РАССКАЗ ИЗ СЕРИИ «КОНЕЦ СВЕТА».
Вика проснулась от ставшего уже привычным ощущения: кто-то дрожащей рукой, забираясь все выше, гладил ее ноги. Не открывая глаз, она улыбнулась, приподняла край ватного одеяла, допуская нетерпеливого к себе…
Когда все кончилось, Вика, так ни разу и не открыв глаз, принялась нежно трепать спутавшиеся вихры на его голове, оглаживать нескладные плечи, как это делает мать нашалившему, но раскаявшемуся, прильнувшему к груди ребенку. На душе стало легко и радостно. Вика хорошо помнила это чувство счастья, которое возникало у нее всякий раз, когда ее, малышку, рано утром мама брала поспать к себе в кровать. Она была теплой и вкусно пахла…
Послышался свисток первой электрички, подходившей к остановке. Вот, зашипев, раскрылись двери. Минуту-другую, прислушиваясь, Вика ждала. Вскоре донесся шелест шагов пассажиров, порой вырывались звонки стуки женских каблучков на подковах, чей-то смешок или невоздержанный возглас. Наконец, раздался бодренький свисток от первого вагона, двери, опять что-то устало прошипев, закрылись. Электричка, громыхая старыми полуразбитыми вагонами, тронулась в южную сторону.
В тот же миг Вике представился теплый юг: синее море с бликами солнца на волнах, золотистый пляж и разномастные, как мерины в огромном стойле, мужики. И она – одна среди них… «Эх, ма, – ухмыльнулась Вика. – И каждого надо осчастливить. Вот это жизнь».
От такой «перспективы» она быстро открыла глаза и резко села посреди шатра-палатки. Тринадцатилетний Оглыжка, так Вика называла одного из сыновей цыганского барона Оглы, испуганно отпрянул от нее. Та, изогнувшись, всем телом потянулась вверх руками. Хрустнули косточки в затекших членах. В полусумраке, а солнце едва только выглянуло из-за голых равнин Заволжья, Вика надела нижнее белье, предусмотрительно положенное под подушку, платье, висевшее на крючке над головой.
Нестерпимо было вдыхать перемешавшиеся запахи потного человеческого тела, грязного нестиранного белья, женских духов. Вика заторопилась выбраться наружу. Оглыжка, робко коснувшись ее плеча, шепнул скороговоркой:
– Не уходи, останься. Я скоро золотое кольцо с жемчугом достану. Твое будет.
Вика улыбнулась, опять потрепала цыганенка за вихры. Вздохнув, ответила:
– Эх, ты, Оглыжка… Нужны мне твои бриллианты. Впрочем, когда подаришь, тогда и останусь.
В палатке вповалку, кто где уместился, спали еще несколько цыган. Слева, отвернувшись, после бурных ночных излияний похрапывал Роман – молодой цыган лет двадцати, промышлявший по городу продажей наркотиков. Именно он впервые привел Вику в табор после знакомства с ней на Аллее Воинов. Роман подсел к ней и ее подружке за столик уличной кафешки. После бестолкового разговора ни о чем он предложил им побалдеть. Они отказались, сославшись на усталость. Роман обрадовано заявил, что у него как раз есть порошок, который усталость как рукой снимет. Заверив, что «будете как огурчики», он привел их к пригородному вокзалу. Здесь, вопреки всем запретам властей, в скверике каждое лето останавливался целый табор цыган. Поскольку городские власти рвения в наведении порядка не проявляли, цыгане чувствовали себя в скверике хозяевами.
Девчата понюхали порошка, и… жизнь вокруг преобразилась: стало легко и светло. Все вокруг показались красивыми и добрыми, даже ужасной древности старуха с выпавшими из головы волосами, впалым ртом и маленькими злыми глазками, презрительно плюнувшая в костер при их появлении, будто похорошела и ласково улыбнулась.
Задуревших девчат завели в шатер. Мужики между собой быстро уговорились в очередь. Первым был барон Оглы…
Его сейчас и увидела Вика, когда в поклоне, откинув полог шатра, вышла наружу. Оглы – мужик лет пятидесяти с густой бородой на груди, в потертых пиджаке и брюках, заправленных в блестящие хромовые сапоги, сидел рядом с костром на чурбаке. В нем на редкость удачно сочетались сила и ум. Он не раз заводил с Викой откровенные разговоры. По-своему коверкая слова, порой высказывал шокирующие ее суждения:
– Только мы – цыганы свободны. Мы – люди вольные, народ особый. За свою свободу изведем до смерти кого хочешь. Нам продажа наркотиков дала то, чего долго не хватало. Пусть дураки их жрут, а мы на их деньги будем свободны. Свободным можно быть только за счет другого. Деньги и воля!
Вика от вспыхнувшего в душе негодования тогда почти закричала, что обирать и травить людей – дело бессовестное. Оглы в ответ расхохотался ей в лицо:
– Кто ж их неволит? Сами хотят такой свободы. Пусть хлебают. Сегодня каждый сам выбирает свою свободу.
Сейчас Оглы, увидев Вику, на мгновение охватил ее взглядом, приветственно кивнул головой. Сидевшая напротив него жена обернулась, несколько мгновений рассматривала Вику, которая с зевотой, потягиваясь всем телом, закинула голову вверх в кущу деревьев. Там воробьи устроили перебранку, поочередно наскакивали на своего сородича, державшего в клюве кусочек колбасы.
Жена Оглы, выглядевшая старше своих тридцати лет, черноволосая, с ничем не примечательным лицом, вновь повернулась к костру.
– Вика, иди сюда, – позвал Оглы.
Когда Вика подошла, он подвинулся и приглашающее хлопнул ладонью по чурбаку.
– Нет, не могу, – покачала головой Вика. – Меня родители ждут. Волнуются. Наверное, уже все морги и больницы обзвонили. Пока.
Она вяло махнула рукой на прощание и не спеша, поплелась к подземному переходу.
—————
Насчет родителей Вика соврала. По поводу ее исчезновений на день-другой они сильно не волновались. Принимали ее надуманные объяснения, не вникая в суть. Каждый из родителей жил своей жизнью. Но Вике очень хотелось, чтобы родители не находили себе места, в тревоге и смятении обзванивали знакомых и ее подруг, искали, истрепавшись, по городу. Иначе какие же они родители? Ей хотелось, чтобы всем было известно: родители ее любят.
Отец и мать Вики, как считалось, были людьми интеллигентными. Отец – бывший заведующий кафедрой в медицинском институте, как говорили «светлая голова с темным пятном портвейна посредине». Пил он много и часто. От этого «золотые руки» стали дрожащими. В конце концов, его – блестящего хирурга отстранили от проведения операций, перевели на преподавательскую работу. Запив еще больше, он прослыл среди студентов «бочонком», но не за круглый живот, отец был худ, а за ту безмерность, в которой не чувствовалось дна.
