Вот как дело было: у жонки одной рябой молоко с печи сплыло рекой. Покуда его ловили, все шайки утопили! Погнались за молоком, спихнули в ту реку амбар углом, за амбаром — баню, за баней поплыло гумно, за гумном — жонкин дом, за ним дом другой, за другим вся деревня гужом так и сбежала по молоку! Теперь ужо никто не живёт тут…
Тако враньё-то ить всё раньше сочиняли, а нонче нать — пришла пора всю правду сказывать!
Дак вот, как всё вышло… В одной деревне глухой маялась в девках по жизни бестолочь одна никудышна. Родители за ней с рожденья не следили, не то што накормить — по имени назвать забыли! И шастала она всё время на задворках не прибрана, чумаза да голодна, в опорках розных, и в последни ремки одета. Обряжаться ей не заставить — без толку, уму-разуму научить некому, спровадить в люди некак — лес кругом!
Жонки деревенски ею помыкали постоянно и гнали батогами со дворов, штоб не побиралась, не пакостила и под ногами не мешалась им. А та — назло старалась: то выхлебат всё пойло у коров, то заберётся ночевать в овин, а то возьмётся на гумне дичать с мышами.
Артельны мужики пойдут, быват, с работы мимо да крикнут походя ей: «Эй, полохоло, глянь-ко: эвоны журафля лЕтит!» Она башку-от задерёт, заткнёт пальцем ноздрю, раззявит рот и смотрит: «Где-ко? Ух, ты-ы! Вот она журафль-то — лЕтит боком!» Мужики уж и забыли про неё давно, а эфта час так простоит и два, да и заспит ише посредь дороги ненароком. Это стоймя-то!
Девки незамужни порато не любили брать её с собою в клуб на танцы и никогда не звали в гости ночевать. Она как заревёт на них, а девки и погонят прочь её всема: «Кыш-ш! Кыш отсих! Ишь, прицепилась — оторопь соплива!» Дак та уйдёт с обидой в лес, насобират там выползков, шшуров и жаб в карманы полны да и почнёт има потом кидать в тех девок, гонять их по деревне да насильно потчевать.
А парни молоды глумились над дней всяко: то в грязь спихнут, то мох-траву курить, то мухоморов варить научат. А то плеснут вина ей в рот и смотрят на спор, в каку она канаву раньше упадёт! Вот, в кой то день, окликнули они её из-за амбаров: «Э-э! Слышь-ка, ты — ягабово орёмье! Поди сюды, дадим тебе сёдни секс пошшупать. Хочешь?» Она и согласилась, дура! От них видать и на снося попала.
Урону поначалу в ней никто не заприметил, а кинулись ужо, когда она ребёночку придумывать названье стала: «Сверёжой, — бабкам сказывала — стану звать. Как нашего царя!» Родители те в панике — кто в лес, кто со двора — бежали от позора! Деревенски тоже поначалу сполошились все: им-то куды с экой обузой?! Даже дважды посылали в центр за фершалом, но оба раза неудачно. Потом решили: «Пушшай рожат. А попожжа ужо обеих сразу же сдадим в приют!»
Так, вот… В назначенно время таки родила та бестолочь, но не мальчонку, как обешшала, а вроде девочку, токмо с копытцами, хвостом и шаглами! Новорождённу и мать её определили спать в ушате из под квашенной капусты. И звать ей дали имя: «Несверёжа» (потехи ради). Воды в ушат налили, чтоб Несверёжа могла шаглами дышать, да и ходили потом всема глазеть на эку букось. А эфта Несверёжа сама собой менялась не по дням, а по часам. Отпустила, зараза, клешши с жалами, выползла из ушата в заполночь и выела всю ту глуху деревню одним разом! И даже жертв там не осталось никаких!
* Сверёжой — свежой, бойкой, молодой (свежерожденный).