как она бьётся от ужаса и отвращения в руках похотливого старикашки со слезящимися глазами. Вот дряхлый муж тянется слюнявым ртом к этим трепетным губам, и она кричит, задыхаясь от гнева и отчаяния…

– Отец мой, вы меня слышите?

Она повторяет свой вопрос, и он стряхивает свои кошмарные видения, словно бредовый сон. Откашливается, но голос не слушается, звучит глухо и тускло, как у человека, который произносит не слова, а набор бессмысленных звуков.

– Я с тобой, дочь моя. Я слушаю. Можешь говорить.

Она молчит еще несколько долгих мгновений, всегда мучительных мгновений, и продолжает:

– Отец мой, я грешна перед Богом, ибо хочу совершить дурной поступок.

Он сглатывает ком в горле. Просто смотри на руки. Просто сиди и слушай.

– Мне кажется, моё сердце больше не свободно. Оно больше не принадлежит ни Богу, ни мне. В нём поселилась любовь.

Её слова звучат удивительно свободно. Даже бесстрастно. В них чувствуется сила и неизбежность. Словно она пришла не за тем, чтобы упредить греховный шаг или покаяться в нём, а дабы просто поставить Бога в известность о своём неуклонном намерении.

– Что же дурного в любви, дитя моё? Это величайшее проявление Бога на земле, людям заповедано любить друг друга и связывать свои жизни священными узами брака.

Он стиснул руки, так что костяшки побелели. Только бы голос не дрожал…

– О, это было бы слишком прекрасно, отец мой. Это стало бы невероятным, истинным чудом. Но я не смею и мечтать о свадьбе со своим избранником. Я ношу в своей груди запретное чувство. Оно никогда не даст плодов.

– Почему же? Неужели он не отвечает взаимностью или связан обетом с другой? В чём причина твоего тайного страдания?

– Он связан нерушимым обетом. Но не помолвлен. Я не смею открыться ему. Это не спасёт мою жизнь и погубит его…

– Ты не можешь открыться ему, но ты можешь открыться мне, дитя моё. Всецело и полностью. Это облегчит твою душу. И поможет мне с Божьей помощью отыскать нужные слова, чтобы утолить твою печаль и укрепить веру. Ты ещё очень молода, дочь моя. Твоя душа порывиста и нежна, она недостаточно окрепла для испытаний. Бог это видит. Он не оставит тебя.

Когда она снова заговорила, её голос срывался. Ему показалось, что она плачет.

– Вы…отец мой… ВЫ не оставите меня?

Он поднял глаза и в смятении уставился в сумрак за перегородкой. Что-то в её горячечном шепоте было от тернового венца Искупителя.

– Я не оставлю тебя, дочь моя, – твердо ответил он. А про себя горячо пообещал: я тебя крестил, причащал, отмаливал в болезнях, отпускал твои смешные, детские грешки, и я буду с тобой до последнего вздоха.

– Никогда, никогда, отец мой? Даже если я сделаю что-то по-настоящему плохое? Вы не отвернётесь, не откажетесь от меня, простите меня и помолитесь за спасение моей бедной души?  Обещайте мне! Сейчас…

– Обещаю, что всегда буду молить Бога о милости для тебя, и никакое зло к тебе не прорастёт в моём сердце! Но что ты собираешься сделать, дитя моё?

– Я собираюсь позволить себе любить того, кто никогда ко мне не приблизится и никогда меня не оставит…

****

– Расскажи о своем детстве…

Они сидели у гаснущего окна, в котором отражались последние кадры ускользающего дня.  Наступала ночь, загорались фонари, как странные маяки в морозной синеве накатывающих сумерек. Постель была разворошена, простыни сбились в кучу, и в этом маленьком коконе опустошающей страсти и захлёстывающей нежности он умиротворённо обнял её. Привлёк к себе  счастливое, утомлённое тело. Она устроилась поудобней и повторила:

– Расскажи о своём детстве…

Он не любил говорить о себе, но он любил её.