Сам себя он называл на молодежный манер «пофигистом», утверждал, что человек начинает умирать с 30 лет, после того, как познает все тайны животной жизни, и, особенно, тайну женщины и половой любви. А потом человек уже не живет. У него со временем отмирают многие желания, стремления, мечты. Остается лишь одна «жажда», одна страстишка, которая и двигает человеком до самого гроба: лень, жадность, тщеславие, властолюбие и тому подобная мишура. А чтобы оберечь свою страстишку, человечишка выдумал Свободу, тем самым, приобретя «смертную болезнь» до конца света. Себя отец Вики, как он сам заявил, решил заспиртовать от этой болезни: никаких страстишек. Когда пьешь, болезнь отступает. Человек перестает быть рабом страстишки, перестает делать великие гадости и мучить человечество, переходя на «мелочевку». Пьяному не надо «ловить момент», «крутиться-вертеться» и даже жаждать жизни. Пьяный – как река на равнине, течет размеренно до своего устья, а потом вмиг разделается с жизнью, и был таков.
Мать – заведующая самым крупным книжным магазином была женщиной скрытой, себе на уме. «Ума у нее – палата. Да ведь тяжело в голове палату таскать», – пьяно ухмыляясь, иногда говорил отец. Мать, став в последние годы фактической хозяйкой магазина, и готовясь ей стать в ближайшие два-три года, сдала в аренду часть площадей «комикам» – коммерческим структурам, продающим парфюмерию, «видюшники» и прочую иноземщину.
Вика постоянно видела ее в окружении каких-то мужчин помолодевшей с блестевшими от радости глазами. «Сука гигантская», – как-то ругнулся отец. Но Вика мать не осуждала, более того, понимала ее до глубины души, до тайного свечения глаз.
Сама себя Вика красавицей не считала. Да, у нее были длинные ноги, высокая грудь, круглый стан, пухлые зовущие губы, словом, все те составляющие общепризнанной женской красоты, которые заставляют многих мужчин задыхаться от желания. Но сама себе Вика нравилась лишь на фотографии, где она – пятилетняя девочка с двумя огромными бантами в косичках, в платьице с белыми кружевами на воротничке, сидела на детском стульчике, смиренно сложив ручки на ножках. Особенно Вике нравился безмятежный взгляд ясных глаз. Ни страсти, ни желания, ни видения не взмучивали детскую душу. Порой она с грустью смотрела на эту фотографию и очень желала бы вернуться в безвозвратное ушедшее детство. Вика, сколько помнила себя, с детства жалела мальчишек. Еще в садике она прослыла великой утешительницей. Подерутся или ушибутся в игре пацанята: рев и слезы стоят коромыслом. Но стоит Вике подойти, молча положить свою ручку на голову мальчика, а нередко, склонившись, поцеловать в щечку, как тот, несмотря на боль, мгновенно замолкал, бестолково хлопая мокрыми ресницами. Поцелуев удостаивались только обиженные, побитые более сильными. Обидчики завидовали побитым и начинали хитрить. Уговаривались на драки, делили роли так, чтобы каждый получил свою порцию поцелуев.
Вике было страшно приятно, что она умеет успокаивать этих грубых, вечно готовых к ссорам мальчишек. Но особенно приятно было до них дотрагиваться.
Ее любили, каждый по-своему, все мальчики, а потом мужчины. Не было никого в детсаде, школе, институте, кто бы смотрел на нее равнодушным взглядом.
С девочками Вика тоже дружила. В детстве, играя в «дочки-матери», всегда выбирала роль «матери». С каким-то особым удовольствием она пеленала «дочку», напевая «баюшки», тихо качала ее на руках. Многим девочкам не нравилось, что Вика – всегда «мама». Они ругались, обзывая ее «Викой – кислой клубникой», отказывались быть ее «дочками». Но, в конце концов, и они смирялись, потому что Вика никогда не ввязывалась в споры и ссоры. Она с улыбкой просто отходила в сторону. Обидчицы вскоре сами предлагали помириться, соглашались стать «дочками», но только на чуть-чуть, на самую малость, потом забывая и об этом.
Острое желание мужчины возникло у Вики на первом школьном новогоднем вечере. Ее – восьмиклассницу пригласил на медленный танец знакомый девятиклассник из соседнего дома. Вначале они весело болтали о пустяках, обменивались впечатлениями от вечера. За разговором она вдруг почувствовала, как постепенно он все ближе привлекает ее к себе. Когда их тела соприкоснулись, Вика каждой своей клеточкой уловила его напряжение. Ее мгновенно охватило волнение, сладостная истома от предчувствия впереди чего-то особенного, самого главного…
В тот новогодний вечер не было отбоя от приглашающих. Она уже сама, не стесняясь, обнимала мальчика за шею, прижималась к нему всем телом. Ответно чувствовала, как ее партнер мгновенно деревенел, становился неуклюжим. Вика ощущала громовое биение его сердца, подрагивание кончиков его пальцев на своей спине.
В тот вечер, вернувшись домой, Вика быстро улеглась спать, но еще долго ворочалась, вспоминая и переживая эти новые в ее жизни сладкие минуты.
Ее первым мужчиной стал вовсе не принц и красавец. Через несколько месяцев после новогоднего бала у подружки Таньки из тюрьмы вернулся отец, отсидевший три года за браконьерство на Волге. Ни горой мускулов, ни горой ума он не отличался. Привлекали и в тоже время отталкивали разве что нагловатые желтые глаза, поблескивающие как у рыси на охоте.
Однажды он и открыл дверь на Викин звонок. Скользнув по ней взглядом, мгновение помедлив, ответил, что Танька сейчас вернется, что просила подождать ее, пригласил зайти. Вика не успела дойти до кресла в Танькиной комнате, как он обхватил ее за талию, приподнял, а затем швырнул на диван. Ошалев от неожиданности, ужаса, Вика не сопротивлялась. А он, навалившись, одной рукой заткнул ей рот, чтобы не вздумала кричать, а другой грубо разорвал ее трусики… Потом была резкая боль и неведомая сладость, охватившая все тело…
Когда все кончилось, он налил ей стакан вермута, заставил выпить:
– Ты теперь – настоящая баба. Теперь увидишь взрослую жизнь. Куклы кончились, начались солдатики и у «Ваньки встань-ка».
Он хохотнул от своей шутки, допил вермут огромными торопливыми глотками и вновь привалился к Вике. Она не сопротивлялась. Кружилась голова, кружилась комната, кружился весь мир. Будто все происходило не с ней, а она только каким-то образом это видит и чувствует…
Очнулась Вика, когда летняя ночь только-только начала вытеснять с неба долгий и жаркий день. В сумраке Танькин отец сидел, развалившись в кресле, и смотрел на нее своими рысьими глазами. Вика быстро схватила валявшееся рядом платье, прикрылась им.
