Мы, поморы, народ отродясь работяшшой. Коль обедать вовремя не позовут али спать среди дня не захочецца, можем цельны сутки в упряк у станка простоять!
Перво-наперво для всякой работы нать, штоб был там кураж. Без куражу и топор по реке сроду не поплывёт, и сани в бане сходу застрянут. Ежели которой кураж для почина словить сумел, так у того опосля ноги сами ходят, руки сами носят, и голова на ходу крепче соображат. На кураже-то, бат, токмо бровью повёл — зарод на пожнях мигом выставил, палец в ноздрю воткнул – силосну яму за кулигой враз выпрастал, на руки поплевал — два венца махом к срубу прилипло!
Друго дело, штобы от кажной экой затеи прок был…
Аккурат в том месте, где даве вся кора с деревьев слезла да одне лишь зайцы фиолентовы в розных валенках по голым веткам нынче скачут, стоял от поры до времени лесопильной завод. Подле завода был затон да сплавконтора. В конторы начальство служило, а у затона посёлок рабочий копошился. Мужики лес зимой в делянках скопом валили, летом кто на сплотке в запани шустрил, а кто на лесопилке брёвна в раму заталкивал. Жонки — те больше по дому обряжались, в лавке отоваривались, за детьми да за скотиной смотрели.
Отирался на энтом посёлке в артельном бараке среди прочего сплавного народу один паренёк заполошной. По имени его звали Орёма, а дразнили сызмальства — Опарыш. Прозвишше тако к нему досужи языки шутя прилепили, потому как был он до еды порато охоч и повадился как-то с голодухи на пекарне сыру квашню на опаре из чана мутовкой в рот себе заправлять. Вырос Орёма ловок да хитёр: на ходу подмётки у сапог любому срежет и хоть от стаи собак запросто отбрешецца. Вина много не пил, работу не прогуливал, зарплаты не припрашивал, план по сплаву выполнял…
В тот год на заготовках прогрессивку ввели, так мужики-то всю зиму лес на бору вперегонки валили. Натаскали к реке хлыстов — штабель непомерной, до небес! Весной, по большой воде, весь штабель-то мотугой экой в затон чохом и вынесло. Да, видать, сплавны-то сдуру перестарались: лесу молевого в кошель столь плотно набилось, што случился залом. Бревна друг на дружку лезут, на дыбы становяцца — токмо треск да скрёжет стоит. Начальство по берегу забегало, сплотчики по бонам скачут — надоть теперь как-то экой затор дикой разбирать!
Орёма-то тудой же со всема в залом и сунулся: топляки гужом чокеровать. Упёхтался, с шеймой по завалам шастая, да и недоглядел впопыхах: запнулся за лежень и соскользнул с бона в воду. А вода в реке ледяняшша, теченье на стремнине зверско: под плот его враз и заташшило… Понял Орёма, што дело плохо, сбросил под водой бахилы, из рокана кое-как вывернулся, штоб легче выгребать… Да поздно уже рыпацца: под плотом темно, куды плыть, не видно, и воздуху-то не осталось совсем!
Вдруг, чует, зацепил его кто-то за волосы и наверх тянет! Вымырил из воды Орёма, глаза вылупил, воздух ртом хватат, глядь, а над ним — буде гробня из топляка сложена, кругом мрак зловешшой, и два огонька жёлтых в потемни экой светят. Пригляделся — мать честна! Так энто же мурин — чёрт сплавной: на брёвнах сидит, клешнями вцепился, пузыри за ушами раздуват и на него сверху пялицца.
