Дмитрий Болдырев. Букашка (повесть, X)

… и был немедленно прерван.
– Вставайте! Вставайте, чёрт вас дери! Федя! Просыпайся! – орал под окном Виталя.
Судя по охрипшему голосу, я понял, что он орёт уже давно. Фидель поднялся с раскладушки и подошёл к окну.
– Что случилось? – пробормотал он.
– О! Федя! Здорово! – донеслось снизу. – Что говоришь ты? Я не расслышал.
– Что случилось? – повторил Фидель громче.
– Федя, я не слышу тебя. Что ты говоришь? – кричал Виталя под окном.
– Что случилось? – заорал Фидель во всё горло.
– А! Понял теперь! Федя, фотограф помер.
Мы быстро вышли на улицу. Виталя повёл нас за собой, в пути пытался объяснить что-то. Дорога была недолгой.
После вчерашней грозы в воздухе стояла свежесть. Земля напиталась влагой, и я оставлял на ней следы своих кроссовок, пока спускался к пруду. Я поскальзывался на мокрой траве, падал на неё коленями, и она оставалась на моих джинсах жирным зелёным соком. Стадо разбрелось по лугу. Пятнистые коровы с хрустом вырывали клочки зелени из земли и пережёвывали их, иногда поглядывали на нас, но оставались безучастными. Совсем рядом с водой, раскинув руки крестом, лежало тело. До него было метров тридцать. Несмотря на близость мертвеца, мы шли степенно, не торопясь. Да и куда нам было торопиться?
Мы подошли.
– Вот так я и нашёл его, – объявил Виталя. – Коровы рядом паслись, чуть на него не наступали. Я отогнал их.
Фотограф лежал на спине, широко разинув рот. По верхней губе его ползала муха и поглядывала в ротовую полость: стоит туда заползти или нет. Его бесцветные глаза, казалось, стали голубыми. Может, это из-за отражавшегося в них неба. Земля вокруг была сильно истоптана копытами. Возле правой руки трупа в коровьей лепёшке лежал дорогущий «Nikon». Вдруг одна корова повернулась, издала протяжное мычание и пошла в нашу сторону. Она двигалась медленно, низко наклонив голову.
– Куда ты! Куда прёшь-то! – замахал на неё руками Виталя.
Однако корова не обращала на него никакого внимания. Она подошла к телу на расстояние трёх шагов и некоторое время смотрела на мертвого фотографа большими кровяными глазами. Потом она подняла переднюю ногу и наступила на фотоаппарат. Я готов поклясться, что она сделала это специально и совершенно осознанно. Камера хрустнула и развалилась на части. Затем корова развернулась, подошла к пруду, забрела в воду по колено и принялась пить. Я смотрел на её раздувшиеся бока и думал, что она беременна.
– Я говорил ему, – покачал головой Виталя. – Я говорил, что коровы не доведут до добра. И вещь ещё сломала!
– Ты бы фельдшера что ли позвал, – предложил Фидель.
– Позвал уже, – махнул рукой Виталя, усаживаясь прямо на мокрую траву. – Скоро придёт.
Фидель уселся рядом с Виталей. Потом и я сделал то же самое. Стоять как-то неудобно было. Мы закурили. Я смотрел на раздавленную камеру и думал, что теперь никто не узнает, какие снимки сделал фотограф последними. Хотя, что тут гадать?! Коровы, конечно. Я думаю, та, с раздавшимися боками, которая сейчас так жадно пьёт воду.
– А ты уверен, что он мёртвый? – спросил я у Витали.
– Конечно! Что же я, мёртвых не видел, что ли? – ответил тот немного обиженным голосом.
– Ты трогал его? Проверял: дышит он, сердце бьётся? – не уступал я.
– Я мёртвого человека и так вижу, бьётся у него сердце или нет, – отрезал Виталя. – Если ты слепой, глазами не понимаешь, то можешь потрогать его!
Мне почему-то не хотелось.
– Интересно, от чего он умер? – спросил я после нескольких минут молчания.
– Что ж интересного? Жизнь кончилась – вот он и умер. Коровы всё. Фотографировал их, фотографировал и дофотографировался, на сквозняке-то, – пояснил Виталя. – А они ходят тут, срут.
