Абонемент
Американцы в штатах возводят еще одну башню,
Сказала по телевизору какая-то женщина,
Вот она, поглядите, мол, уменьшенная,
Но по сути та же. Тут про свои шахматы-шашни
Я забыла, бросилась вся семья к голубому экрану,
Носы расплющила о суперплоский японский фуджитсу:
Вот они сидят, поедают свои любимую пиццу,
А над ними творится история – машут краном,
Носятся рыжими касками взад-вперед азиатские строители.
Это для нас на их башню посмотреть – событие целое,
Если бы только могла я, то в штаты их полетела бы,
Крикнула бы во весь голос: «Нет, а это вы видели?»
И они бы на секунду забыли о бирже и накоплениях
И наконец разглядели что у них над головами творится:
Что хоть люди по этому небу не летают как птицы,
Но у некоторых есть абонемент на бесплатное пение.
Лучше так
Чувствую: однажды у него выхода не останется
И он разобьет мое сердце (сожалея, конечно)
Он скажет, ты сильная, умная, ты красавица,
Будущее тебе обеспечено.
Он скажет, что наша любовь сломалась деревом
В грозу, машиной после большого пробега…
А я буду думать: кому я верила?
За кем я бегала?
К кому летела на крыльях (пусть и американского Боинга)?
Кому стихи до рассвета печатала на старом компьютере?
Но со спокойствием древнелатинского стоика
Эти глаза (не верь им, врут они!)
Ответят благородным презрением на предложение
Расстаться друзьями, хлопнут со стуком ресницами и выбегут вон,
Чувствуя покалывание и странное жжение,
Чувствуя, что вот он,
У которого другого выхода не осталось,
Наверное, не в том, что говорит, а в том, что делает – прав.
Сделай для меня перед этим малость:
Свари из трав
(Диких, нестерпимо горьких) ядовитого отвару
И напои меня до смерти, чтоб скрутило – ах!
Раз хочешь этого – так разбей нашу пару
Лучше так.
Вечеринка
Они все смотрели мимо,
им было весело,
и только у меня одной сиротливо брякала рюмка вина.
В углу копошились –
они танцевали – месиво
видела я оттого, что была пьяна.
Так что же? Топчитесь,
плюете друг в друга взглядами,
пытаетесь вычислить, кто из вошедших – раб,
любуетесь – что за манера? –
не интерьером – фасадами.
И кто хлопнул дверью, тот был по-своему прав.
И даже если виною
тому обычный туберкулез,
и даже если ухода его во всеобщей сутолоке никто не заметил,
то был он по-своему наг
и по-своему бос,
и не было никого несчастней его на свете.
И вот –
продолжайте движенье в своем углу,
И бейте со всею силой друг друга по носу.
Я, впрочем, сегодня пьяна,
и я, впрочем, лгу,
И я чирикаю, может, с чужого голоса…
Шедевральная эпоха
Шедевральной эпохой
назовут наш сегодняшний полдень.
Там, где дом наш стоял,
клонит яблоня розовый цвет.
И раскинулось мертвое поле
на косточках подле,
и из нас никого – к сожалению?
к счастью? – уж нет.
С веком не поспевали –
жестяным своим сердцем
вагоны
ритм его отбивали – и было
нестрашно кричать,
плакать тоже и требовать на
головенку корону,
и себя с новой буквы
на новой странице начать.
Поколением новым окрестят нас,
пугливую стайку,
зарастут наши ноги колючим
бурьяном-травой…
Что напишут в учебниках –
это поди-ка, узнай-ка,
завернут в антиминс
и снесут на резной аналой.
***
Ночь меня согревала вишневыми крыльями,
Ветер, с крыш опускаясь, колыбельную пел.
И упрямцу твердили: «Не удержишь насильно,
У нее впереди столько сил, столько дел.
Отпусти ее с нами!» А город противился,
Запирал меня в комнату уже, чем гроб.
Я просила: «Родной мой, с тобою помиримся!»
Неприступен и холоден сумрачный лоб.
Без оглядки бежала я сквозь расстояния,
«Не проси – не вернусь!» Но приходит тоска,
Обнимает меня, назначает свидание,
И домой возвращаюсь я издалека.
Оправдание
И вновь мучительный на ум вопрос приходит,
Откуда знаю сердцем слабым наперед,
Что если ты солжешь, то это черти водят,
А если ты предашь, то темных сил расчет.
