Речь в данной статье пойдет о мелкой издательской сошке: о редакторах. Это примерно то же самое по своему статусу, как инженер в НИИ или менеджер в современной торговой фирме: по названию вроде бы звонко, но по сути мелкий обслуживающий персонал, следующий по ранжиру за уборщицами и охранниками. Но эта мелкая сошка. от которой многое зависит. Она может навставлять в задницу автору таких спиц, что ему будет не до писания. То есть определенный интерес фигура редактора из себя представляет.

 

1. Редакторы делятся на две большие категории: мужчин и женщин. Или правильнее женщин и мужчин, потому что в основном эта профессия заделалась женской. Женщины бывают разными: все они милы, игривы, а быть может и не все, все они красавицы, а быть может… Но как редакторы все они совершенно одинаковы. И главная их черта — это скрупулезность, она же педантизм, она же занудство, черта по какому-то недоразумению обычно приписываемая мужчинам, и чаще всего именно с женской подачи. В этом своем качестве все редактрисы не только похожи друг на друга, но представляют собой полный портрет редакционного работника в юбке (выражаясь фигурально, разумеется).

 

Допустим для машинисток все авторы делятся на плохих и хороших. Хорошие, начнем с приятного, для них это те, у кого хороший почерк, которые пишут разборчиво, без помарок. Плохие это те, которые подобным качеством не обладают. Напрасно ты будешь доказывать, что многие гении писали, как курица лапой, и наоборот, аккуратность — это достоинство не писателя, а канцеляриста. Возьмем к примеру Пушкина… И тебя сразу останавливает непробиваемая ироничная улыбка: так то Пушкин. Нашел с кем сравнивать наших бездарей. А раз нет пушкинского таланта, то хоть бы писали-то хорошо (без помарок, значит).

 

Аналогично для корректора хорошие авторы это те, кто пишет без ошибок, грамотно.

 

А для редакторш? У них критерий немножко другой, но из той же серии. Хороший — это тот, который умеет говорить красиво, не допускает грубых выражений, который пишет о приличных вещах. Если речь идет о художественной литературе, то хороший писатель пишет о порядочных людях и хвалит их, а непорядочных ругает. И вообще непорядочные персонажи нужны в рассказах, повестях и романах, чтобы показывать на них пальцем: смотрите на этих нехороших дядей и тетей и не будьте такими. В связи с почти всеобщим высшим образованием редакторские тетки, понятно, сделали прогресс. Многие из них обзавелись дипломами о высшем филологическом образовании, а кое-кто и красными, и поэтому сумели несколько подизощрить свой язык, напитать его литературными категориями, всякими учеными словами, но по сути не сдвинулись со своей исконной гендерной позиции ни на шаг.

 

Выглядит это примерно так. Когда-то Мольер обсмеял таких ученых теток в своей знаменитой комедии “Смешные драгоценные”. “Драгоценная” — это была типичная форма обращения между ними: “Драгоценная, как ваше здоровье?” — “Ах драгоценная, вчера весь день болела голова, но сегодня уже лучше”. Или у Мольера: “О, драгоценная маркиза, вы прелестны, я не мечтаю ни о чем ином, чтобы быть вашим советником грации (т. е. зеркалом)”. — “Драгоценный маркиз, вы подкладываете дрова любезности в камин нашей дружбы”. После премьеры пьесы разразился скандал, и не будь у драматурга поддержки короля, эта его пьеса могла бы стать последней.

 

Но Мольер отстоял ее, и пьеса стала школьной классикой. Однако драгоценные так легко не сдались, продолжая шпынять Мольера и в наши дни: “Лишенное своих привилегий, политических и социальных, теснимое со всех сторон нарождающимся миром чистогана и пошлости, первое сословие (т. е. дворянство) искало форм самозащиты, равно как и сохранения своей самоидентичности. И именно ‘прецизиозность’ стала тем средством, каким аристократия пыталась сохранить свои ценности перед лицом надвигающегося кризиса утраты всеми слоями общества своей особости… Мольер [в данном случае] выступает как рупор новых разрушительных нигилистических идей нарождающегося буржуазного общества” — во как выражаются нынешние “смешные драгоценные” (из сборника “Быть женщиной в XVII в”, изданного в Париже в 2004 г). То есть, если расшифровать ворох слов, все те же “Ай-яй-яй, как вам не стыдно быть таким грубым и неизящным, мсье Мольер”.

 

2. Я помню сколько мук пришлось вытерпеть от редакторов женской половины, когда у нас издавался 5-томник Шукшина. Как с ними воевал готовивший издание алтайский литературовед Виктор Федорович Горн.

 

Допустим, Шукшин пишет нечто вроде (цитирую по памяти, так как в окончательную редакцию собрания этот пассаж так-таки и не вошел): “Вот и пошел наш школьник ради бога через ельник и песок, пошел, чтобы выучиться и выйти в люди. И выучился, и вышел, и стал большим начальником, и заделался скот скотом. Вставить бы ему фитиля промежду ног, чтобы помнил, кто его вывел в люди, и кто этого дружка подвез до высших ступеней”.

 

— Хм, — возмущается редакторша, — как грубо и неизящно. Не мог Шукшин такого написать: “фитиля вставить” — безапелляционно заявляет она.

 

— Ну как не мог, — горячится Горн, — если написал?

 

— Не знаю, не знаю. Как хотите, а этот “фитиль промежду ног — это не шукшинское”.