– Я рос среди удивительных людей. Людей, рядом с которыми было светло, а мир представлялся  большим, уютным домом. Мой отец был главным врачом поселковой больницы. Он учил меня быть человеком. И мать, и отец учили меня любить людей и ценить жизнь. И я любил. Любил весь мир, всех местных собак и кошек, каждую живую тварь, ползающую, прыгающую, блеющую, гоняющую блох. У меня была большая детская машина, в которой я колесил по всему селу, создавая порой жуткие пробки. Часто ездил на окраину к бабе Гале, она играла мне на балалайке. А однажды я покрасил кроличью клетку изнутри. Она показалась мне слишком унылой и неприглядной, чтобы в ней кто-то жил. Поэтому я взял ведёрко с краской, кисть и сделал красиво. Одежду потом пришлось выбросить, а меня долго оттирать керосином и отмачивать в тазике, но я был доволен. Я был счастлив и горд собой! Помню и первое своё большое разочарование. Коза  пряник отобрала. Я ей дал откусить, а она ухватила весь…

Она смотрела на него и понимала, что вот сейчас вот здесь она готова простить весь мир, принять его беспросветные бездны отчаяния и одиночества, примириться с его чудовищными изъянами, угасшими надеждами и обманутыми мечтами, глупостью, которую нельзя исправить, несправедливостью, которую нельзя постичь. Она готова обнять весь мир с его лабиринтами – тупиками, городами – пустынями и клетками – свободами и простить за всё–всё–всё. Только потому, что в этом мире есть ОН. ОН есть у неё! И какое немыслимое, невыразимое счастье довериться другому человеку, отдаться без остатка, обрести завершённость в его руках, раствориться в биении сердца, в уголках милых губ, коснуться великого таинства души, потерять бдительность и перейти все границы, деля дни и ночи, ночи и дни, молитвы и дыхание…

****

– Я жуткое чудище и я тебя догоню-ю-у-у-у-у, – вопил он во всю глотку, размахивая большими, чёрными крыльями, сделанными из старой бумаги, и крупными прыжками настигая свою верещащую, беззащитную жертву. Она улепётывала мелкими девчоночьими шажками, но здорово петляла, что немного затрудняло поимку. Несколько раз ей удавалось вывернуться и ускользнуть прямо из его скрюченных, драконьих когтей.

– Дрянная девчонка, проглочу-у-у-у, – ревел он в притворной ярости и топал вслед за ней. Она взвизгивала и пускалась наутёк, звонко хохоча и без конца озираясь на преследователя. И если видела, что он слишком близко, испускала преувеличенно испуганный крик вперемешку со смехом. Наконец, она, то ли устала, то ли просто споткнулась, запутавшись подолом в колючках.  Маленькая бегунья повалилась в траву, но тут же перевернулась на спину и выставила ручонки в защитном жесте. Она не пыталась снова удрать. Она лежала тихо, уставившись на него во все глаза. Он приближался медленно, угрожающе рыча и растопырив крылья.

– Ага, попалась! От меня не убежишь! Ну и как ты теперь запоёшь?

Он навис над ней зловещей чёрной тенью, заслонившей солнце и небо. Скрючил пальцы. Потянулся к её лицу. Устрашающе захрипел.

– Сдаёшься? СДАЁШЬСЯ? Готовься к страшной смерти, бесовское отродье! Что ты хочешь сказать, прежде чем сгинуть навеки в моём огромном брюхе?

– Хочу сказать, что никакой ты не дракон, ты – глупая жаба, а твои крылья – дурацкие картонки, – выпалила несчастная жертва и залилась пуще прежнего, когда ужасное чудище в лице её лучшего друга неистово набросилось на неё и принялось жестоко щекотать и дуть в уши.

– А-ха-ха, – разносилось по бескрайней вересковой пустоши. – Йййяяяяаааааааа, хахахаааа, – горланила катающаяся в траве сумасшедшая парочка. – Сдаёшься?… Нееееееет, ни за чтоооооо… Проглочу!… Да куда тебе! Кишка тонка! Червяк и тот больше! Ахахахаха… Ну, держись, я тебе сейчас покажу червяка!… ииииииии… неееет, только не уши!