– Дура-девка, что же ты свои прелести прикрываешь? Ими надо похваляться, выставлять напоказ. Вот он – товар. Берите нарасхват.
Наклонившись, он неожиданно нежно погладил ее ноги. Вика не отстранилась.
– Вот и молоток. Сегодня мы с тобой проведем такую ночь, которая тебе запомнится на всю оставшуюся жизнь. Будешь в старости вспоминать и всякий раз вздрагивать от удовольствия. Едем.
– Куда? – хрипло спросила Вика.
– К моим корешам. Тебе с ними, ух, как понравится.
– Мне домой надо, – вяло возразила Вика.
– Дом никуда не денется. Поехали.
Он привез ее на такси в спецкомендатуру – общежитие для уголовников, работавших на стройках народного хозяйства. Народного хозяйства в начале 90-х не стало, но его самые разные «объекты» пока еще не только существовали, но и приносили «пользу». Спецкомендатура оказалась обшарпанным двухэтажным зданием в стиле времен послевоенной архитектуры: с двумя встроенными аляпистыми колоннами по бокам подъезда. За настежь распахнутыми дверьми в глубине подъезда за перегородкой сидел милиционер с суровым выражением лица.
Танькин отец чуть подтолкнул Вику в спину:
– Не дрейфь, он тебя даже не заметит.
И в самом деле, когда они проходили мимо перегородки, милиционер, уткнувшись в книгу на столе, так и не поднял головы. Танькин отец привел Вику на второй этаж в тупик коридора.
– Адам, принимай Еву. Викой зовут, – радостно прокричал он, толкнув рукой незапертую дверь комнаты. Они вошли.
Комната поразила Вику своим богатым убранством: мягкая австрийская мебель, состоящая из роскошного раскинутого кровать-дивана, покрытого длинношерстным ковром, два кресла, японский видеомагнитофон огромных размеров, финский холодильник, хрустальная люстра, ковры на полу и стене. Все было как в люксовом номере гостиницы, а не в камере отбывающего срок преступника.
На диване в шелковом зеленом халате с книгой в руках лежал красавец-мужчина, по возрасту ровесник Танькиного отца. Розово-матовая кожа его лица оттенялась черными, как смоль, глазами и волосами.
– Закрой за собой дверь, ирод, – чуть поморщившись, сказал Адам и отложил в сторону книгу, оказавшуюся Библией. Жестом пригласил их сесть в кресла.
Пока пили армянский пятизвездочный коньяк с «кока-колой», Вика не поднимала глаз на красавца Адама. Он ей жутко понравился. Чувствовалось, Адам был сильной личностью. Танькин отец, прикрывая свои желтые глаза, вел себя перед ним заискивающе, не снимал улыбки с лица. Вике подумалось: будь у него хвост, он обязательно бы подобострастно хлопал им по ковру.
Скорее всего, Вика Адаму тоже сильно приглянулась. Потягивая коньячно-коловскую смесь, он пустился в рассуждения о первопреступниках и извращенцах, которых Создатель произвел на свет. Змей – животное соблазнил Еву-человека. А первородный Адам и вовсе впал в страшный грех, умудрился спать с единокровной Евой-сестрой – его кровной родственницей, ведь Бог создал Еву из ребра Адама. И весь род человеческий оказался сборищем извращенцев и преступников. Попытался было Богоравный Христос отделить нормальных людей от массы извращенцев… Что тут началось! Распяли! Не посмотрели, что Бог. И почти никто не вступился! Видно нормальных людей на всем свете можно по пальцам пересчитать. Зато всем тварям – по паре как минимум… Всем свобода дана… Они навертят такого…
Вика слушала краем уха, все больше хмелела и ждала. Когда Адам присел возле ее ног на корточки и поцеловал колени, она с готовностью положила свою ладонь ему на голову и ласково погладила жесткие коротко стриженые волосы, как это делала с мальчишками еще в садике. Что было дальше, она помнит смутно. Сначала – желанный Адам, потом еще какие-то мужики, даже мелькнуло лицо милиционера, закатившего глаза от удовольствия…
Вика вернулась домой утром. Родители уже были на работе. Мать по телефону приняла ее объяснения: ночевала у Таньки.
С тех пор она стала гостить у Адама и зэков. Они любили ее по-особенному, с «изюминкой», навеянной на нарах бредовыми сновидениями, услышанной от сокамерника, делящегося сладостными воспоминаниями, или подсмотренной у зэков, любящих «опускать».
———————-
Выйдя из подземного перехода, Вика миновала громаду железнодорожного вокзала и окунулась в гомонящую возле киосков толпу. Три дородные тетки в грязно-белых халатах, выстроившись между киосками, напереголоску предлагали горячие беляши. Мальчишки десяти-двенадцати лет – голые по пояс, присев возле ведер со льдом, торговали бутылочным пивом. Рядом сухенькая старушка «под выпивку» разложила на деревянном ящике разномастную сушеную рыбу.
В трамвае Вика опустилась на последнее кресло лицом к задней площадке. Она вяло поглядывала на замелькавшие за окном полугрязные дома когда-то блиставшего чистотой центра города, пыльные замусоренные разноцветными заморскими баночками и бутылочками улицы. После бурной ночи в цыганском шатре мир казался чужим. Даже фонтан за монументальным зданием библиотеки с искрящимися на солнце струйками воды почудился видением, миражом в пустыне.
Как Вика радовалась поступлению в педагогический институт! Представляла себя строгой требовательной учительницей, которая, несмотря на это, все же очень любит своих шалунов-малышат. Ведь благодаря им она никогда не уйдет из детства, которое будет стоять перед глазами в их лицах, шалостях, наивных и чистых разговорах. Но позже череда будней охладила радостный пыл. Занятия навеяли скуку. Вика начала пропускать лекции, нехотя сдавать экзамены.
Зато она активно участвовала в студенческих вечеринках. Но и там острословие, выпивка, танцы вскоре приелись. Хотелось «горчинки». За год на курсе отобралось с десяток таких страждущих. Объединяло их, как сказал главный заводила Лева Черняшин по прозвищу Чернуха, «желание большого сексу». Упившись, «чтобы раскрепоститься до глубины души», как любил повторять Чернуха, они начинали на чьей-нибудь квартире парами, а заканчивали всеобщей свалкой. «Настоящая свобода только в том и заключается: добраться до глубины души», – не переставал твердить их идейный вдохновитель, – «А глубина у нее такая черная, аж, жуть»…
Трамвай вдруг резко затормозил. Вику вдавило в спинку кресла. Она очнулась от воспоминаний, подняла глаза и обомлела.