Всё говорило в пользу этой версии. Всё сходилось. Где он мог умереть ещё? В городе? На дороге? В кровати? Есть множество мест для смерти, но он умер именно здесь – на лугу среди пасущегося стада. Всё вышло по его теории: последний щелчок затвора, последние лучи света, ударившиеся в эмульсионный слой плёнки, последние карпускулы души, вылетевшие из глаз. Смерть фотографа была самым надёжным, самым ярким утверждением правдивости его теории. Мне неясным оставалось только одно: один ли он выбрал для себя такую смерть, когда выбирал свою теорию, или же это всеобщий порядок, который в равной степени распространяется на всех? Все ли мы умрём в полном соответствии с нашими представлениями о жизни? Этот вопрос заставил меня задуматься.
Если это так, если выбранное мировоззрение предопределяет и завершение жизненного пути, то как тогда завершится мой? Какая у меня теория? Выбрал ли я её? И если ещё не выбрал, то как бы ответить на все эти вопросы без ответа, чтобы в итоге умереть получше? Хотя что это – «умереть получше»? Бывает ли такое? А можно ли так ответить на эти вопросы, такую теорию выбрать, чтобы и не умирать вовсе?
Я смотрел на тело фотографа, и мне совсем не хотелось умирать. Вот по нему и сейчас уже ползают мухи, а дальше – хуже. Появятся черви и будут обгладывать его до костей, бактерии будут разлагать его ткани, выделять газы. А вдруг способность чувствовать сохраняется и после смерти? Долгие месяцы он будет вынужден лежать неподвижно не в силах пошевелиться, абсолютно беспомощный, надёжно закопанный, и ощущать, как кусочек за кусочком оказывается внутри червей, превращается в газ и перегной. От этой мысли меня передёрнуло.
Если б можно было не умирать! А кто сказал, что нельзя? Нужно только правильно решить для себя задачу, поставленную жизнью. Что во мне и есть я? Нужно найти правильный ответ, и тогда, определённо, не надо будет умирать. Все религии обещают вечную жизнь в обмен на правильное решение. И это логично, в это можно поверить. Ведь и в школе за правильное решение простейшей задачи про бассейн и две трубы ставят отличную отметку. Не может же правильное решение архизадачи остаться без награды!
Пришла фельдшер – довольно пухлая тетка, покрашенная в каштановый цвет. Она неуклюже в галошах спускалась от дороги к пруду, и я думал, что она подвернёт себе ногу. Но фельдшер ничего себе не подвернула. Она остановилась метрах в пяти от тела, посмотрела на него и вздохнула:
– Да, мёртвый.
– Как же, мёртвый?! – возмутился Виталя. – Ты откуда знаешь?! Ты подойди к нему, потрогай! Пульс померь, хреновиной своей послушай!
– Ты чего раскомандовался?! – прикрикнула на него фельдшер зычным голосом. – Чего я, мёртвых не видела что ли?! Тебе надо – ты и трогай! Я и так вижу. Вон на нём мухи уже сидят радостные. Мухи просто так радоваться не будут!
– Это правда, – сказал Виталя смиренно. – Будет ихним деткам много корма.
– Ты скажешь вечно, так блевать охота! – плюнула фельдшер. – Ладно, пошла я. Ждите участкового!
И она неуклюже в галошах поползла вверх к дороге. Зачем приходила – непонятно.
Мы остались ждать участкового.
– Может, его молнией убило, – высказал я предположение, вспомнив прошлую ночь.
– Ага! Скажешь тоже! Землетрясением, может?! Тут в прошлом году монтёр со столба упал, так у него волосы дыбом торчали и кровь из носа чёрная текла. А ты – молния! К тому же, молния ночью была, а он вон какой выспавшийся, – опроверг меня Виталя железной логикой.
Участковый пришёл с неожиданной стороны. Он появился из полей с другой стороны пруда. Участковый был в форме, которой до этого, наверное, полы мыли. Сапоги его покрывала грязь (кстати, он был в сапогах).
– Вот, с самого утра по полям хожу, – объяснил участковый, будто оправдываясь перед нами за что-то. – Не работа, а говно! Что случилось?
Мы не ответили ему. Что мы могли ему ответить? Впрочем, он и не нуждался в наших ответах.
Участковый уселся подле нас и извлёк бумаги из папки. Потом он долго искал авторучку, нашёл, но оказалось, что она не пишет. Он ещё поискал и нашёл другую – зелёную. Участковый по очереди спрашивал у нас имена, адреса, что мы здесь делаем, что видели. Мы, в общем-то, ничего и не видели. Участковый записал всё на три листа, которые раздал нам.