 

На следующий день торжествующий Горн тыкает ей в нос (тогда еще не было Интернета, и чтобы найти пассаж, необходимо было изрядно порыться-таки в шукшинском тексте):

 

— Вот читайте: “Если я хочу Люське фитиля вставить, я не скрываю: вставлю”. Так мог так Шукшин написать или не мог? (А редакторшу звали как раз Люськой: Людмилой Ивановной, так что получалось, будто и Горн вроде бы Люське фитиля тоже вставил).

 

Но Людмили Ивановна сразу не сдается: она смотрит на цитату, рассказ называется “Владимир Семенович из мягкой секции”. Потом проверяет выходные данные: Шукшин. Рассказы 1960–1971 гг. М., Молодая гвардия, 1985., заглядывает в примечания “рассказ впервые напечатана в «Литературной России», 1973, 30 марта, — словом и здесь все в порядке, в отличие от приведенного мною (по памяти) пассажа, который не освящен авторитетом солидного издательства и пока что имеется только в рукописи. И пока она так сверяла, новая мысль пришла ей в голову:

 

— Так ведь это же говорит не Шукшин, а его персонаж, хапуга. А Шукшин так говорить не мог, и никто меня не убедит в противном.

 

Когда мы остались в кабинете одни, Горн долго еще сидел, горестно вздыхал и выражался так, как человеку интеллигентному выражаться не положено. А Горн был очень интеллигентным человеком, и как все провинциальные интеллигенты, которых в России очень мало, и видом и поведением скрупулезно стремился соответствовать этому образу.

 

Приведу лишь один пример. Однажды у него убежал любимый кот — Прохор. Он развесил по близлежащим домам такое объявление: “Убежал кот Проша с белыми лапками, носиком, грудкой и пузиком. Глаза желтые. Возраст 1 год. Очень пугливый, домашний. Если вы случайно видели такого или слышали, как он плачет в вашем подвале или подъезде, ОГРОМНАЯ ПРОСЬБА позвоните, пожалуйста по такому-то такому телефону”. И снабдил объявление цветной фотографией, что тогда было сделать непросто. А через несколько дней под этим объявлением появилось другое: “Проша дома! Большое спасибо всем, кто звонил нам.”

 

И вот такой человек грязно матерился.

 

В конце концов в неравной борьбе с редакторским коллективом Горн, а, следовательно, и Шукшин потерпел полное фиаско. Конечно, все, что сумело обзавестись чекухой прошедшего в печать, вошло в наше пятитомное издание, но из всего, что оставалось в рукописи, туда попало только то, что могло прилизаться под клеймо хохмача и забавника, этакого балагура сельской жизни, или то, что соответствовало слогану “он любил свою родину (с маленькой буквы, ибо под родиной у нас понимался исключительно Алтай)”.

 

3. Мужчина редактор — совсем другое дело. Его главная отличительная черта — это неудачник по жизни. При том, что работа редактором в советские времена была блатной (то есть прописаться в издательстве ли, журнале ли, газете можно было лишь по большому знакомству), при том, что советский автор был доведен до состояния полного бесправия перед редакторским произволом, и эти гады измывались над ним как хотели, все равно, чувствовали себя мужики-редакторы паршиво. Женщинам было проще: они нашли для себя хорошую работу: могли не приходить на службу к 9 утра, как прочие белые воротнички (так называли совслужащих), что вызывало постоянное напряжение в редакторском коллективе: ведь на младший (корректоры, машинистки) и технический (техреды, экономисты, бухгалтеры) персонал издательства советская производственная дисциплина свирепствовала в полном объеме. И их не гнобило писательское самолюбие…

 

А редакторов-мужчин гнобило. Ибо никто и никогда, начиная писательствовать, не мечтает быть редактором, все мечтают быть писателями, поэтами или, на худой конец, как автор данной статьи, критиками. А тут вот она литература рядом: ты с настоящими писателями на ты, они в твоих друзьях (чего, на самом деле, надо избегать), но ты всего лишь редактор — обслуживающий персонал. Это здорово угнетало и сказывалось и на самочувствии и на мироощущении. Рядом со мной многие годы, как раз стол наискосок напротив, был один такой редактор.

 

Тогда его жизненный путь достиг дорожного столбика 50 лет, и 20 из них он работал в издательстве, ибо после 30 лет муза его оставила, а до 30 не посещала. Что не помешало ему издать несколько сборников, вернее один сборник, который он переиздавал несколько раз. Жить на это было невозможно, вот и подался в редакторы, попутно заливая несчастливую любовь водкой. На счет несчастливой любви отмечу, что жена у него была очень даже — ух! — его ровесница, а казалась лет на 10 его моложе. Но что такое для поэта красивая жена, если его не любит Муза, хотя бы и не Кузьминична (не сочтите за надуманный каламбур, но жизнь иногда такое подкинет: Музой Кузьминичной звали его жену)?

 

Пил он много, а главное безобразно. Напившись вечно лез в драку, а на утро ничего не помнил. Занимательные потом вел разговоры по телефону: “Что пытался ударить Генку по морде? Что тот меня удерживал, чтобы я не выпрыгнул в окно? Что обрыгал весь туалет? Но ты прости меня, ты же знаешь, когда выпью, я же дурак дураком”. Самое плохое, что он пил с поэтами, своими ровесниками, людьми сходной биографии и происхождения, хотя не обязательно характерами. Плохое здесь в том, что потом он и свои пьянки и свои дебоши отрабатывал тем, что тащил в план всеми правдами и неправдами своих друзей, и, соответственно, не давал ходу их конкурентам.

