Я падаю, грудью хватая свинец,
Подумать успев напоследок.
В.С.Высоцкий.

Изломом сухой ветки в мерном гудении ветра хрястнул залп. Качнулось и рухнуло, угасая, низкое, в проталинах голубого, хмурое мартовское небо. Меня убили сразу, наверняка – спасибо ВОХРе, метко бьет с трех метров! – в размытом весенними половодьями ложку, с осыпающимися сухим галечником краями, у студеных вод Ламы. «Готов», сказал капитан эмгэбэ 3-го лаготделения Л. и приказал стрелкам «забросайте его камнями, что ли». Смерть моя вне разнарядки и судилища, значит, похоронной команде 100 граммов не светит – потому не старались, кое-как набросав на меня крупного галечника. Куривший в сторонке капитан, неопределенно кивнул и молча пошел прочь. Крупными хлопьями повалил снег, скрывая следы моих убийц, горы и ели вокруг озера, бесконечность тундры и мою треклятую кончившуюся нелепой смертью жизнь!

…Когда мой старый друг трубач Эдди Рознер весной 53-го менял лагерный клиф магаданской зоны на смокинг московского «Эрмитажа»,  изобретательный гэбист Л. в лесистом ламском лагпункте отыскивал чудовищной нелепости «пунктик» в моей биографии, знакомя меня с «вновь открывшимися обстоятельствами» и радостью открытия сапогом 44 размера.  Довод убийственный… Капитаново усердие было вознаграждено и четыре пустяковых года моего «низкопоклонства перед Западом» метаморфозно преобразились в расстрельную 58-ю. «Па-адпишешь», с мефистофельским сладострастием обещал Л., громоздя «факты» моего чуть ли не предводительства норильским восстанием, но сквозь изощренный мат заплечного мастера и прокуренную вонь БУРа мнился мне хрустальный звон ресторана, сладкий голос цфасмановского фокстрота «Я сегодня грущу» и назидание Рознера: «Доболтаешься, Сева!» Я сегодня грущу! как я грущу, ощущая себя одной большой раной души!.. и мешком с костями.  Добре владеет зубодробительной наукой капитан, истинный романтик царства Харона смертные приговоры он подписывает исключительно кровью жертв и усердные охраннички свели меня к рыхлому к весне ледяному полю Ламы…  Мученическую летопись нашу в назидание ли иль пример (кто знает?) по сегодня хранят прочные замки.

С началом пятидесятых «никем непобедимая» приохотилась к разоблачению  врачей – убийц и космополитов,  собирала колоски, клеймила неправильных поэтов и писателей, кейфовала в мирных послевоенных днях, для нас, музыкантов, это была «эпоха выпрямленных саксофонов»; прямили их по советскому обыкновению вместе с людьми, вгоняя после в этаком виде в гробовую доску. Идеологически чуждые кумиры миллионов и жертвенные короли джаза Цфасман (я начинал с ним еще в начале 30-х в АМА-джазе), Варламов, Рознер, Лунгстрем и их джаз-банды ежедневно совершали смертельный эквилибр между разгромной статьями в «Правде» и УК РСФСР от 26-го года. Но если королей только травили, то рядовые лабухи исправно и многочисленно согласно скрижалям социалистической учётности пополняли КВЧ ГУЛАГа, разумеется, как «прихлебатели и лакеи западной загнивающей культуры». Отсидки «прихлебателей», устраиваемых по шарашкам и КВЧ для исполнения «правильной» музыки (для того «брали») перед отправляющимися на перевоспитание трудом этапами зэка, на фоне послевоенной строгости сроков в 15, 25 лет были ничтожными – государство ценило людей творческих! Пророчества Адика Рознера (трубившего в буквальном смысле в ту пору в магаданских лагерях) сбылись в августе 51-го, в символично называющемся городе Горьком, в обстановке пафосно глупой: мы играли концерт, вернее, эту  свинговую вещицу, спиричуэл, помните, как выдувал его печаль божественный Сэчмо? –« Some time I’m feel like a motherless child?..» («Мне кажется я сирота»)?! Залабал я ее тогда ударно – труба моя рыдала, клокотала и причитала, оплакивая сиротскую долю – фа-фа-фа-фам… some time I’m feel… На коде изрек в чувственной приподнятости непростительное – про массовое состояние сиротства в широкой моей стране. Истинная проникновенность ее необъятностью не замедлила материализоваться с осуждением на четыре года лагерей по доносу, в аккурат подоспевшему к очередной разнарядке для ГУЛАГА на «культурно-воспитательный контингент»; познавал я широту, множества полей и рек через железное перекрестье оконца теплушки, пиля с подельниками по невзгодам месяца полтора до Ногайской бухты.