– Это объяснения, – сказал он. – Прочитайте и распишитесь внизу, если всё правильно.
На своем листе я прочёл: «По существу заданных мне вопросов могу пояснить следующее: я работаю на стройке, ничего не знаю и ничего пояснить не могу. Труп нормальный». Я поставил под текстом свою подпись. Всё было очень правильно написано. Я действительно работаю на стройке и действительно ничего не знаю. А труп нормальный. Очень хороший труп. Бывают, наверное, трупы намного хуже.
Участковый собрал у нас листки, сложил их в папку и велел нам идти по домам. Мы поднялись, выстроились в одну линию и пошли вверх к дороге. Фидель шёл посередине, я слева, а Виталя справа.
– Эй! Погоди! – закричал вдруг участковый. – А фотоаппарат кто раздавил?
– Корова, – устало ответил ему Виталя, даже не обернувшись.
– А какая? Их много здесь.
Мы сделали вид, что не расслышали вопроса, а участковый не стал его повторять.
В дом мы вернулись к обеду. Я почувствовал, как удушливо в нашей комнате пахнет копчёной курицей и перегаром. Остатки вчерашней трапезы и немытые стаканы так и лежали неубранными на полу. Я распахнул окно. Повернувшись, я увидел, что Виталя уже разлил самогон по стаканам – со вчерашнего дня в банке у нас оставалось ещё очень много. Я подумал, что работать мы так никогда и не начнём.
Мы выпили не чокаясь. Виталя резко выдохнул и произнёс:
– В мире – большое разнообразие вещей, но все они возвращаются к своему началу. И жрать охота.
Фидель сварил рис. Другой еды у нас не было, а в магазин идти не хотелось. Рис получился очень рассыпчатым, но я его всё равно не люблю.
Виталя вдруг запустил руку в свои ужасные штаны и некоторое время копался там, а потом достал два измятых запачканных листка. Он развернул их, разгладил и продемонстрировал всем, как табличку с номером раунда во время боксёрского поединка. Это были листы, которые вчера оставил Евгений Николаевич.
– Ты что ж, правда эту букашку нашёл? – спросил у меня Виталя.
– Правда, – ответил я, разжёвывая рис.
Виталя разлил. Я заметил, как из-за плинтуса на стену выбрался жук-огнёвка. Он был довольно жалок – видимо вчера ему крепко досталось. Жук уселся на стене и замер.
– И что ж она? – спросил Виталя.
Я не совсем понял, что значил его вопрос.
– Ничего. В банке сидит.
– Так-то и сидит? – не поверил Виталя.
– Сидит. А что ей ещё делать?
Виталя поднял свой стакан, предлагая нам последовать его примеру. Мы последовали. Жук-огнёвка тронулся с места и, неуклюже перебирая лапками, пополз вверх по стене к открытому окну, будто точно зная, где именно оно находится. Для меня всегда было загадкой, как насекомые умудряются ходить по отвесным стенам.
– Что делать с ней собираешься? – спросил Виталя.
– Не знаю. Может, ты подскажешь?
– Может, – Виталя задумался. – Много денег предлагают?
– Много, наверное.
Жук-огнёвка выбрался на подоконник. Он приподнял свои блестящие надкрылья и выправил из-под них пару нежных полупрозрачных крылышек, словно проверяя: всё ли у него на месте. Убедившись, что всё в порядке, жук сложил крылья. Виталя опять задумался, а потом сказал:
– Я думаю так: потерять ты ничего не сможешь, потому что у тебя ничего нет. Приобрести ты тоже ничего не сможешь, потому что этого никто не может.
Жук-огнёвка снова расправил крылья и вылетел в открытое окно. Я следил за ним взглядом, сколько мог, пока он не затерялся на фоне зелени холма. Мне вдруг стал ясен смысл Виталиных слов. Действительно, как я могу приобрести что-то или потерять, если я не знаю толком, что такое это «я». Есть ли оно? Жук-огнёвка не имеет ничего и улетает в окно. Я не имею ничего и остаюсь в комнате. Вот и всё, что можно здесь сказать.