Он стоял в двух шагах и, держась за поручень, глядел в окно. Его внешний вид привлекал к себе всеобщее внимание. Очень широкая рубашка- косоворотка, более похожая на старорусский мужской сарафан, пошитый из тонкой серой материи, была выпущена поверх таких же широких штанов, прихвачена на талии пояском из обыкновенной веревки. Через плечо висела потертая полупустая сумка из плотной ткани. Скорее всего, утонченные нежные пальцы юноши не были знакомы с тяжелой физической работой. Они не походили и на пальцы музыканта, в них не чувствовалось того излишка «нервического духа», присущего людям чрезвычайно эмоциональным. Они холодно-спокойно лежали на поручнях. «Такие руки должны держать скипетр и державу», – влетела в голову Вики шальная мысль. Величавость юноши поражала более всего. Она не была напускной, за ней не чувствовалось ни тщеславия, ни чванства, а только душа – твердая как кремень, которую невозможно ни расколоть, ни уничтожить.
Еще больше поразило Вику лицо юноши. Как будто живое, но в тоже время, словно кусочек холодной вечности, упавший с неба и обратившийся в человеческий лик. Как говорят, «ни кровинки на лице», на котором поблескивали темно-синие, очень похожие на цвет неба перед наступлением сумерек, глаза. Взгляд погружен внутрь себя, казалось, ничто не может отвлечь юношу от собственных мыслей.
Вика, чуть приоткрыв рот от изумления, откровенно долго, в упор разглядывала юношу. Так проехали одну остановку, потом другую. Наконец, он почувствовал ее присутствие, опустил глаза и через несколько мгновений тоже взглянул на нее.
Сердце у Вики заколотилось в груди, ушах, всем теле. Она вспыхнула, покраснела до мочек ушей. Задрожавшими пальцами, огладив волосы, робко, наивно по-детски улыбнулась.
В ответ тонкие, резко очерченные губы юноши дернулись по краям в нечто похожее на улыбку. Глаза, блеснув искорками приветливости, потеплели.
Перебрасываясь взглядами, они проехали несколько остановок. Вика была вне себя от счастья. Когда подошла ее остановка, она, откровенно призывно глядя ему в глаза, не спеша направилась к выходу. Не сомневалась, он последует за ней. Все мужчина, с кем пришлось знакомиться в трамваях, бежали за ней «хвостиками» при одной ее улыбке. Но он остался на месте. Двери закрылись, трамвай тронулся. Она, обмерев, с недоумением смотрела ему вслед. Зачем-то запомнила его номер 1301. Она была уверена, через мгновение раздастся визг выпущенных тормозов, с проводов посыпятся искры. Трамвай замрет на месте, бесшумно отворятся двери, и он, улыбаясь, побежит ей навстречу с раскрытыми объятиями. А она, сломя голову, кинется ему на шею, сомнет, сметет, заобнимает до смерти, пропадет с ним с этого света, чтобы сюда уже не возвратиться, а остаться где-нибудь там, в вечном счастье, где только он и она…
Но чуда не случилось, трамвай, лязгнув колесами, скрылся за поворотом. Вика еще несколько минут, не веря своим глазам, тупо смотрела на поворот. Ей показалось, что за ним скрылась сама жизнь. Трамвай будто проехал колесами по сердцу, искромсал его на куски, разметал их по уголкам души.
Вика бессмысленно повела глазами вокруг. Солнечный мир показался тусклым, люди, спешащие по своим делам, жалкими. Вдруг ее блуждающий взор наткнулся на прошедшего мимо в черном одеянии монаха средних лет. Вика подняла голову и с удивлением заметила, что стоит под стенами монастыря. Его названия она не знала, внутри никогда не была, хотя не раз проходила мимо. Ей всегда казалось, что от него исходит дух отчуждения от жизни. Он казался Вике похожим на тусклый холодный дворец, принесенный с Луны, в котором живут лунные люди.
Блеснувший от солнца на макушке храма крест вдруг вызвал у Вики ядовитую усмешку. Она встряхнулась, расправила поникшие плечи и, не торопясь, пошла вдоль стены, составленной из железобетонных плит. С десяток лет назад, еще в советское время, стену выстроили военные, которые, определив помещения под казармы, долгие годы квартировали в монастыре. Лишь недавно им пришлось потесниться и вернуть один корпус вновь открывшемуся здесь монастырю.
Новый владыка с немногочисленной братией на деньги благодетелей наняли строителей. Вместе они привели корпус в божий вид, изгнав оттуда армейские запахи вонючих портянок, мастики, табака и отборного мата. Теперь храм красовался новым приделом, выложенным мраморными плитками, совершенно такими же, которые лежали на памятнике Неизвестному солдату на Аллее Воинов. Это обстоятельство сильно смутило Вику. Но ядовитая улыбка с ее губ не сошла, злобная решимость в глазах не исчезла. Она, взявшись за ручку дверей придела, колебалась лишь мгновение. Потом резко дернула ее на себя и тут же ступила в сладко пахнущую тишину.
В полутьме возле икон горели редкие свечи. В храме было пусто. Лишь возле иконостаса спиной к двери кто-то в длинной черной рясе протирал тряпочкой иконы. Совершенно необычная обстановка заставили Вику замереть. Сердце заколотилось точно так, когда она увидела юношу в трамвае. Мрачная холодность храма неуловимым образом походила на царственную холодность, исходящую от юноши. Эта неожиданная мысль сначала обожгла, и потом все же ободрила Вику. Значит, ее не зря сюда занесло.
Чтобы не греметь каблуками о пол, Вика на носочках почти подкралась к убиравшему иконостас.
– Скажите… – позвала она, не зная, как обратиться.
Обернувшийся оказался совсем юным, может быть, ее ровесником. Таких ребят с задумчивыми глазами она раза два уже встречала. В них она не чувствовала личностного стержня. Они скорее походили на воск, из которого мастер может вылепить все что вздумается: и гения, и дебила. Все будет зависеть от рук и головы самого мастера. И еще от его совести. Этот монах сразу показался ей не из гениев. Вся Викина решимость «оторваться» после потери разом полюбившегося юноши из трамвая отлетела. Стало по-матерински жаль монашка.
Он же, оглядев ее, испуганно вздрогнул, отшагнул к иконам:
– Что вам надобно?
Вике понравился его низкий голос с хрипотцой и сам вопрос, но особенно необычное слово «надобно». От него повеяло торжественно-церемониальной стариной.
– Вот, хочу узнать… – протянула Вика, оглядывая иконостас. Ее взгляд остановился на темном лике Христа:
– Хочу узнать, какие глаза были у Христа? Я вот думаю, что они должны были быть голубыми, небесными. Ведь Он с неба пришел. А у вас Он – черноглазый. От таких глаз у людей только страх возникает. Разве черное может приносить добро? Только смерть и скорбь. А вот голубоглазый Христос обязательно должен радость людям давать, счастье и любовь. А может ли Христос прийти второй раз как простой человек? Может на трамвае ездить?
Вика сама поразилась тому, что наболтала. Вдруг пустилась в рассуждения, ничего не понимая в христианстве. И попала в точку: люди жаждут веселья и беззаботности, Церковь зовет в спокойствие и ответственность.