 

Даже теорию специальную придумал: “Издательство — это отделение при Союзе писателей. Если хочешь, чтобы тебя издавали, добейся чтобы тебя признали там. А пока не признали, и не лезь сюда”. Был ли этот ближайший родственник Музы типичной фигурой? Пили очень многие редакторы, особенно в многотиражках и мелких издательствах (в провинции, где всего одно-то по настоящему и существует, под мелкими надо понимать университетские, бланкиздат, партийное — в любой самой небольшой области обязательно был если не партийный журнал, то хотя бы листок, какой-нибудь “Блокнот агитатора”).

 

И все же пьянство среди редакторов-неудачников отнюдь нельзя обозначить как признак необходимый. Многие редакторы не пили. Так что описанный мною здесь мой бывший коллега был скорее характерной для издательского мира фигурой, чем типичной. Типичной же фигуры я даже и не изображу: жизненная неудача на разных редакторах-мужчинах проявлялась по-разному и сказывалась разными образами.

 

4. Но что роднило редакторов-мужчин-неудачников — это полное равнодушие к своей работе. Им на все было наплевать. В этом отношении они были лучше женщин. Они не доставали авторов ни своими замечаниями, ни своими советами, они не исправляли их погрешностей против стиля, они… Они вообще старались работать по минимуму, и я подозреваю, что они даже и читать-то не всегда читали редактируемые ими книги, справедливо полагая, что уж грамматические ошибки, за пропуск которых тогда спрашивали очень строго, отловят корректоры.

 

Единственное, что время от времени заставляло их все же заглядывать в редактируемые рукописи, это страх проколоться или залететь. А залететь можно было на ровном месте. Прихожу в ЛИТО за сигнальным экземпляром — официальная цезура, которая должна была не пропускать в печать сведений, которые могли бы содержать предмет государственной тайны, но которые проверяли все, без подписанного ЛИТО сигнального экземпляра не то что книга или газета, но и информационный листок не могли выйти, — а в нем красным карандашом обведена фраза:

 

“Красные собаки, жиды пархатые, продали всю Россию своему жидовскому Интернационалу”.

 

— Ну и что? — спрашиваю я редакторшу (в ЛИТО были свои редакторы).

 

— И вы считаете это нормальным?

 

— Конечно, нормальным. Еще и мягко сказано, надо бы большевикам сильнее было хвоста накрутить.

 

Редакторша, примерно моих лет, с красным филологическим дипломом — с другим бы в ЛИТО не пустили: отбор туда был строже, чем в издательство, а зарплата и всякие блага выше, — смеется:

 

— Я тоже так думаю. Но мы выпускаем книгу в печать, а не в курилке беседуем.

 

— Да, — пытаюсь защититься я, — ведь это же прямая речь. От лица белогвардейского офицера, который подбивает крестьян на мятеж (книга была о Гражданской войне). Он что, должен был выражаться цитатами из Постановлений партии и правительства.

 

— Не знаю, но пропустить такого не могу.

 

Я в панике бегу к главному редактору ЛИТО: будь это не сигнальный экземпляр, я тут же исправил бы фразу, а за сигнальным экземпляром стоит отпечатанный и уже сброшюрованный в тетрадки текст: исправлять пришлось бы вырывая и вклеивая новую страницу этак тысяч в 10 экземпляров. Спасибо Главлит, тетка предпенсионного возраста, долгое время работавшая секретарем по идеологии в одной из белорусских областей, только рассмеялась:

 

— Значит красные собаки жидовскому Интернационалу Россию продали? — и с ходу подмахнула сигнальный экземпляр. Много раз он выручала так наших редакторов. Что ни говори: голова у нее была на месте. Но и статус, конечно, у нее был не тот, что у простого редактора. То что простому редактору не сошло бы с рук, у нее бы и внимания никто не обратил.

 

5. Или другой случай. Вызывает к себе директор и молча протягивает мне еще не сигнальный экземпляр, но уже и не рукопись (оригинал-макет — это когда рукопись уже вычитана и всеми подписана и вносить исправления куда уже не допускается).

 

Читаю “до революции на Алтае работала целая плеяда талантливых писателей и поэтов: Гребенщиков, Новоселов, Пиотровский, Тачалов, Порфирий Казанский, Шишков…”. Я, понятно, ничего не понимаю.

 

— А ты знаешь, что Гребенщиков в годы гражданской войны сотрудничал с белогвардейской прессой в Крыму?

 

Я этого тогда не знал, хотя то, что Гребенщиков не принял Советскую власть и эмигрировал, мне было известно.

 

— Бунин тоже сотрудничал с белогвардейской прессой.

 

— Бунин другое дело. На него давно уже поступило указание считать классиком русской литературы. А про Гребенщикова я такого не слышал.

 

— Но ведь новосибирцы уже издали его в “Литературном наследии Сибири”.

 

— Это еще не показатель. Пусть новосибирцы сами перед своим обкомом отчитываются, а я отчитываюсь пока еще перед своим.

 

— Но ведь про Гребенщикова даже в “Краткой литературной энциклопедии” упомянуто. — Достаю с полки 2-й том этой Энциклопедии (у нас она была в издательстве в директорском кабинете, как и БСЕ, ПСС Ленина, словари, нормативные акты и разные справочники по издательскому и типографскому делу, и всякий редактор мог свободно заходить и пользоваться ими) и показываю:

 

“ГРЕБЕНЩИКО́В (наст. фамилия; псевд. — Сибиряк), Георгий Дмитриевич [24.IV(6.V).1883, с. Николаевский рудник Томской губ., — 11.I.1964, США, штат Флорида, Лейкланд] — рус. писатель. Род. в крест. семье. С 1906 в сиб. газетах помещал бытовые очерки, зарисовки, рассказы..”