Что если зло в глазах, то напоили кровью
Тебя враги, прислав отравленный бокал,
А если заболел ты многословьем
Или, напротив, молчалив вдруг стал,
То ветры адские тебя околдовали,
Порывом в душу семя занесли,
И вот растет оно из гнусных недр печали,
А ты невинен, ты – дитя земли.
Я оправдать во всем тебя готова,
И обвинять тебя я не могу,
А если от меня услышишь слово
Упрека где-то в чем-то – знай, я лгу.
Принцесса и король
Я никуда не ухожу, я остаюсь с тобою рядом,
Я слишком хорошо узнала, что означает слово «боль».
Но день еще не наступил, взаимных клятв пока не надо,
Давай сыграем лучше в куклы: принцесса я, а ты – король.
Ты носишь белую манишку и угощаешь виноградом
Детей резвящихся, прислугу и полудворовых собак,
Казнишь сначала мимоходом, чтоб рассыпать потом награды
И веришь каждой с кухни сплетне – знать, правда, раз сказали так.
А мне в две рыжие косички с утра вплетут не бант, а крылья,
И я ловлю жуков в коробки затем, чтоб только отпускать,
Верчусь волчком, вздымаюсь, никну – затем, чтобы поспеть за пылью,
И верю, что дракон ужасный однажды прилетит забрать
Меня. Наедине признаюсь, что этому наверно рада,
Морщины на лице целую, под ними остается соль.
Я никуда не ухожу, я остаюсь с тобою рядом,
Хочу последний вечер лета встречать с тобою, мой король.
Но если жизнь не можем разделить,
Но если молоды и если слишком глупый
В тебе задор, во мне – витая нить
Суровости? Лежим вдвоем как трупы,
Утопленник ты чувственной любви,
А я казненная твоим непониманьем,
И всё вокруг кричит: мертвы, мертвы!
И раздаются горькие рыданья,
Я перестала вычленять из круга лиц
Родные, надоевшие мне лица.
И вот живем: в какой-то из столиц
Проснешься ты, а я в другой столице
Бегу, летят ступени вниз, в метро…
Что делать нам, когда не доверяем
Ни людям, ни судьбе? И только про-
щаемся. И только вспоминаем.
Любовь в тростнике
Тебя кормили сладким густым молоком,
а меня худосочной травой, представляешь?
Один из нас убежит теперь далеко,
останется позади другой,
в тростниковую трубку на меня сердито лаешь,
ругаешь старой дурою и брюзгой.
Я крякаю только, под нос себе напеваю,
о тебе буду думать только хорошее,
дотронься, пока горячая и живая,
пока нам вместе не холодно,
пока у нас настоящее, а не прошлое,
пока лежит твоя стая,
и вожак еще не встал со своего места.
На горячих песком засыпанных берегах
нашла жениха невеста,
ну а что в этом толку?
Можно сказать, если только не думать об именах:
полюбила утица волка.
Сквозь камыш теперь на нас смотрит дуло,
выбирает между уткой в яблоках и шубою на плечо,
я в воздух дернулась, хищника обманула,
оглянулась только взглянуть как там ты.
И над сердцем стало радостно, больно и горячо:
все-таки утка в яблоках.
Я за границу не поеду
(нет там квашеной капусты).
Не стану чемоданы собирать
(там солнце светит не по-нашему).
Не сдвинусь с места я
(другие песни там, другие чувства,
вино пьют за обедом вместо чая,
и не эклеров хочется – капусты
Обыкновенной, квашеной).
На языке другом сказать я не смогу,
Что говорю сейчас без слов (на языке объятий).
Духов мне иностранных не вези
(я ими пользоваться ни за что не стану).
Под мышками мне будут жать
Их европейские обуженные платья.
(а нынче мы давай напьемся пьяно,
и я тебе еще раз расскажу,
что не люблю я в них, за что сужу
и сердце где свое навек оставлю).
Морозноглядучи отчего-то на меня целый вечер смотришь,
да мы за все время не сказали друг другу и пары слов,
так чего же ты хочешь? Носишь кому-то букеты дорогих цветов,
целованные щеки скребешь украдкою пальцем,
в нетерпении ласок квадратные плечи горбишь,
зовешь по очереди девушек в филармонию и на танцы.
Я критику люблю наводить не литературную – ядовитую,
слова горят язычками чили на языке,
верчусь пяткою на подложенном в туфлю пятаке.