Я поднял глаза и увидел, что на меня смотрит Фидель. Взгляд его был… Впрочем, я не могу толком сказать, каким он был, а потому и пытаться не стану.
– Может, ты мне посоветуешь, что делать? – спросил я у Фиделя.
– Нет, не посоветую, – всё, что он ответил.
Мы сидели до самого вечера, наливали и выпивали не чокаясь. Я отчего-то не пьянел. Когда самогон закончился, Виталя перевернул банку вверх дном.
– Лучше ничего не делать, чем стремиться к тому, чтобы что-то наполнить, – изрёк он, потом встал с кряхтением. В коленях его при этом щёлкнуло. – Я сейчас на холм пойду. Надо подумать обо всём: про фотографа, про коров.
– Это правильно, – одобрил его Фидель. – Сходи.
– Грустно как-то. Сердце стукается. Я вот и подумал, что надо на холм сходить.
– На какой холм? – спросил я.
– На наш. Вон, который прямо за оврагом, – пояснил Виталя.
– А зачем на него идти? Зачем там про коров думать? Если так уж необходимо думать про коров, то нельзя ли это дома делать, а не на холме?
Мне почему-то не хотелось, чтобы Виталя уходил.
– Можно и дома, но на холме – лучше. Ведь это не простой холм, а курган. Под ним какой-то умный монгольский человек похоронен. Вот старые люди говорят, что если в полнолуние сидеть на этом холме, то может какое-нибудь откровение быть. Я часто на него хожу. Правда, сейчас ещё не полнолуние – но это ничего. Можно и так, – объяснил Виталя. – И овраг прямо рядом с холмом. Это ведь тоже неспроста. Не просто так это – овраг и сразу холм. Не просто так. А в овраге ручей. В ручье вода тоже особенная, потому что рядом с холмом протекает. Если долго её пить некипяченую, то можно дизентерией заболеть или ещё какой-нибудь ангиной.
– И что же, тебе было уже какое-нибудь откровение? – спросил я.
– А как же! Было много раз! Вот перед самым семнадцатым августа, когда доллар подскочил, мне откровение было. Я тогда всю пенсию в доллары вложил. Очень своевременное откровение было… Ну ладно, пойду я. Счастливо оставаться!
С этими словами Виталя направился к двери, потом вдруг остановился.
– Федя, а у тебя нет газеты какой-нибудь почитать? А то если думать устану на холме, так я газету почитаю. Последние известия всякие.
– Как же ты читать будешь? – удивился Фидель. – Скоро стемнеет.
– У, Федя! Я знаешь какой зоркий! Это я выгляжу старым, а глаза у меня молодые, как у кошки.
Фидель достал из рюкзака «Аргументы и факты» и протянул их Витале.
– Нет, всю не надо. Я столько много не читаю. Я только первый лист возьму, – сказал тот и вышел.
Я встал у окна, которое выходило на холм. На улице темнело, однако я увидел, как из дома появился Виталя и направился в овраг. В руках он держал первый лист «Аргументов и фактов». Через некоторое время Виталя скрылся за кустарником, росшим на краю оврага.
– Он что, серьёзно про холм? – спросил я у Фиделя.
– Кто его знает? Может, и серьёзно. По крайней мере, он туда ходит, – ответил тот, складывая оставшуюся газету в рюкзак.
– А про откровения? Думаешь, бывает такое на холме?
– Откровения-то бывают. Наверное, бывают и на холме. Холм-то, в сущности, ерунда. С одной стороны. А с другой стороны, холм – предмет заметный, символ.
Я хотел ещё что-то спросить, но потом подумал, что Фидель всё равно ничего толкового не ответит. Также я подумал, что ничего толкового и спросить-то не могу. Просто мне очень не помешало бы какое-нибудь откровение.
Я взял полиэтиленовый пакет и стал складывать в него остатки трапезы.
– Куда мусор выкинуть? – спросил я у Фиделя.
– Оставь пока внизу. Завтра выкинем.
Я стал спускаться вниз. На лестнице было темно. Темно было и в холле на первом этаже. Я пошарил рукой по стене и рядом с входной дверью обнаружил выключатель. Я щёлкнул кнопкой, но свет не загорелся. Тогда я оставил мешок с мусором у стенки и ощупью добрался обратно.
– Ты фонарь включил? – спросил меня Фидель.
– Какой фонарь?
– На улице.