Монашек сильно смутился и от ее слов, и от ее вида: голых ног, чуть прикрытых воздушным платьицем, полуоткрытых грудей, выглядывавших из-за голубого выреза. Он построжал лицом, опустил глаза к полу. Несколько мгновений стояла мертвая тишина. Вика, ожидая ответа, разглядывала юношу. А тот все ниже опускал голову до тех пор, пока лицо не скрылось в ниспадавших волосах.
– Что же ты молчишь? – Вика неожиданно для себя самой перешла на шепот. – Скажи мне, скажи. Раз Христос – человеческий сын, был Он мужчиной? Почему Его любили падшие женщины? Он их целовал? А они Его?
Монашек резко вскинул голову. Его лицо было перекошено от страха. Он, словно заслоняясь, вскинул руки, прошептал:
– Бог не может быть мужчиной. Он выше этого…
– Выше чего? – перебила Вика. – Почему Он выше этого?
Неожиданно для себя самой Вика шагнула вперед и протянула руку к монашку. Захотелось по-матерински успокоить его, погладить по волосам. Но монашек резко отступил, прижался спиной к иконостасу и, задрожав всем телом, часто закрестился. А потом вдруг навзрыд прокричал:
– Изыди вон, Сатана! Изыди! Свят, свят… Вон! Вон!
Вика вздрогнула, точно очнулась. Ядовитая улыбка вновь заплясала у нее на губах. Она злобно прошипела:
– Заткнись! Не ори!
Вика повысила голос, видя, что монашек вот-вот позовет на помощь. Потом презрительно добавила:
– Кому ты нужен! Пугливец!
Вика злобно захохотала, запрокинув голову кверху. И тут же в куполе храма увидела изображенный разгневанный лик Христа. Оборвав смех, притихшая Вика постояла с минуту с запрокинутой головой, а потом резко повернулась и, не глядя на монашка, вышла из храма.
Более разбитой, так что ломило и крутило все члены, ныла душа, Вика себя еще никогда не чувствовала. Наговорив глупостей и гадостей в храме, сейчас она сравнила себя с висельницей, у которой из-под ног выбили скамейку. Тяжело было даже вздохнуть. Как в детстве, когда она, желая разыграть маму, спряталась в большой комод, который отец сохранял в память о своей матери. Железный хлястик соскочил на петлю, комод закрылся. Вика оказалась в кромешной тьме. Она толкнула крышку вверх, но та лишь чуть хлопнула, пропустив вовнутрь лучик света толщиной со спичку. От испуга Вика разревелась так, как потом никогда в жизни, принялась рваться наружу. Когда воздуха стало не хватать, она уже в безумном отчаянии принялась стучать в крышку комода ногами. Как она догадалась припасть ртом к лучику воздуха, струящемуся в щель, неизвестно. Мать, вернувшаяся из магазина и в ужасе открывшая комод, увидела согнувшуюся на коленях дочку с помутневшим взором, раскрытым в судороге ртом, который потом, несмотря на уговоры, она никак не хотела закрывать.
И сейчас Вике будто не хватало воздуха, как тогда в комоде. Сердце, словно схваченное и зажатое чьей-то безжалостной рукой, билось слабо и редко.
Даже не включив, как всегда, магнитофон, Вика послонялась по всем трем комнатам их квартиры. Стараниями мамы обстановка везде была «на высшем уровне», как любила выражаться сама хозяйка. Вообще «быть на уровне» и было смыслом ее существования. Отними у нее приглашение на какую-нибудь, пусть самую захудалую, выставку или вечер с концертом, как она оказывалась словно в пустыне, не зная, что и как делать, куда и зачем идти. Более того, не знала, что делать с самой собой. Так и Вика сегодня, выбитая из привычного круга своей безалаберной жизни, не знала, что с собой делать. Впервые захотелось тишины и покоя. Она удобнее полуулеглась в мягкое кресло, вытянула ноги на стул, закрыла глаза. Пустота в душе заполнилась грустью, на которую через мгновение накатила скорбь. При одной мысли, что больше не увидит полюбившегося юношу, Вика вся сжалась в комок горя. С каким удовольствием она променяла бы всех своих мужиков на него одного. Вика попыталась представить его обнаженным, страстно целующим, ласкающим ее. Но на его месте тут же оказывался кто-то другой, из тех, последних, кто были с ней вчера, позавчера… Вика тут же с нескрываемым раздражением, отвращением открывала глаза, изгоняя таким образом из мечтаний навязчивого любовника, и вновь пыталась воскресить в памяти того, кто смотрел на нее приветливым, но почему-то совершенно бесстрастным взглядом. В его глазах светилась тишина, в которой не было никаких звуков. В этой тишине тоже существовали люди. Только они между собой не разговаривали, не бегали, не жили обычной жизнью. Они были выше суеты.
Вика вдруг горько расплакалась. Стало жалко его, себя, всех. Она чувствовала, от соприкосновения с ним в душе возникла сила, которой раньше не было, которая еще слаба, как росток цветка среди камней: может распуститься, а может погибнуть бесследно. Но если на росток упадет чистая капля дождя, а потом луч солнца, он выстоит, окрепнет, зацветет. Эта еще слабая сила вдруг породила в душе Вики неведомое ей раньше упрямство.
«Хочу, но не сделаю, потому что хочу», – именно эту мысль, эту новую жизненную позицию заключила Вика в себе перед тем, как заснуть…
… Вика оказалась в каком-то сумрачном помещении без окон и дверей. Белый грустный свет лился сверху от Луны, похожей на одинокую свечу во мраке. Посреди помещения лежал большой выщербленный камень-валун. В двух противоположных местах по краям он был отполирован до блеска. По разным сторонам валуна, замерев, стояли одетые в блистающие одежды юноша и девушка. Их остекленевшие безжизненные взоры были устремлены друг на друга. Позади девушки над головой находилась картина с изображением лица прекрасного безусого мужчины с нежной розовой кожей, голубыми мягкими мечтательными глазами. Над юношей высилась картина с изображением сурового лица женщины с поджатыми губами, стальными серыми глазами, источающими твердость и решительность. От обеих картин веяло неземным бесстрастием. Казалось, вот-вот суровая женщина разомкнет уста и повелительно прикажет, а мужчина, поклонившись, с готовностью исполнит. Наконец, юноша и девушка пошевелились, одновременно ступили на валун, оказались друг от друга на расстоянии протянутой руки. В тот же миг помещение наполнилось грустными, плачущими звуками. Они проникали в душу, вызывая в ней ответный плач. Юноша и девушка вдруг разомкнули уста и протяжно, стонуще закричали. Они выли в тон музыке, слегка покачиваясь в стороны. Одежды спали с их плеч. Обнаженные тела чуть посвечивались. В руках обоих неожиданно блеснули ножи. Юноша взял свой детородный орган левой рукой, с необычайной легкостью отсек его ножом и немедля, как что-то мерзкое, отбросил к ногам девушки. Та в свою очередь поднесла свой нож к грудям и столь же быстро отсекла сначала правую, а потом левую, груди, которые поочередно упали к ногам юноши. Оба они ликующе подняли руки и головы вверх, единогласно прокричали:
– Прощайте, земля и небо! Прощайте, цветы и звери! Прощай любовь земная! Мы победили мир!