 

— Странно было бы, — продолжаю, — новосибирцы, для которых Гребенщиков, строго говоря, с боку-припеку (если не считать того, что они и тогда, а теперь и подавно, корчат из себя столицу Сибири — этакую Москву местного разлива), издают Гребенщикова, а мы, где он родился и писал, даже не упоминаем его в “Очерке истории нашего края”.

 

Директор тяжело вздыхает: у него аж пот сквозь лысину проступил:

 

— Ладно иди. Я сам поговорю с крайкомом.

 

И было от чего вздыхать. Упомянешь фамилию Гребенщикова, дадут в крайкоме пендюлей за идеологические упущения, не упомянешь — и опять же выпишут пендюлей в том же самом крайкоме, да еще с теми же самыми обоснованиями, которые привел я. То есть залететь можно было и так, и этак: как карты лягут.

 

Вот тот редактор, муж Музы Кузьминичны и залетел однажды, о чем, я надеюсь, еще и расскажу в этом очерке.

 

6. На первый взгляд, сравнивая эти два типа редакторов, женщины выглядели поприличнее мужчин. Сколько помню, они все время как пчелки: что-то вычитывали, что-то работали, что-то правили, в то время как мужики, когда появлялись на работе, не покидали комнаты худреда, где у нас был своеобразный мужской клуб. Обсуждали все на свете, кроме литературы. Если не считать бесконечные разговоры о гонорарах и премиях и сплетни из писательского быта.

 

Но если настоящие редакторы, как и критики, когда появляются на свет, то только в среде неудачников. Не пролезши в игольное ушко издательских планов, некоторые начинают мстить более удачливым соперникам. И часто эта месть выливается в подмечание тонких нюансов и особенностей произведения, мимо которых не вооруженный завистью взгляд равнодушно проходит. Так рождаются критики. В жизни я, правда, подобных людей не встречал — в провинции ругать не принято, и даже критиковать, вся ругань здесь вырождается в злобное шипение по углам. Но, читая критические отзывы, я узнавал эти мелкие души по отсутствию размахов трепетания крылышек. Вместе с тем, такие штришки, такие нюансы очень многое дают для понимания писательской натуры.

 

У других наоборот, личная неудача рождает если не любовь, то интерес к автору. Им очень трудно понять: как же это так люди пишут книгу. Неужели все это выдумывается из головы? Как это там умещается? И это рождает любопытство, желание присмотреться, разобраться. Из таких рождаются отличные редакторы. Не добившись ничего сами, они полюбливают авторов и именно как авторов, а не за красивые глаза и приятные манеры, как женщины, и становятся теми бесконечными слушателями и возражателями и восхвалителями, без которых ни один автор обойтись не может. За всю жизнь я лично знал лишь одного подобного редактора, показывать на которого пальцем из ложной скромности неприлично.

 

Правда, средний редактор, как правило, не любит автора. Но здесь больше не от зависти, а от желания быть умным. Человеку естественно хотеть быть умным. А самый простой способ для этого кого-то обругать. А кого ругать редактору, как не автора. И чаще всего ругань беззлобная, а такая, этакая… ворчливая. Авторы ведь все делают не так, как надо. Они постоянно чего-то идут не в дугу. Они нарушают правила предоставления рукописей (не знаю, как это делается сейчас, когда кругом компьютерный набор, а тогда все было очень строго: Текст должен быть напечатан на машинке с крупным очком литер, на листах бумаги 11 формата (сейчас он по американским стандартам называется A4) с одной стороны, 28-30 строк на листе, 56-60 букв (правильнее “ударов” — пробел тоже считался за букву) в строке…” и т. д.). Они запаздывают со строками. Они неточны в цитатах…

 

Помню издавали как-то одного хмыря, что-то там о производственной дисциплине. Он, как и водится, напичкал свой труд цитатами из Ленина и Брежнева, которые я, как редактор, всегда проверял буква в букву: не дай бог здесь ошибиться. Так этот хмырюга указал только работы, откуда он взял цитаты вместо точного определения места — хотя я его предупреждал: — выходных данных, тома, страницы, а порою и абзаца. Указал и укатил в командировку, а книга уже в плане, ее нужно отправлять в типографию. Что прикажете делать? И вот я сидел в библиотеке, отыскивал все эти цитаты, чтобы дать точную ссылку по всем правилам. Нет худа, правда, без добра: у него была ссылка на Ленина, а именно на знаменитое тогда “не сметь командовать [середняком]”. А чуть далее в том же 38 томе полного собрания сочинений были рассуждения типа, середняк он ведь буржуазное отродье, и мы с ним разберемся. Но потом, а сейчас, когда на кону стоит победа в гражданской войне, и победит та сторона, куда качнется середняк, не сметь им командовать.

 

Словом, авторы только доставляли неприятностей редакторам. Как было бы хорошо, если бы их не было вообще (ни редакторов — с точки зрения авторов, ни авторов — с противоположной). А издательства были. Идеал в наше время, кажется, близкий к осуществлению: издательства обходятся без авторов, а авторы, используя данайские дары волхвов-новейших технологий — без редакторов.

 

А дары эти и впрямь данайские. Ибо автору без редактора никуда. Во-первых, потому что, как говаривали многие писатели, и что я могу подтвердить своим собственным опытом, когда работаешь над чем-то своим, особенно если работаешь долго, глаз замыливается, и ты уже начинаешь не понимать, что такое хорошо, а что такое плохо.