Я вовсе не скуплюсь на подробности, но внешние ощущения страны с удивительно трагичной похожестью множества судеб ее граждан и дозволенное марксистом Плехановым воображение, в котором выцвели в серое все чувства и краски времени, слились во мне в единое представление железной формулы или треугольника с вершинами: рождение-арест-смерть. Так, замкнутое в магически-смертельный периметр, жило население Архипелага. Во всяком случае, книга гулаговых судеб, в которую моя судьба тоже вплетена строкой, написана со средневековой дикости однообразием. И потому, что за нужда рассказывать, на каком этапе от голодухи и цинги потерял ты пару зубов, а другому их выбила ВОХРа?! Сколько  оплеух, зуботычин и пожеланий сдохнуть гаду досталось мне и каждому зэка? Счета я не вел…  Обычные лагерные будни, если страхи, ужасы и безнадега запеклись кровавой коркой на душе, броней, спасавшей от сумасшествия. А еще была счастливая возможность немногих заниматься любимым делом.  Маленький оркестрик – саратовец Гора Рискин, киевлянин Вилли Шпаковский, ростовчанин, гениальный барабанщик Коля Вольфсон,  кларнетисты и саксофонисты, выпускники московской «консервы» Вадим и Толя Шлейферы и я – избавил нас от чеховского маршрута на Сахалин и вместо пил сахалинского иль колымского лесоповала нам выдали немецкий трофейный инструмент.  Не чуждый иронии и чувства прекрасного начальник КолымЛАГа напомнил нам про то, что жить стало лучше и веселей, а потому для поддержания сей социалистической гармонии, нам, вражинам, следует очень музыкально постараться – и зубодробительные посулы, коль не справимся! Бог весть, утратил ли он свои иллюзии и чувство юмора, когда через пару месяцев сволокли и его, болезного, на Лубянку…

Но мы постарались, не холуйствуя, для брата нашего зэка – чтоб он был здоровенький! – мелодией возвращая безвозвратное, потому что, думали мы в заколюченном нашем житье спасительное, музыка души – оберег от несчастий. Ну, хотя бы будущих!

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

…Качнувшись к востоку, «с целью, как было сказано в циркуляре ГУЛАГа, пропаганды в массах искусства социализма» маршрут нашего джаз-банда покатил в теплушках, «зисах»,  лендлизовских «студерах», санях и просто пехом по Восточной Руси, по бесконечным «лагам», вколоченным железнодорожными костылями не в шпалы БАМа, а в живое тело страны, как некогда в тело великого стастотерпца, добравшись к весне 53-го до ледовых широт Норильсклага, где наши попурри из вальсов-бостонов слушали рыбачки в номерных бушлатах мыса Входной (куда мы добирались на баркасе «Веселый»), в «порту пяти морей» Вальке и лесистом ламском лагпункте, ставшем заполярной Прибалтикой поневоле…

В худых, заплатанных бушлатах,

В сугробах, на краю страны –

Здесь было мало виноватых,

Здесь было больше –

Без вины.

(А.Жигулин)

История человечества изобилует сомнительными достижениями. – Мастера ублюдочной логики находят нравственные оправдания противоестественному убийству человека человеком, войнам. Существует, эволюционирующая веками, философия застенка, философия неволи; следуя её созидательной составляющей, неважно, где приносятся жертвы – на пирамидах ацтеков или в болотах Салехарда, на колымском лесоповале или на ледяных меридианах Таймыра… жертвы необходимы! Искупительные, назидательные и поучительные, уверены философы ГУЛАГа, не та банда кирзачных топтунов с малиновыми околышем, что практикой трехлинеек, пинков и тумаков проверяла теорию, а мудрецы с их дебитами-кредитами, приходом-расходом человечьего материала. С активом возведенных заводов, проложенных дорог и прорытых каналов, в пассиве же – досадное расточительство на деревянные кресты, бирки на ногах и спирт похоронным командам. Фантасмагорическое наше существование называлось жизнью – с праздниками и рабочими буднями, банями, пайковыми застольями, «свободным» временем, концертами, театрами, лагерной печатью, соцсоревнованиями и искусством… все, «как у людей»! И трофейными фильмами – глотками свободы раз в месяц с миллеровскими серенадами – «мне декабрь кажется маем и в снегах я вижу цветы\ отчего же сердце сладко замирает, знаю я и знаешь ты». И в снегах я вижу цветы… Почему во времена мракобесия рождается музыка «золотого сна» – танго, серенад, вальсов, спиричуэлов? И сладкоголосые Козины, Бунчиковы, Флаксы и Сикоры  убаюкивают, врачуют воспаленные солеными водами северных морей души? Не за это ль ценили и наш маленький оркестрик, кочующий в соревновательном повелении по северам страны Гулагии? «Ах, люди, люди с номерами! Вы были люди, не рабы!..» Я видел ее, ремаркову «искру жизни» в глазах тысяч доходяг, стоявших ежедневно у пропасти небытия! что извлекало мелодию из наших инструментов тогда, мне знать не дано. Но музыка становилась оружием внутренней свободы, а мы, в недалеком прошлом ресторанно-паркетные лабухи, ее глашатаями. И так ли уж был неправ ушлый гэбист Л., заподозрив во мне карбонария?! Если это так, то не такая уж она никчемная, моя жизнь, в которой – жалею – так и осталось недописанное мною танго:

                     Лама студеное море,

                     В крепких объятиях скал,

                     Купол полярного неба…

     Фа-бада-бада-фа… Допишите за меня, потомки.

      В.Маскин.   Май 2013 г.