Нет, я не одна из многих, меня на твои штучки не возьмешь,
я истину люблю только подкрашенную или избитую,
когда она похожа на подпорченную червячками ложь.
Отчего-то мне нравятся твои измятые поутру рубашки,
желтые табачные пальцы, которыми струны перебираешь,
шоколадным мороженым как ты пахнешь и таешь.
Только я из другого теста сделана.
Притворяюсь глухонемой или попросту деревяшкой
и бубню под нос, отгоняя то ли мошек, а то ли демонов.
Театральная
Мы сегодня хохлиться собрались
друг перед другом в театре,
брови делать аккуратными домиками
и стонать сидя на лестнице от наслаждения,
читать не понятые никем (и нами в том числе)
культурные мантры
и обмахиваться Шекспира
загадочными томиками,
демонстрировать утонченное хихиканье
и нездоровое оживление.
Что ж, и мы ничуть не лучше и не хуже
остальных напомаженных миллионов,
говорить о человеческих недостатках
и вовсе – незачем.
Только каблуки у нас выше прежних,
талии – уже,
сердца – развращеннее и горячее,
взгляды – резуче.
Мы способны сравнить Дон-Кихота
сезона этого
с датским принцем (какие помочи!)
сезона прошлого.
И только украдкой все ищем и ищем
в толпе кого-то,
а после – нет его! –
плачемся, что, мол, достали
уроды и сволочи
и что вокруг столько всего продажного,
мелкого, пошлого…
О вреде общественных библиотек
Облигаторный ты,
неуступчивый, упертый совсем по-ослиному.
У меня шляпа со страусиным пером и
стеклярусом сбилась на бок,
все пыталась доказать тебе какие-то истины,
моему сердцу милые,
особенно те, что о стакане воды
и там, где «сорок сорок…»…
Ну и ладно, и не очень-то
было нужно,
пойду такси ловить в паутине
городского транспорта.
Если я и кажусь где-то
косноязычной и неуклюжей,
то это только из-за иностранного
паспорта.
А так и я дюжины томов
одолела,
подчеркивала карандашиком то,
что понравилось,
пока одна страница человеческим голосом
не заревела:
«Чего уставилась?»
Я опешила, извинилась,
на абонемент с тех пор
совсем ничего не беру,
а старая библиотекарша мне в спину
плевала, а потом крестилась,
весь пол обхаркала как безумная,
вот ей-богу, не вру.
И теперь я книги не то, чтобы
очень жалую,
суеверный я все-таки и боязненный
человек.
Так и заявляю: уж лучше я лишний раз загляну
в кинотеатр или в ванную,
чем оббивать пороги общественных
библиотек.
Беседа с Господом
Господи, не ведаю, что творю, потому прости меня грешную.
Делаю шаг за шагом, после которых, ей-богу, стыдно.
Верчу хвостом, прыгаю и тренькаю как распоследний скворец нашей скворечни.
Хотя что я тебе рассказываю? Сверху ведь лучше видно.
Знаешь, мне иногда кажется, я как и другие создана для чего-то мелкого.
Сам посуди: мне уже двадцать лет.
Тик-так, тик-так – бегут на часиках стрелки.
Благословляю свой мирный сон и обед
Полуденный.
Не того, не этого самого сердце просит.
А то, что вчера я сделала, за это меня прости.
Вращаешь мою судьбу, как полярные оси.
Решаешь, у кого бенефис, а кому гастрит.
Господи, твой свободный выбор отчего-то портит
Самый полуденный обед,
самый мирный сон,
Пищу задавленная им, рву себе аорту.
И жизнь оправдываю свою, что один среди прочих двуногих в меня влюблен.
Господи, осуди меня, оправдай меня, накажи по правилам.
У тебя много дел, когда еще на аудиенцию попаду?
В конце концов, что я делала, Господи, это жизнь заставила,
Вывалила в меду,
Бросила разъяренным мохнатым пчелам в их темное логово.
Распухшая и искусанная лежу беззащитно перед тобой.
Жду твоего решения – справедливого, строгого.
А ты только просишь: «Перестань, болит с утра голова,
замолчи, не ной»…
Зарисовка о родине
В эти леса хочется уйти навечно,
нырнуть рыжей лисой под какой-нибудь куст,
удерживаешь меня за плечи
от нахлынувших чувств.
Говорила ли я, что оставить никогда не смогу
лошадиный простор, шепот березовой ветки,
кисти красной рябины в снегу?
Глотаешь таблетку за таблеткой,
убеждаешь, что там европейская территория,
культура и цивилизация как-никак.