 

А во-вторых, все авторы люди крайне эгоцентричные. Они могут петь и петь без конца только о себе самих. Но человек так устроен, что без поддакивания пение как-то не идет из горла. Нужно, чтобы кто-то хвалил, поощрял, а иногда и ругал. А когда ругал, чтобы это была пусть и жестокая брань, но чтобы она шла от внимания к тебе любимому, крутилась вокруг тебя, содержала знания нюансов и деталей о тебе. Так что редактор — вещь в литературном хозяйстве весьма необходимая, а для автора даже более важная, чем критика. Ибо критик, кроме того чтобы заниматься автором, должен еще и уделять внимание не только тому, о ком, но и тому, для кого он пишет. Редактор же настроен целиком на авторскую волну. Вы скажете таких редакторов не бывает. Я скромно промолчу о личных впечатлениях, но в истории литературы мы таких примеров найдем массу: Аненнков, Арчер, Буле, без которых худо было бы Гоголю, Б. Шоу, Флоберу, если бы они вообще состоялись.

 

Перекос гендерного баланса

 

7. В последние годы Советской власти, когда она уже издыхала наподобие гусеницы, чтобы переползти в бабочку нынешней России, гендерный баланс был почти уравновешенным: количество мужчин на одних чашке весов соответствовало количеству женщин на другой. Если женщин и было несколько больше, то это за счет мелких, типа университетских издательств, зато мужчины брали реванш захватом многотиражек.

 

Теперь же мужчина, похоже исчезает с издательского горизонта. Сужу как по своим визуальным впечатлениям на родине, так и по подписям на отказах из московских издательств и журналов. С женщинами пришли истерика, дидактика, занудство, о котором я уже писал. Женщины, похоже, вообще не умеют писать. Генетически ли, в силу ли затянувшегося разделения функций, когда многие сферы человеческой деятельности, в том числе и писательская, сформировалась как чисто мужские — судить не берусь. Немногие исключения лишь подтверждают правило, причем самым кричащим образом. Даже самые прославленные из поэток и писательниц (там Дикинсон, Ш. Бронте, С. Лагерлеф) не отползают от типично женских тем и пристрастий — “Жорж Санд”, — замечает Моруа, — “изображает мужчин не такими, какими они есть, а какими их хотели бы видеть женщины” — и от типично женского способа изображения — бабья сплетня. Впрочем, очень хорошо об этом написала, кому интересно, сама женщина В. Вулф в своей “Комнате в ее распоряжении”.

 

Работала в нашем издательстве Ирина Б. (и во многом ее усилиям и энергии мы обязаны появлении единственного пока у нас действительно талантливого романа — “Белый бурхан” Андреева): тихая, скромная, работящая. Она всегда внимательно читала присылаемые рукописи, скрупулезно делала многочисленные замечания, не пропуская ни одной авторской ошибки, ни одной оплошки. Но вот когда нужно было писать отзыв или рецензию, наступал ее судный час. Она с тоской в глазах обращалась к мужской половине, чтобы те помогли ей связать сумбур слов и впечатлений хоть во что-то членораздельное. Наверное, она написала бы и сама, если бы можно было писать о хороших манерах и грамматической правильности произведения — все ее многочисленные замечания именно к этому и сводились. А вот как-то сформулировать идейную и содержательную сторону рецензируемой вещи, определить художественные особенности — с этим у нее никак.

 

А сейчас женщинам вышла вольная, и они либо вообще ничего не пишут (“ваше произведение, к сожалению, нас не заинтересовало”), либо катят свою обычную женскую канитель. Вот какой редкий ответ я получил из одного из журналов:

 

“В ваших писаниях я не вижу главного — любви. Главной целью вашей целью, как и любого современного писателя, становится как можно тщательнее замаскировать свои чувства, если они у вас вообще имеются. Спрятать так, чтобы читатель, не дай Бог, их не увидел. Умным быть модно, но чувствующим, любящим – совершенно не в тренде. ‘Любви! – восклицаю я. – Дайте мне любви! Дайте, дайте! Чтобы побежали по коже мурашки, под ложечкой сладко заныло, а в глазах вдруг прояснилось, как будто на них выступили слезы… ‘”

 

Могу даже назвать фамилию редакторши: Ольга Пуссинен. В конце концов, если она не стесняется так писать, почему я должен скрывать ее координаты под инициалами?

 

А ведь я прислал статью о проблемах авторского права, написанную в той же самой аналитико-беллетризованной манере, в какой я пишу обычно, в т. ч. и данную статью. О какой бы любви я писал, обсуждая проблемы редакторов? Комментарии, как говорится, излишни, а вот не проиллюстрировать ситуацию известным анекдотом не могу удержаться:

 

“Сидят Василий Иванович, Петька и Анка в избе. А тут беляки нагрянули. Все, что они могли придумать — это спастись бегством через дымоход. Первым В. И., затем Петька, а замыкает триумвират Анка. ‘Ой, Василий Иванович, — кричит, — не могу. Таз застревает’. ‘Ну вот, Анка, — ругается тот, — вечно ты со своей посудой лезешь'”.

 

8. Приведу еще два примера.

 

Первый ответ я уже приводил в одной из своих статей, но этот случай так меня впечатлил, что я не боюсь даже услышать вместо “Повторение — мать учения”, “кто повторяет, тот в дерьмо ныряет”. Как-то я посылал в “Иностранную литературу” свой перевод “Диалогов мертвых” английского писателя XVIII века л. Литтлтона. Получаю ответ, не кого-нибудь, а редактора этого журнала: “Начал читать ваш перевод. После ‘У меня здесь какой-то хмырь, которому уж очень не хочется добро пожаловать к нам” бросил. Английский лорд не мог говорить ‘хмырь’ (а это первая фраза перевода)”. Типично бабский подход: об английских лордах этот редактор судит явно на основе гламурных сериалов.