«Ну, што, паренёк, — говорит ему мурин, — помочь тебе чем али дале поплывёшь?» А сам глазишшами огненныма ворочат и склабицца ехидно. Смекнул Орёма, што девацца тут некуды, и отвечат: «Да заплутал я, дядя, в экой темноты! Может, ты мне дорогу-то назад и посветишь?» «Хорошо, — говорит опять ему чёрт сплавной, — токо есть у меня один оговор: выташшу тебя на волю, коли будешь ты мне за то всю жизнь топляк в заводь поставлять. Засажу я в твою башку для такого дела — шушурня. Даст он тебе силу лесопильну, но за кажно свалено дерёво будет у тебя ума понемногу отымать». А Орёме стрась как неохота утопленником-то на людях прослыть. «Ну и ладно, — думат, — ум не кора, новой, коли што, нарастёт». На том и сговорились. Плюнул мурин шушурня Орёме в ухо, выдул хоботом ему на голову склизкой пузырь, схватил его за ногу да под водой за боны-то и выволок. С пузырём эдак-от Орёму наверх и вытолкнуло. Вылез Опарыш на боны весь в соплях и тине, сам не столь от холоду дрожит, сколь от страху трясёцца, и в руках-то пилу ржавелу держит. А с берегу к нему уж мужики с баграми на подмогу поспешают…
С тоих вот пор Орёма в тысячники* и выбился! Пила-то столь ловка оказалась, што он один тройну норму на лесоповале зараз выдавал. Зайдёт со своёй пилой в делянку — токмо шорох стоит! А шушурень ему изнутри на глаза давит — спать не даёт. Так и бегат по лесу Опарыш с выпученными глазами да за пилу двумя руками держицца, штоб с устатку-то в сумёт не угодить!
Глядя на него и остатни мужики подтянулись. Назначили Орёму бригадиром. Контора план по вырубке перевыполнять начала, зарплату подняли, товаров импортных в райпо завезли… Зажили на посёлке — краше давешнего! В экой запарке никто и не замечал, што брёвен на сплаве всё больше пропадать стало: то пучок от плота на ходу кто-то отнимет, то вся подплавь на заструге враз оборвёцца. А Орёма с мужиками знай наяривают — нормы по заготовкам перевыполняют: лесу-то того вон сколь ишше по берегам стоит, на всю жись хватит валить!
И наладился, ишь, Опарыш-то со временем хозяйством обрастать. Контора ему дом двужильной помогла справить. Купил он себе в райпо под зарплату польску мебель, финской холодильник да японску музыку на кассетах. Нашёл себе невесту — кукомоню одну столовску — женился на ней, и зажили они вместе — как люди…
Пришло время — стала рожать ему кукомоня детей-погодок. Один другого краше у ей выходят, но ни одного умного не получаецца. «Може, — думат, – сама где недоглядела, али Орёма чего не так делат?». Да токмо родились у неё одни идиоты: што ни сын — то дебил, как ни дочь — всё бестолочь! И никто не мог понять, што ж энто за проклятие-то тако с людьми приключилось! Доктор в кажной раз анализы с них брал да лекции о вреде читал. Соседи им уж и так и сяк объясняли и на себе показывали. К икотницам всема ходили кланяцца… Даже попа одиновы зазвали с образами подле стоять, но толку от энтого — никакого!
Вот родила Опарышева жонка последного глупого ребёнка да и говорит мужику своему неуёмному: «Замаялась я, Орёмша, эку бестолочь рожать!» Подала бумагу на развод, свела детей в интернат, подобрала подолы и умотала в город к тётке поломойкой на подёншшины прислуживать.
Орёма-то сначала запил с горя на полгода, а потом пошёл к запани да и закинул со зла пилу ту чёртову с бонов в омут! Пробовал он опосля керосин себе в уши лить да дёгтем голову мазать, но ничего не помогло, быват, крепко засел шушурень-то у его в башке! И рындат с тоих пор по вырубам Орёма, бъёцца лбом о пни да сухи дерёва — хочет шушурня из головы своей дурной вытрясти…
А лес-то у нас таки кончился весь! Видно, выудил кто-то пилу Орёмину из омута да к рукам своим её и приладил. Река омелела от топляков и закисла исподволь, завод скоро встал без работы и сгорел в одночасье без присмотру, контору закрыли, начальство в город умчало, а на том посёлке мужики теперь — одни алкоголики, а ихни жонки — сплошь все торговки!
Э-эх… Как у нашего затону сидит мурин злобной на бону! В клешнях пилу ржаву точит, буде лес свалить весь хочет, а сам смотрит искось за рекой да шушурня прячет за шшекой!
*Тысячник — передовой вальщик, заготавливавший более тысячи кубометров леса (вручную). Награждался почётной грамотой.