Пишут криво мелом мальчишки на заборе
«Дурак».
Я не виновата, что в этих озерах
хочется плавать русалкой длинноволосой,
что над этой землею такие зори
и такие росы.
Не за деньги берешь, а за корку хлеба,
к горизонту петляет колея-дорога…
Руки вскинешь – становишься ближе к небу,
кажешься ближе к Богу…
Муза на рельсах
Что ж, если щеки у меня не впалые,
то поэтом назваться не могу?
Укладываю свою музу, связанную, на шпалы,
сажусь на пригорке рядом, поезда жду.
Переклеенным ртом мычит она, заливается,
достаю приготовленные пирожки, жую не спеша,
в физиологии это, верно, как-нибудь называется,
отклонения спинномозгового отдела, душа
невосприимчивая к излияниям и стихотворчеству,
искривления нейронов, ответственных за прекрасное во мне…
Ну, вы, там, на рельсах, не корчитесь,
по весне,
слава богу, медицинских мы не кончали.
А вы, на рельсах которая, изрядная надоеда…
Расскажете после, что там было с вами,
когда вас надвое переедут.
У меня свой концепт красоты – единственная причина –
по которой я с вами разговоры веду,
лучше промолчать бы вам про мою личину…
Тууу!
Аэропорт
Я не плакала,
я хотела сказать «люблю», но отчего-то постеснялась,
стиснула его руку, шепнула «счастливого пути» и пошла,
улыбалась,
а тоска маленькой каленой подковой сердце мне жгла.
когда взлетал самолет, отвернулась в сторону,
не то, что не хотела смотреть, а просто так.
Хорошее и плохое между нами делила поровну,
дай мне знак
оттуда, что я делала все правильно, так, как надо,
что мне не сделаешь больно.
Взлетная полоса – дорога к аду,
идешь добровольно,
смотришь из иллюминатора, кажешься себе важным,
а я трясусь в маршрутке до дома,
летит самолет журавлем бумажным.
Кома.
Никогда не плачьте в самом крупном на свете аэропорту…
Летит самолет раненой легкой птичкой.
Провожать наверное лучше всего с утра,
сердце расправить свое как гвоздику в петличке
И лежать на тарелке раскормленным фуа-гра
(Быть набитым орехами – невероятная роскошь).
Никогда не плачьте в самом крупном на свете аэропорту,
Ведь вокруг фотокамеры, им улыбайтесь плоско –
Получите приз «Самый плоский провожающий в этом году».
А если вас нимало не заботят такие почести,
Оставайтесь дома – из окна увидите самолет.
Мне в этот раз тоже дома остаться хочется –
так что это желание за горло зубами грызет –
но раз обещала – садись в метро и качайся до станции,
в маршрутном такси с тоскою гляди в потолок
и до самого негуманного места – пункта регистрации –
тащись, не жалей ничего, ни усталых ног,
ни распухшего глаза (он хотел бы сейчас не видеть),
И когда взлетит этот Боинг или просто ТУ,
напомни себе: ты в Москве, а не где-то в Тавлиде…
Никогда не плачьте в самом крупном на свете аэропорту.
Любовь и виски
Нынче пью за тех, кто шел против правил.
Пью без стакана, в голове шумит.
Ярлык на бутылке меня на праведный путь ставил,
Качается, не стоит.
За обедом съедена половинка грейпфрута,
растворила его жемчужиной в виски,
звонила двадцать минут по телефону кому-то,
предъявляла иски.
В любви, как в бутылке с хорошим алкоголем,
не видно дна.
Сижу на кухне с сигаретой голая,
пью одна.
На рассвете
Мое тело ты лепишь свободной рукой,
Несвободной крошишь сигарету…
Цвет небесного глаза в окошке такой,
Что не надо огня или света.
Ты, наверно, с рассветом седлаешь коня
И уедешь в долину.
И когданибудь (только единожды!) вспомнишь меня
И в букете простынь золотистую спину.
У нечуткого уxа дрожит, разрываясь, пчела,
Вот ужалит, ужалит сейчас в перепонку пугливую…
Полосатым же пузиком бей, раз уже начала!
Разметает по ветру вокруг лошадиную гриву…
Утро, утро настало, торопится звук серебра
Чайных ложечек впрыгнуть в окно, разнестись по подушке.
Я ленива, я сердцем стара, потому и добра,
Чмокни розочку ушка
И в путь…