 

Другой пример подоспел из “Вопросов литературы”. Туда я послал свою статью об анекдотах и получил отказ в такой форме: “Мы серьезный журнал, посвященный настоящей литературе, и анекдотами не занимаемся. Советую вам обратится в популярные издания”. Я напомнил знаменитый по фильму “Весна” пассаж о побасенках и Гоголе, на что, как ни странно также получил ответ (обыкновенно журналы в переписку не вступают), выдержанный в стиле типичной бабьей логики: “Гоголь это одно, а вы другое”.

 

Эти примеры приведены потому, что оба ответа писали мужчины. Чтобы не быть обвиненным в женоненавистничестве. То есть те немногие из них, кто еще остался в издательствах, резко обабились.

 

9. Причин такого перекоса множество. И где причина, а где следствие, как это часто бывает в жизни — сразу и не поймешь.

 

Первая причина — понижение редакторского матобеспечения.

 

Средний инженер получал в 1970-первой половине 1980-х г к 35-40 годам 160 рублей в месяц. Редактор областного издательства — 180 рублей. И это не говоря о премиях. До сих пор не могу понять за что нам платили в издательстве такие премии. Каждый год на 5 мая в День печати мы всем коллективом выезжали за город и устраивали в молодом лесочке буйную гулянку. А что было не устраивать, когда к Дню печати мы получали премию в размере месячного оклада. Когда я пошел на пенсию и стал собирать данные о своей зарплате, оказалось, что в НИИ при окладе в 160 рублей я получал в среднем ежемесячно 166, а в издательстве при окладе 180 — 250. Почувствуйте разницу.

 

Ну и понятно попасть в редакторы без большого блата или протекции было никак невозможно.

 

Дать такого детального расклада по зарплате современного редактора я не могу: и потому что они сильно разнится в разных регионах и потому что в наши переходные времена имеет тенденцию к повышению-понижению. Но в среднем современный редактор получает примерно на уровне школьного учителя или преподавателя университета. То есть это последняя ступень перед статусом бомжа или, если повезет, уборщицы и охранника.

 

Соответственно, уже никакого блата для того, чтобы быть редактором не требуется. Берут на эту должность любого с улицы, лучше, конечно, с опытом работы редактором, но можно и без оного. Тем более, что на место некогда единственного областного, теперь редко найдется регион, где бы этих издательств было меньше 15-20 штук. Я несколько раз пытался пересчитать сколько их нас в крае: и каждый раз путался. Ибо многие их них, как мигающий огонек: вот оно существует, выпускает книги, а вот его уже и нет. Проходит несколько лет — и вот оно снова есть. Пукнуло одной-двумя книгами и снова скрылось в подполье.

 

Так что редакторская профессия уже отошла из числа редких в довольно-таки рядовые. Единственное ограничение, которое пока еще сдерживает наплыв желающих в эти ряды — необходимость иметь филологическое образование. Пока. Конечно, как и любая профессия, редакторская подвержена колебаниям на рынке труда по закону спросу и предложения. В 2005 году на Алтае редакторов буквально зазывали с улицы, чуть ли не хватали за полу: “требуется редактор, желательно с опытом”, “требуется редактор; можно без опыта и по совместительству”. А в 2015 году, даже несмотря на нищенскую зарплату, даже несмотря на потогонную систему выжимания соков на компьютерных рабочих местах, устроиться редактором при общем дефиците рабочих мест, уже невозможно. Но как обстояли или обстоят дела, в 2005 и 2015 году, скажем, в Воронеже — бог его знает. И бог его знает, как они будут обстоять в 2025 году. Но одно можно сказать наверное: редакторская профессия была и будет одной из самых низкооплачиваемых и занимают и занимать эти места будут неудачники на последней ступени социальной лестницы перед падением с нее.

 

1. Вторая причина — понижение редакторского статуса. Когда-то в издательствах была целая иерархия профессий, и редакторская стояла в вершине этой лестницы. Ниже размещались младшие редакторы, корректоры, подчитчики (в крупных издательствах — это которые начитывали редактируемую рукопись вслух, а корректор следил глазами и исправлял ошибки на бумаге), машинистки и даже худреды и техреды стояли на более низкой ступени: по крайней мере им положено было весь рабочий день от звонка до звонка проводить на рабочем месте.

 

А сейчас повсеместно случаются такие истории. Были в нашем краевом издательстве две машинистки. Девчонки — сейчас им за 50 — добросовестные, работящие, аккуратные: читая набранное ими, о грамматических ошибках можно забыть. Потом они устроились на ту же работу с изменинем названия на наборщиц в журнал. Объем работы они выполняли там, конечно, громадный. И вот главред решил добавить им зарплаты. А поскольку они и так получали высшую ставку как наборщицы, он не придумал ничего лучшего, чем произвести их в редакторы.

 

Вот такое он содеял доброе дело, которое имело паскудные последстия. Журнал этот рос, поглотил своего конкурента, то есть ему администрация резко увеличила финансирование, а конкуренту его не только обрезали, но и отняли ранее переданное в “вечное пользование” помещение, после чего тот и сдох естественной смертью. В журнале появился третий редактор уже с высшим филологическим образованием, то есть как бы настоящий. Но поскольку эти две подруги продолжали быть и наборщицами и техредами (при компьютерном наборе этот почти одно и то же, что наборщица), и всем кем приходилось, вплоть до технологов, благо типография рядом, то и на редактора возложили все те же функции, всегда счатившиеся привилегией младшего обслуживающего персонала.