Я посмотрел за окно. Рядом с домом действительно горел фонарь, испуская неприятный трупно-фиолетовый свет. В этом свете всё становилось каким-то странным, как будто только что извлечённым с неимоверных глубин океана. Предметы отбрасывали неестественные тени, очертания вещей делались неправильно чёткими.
– Надо бы выключить, – сказал Фидель, – а то этот старожил жалуется, что фонарь ему на холме думать мешает – нагоняет страх.
Я подумал, что мне не хочется возвращаться вниз по тёмной лестнице, чтобы выключить фонарь.
– Хотя, ладно. Не будем выключать. Всё равно сегодня не полнолуние, так что ничего путного ему там не откроется. Давай, Костя, спать, а завтра работать будем.
С этими словами Фидель, не снимая одежды, завалился на раскладушку. Под голову он положил свой рюкзак. Я выключил свет и последовал его примеру.
Заснуть у меня не получалось. Во-первых, мешал фонарь, который ярко освещал всё за окном, от чего казалось, что спишь на сцене. Во-вторых, не давал спать лай собак, временами доносившийся с улицы. Я встал и закрыл окно. Также подумал выключить фонарь, но поленился спускаться вниз. Я лёг. Собачий лай стал тише. Примерно пятнадцать минут я пролежал, ворочаясь с боку на бок, а сон всё не приближался ко мне. Тогда я встал, подошёл к окну, выходящему на холм, открыл форточку и закурил. Уголёк сигареты отразился в оконном стекле, и на секунду показалось, что эта красная точка светит мне с холма. Однако я быстро понял, что глаза обманули меня. Тогда я подумал о том, как Виталя сейчас на холме ждёт своего откровения. Я попытался взглядом отыскать то место, где сейчас мог находиться Виталя, однако холм был покрыт густой тьмой. Я подумал, что ночью на холме, должно быть, холодно.
– Кури в другом месте, а то всю комнату провонял! – раздался из-за спины недовольный голос Фиделя.
– Всё уже, – сказал я, выбрасывая сигарету в форточку.
– Чего не спишь? О даме сердца думаешь? – спросил Фидель, приподнимаясь на раскладушке.
Я закрыл форточку, но остался стоять у окна.
– Нет. Не думаю.
Я помолчал немного, глядя на холм. Огромный чёрный гроб, закрывший половину неба, усыпанного звёздами, завораживал мой взгляд, манил к себе и одновременно пугал.
– Витале на холме, наверное, холодно, – предположил я через некоторое время.
– Ты что, думаешь, что этот старый лгун и вправду на холм пошёл? Да на кой хрен бы этот холм ему сдался?! Это он так, для форсу. На самом деле сейчас дома дрыхнет. Не пошёл он на холм. К тому же, сегодня не полнолуние.
Тут мне показалось, что на холме кто-то стоит на самой вершине. Однако уверен я в этом не был. Сколько я ни вглядывался в темноту, точнее разглядеть неясную тень не смог. Почему-то слова Фиделя о том, что Виталя не пошёл на холм, успокоили меня. Я отошёл от окна и лёг на раскладушку.
– Я всё думаю про фотографа. Как-то всё точно совпало. По его теории. Последний снимок, последняя частица души летит к коровам, и тело падает без дыхания.
– И что? – спросил Фидель.
– Я вот и думаю, что если это его теория, он жил по ней и по ней умер, значит для него она оказалась верна. Теорема доказана.
– Чтобы доказать эту теорему, умереть мало. Вообще-то, у него было серьёзное заболевание крови, и он давно уже умирать собирался. Но, в какой-то степени, твои измышления верны.
– А раз это так для него, то это может быть так и для всех. Все, выбирая себе теорию, выбирают себе и смерть.
– Возможно.
– Я думаю, к какой смерти приведёт в конце твоя электрическая теория?
– Точно не могу сказать. Наверное, в один прекрасный момент я вдруг перестану порождать следствия и окажусь самым последним следствием. Я перестану быть электричеством. Ведь самое последнее следствие – то же, что и самая первая причина. Начало и конец сольются, замкнётся кольцо существования, и я растворюсь в его центре – там, где ничего нет.
– Красиво звучит, – я обдумывал некоторое время фразу Фиделя. – А есть такие теории, чтобы никогда не умирать?
– Да. Их полно. Но по большей части они бесполезны. Спи!
И я сразу уснул.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.