Измочаленные и разомлевшие от возни и послеобеденной жары, они лежали рядом на измятом, изодранном в клочья травяном поле битвы. С колючего куста, словно флаг непобеждённого варяга, свисал голубой лоскут, оторванный от низа юбки. В пылу сражения она даже не заметила потери. Как и того, что чулки опять придётся штопать. И, наверняка, эта тощая и глупая новая гувернантка уже давно её ищет, зовёт к обеду, очевидно, уже охрипла от крика и потеряла голос. Всё это сущие пустяки. Пусть думают, что она сбежала навсегда. Что её утащило злое чудовище. Отцу наплевать, а прислуга будет рада избавиться от главного домашнего вредителя.  Никто не будет за ней скучать. Кроме Ричи. О, Ричард… Его она выкрадет ночью. Уведёт тихонько из конюшни и все дела. А сейчас так хорошо просто лежать навзничь в траве, вдыхать пряный аромат позднего лета, жмуриться и морщить нос и представлять, что огромный сине-белый купол, раскинувшийся над ними – это весь мир. И больше нет ничего. И не надо…

– Видишь вон то облако, – вдруг сказал он и показал пальцем на маленькое, пушистое облачко, похожее на барашка. –  Оно похоже на слона.

– Ничуть, оно похоже на барашка, – возразила она и нащупала в траве его руку. Так приятно держать кого-то за руку и смотреть в облака, и спорить, и собачиться для смеха.

– Глупости! У него же хобот! Ты что ослепла?

– Это не хобот вовсе! А привязь! Сам, верно, ослеп!

– Ха-ха, зачем барашку привязь, он же облако на небе?!

– Чтоб никуда не убежал и не потерялся на большом небесном пастбище. Ведь кто-то же пасёт все эти облака! Ты об этом думал?

– Там, наверное, очень удобно было бы лежать, как думаешь, на облаке?

– Вот, глупый, лежать там, может, и удобно, мягко, словно на перине, и можно облететь всю планету вокруг и увидеть звезды вблизи. Но туда попасть нельзя, пока ты не умер благочестивой смертью и по тебе в церкви не отслужили поминальную службу. А чтобы умереть благочестивой смертью, нужно сначала прожить хорошую жизнь, сделать много добрых дел, выйти замуж за честного человека и оставить потомство…

Он привстал на локте и посмотрел на неё с интересом.

– Фу, ты хотела бы выйти замуж?

– Нет! Мне 12 лет! Я ещё слишком мала для этого. Но когда-нибудь, возможно, захочу. Может быть, даже влюблюсь…

– А что значит влюбиться?

– Это когда хочешь, чтобы один и тот же человек всегда был с тобой рядом, всегда-всегда, понимаешь, всегда держал тебя за руку и не отпускал, и тебе не будет противно, и не будет надоедать, даже если рука вспотеет.

– Мне нравится, когда ты держишь меня за руку, – помолчав, задумчиво ответил он. – С тобой весело, и я хочу, чтобы ты всегда была рядом. Я, что, влюбился, и теперь мы должны пожениться и оставить… это… как его… потомство?

Она вырвала руку и захихикала.

– Ты такой глупый, нам сначала нужно вырасти! Вот моя старшая сестра так и не вышла замуж, хотя у неё и жених был, и платье венчальное ей из самого Лондона доставили. Такое красивое, воздушное, словно облако, всё в кружевах и бантах. Упала с лошади и померла за два дня до свадьбы. Её так в том платье и похоронили. Она в нём прямиком на небо отправилась, хоть и не успела замуж выйти. Но влюбиться-то успела! Это главное… Она добрая была и красивая, и меня любила, целовала на ночь, книжки читала.

– То есть, нам нужно вырасти и влюбиться…

Она задумчиво пожевала травинку, наморщила лоб, размышляя над сложным вопросом.

– Чтобы пожениться или попасть на облака?

– Ну… и то, и другое…

– Ага, вырасти, влюбиться, пожениться и не слишком много есть. Облака толстых не выдержат!