Сзади Вики раздались чьи-то радостные вздохи, всхлипы. Шепот разнесся по всему помещению. Она обернулась и в ужасе замерла, увидев целую толпу обнаженных людей: безусых мужчин и бородатых женщин. Они вдруг начали криками во весь голос приветствовать юношу и девушку, подбежав, окружили валун. Вика тоже оказалась рядом с молодыми. Она вгляделась в них и в страхе закричала. Это были Он и Она – лицом неузнаваемо построжавшая, как картина над Его головой…
————————-
Больше месяца со дня встречи с юношей и последовавшего затем ужасного сна Вика жила в полуобморочном состоянии. Ей стала противна даже мысль о близости с мужчиной. Только лишь возникало желание, как тут же всплывали перед глазами картины сна: падающие на валун органы, словно куски мяса прирубке туши на базаре. Становилось тошно.
Чтобы отвлечься, Вика ударилась в учебу: ликвидировала старые «хвосты», удостоилась первых похвал от преподавателей. Дома стала первой блюстительницей чистоты и порядка, проводя вечера за книгой или перед экраном телевизора. Но всякий раз, входя теперь в трамвай только в переднюю дверь, она внимательно оглядывала лица пассажиров. Надежды на повторную встречу почти не было. «Один шанс из миллиона», – грустно успокаивала она сама себя. Но именно этот шанс в ее глазах вырастал до огромных размеров. «Пусть хоть один. Ну и пусть», – твердила Вика про себя.
Но постепенно, день ото дня, надежда, словно снег под лучами мартовского солнца, начала таять. Что толку мучаться, если она его больше не увидит? И как ни замирала душа в тоске от такого исхода, деваться было некуда. На исходе второго месяца Вике полегчало. Видения сна не возвращались, а воспоминания о встрече, теряя подробности, теряя очертания, все более расплывались. Вновь начали появляться желания. Незаметно для себя Вика вернулась в привычный круг жизни. Студенты-солюбовники, цыгане и зэки были обрадованы ее «возвращению в лоно любви». По этому поводу студенты на квартире сокурсника устроили вечер «всеобщей любви». Вика превзошла саму себя в неистовости, неистощимости на выдумки. «Наверстывает упущенное», – смеялись «друзья и подруги». Снова и снова лезли к ней. Никому ни в чем не было отказа.
В перерывах Чернуха потчевал всех своими измышлизмами:
– Даже атомы, не говоря уже о человеке, имеют свое лицо. У одного атома – три электрона, у другого – восемь, у третьего – пятнадцать. Вот она – индивидуальность. И свобода: к какому атому «тянет», к такому и присоединяется. Захотел, отсоединился и прилип к другому, более понравившемуся. Электроны и те меж собой спариваются, правда, спинами, но это уж их воля. А мы, люди, тоже спариваемся, правда, передом, спинами еще не приноровились. Вот тут и свобода: хочу – передом, хочу – задом. Каждый, действуя по своему хотению, как раз и выражает свою индивидуальность, каждый в своем роде уникален, каждый имеет право на собственную жизнь и смерть. Вон, Франсуаза Саган объявила, что, употребляя наркотики, человек имеет право на саморазрушение. Пусть я умру, но пусть от своей руки, по своей воле. Никто не вправе что-то решать и тем более делать за меня. Каждая клеточка моего тела кричит: «Хочу! Хочу!». Почему же, когда я весь хочу, я должен себя ограничивать? И кто это посмеет за меня решать: делать или не делать мне что-то? Таких надо истреблять как бешенных собак. Они – нелюди, холодные глыбы камня. Таким неведома любовь, да чтоб поглубже, чтоб дух забирало, чтоб душа обмерла от сладости и страха. Вот где свобода и счастье человеческое! Для этих же – ничтожных импотентов, кажется грязью близость с бабой, да еще не с одной. Разве такие могут понять красоту любви? В каждой клеточке нашей жизни должна быть Свобода. Вот, недавно я прочитал в газете: у нас в городе объявился комитет по альтернативной службе в армии. Значит, если я верю в Бога, то по их идее, в армии могу не служить. Все верно! Вот говорят, что служба в армии – священный долг гражданина. К черту все долги, тем более, священные! К черту бессмысленные слова. Я – гражданин мира, и никого не хочу убивать. Пусть все живут мирно. Разве это плохо? Надо, как эти альтернативщики, проповедовать мир по всей земле. Тогда непременно лев с овцой уживутся, будут мирно лакать молоко из речки с кисельными берегами. Эти альтернативщики говорят, если все откажутся служить в армии, значит, все армии исчезнут, и на всей земле наступит мир. Народы сольются в единую дружную и свободную семью. Что же тут плохого? Разве не об этом мечтали Моисей, Христос, Магомед? Надо только, чтобы каждый сказал самому себе: «Мир вокруг меня». И разом все преобразится, станет красивее и свободнее, потому что люди будут любить друг друга, в едином порыве стремиться к счастью. Вот это красота, вот это спасение для всех и вся.
Вика на речь Чернухи, усмехнувшись, впервые мягко возразила:
– А как же преступники? Вон, Чикотило скольких людей перерезал. Он в этом тоже находил Свободу и Красоту. Удовольствие испытывал не меньшее, чем ты сейчас со мной…
– А преступники что же – не люди? Такие же, как и мы. Просто с ними беда стряслась. С кем не случается? Отнесись к ним по-гуманному, демократично, уважь их личности. Он, может быть, даже добрее нас с тобой вместе взятых станет. Чикотило, может, протестовал против тоталитарного режима? Вообще, любое преступление – это переход за какую-то условную черту. Если эту черту отодвинуть, то и преступлений будет меньше. Например, сказать, что нет спекуляции, а есть бизнес. И вот уже нет целого рода преступлений. А если эту черту вообще убрать? Может, тогда и преступления вовсе не будет? И Зла не будет? А будет только Добро, Свобода и Любовь? Люби, кого и как хочешь.
– А если ты хочешь меня любить, а я – нет? Ты ведь изнасилуешь. Где же тут свобода для меня?
Чернуха расхохотался:
– А ты люби всех, кто хочет полюбить тебя! И тогда никто тебя насиловать не будет. Все будет по любви.