 

Таким образом, если корректоров и машинисток подняли до уровня редакторов, то, можно сказать, что редакторов, соответственно, опустили до уровня корректоров и машинисток. Обыкновенная для наших времен история. В разных местах она случалась по-разному, но итог получился как с энтропией в замкнутой тепловой системе везде одинаковый: везде теперь редакторы, если не наборщицы, то по крайней мере, корректоры, и везде они даже понятия не имею, что такое в собственном смысле есть редакторская работа.

 

1. Понижение редакторского статуса не исчерпывается проблемами зарплаты.

 

Редактор обладал в советских книжных издательствах большими полномочиями. Он влиял на выбор издаваемых авторов, и даже на тематику. Хотя, понятное дело, преувеличивать его возможностей не стоит. Скажем, он мог в рамках молодежной или историко-революционной  — а эти темы были обязательными к исполнению без альтернативы: по 1 названию в год для издательства, где работал автор данной статьи — тематики предложить свой ракурс: “молодежи о культуре” или “большевики-интернационалисты на Алтае”, оказывал влияние на выбор автора: из нескольких равноправных кандидатур мог отдать предпочтение той или другой, в случае издания сборника мог даже всунуть туда своих знакомых или протеже, если это не выламывалось из общих рамок намеченной темы.

 

Теперь же редактор этой возможности лишен. Теперь все определяют деньги и издается только то, что приносит деньги. А читатель ныне не очень горазд на пополнение кармана издателя. Мы не берем в расчет фэнтэзи, детективных историй и женских романов — такой литературы, во-первых, в провинции не издается, а значит, и личного опыта, как здесь отбираются авторы у нас нет, а во-вторых, это собственно говоря не литература. Поэтому деньги выколачиваются непосредственно из авторов, желающих платить за издания которых при массовом стремлении в доктора и кандидаты и необходимости иметь, скажем, для докторов не менее двух монографий, пруд пруди.

 

2. Но чтобы не докучать рассусоливанием проблемы в общих тенетах, расскажу, как я почувствовал это понижение редакторского уровня на собственной шкуре. В свое время по ряду личных обстоятельств я оказался вне краевого книжного издательства и меня подхватило издательство университетское.

 

В книжном издательстве мы, его работники, смотрели на докторов и кандидатов с легким презрением. А я, который работал с ними непосредственно, ибо научные и технические издания были на мне, так особенно. Все ради чего они приходили в издательство, это публикации, публикации, любой ценой публикации, не важно о чем, лишь бы опубликоваться.

 

Но если в краевом издательстве доктора и кандидаты ходили за редактором на полусогнутых и все старались напоить его коньяком, то в университете вдруг оказалось, что это они здесь хозяева, а редактор никто и звать его никак. Да о чем петь, когда даже такая козявка как кандидат наук стоит неизмериво выше редактора. Так что пришлось покориться пращам и стрелам яростной судьбы притушить как окурок свой редакторский гонор. Свести его к полному нулю.

 

Первым камнем претковения для меня стал “Шукшинский сборник”. Этот издавался в университете каждый год, жалкие потуги провинциальной филологической братии, хотя по большей части, конечно, эта отрасль формируется из теток с авосками, обремененными семьей и огородами, изображать из себя научную среду. Читал я его читал, но одна статья меня настолько вывела из равновесия, что я ее просто выбросил из сборника.

 

А написал эту статью Александр Семенович Шатохин, ныне проректор одного из Московских университетов, главный редактор “Теории литературы” (данные несколько изменены, поскольку этот профессор еще жив и процветает). Статья называлась “Шекспир и Пушкин: история одной поэмы”. То что статья с такой темой появилась в “Шукшинском сборнике” было неудивительно: там половина материалов не относилась к Шукшину. Провициальный университет слишком маленькое и бедное учреждение, чтобы позволить себе роскошь издавать отдельные сборники по каждой тематике в чистом виде. Поэтому в “Шукшинском сборнике” были представлены и статьи по Геродоту, и по психолингвистике и по древнерусской литературе: словом по всем направлениям, по которым занимались преподаватели университета. Также не удивил меня и факт участия иногороднего автора, тем более московского — такие контакты были обычным делом.

 

Вывела меня из редакторской колеи сама статья. Автор взял тему, по которой уже оттоптались стада литературоведов, от академиков до аспирантов. Он даже так и начал ее: “Есть исследовательские сюжеты, берясь за которые приходится даже не объясняться, а приносить извинения, предвосхищая вопрос: как, опять? разве не все уже сказано?”. И тем не менее взялся и не извинился. Хотя даже не написал ее, а составил из трех плохо сшитых между собой кусков, даже не украденных, а в наглую переписанную из учебников литературы. Мне это было ясно тогда по ее стилю и по характеру данной статьи, а теперь, заглянув перед написанием этих строк в Интернет, я могу это утверждать на уровне неоспоримого факта.

 

Моя смелость повергла буквально в шок моих коллег, а директор издательства (как гласила табличка на его кабинете), он же заведующий редакционно-издательским отделом (как значилось в штатном расписании), даже не решился говорить со мной по поводу столь дерзкого поступка, а передал дело по инстанциям.

