Тарас Ткаченко. Поскребыши Ноя

Когда, уже на Арарате, драили палубу ковчега, выскребали все дальние уголки – даже под мышками слона посмотрели, то нашли там перекати-поле, что-то, клукебень. Оно было как проволока. Но состояло из слов. Ной взял ее с собой, вертел в руках, как головоломку, потом посадил на вершине. И вырос куст, и семена его по ветру долетели до Израиля, там дали род терновнику. И когда пришел Христос, солдаты рвали этот терн, сплетали из него венок, похожий на вопрос, надевали Ему на голову, и он впивался Ему в виски и Его мучил…

Здесь я соберу все, что спасу из записок в Контакте. Там страница, может быть, похерена, но пока не удалена. То, что получше, все будет здесь.

 

Вот мое мнение о Боге: лучше одно упражнение с разглядыванием свечи, чем десять страниц мудрых мыслей. Лучше одна мастерски написанная страница нот, чем все чувство ритма. Лучше одно изречение от души, чем три для красивой цифры. Лучше один удар по рогам, чтобы сбить фонарики, и тогда мы будем нагибаться и подбирать эти фонарики, в цветных тенях – где-нибудь в книге, всего лишь, и все же это красиво. Память, или тень, или благодарность – только, увы, не пизда – будут нам наградой.

 

Ты говоришь “Боже, дай мне силы”, но ведь это они и есть, Бог даёт, уже все отдал их тебе, чтобы ты смог не вмазать менту, которого сейчас подзовут на этом вокзале, чтобы ты скрепил стенки разума… Я уже не помню, что я хотел написать, кроме только этого: сон даёт передышку. Сладкий червячок себя вползает в себя же, но когда, как, закричал я сквозь сон, найти полный покой, полную свободу? В смерти; смерть – это окончательное возвращение к себе.

То, что я хотел записать, было гораздо мощнее этого.

Шесть изгибов спинного хребта –
Все позиции неудобны –
Как трость, складная в неизвестном месте,
Белая трость, на которую кинулся собака-поводырь и обглодал.
Сижу, рахит-подсолнух, на песке,
на соли с пеплом набережной, как шоссе.
Какие болиды здесь должны гонять, чтобы объехать линию.
“Почему цыпленок переходит через дорогу?”
“Потому что хотел оказаться на другой стороне.”
Пора, с подмига сфинктера, и мне.

 

По ту сторону нормальности лежит… что?
Вот я лежу и не могу подняться.
Я опишу вам то, что под ногами, на замызганных, как с Красной площади, плитках:
зеленые травинки, упавшие арбалетом, кремень…
И я опять кусаю ногти… шелуха от тех людей, вишневые дроздочки – от этих. Здесь, что ли, поколения курили.
Мое состояние можно описать так: душа не описывает круга,
не возвращается к себе сквозь дело,
Как с удовлетворенным стуком захлопывается крышка сундучка.

 

Опять ничего. Опять не раздолбал доски пола чем-то вроде рок-музыки
как трубы даунов, орущих в нос.
Опять не вылил свинца из звука,
не повернул ключа досуга,
не встал и заработал бешено,
рассовывая вещи по
их оч. важным пунктам-поездам:
нарком, наркомтам.

 

Асфальтовые раковины дорог,
Бухарские узоры многожорок
И ножницы травы, и перья ивы.
Да, опять отложили приём;
Зря мы торопились,
Но с тем большим восторгом туда завтра войдём.

 

Я проехал на № 4 через весь Краснодар и обратно – будто на том же; в княжествах тел, посаженных так плотно, как ромашки на лугу; в разных степенях строительства и свежести; пчелы порхали на УФО-узоры полей федоры бабули в самом низу. Я не знаю, куда водитель складывал двери. Мы плыли и пряно пахли приятно; и я, стоя под люком, как из шеи рыбины, спел Yellow Submarine.

 

Ах, абстракция! Кандинский писал, что для него соотношение при работе такое: один взгляд на натуру, один на холст и десять – на воображение. В конце концов, другого способа и нет. Однако многие вещи обходятся без времени: вот муравей, такой же рыщущий, как его предки (или всё-таки чуть более совершенный?). Эволюция в грузном теле человека накапливается и вылетает разом – в один момент, ты знаешь, когда; а муравьи вальсируют и с мандибул на мандибулы передают, будто корзину цветов, мумию принцессы.

 

Всё ценно в малахитовой шкатулке дня:
встаёж; листва; рывок любить, что есть;
побудка “эго”; tuff; проценты мастерства;
трусливые легкие; воля; гипноз чужого;
взгляд напролом сквозь диарамы страха;
удары встречных коробчатых аур;
тот минимум книг, который расцветает
на пыльной проруби удушья мозга;
родной адок дешевых Дикси-лэндов –
о курники на вкус, как Мефистофель;
бруски знакомств, медузы флирта;
открытия, кладутся в некий прок; клюв дрёмы;
всеважность денег; свод метро; кошмар,
с сырой травой проросший внутрь кожи,
блокада звёзд, палачества народа;
анализ прессы; философия; вдруг;
конструкция детей; не-секс;
потом – потом –
реальность струй фонтана, их террор –
и верный Бог – и наслаждение морем.