Она хихикнула, подскочила и бросилась бежать по направлению к дому.

– Догоняй, – крикнула она, отбежав на безопасное расстояние, – ты же хочешь, чтобы я всегда была рядом…

… В комнате было темно, очень темно, хотя вокруг горело не меньше двух дюжин свечей. Он бывал в этой комнате много раз, но сегодня как будто вошел впервые. Она лежала в недрах огромной кровати, такая маленькая и хрупкая, что он не сразу её заметил. Только тёмные волосы, в беспорядке разметавшиеся по подушке, подсказали ему, что она там.

Она не пошевелилась и не открыла глаза, когда он вошёл. Её бледное, заострившееся лицо казалось таким спокойным, умиротворённым, безучастным. Было ли это её лицо? Или она жестоко насмехалась над ним, положив вместо себя в постель большую фарфоровую куклу?

Он крадучись подошёл и опустился на колени у изголовья кровати. Хотел позвать её, но не осмелился. Боялся произнести её имя вслух. Боялся, что она услышит страх в его голосе. Дикий, нечеловеческий ужас. Он смотрел на неё и не мог оторваться. Не размыкая губ, мысленно, он звал её, кричал, что есть сил, умолял проснуться, посмотреть на него, усмехнуться, обозвать болваном, как раньше. Но он знал, что она не спит, – она без сознания. Он хотел лечь рядом и тоже впасть в забытье. Он хотел убежать прочь из этой комнаты и кататься в грязи, пока не захлебнётся или не утратит все чувства…

Не понимая, что делает, он достал из-под одеяла её слабую, безвольную ручку и сжал в своей. Ощущение, что это её рука, утончившаяся, исхудавшая, но всё же её, придало ему смелости. Он позвал её вслух. Сначала тихо, потом громче, громче. Очнись, – почти кричал он, – что ты делаешь, так нельзя, так нечестно, ты же сама рассказала мне про облака, ты обещала всегда быть рядом, ты говорила мы вырастем и поженимся, дрянная девчонка, обманщица!

Он глотал слёзы и рвал зубами одеяло. Он готов был трясти её, вывалять в грязи, что угодно, лишь бы она разозлилась и стала орать и ругаться, перестала быть такой далёкой, чужой, отрешённой…

Её пальцы дрогнули, и он замолчал, впился взглядом в её лицо. Медленно затрепетали ресницы, да, да, проснись, ужасное чудище рядом, оно протягивает к тебе свои мерзкие лапы, вот-вот  схватит…

– Проглочу, проглочу, – шептал он, как полоумный.

Блеклая тень прежней улыбки пробежала по её запёкшимся губам.

– Подавишься, – выдохнула она, уже опять ускользая в радужное, искрящееся марево.

– Ты обещала всегда быть рядом, помнишь? ТЫ ПОМНИШЬ?!

Он склонился так низко над ней, что почти лежал на её груди, прикрытой белоснежным одеялом, как на облаке.

– Я всегда… буду… рядом… – подумала она или сказала. Не суть. Слова не имели ни малейшего значения в мире облаков.

****

Луна, беспристрастный летописец, видевший непрерывный круговорот жизней в их филигранном, непостижимом сплетении, снова взирала на два прильнувших друг к другу осколка вечности. Он и Она. Вместе. Наступил их час, они воссоединились, не зная, не ведая, что будет дальше, но веря, что Чудо, которое привело их друг к другу, не случайность, не прихоть, не мимолётная поблажка мироздания. Ведь это сама судьба свела их пути воедино, связав мистическими узами близости, которые прочнее самой смерти.

– Держи меня крепко – крепко и никогда не отпускай, –  попросила она сквозь сон. Ей снились привольные вересковые пустоши, откуда так легко достать до небес.

– Знаешь, иногда мне кажется, что я прожил с тобой целую жизнь, – прошептал он, бережно прижимая её к сердцу. – Не отпущу, не бойся. Мы всегда будем вместе.

Она улыбнулась, безмятежно и сладко, коснулась губами его виска и не ответила ничего.