————————-
Чтобы второй раз случайно встретить человека в миллионном городе везения недостаточно. Тут сама Судьба сводит людей для того, чтобы, словно допотопная старуха, тыча в них клюкой, проскрипеть: «Я дала вам шанс из миллиона… А вы?». И либо после этих слов старуха горько заплачет, растирая заскорузлой рукой слезы по испещренному морщинами лицу, либо приоткроет в злорадной усмешке зловонную пасть, понимающе покивает головой, мол, так и знала, так оно всегда и случается, и не стоило сил тратить на то, чтобы они встретились. Да и сами встретившиеся уже потом, расставшись, недоуменно пожмут плечами, зачем были нужны эти встречи, переживания, расставания, если через месяц-другой из памяти выветривается даже имя только что, казалось, любимого человека.
Но бывают случайные встречи, после которых душу, будто плуг пропахал. И так перевернул «почву» на поле, что все сорняки и ненужная трава погибли, а на их месте взошла стойкая к бурям и болезням пшеница. И пахарь ушел, и плуг исчез, а поле, будто назло всей природе, кричащей, что все равно сорняки прорастут, продолжает колоситься лишь солнечным злаком. И только тем людям оно отдаст свой урожай, кто не будет в дикости рвать колосья, а обойдется с урожаем с той же любовью и тщетой, с какой пахарь его рожал и засевал.
Два трамвая, ехавших в разные стороны, встретились на остановке. Вика, бросив взгляд в салон соседнего трамвая, вдруг вскочила с места и с быстротой молнии рванулась на выход. Обежав свой трамвай, она принялась неистово стучать в одно из окон соседнего, призывно размахивая руками.
Вначале юноша был сильно озадачен: меж бровей промелькнули две складки. Но потом, вспомнив Вику, он тепло улыбнулся и направился к выходу. Едва он сошел со ступенек, как подбежавшая Вика сгребла его в объятия. Зарывшись лицом у него на груди, несколько мгновений она радостно всхлипывала. Наконец, подняла голову и, заикаясь от волнения, спросила:
– Тебя как зовут?
– Петр.
Он ответил спокойным низким голосом, нежно погладил ее по волосам.
– Еще, – попросила Вика. Он начал поглаживать ее голову бестрепетной рукой. Вике захотелось превратиться в чистую, невинную малышку. Но в тот же миг вспыхнуло хорошо знакомое ей желание. Оно, как всемирный потоп, сметало на своем пути все «преграды», идущие от разума, подавляло даже инстинкт самосохранения. Все и сейчас!
Вика отпрянула от Петра, схватила его за руку и, потянув за собой, повела:
– Сейчас, сейчас придем ко мне. Тут совсем недалеко. Сейчас мимо базарчика. Он такой длинный стал. Разрослись торгаши… Уже стенками бетонными огородили. А теперь лепят на свои киоски идиотскую рекламу. Сейчас, сейчас придем. Вон, уже прудик наш появился. Людей там больше, чем воды. Грязь хлебают и довольны… Сейчас, сейчас. Вот, уже через дорогу перейдем… О, Господи! Хоть бы ты остановил эти машины! Бегут, как свора голодных борзых за зайцем. Ну, все побежали. Уже пришли…
Вика была вне себя. Трясущимися руками она никак не могла попасть ключом в замочную скважину. Чертыхаясь, заглядывала в его глаза. От того, что он был спокоен, нервничала, злилась на себя еще больше. Боялась, вот-вот, он, также молча, как и шел, развернется и… растворится в толпе, исчезнет, канет в пустоту, а она вновь, как всегда, останется одна.
Наконец, дверь распахнулась, Вика схватила Петра за обе руки и буквально затащила его в квартиру. Захлопнула дверь, закрыла ее на все замки, цепочку, улыбаясь при этом какой-то застывшей улыбкой:
– Ну, проходи. Проходи же, не стесняйся. Мы – одни. Здесь нам никто не помешает. Вот, садись на диван, правда удобно? Я сейчас музыку включу… А, вот, так. Ты послушай… Я сейчас… приду. Подожди…
Она влетела в ванную, сбросила с себя платье. Порывисто дыша, она намыливала тело душистым шампунем, скользила руками по грудям, паху, бедрам, ногам, представляла, как он обнимет, поцелует… А еще у нее мелькнула мысль, что она у него будет первой. Никто еще не разбудил в нем мужчину. Она будет первой! Уж, она постарается, он за ней потом будет бегать, как собачонка, как хвост пришитый…
Набросив на себя одно лишь платье, Вика вошла в комнату. Петр задумчиво слушал музыку. Какой-то музыкант заунылым плачем электрогитары изображал душевные муки влюбленного юноши.
– Пойдем танцевать, – пригласила Вика.
– Я не умею, – ответил он, опустив глаза.
Но Вика, взяв его за обе руки, подняла с дивана, обняла за шею также, как на остановке, и, прижавшись к нему всем телом, сказала:
– Я тебя научу. Тут уметь не надо. Ты обнимаешь меня, а я – тебя.
Но странное дело, Вика не почувствовала с его стороны никакого напряжения. Она начала медленно целовать его лицо: глаза, щеки, и, наконец, губы. Он не отвечал, но этим распалял Вику еще больше. Ее тело охватила горячая истома, которая быстро переросла в жар. Вся, с головы до кончиков ног, Вика вдруг затрепетала, закрыв глаза, протяжно застонала… обвисла на его шее. Когда очнулась, Петр крепко, но все также бесстрастно, обнимал ее, удерживая от падения. Несколько минут протанцевали молча. Наконец, Вика, не отрывая головы от его груди, глухо спросила:
– Ты меня не любишь?
– Люблю, – тихо ответил он и нежно погладил ее по спине.
– Как же любишь, если не хочешь? Какая тут любовь?
– Самая человеческая. А та любовь, о которой ты тоскуешь, для насекомых. Спариваться на солнышке и считать это за любовь…
– А разве бывает другая любовь?
– А тебе сейчас разве плохо со мной?
– Хорошо. Очень хорошо. Обнимаю тебя, а счастья и радости больше, чем когда спала с другими мужчинами. Ты не такой, как все, не набрасываешься…
Она замолчала, ожидая ответа. Но прошла минута-другая, а Петр молчал. Тогда Вика подняла голову и вопросительно заглянула ему в глаза. Он улыбнулся, глубоко вздохнул и сказал:
– Я не такой… Потому что я – другой мир.
Вика отпрянула от него, полушутливо полуиспуганно вновь заглянула в глаза. И вдруг вмиг уяснила: так оно и есть.
– А кто же ты? Какой?