 

Читайте журнал «Новая Литература»

Мои акции всё падали и падали
всё падали и падали
падали всё
и падали.
А я не знал, что делать, –
не бык и не медведь,
ни повалить, ни зацепить
радеть и свирепеть
Так тонко-тошно вспоминать
как мало рынок стал давать –
бегом привычно принимать
с сырым пайком усаживать
растапливать, раскалывать
примёршие огни
похлопывать, науськивать
и сравнивать с они.
И руки не разбились,
4 колена на пол
не сели, упразднились
открытия и взгляды;
и стали все отрады,
и стало Я не надо.
А акции все падали
в цене бумажки падали

Когда человек исчезает,
то целиком:
пропадают его/ее слова, его/ее мысли,
акценты, брови, ладони, подошвы – скрываются,
и вес на вес волос, характер ушей и вся нелёгкая…
и даже обратная сторона глазных яблок, и даже нижняя – языка
их вдруг выносят белые пиксели
и образованность, и мнения о дорических колоннах
и чай, кхе-кхе, и чай, чайку подлей-ка
и треск профессии, и кошмар, когда его/ее
находишь поутру рядом на подушке
как день рожденья / как паука
уйдя, все перекрестки растворили
гудит труба и жимолость легка

Великий пианист поклонился, сел, встал, подтянул бабочку, закатал рукава, свеже сел и обрушился на клавиши. Как он играл! Как играл! Он играл пальцами, он играл локтями, он бабахал лакированный крышкой. Чуб взлетал, как вымпел, и заворачивался вокруг электричества из люстры. А что творилось в зале! Но вот он начал уставать, поутих, сгорбился. Челюсти перестали бешено камлать, он открыл рот и позволил комку нотации скатиться через губу на пол. Руки его бродили с белой клавиши на черную – Ре-бемоль тут, Соль там, и вот повисли вдоль туловища, еще похватывая тиком. Брови упали мостами. Большая челюсть легла на грудь. Ноги в ботинках, исцарапанных о две гнутые теперь педали, выехали, будто лыжи.

– Заснул! – сказал муздиректор, выждав минуту.
Опытный критик С. Березин поднес палец к губам.
– Тс-с!

Маэстро продолжал играть. Он ворочался на табурете, так и этак раскладывая могучее тело по пыточной лесенке рояля. Откатившись, он чуть не упал в зазор. Фрак его, цепляясь, создавал тремоло. Голова болталась все тяжелее, и наконец маэстро, забурковав, лег щекой на верхние октавы. Дыхание его набрасывало тут чуть атональные каприччос (великий пианист много курил), а левый кулак, поднимаясь и опускаясь на первое До, отбивал темп видений, от которых трепыхалось его квадратное, хорошо видное сейчас ухо и вдоль затылка густел и расслаблялся обидчивый, всему миру известный шов.

 

Самые оригинальные слова уже стали телом –
Вот они, самые оригинальные слова.
Надо иметь, что сказать, а я не вижу, о чем.
Столбы – чтобы взбираться, бензоколонки – доить…
О метафоры, вы уже расставлены кругом,
Как трости для слабоходящих – скачи из костыля в костыль.
Глаголы – рокочут,
Ландшафты прилагательных надежны,
Как тень веселая, как сень оттенков крови.
Предлоги и междометия в раздачу на столах – бери, сколько захочешь.
А светочи зыбятся и молчат, благословляя
Огромными дистанциями росы.
И вот для одного начинается танец между объектами –
В догадках за существительными –
Танец с вуалью.

 

Хлоп-похлоп и еще стоп
Сладкими ладонями
Хари Кришна я кричу и отчаянно ищу
силлабиллофонию
А она лежит на дне
На разобранном вине
Ты, как роженица, поешь
И из себя как моль идешь
Тошнишь-хохочешь, ведь куда
Не отправлялся никогда
Ты или бросишь, или дойдешь.
Но ум твой будет вложен в вошь.
Пока ты свеж и не устал
At your wits’ end ты не бывал
Там, где кончается вода,
Там, где у мозга нет следа
Dahin, dahin
Туда, туда

 

Веселый народ карнавалом идет
с флейтами и прищепками на носу
и из сердца поет и, как листья, развлекается
Судьба сидит каменным тигром с глазами-печами
Бог, астрология и всякое такое
Одни с ней встречаются, другие нет

Когда все мысли направлены к неизвестному,
то стихотворение становится молитвой.
А чем оно было раньше?…
Образы/образа. Но это такая молитва, в которой просишь
молиться далее и далее, то есть язык. Ты
просто хочешь говорить на нем все время. Странно,
что Церковь сберегает молитву для особых случаев.
Здесь мне на ум приходят их хлипкие свечки
из пчелиного мяса.
А почему бы не говорить на этом языке с друзьями?
Не славить Господа, не сквернославянить,
а разговаривать: подай мне, например, это-которое-также-другое,
этот-также-тот цветок. Один лепесток перетекает в другой.

 

Почему бы нет? Я не имею ничего против, значит, это возможно.
Сейчас слова упираются в конечные предметы и дальше не идут…
“Дай мне вилку.” “Вот тебе вилка.” “Спасибо”. “Пожалуйста”.
Замри-умри-воскресни…
Но когда все мысли направлены к тайному и это молитва,
знаешь ли ты, на что себя обрекаешь? С первым теплом весны.
Ну, хватит болтовни. Пора просить о конкретном.

 

Покадим, почадим, почалмим,
Псалом пчелым судок подсурьмим.
Две алмазные в клюкве сиси,
Долу мужнины очи провиси
В святоотческой плащанице.
Сложны святцы на мефодице.
Клобук попа глубок, как стук,
Клубком у кедов шасть паук.
Поп читает с плато звука:
Бессюрпризная наука.
В книге судеб дождь вчера,
Проверяется вера,
Носит причт аппаратуру,
Червны крести, бубны буры.
Что, что ара-попугай
Из купели прежний рай
Взором выпарил, орёт
Воскрещение в народ?
Мы в блеске веры и мокроты
Как иго, ляжем на кивоты.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.