 

— Ты что же своевольничаешь, — заговорил со мной проректор по науку, географ, мужик, корчивший из себя демократа, почти мой ровесник и потому с первых же шагов знакомства со мной на “ты”, — выбрасываешь статьи из сборника?

 

Я объяснил свои резоны. Он добродушно улыбнулся:

 

— Ну и что? Не вижу никаких серьезных оснований для отсечения Шатохина от сборника. Написал лабуду? Да он, может и не писал ее. Ты учти, ведь он это профессор, доктор наук, проректор крупнейшего в стране университета. А знаешь, сколько в среднем публикаций приходится в год на российского профессора. 300 (пишу прописью — триста), среди которых как минимум две монографии или сборника. Когда у него время писать? Да он и читать-то ее скорее всего не читал. А писал какой-нибудь аспирант или доцент, а то и студент. И что по-твоему, будет этот раб, это подневольное существо вкладывать в поденную работу труд, талант или хоть какие-то мысли. Да схватил первые попавшиеся материалы, и хорошо еще если не изложил их своими словами, а то бы такую фигню напорол.

 

Проректор взглянул на статью:

 

— “Шекспир — один из величайших драматургов в мировой литературе”. Вот ты это подчеркнул и воткнул рядом восклицательный знак. Это что? Разве неправильно?

 

— Правильно, конечно. Хотя даже журналистам такие банальности писать стыдно. Но я не из-за этого испачкал поля.

 

— А из-за чего?

 

— А вот из-за этого, — и я ткнул пальцам в стоявшую рядом ссылку: Луков В. А. “Гений на века: Шекспир в европейской культуре”, — кто такой этот Луков, что ссылкой на его имя нужно сопровождать столь глубокомысленное суждение?

 

— Ха-ха… — он искренне расхохотался. — Не бери в голову. Я же говорю: писал клерк. Сунул шельмец ссылку куда попало. Вот тут я на твоей стороне. Лучше переместить ее в другое место.

 

И посерьзнел:

 

— Но ни в коем случае не убирать. В науке вклад ученого ли, института, университета ли оценивается во-первых, по количеству публикаций, а во-вторых, по количеству ссылок на печатные труды. С публикациями ни у Шатохина, ни у, надо думать, Лукова полный порядок. По определению. А вот ссылки нужно организовывать, сами собой они не пойдут. Здесь по принципу: “ты мне, я тебе”. И в целом. Ни ссылки, ни библиографический список трогать нельзя. Здесь в отличие от текста, все выверятеся, просматривается до каждой записи, до запятой. Нужно сослаться на знакомых и друзей, ввести аккуратно в оборот своих учеников, показать, что ты в курсе последних достижений науки в этой сфере, и еще множество нюансов, о которых ни ты, ни я ничего не знаем. А выбрасывать Шатохина… Это величина. Я представляю, сколько трудов стоило заманить такую в сборник провинциального университета. Одно то, что он дал нам статью — это уже большое достижение. И смотреть такому дорогому подарку в зубы: обращать внимание на то, что и как он написал, — это быть полным, прости за откровенность — тебя извиняет только твоя неопытность — дураком. Вот смотри: рейтинг публикаций “Теории литературы” в 10 раз выше рейтинга публикации в наших “Ученых записках”, то есть одна статья у них = 10 статья у нас такого же объема. А залучив его к себе, мы сможем просить о публикации наших ученых у них. Усвоил?

 

3. Но так до конца я всей этой хитрой механики и не усвоил, и лишь приобрел стойкое презрение к ученым, как ранее заимел его к писателям. Проработав однако 23 года в университете, и кое-что уразумев в функционировании науки, сделаю оговорку. Среди ученых куча жуликов и проходимцев, особенно в так называемых общественных науках. А еще больше добросовестных посредственностей, которые, на мой взгляд, приносят науке гораздо больше вреда, чем самые лихие проходимцы. Талантов и людей выдающихся везде мало. Но если в литературе ли, спорте, они сразу видны, и, как говорится, по делам их легко распознаешь, то в науке мусор плодят не только жулики и посредственности, но и серьезные настоящие ученые.

 

Что такое наука? Это изматывающие изнурительные серии опытов, раскопки, другие полевые работы в биологии или геологии, рытье в архивах. А что такое результат в науке? Его можно изложить на 5-ти, максимум 10-15 страницах. В год же ученый должен выдать по 300 статей и 2 монографии. Вот и пишет либо он сам, либо заставляет писать подчиненных негров всякую лабуду. Впрочем, имена тех, кто действительно не примазался к науке, а что-то создает, хорошо известны в их узкой сфере. Поэтому специалисты быстро отлавливают их из бумажного моря, а потом так же быстро оценивают: есть ли в этом материале что-то стоящее. Я много раз наблюдал, как читают специалисты журналы. Берет его: пролистал раз-два, тут же, порою когда рядом на столе стынет водка и отбрасывает прочь:

 

— Все больше читать нечего.

 

Но иногда вдруг уткнется в статью, а то и просто информационное сообщение буквально в несколько строчек, берет ручку, внимательно смотрит на него, будто хочет выведать тайный смысл, а потом откладывает:

 

— Нет, это надо обмозговать поосновательнее. Завтра у меня свободный день, не поеду ни на какую на дачу, посижу лучше с этой статьей.

 

Но редактору и даже ученому, специалисту в смежной области различить мусор от ценного материала невозможно. Современная наука представляет собой совершенный хаос многих резко очерченных специальных областей.

 

Вот вкратце причины, по которым мужской элемент выветрился из издательского баланса, отчего центр тяжести переместился и в полном соответствии с законами физики культурный дебаркадер вот-вот перевернется.