– Ты, Вика, садись. Тебе нужно отдохнуть. Вот так. А я, если ты не возражаешь, попробую ответить на твой вопрос откровенно. Почему и зачем? Хотя бы, потому что мы любим друг друга. Правда, каждый по-своему. Ты уже поняла, и правильно поняла. Я – особенный. Слушай же… Таких, как я – ничтожно мало. Мы распылены временем по столетиям. У каждого – своя задача. Каждый по-своему создает, творит… свой народ. Один, схваченный врагами, добровольно кладет руку в костер и с улыбкой наблюдает, как вспыхивают волосы на запястьях, воспламеняется кожа. Она лопается, огонь добирается до мяса… Оно тоже пылает, обнажая белую кость… Все сгорает… Остаются лишь черные костяшки пальцев, похожие на кисть руки Смерти, которой она захватывает обреченных на Тот Свет. А человек, воздев над собой эту кисть, как меч, смеется в лицо врагам, нагоняет на них такого страха, что они бегут от осажденного ими города. А горожане с того времени осознают себя великим народом, ибо нет у них страха перед смертью… Этот человек указал, как ее победить.
Или иной человек в другом месте и в другие времена уводит врагов в непроходимые леса. Знает, что это дорога на Тот Свет, знает, что никто обратно не вернется. Но ликует душой, поет про себя священный гимн одоления Страха. Смеется в лицо Смерти и ведет врагов все дальше в непролазные топи. А когда, наконец, заводит их на Тот Свет, уже смеется прямо и открыто в их лица, испытывая дикое наслаждение оттого, что, вот, он – маленький человек сотворил великое дело рождения своего народа. И с того самого мига, именно тогда и там, родился еще один великий народ, не в битвах и победах, так все легче и понятнее, ибо это следствия, а в момент торжества над Страхом Смерти одного-единственного человека…
Нас мало, но мы – как вкрапления драгоценного металла в огромном сером куске руды. Мы делаем этот кусок бесценным.
Ты и я, мы с тобой, по-разному любим людей. Мы с тобой – две крайности, взаимно притягиваясь, образуем круг. И в этом круге – все остальные люди. Серая масса их только тогда разбивается на языки и народы, когда среди них рождаются подобные нам. Только мы способны дать этой массе искру озарения. Только мы способны вдохнуть в их обезьяньи тела дух, способны одухотворить их никчемное существование. Мы даем им веру. И как только они ее получат, как только в их умах и душах происходит переворот, они из тварей земных делаются к небу приближенными. Кто вырабатывает им язык, кто дает им особый взгляд на мир, кто оплодотворяет их Духом? Мы и только мы. А нам дается повеление свыше. И оно гласит: «Наложи Запрет на их животные желания». Не только разврат через сводные браки, кровосмешение, муже – и скотонеистовство, не только обольщение невинных, потеря целомудрия, но даже сердечные похоти через блудные помыслы, вожделенные взгляды, самое желание прельстить, любопытство на чужую наготу должно оказаться под Запретом. Тогда родится Бог. А ослушавшихся, преступивших Запрет следует наказывать вплоть до казни.
Когда же миллионы и миллионы начнут жить под Святым Запретом, под Богом, тогда, неожиданно для самих себя, они вдруг почувствуют любовь друг к другу, ибо то, что мы чувствуем от рождения, им не дано. Нам завещано, чтобы мы донесли до них эту любовь, если потребуется мечом и огнем.
И как только они почувствуют любовь друг к другу, так и начнут собираться в народ, начнут помогать друг другу жить в согласии. И продлится это время расцвета тысячу лет. А потом они начнут забывать о Священном Запрете, в них иссякнет сила, родившаяся от Него. Вновь начнут они предаваться скотской похоти. Страх Смерти вновь заползет в их души. В тот же миг позабудется и растопчется их культура, загрязнится язык инородными и хулящими словами, рухнет их огромное, казалось бы, цветущее государство. Народ, обратившись в стадо диких свиней, бросится с обрыва на свою гибель или рассеется по сторонам в диком визге, каждый сам по себе и сам за себя.
А мы останемся. И вновь начнется святое дело: собирать одичавшее стадо в народ, одухотворять его и давать ему вкусить хоть чуть небесного. Через два-три поколения дикости серая масса, выделив таких, как мы, вновь возжаждет Святого Запрета…
Если бы полыхнула молния и вся комната загорелась, Вика была бы поражена меньше, чем от сказанного Петром. Никогда в жизни, даже близко, она не слышала ничего подобного. Сейчас она соприкоснулась лишь краешком души с миром, о котором не имела ни малейшего представления, который с месяц назад приняла бы за марсианский, настолько он был необычен и далек. На Вику будто упала огромная глыба, раздавила, расплющили так, что она чувствовала над собой каждую щербинку, выбоинку, бугорок глыбы. Немыслимая толща веков, из которой выходили все рассуждения Петра, раздавила, но не убила. Вначале Вика не могла перевести даже дыхание. Но вот Петр закончил, остановился перед ней ликующий, улыбающийся совсем как обычный человек с улицы. И Вика вмиг оттаяла. С минуту они вглядывались друг в друга, будто вновь изучали, обнаруживая то, что вначале не заметили. Наконец, Вика обрела дар речи. С запинкой выговаривая необычные для себя слов, спросила:
– Если Бог – такой, почему люди от Него отказываются? Как такое происходит?
Петр воспринял вопрос очень серьезно. В одно мгновение радость сошла с его лица, вновь появились две морщинки между бровей:
– Потому что среди них есть такие, для которых дикость и есть святость. Таким плотские утехи и сладострастие пуще любой прелести. Проклиная Святой Запрет, они, как звери, раздув ноздри и оскалив зубы, кидаются на Его носителей. Ибо чувствуют, Запрет есть нечто сверхчеловеческое… Такие ненавидят и презирают людей. Их Идея – оскотинить людей.
– А что же сами люди? А ведь они… мы… об этой борьбе и не подозреваем. Впрочем, наверное, даже если бы знали, все равно жили бы… как сейчас. Но так, как сейчас мы живем, люди раньше не жили. Почему же, как же получилось, что мы стали такими…
Последние слова Вика произнесла почти шепотом, опустив голову книзу, покраснев с головы до пят, как тот монашек.
Петр, словно ожидал от нее этого вопроса, продолжил с необычайной готовностью:
– Отрицание Святого Запрета начинается очень незаметно. Тут только надо вовремя подбросить народу идеи Свободы и Любви… скотской. А ведь нынешняя объявленная в мире гуманная любовь к человеку непременно должна привести его к людоедству и самоедству. Ведь разуверившийся человек, живя без Запрета, непременно до людоедства дойдет. И уже дошел… Прожив тысячу лет под Запретом, пресытившись собой и жизнью, человек вначале будет продолжать твердить, что, конечно, Бог – всеведущ и всемогущ. Даже будет по-прежнему ему поклоняться. А раз Бог – всемогущий, тут и дерзнет пресытившийся попросить помочь – «страждущему верующему в Него человеку». И так попросит себе каждый. И тут же выйдет, что Бог из всеобщего, всеединого и недоступного начнет в чем-то на человека быть похожим. Человек немедля начнет в Боге выискивать те черточки, которые есть в нем самом, и радоваться тому, что хоть в чем-то на Бога похож, гордиться этим.
Свою непохожесть, ущербность во всем остальном, человек постарается не заметить, будто этого в общем и нет. Так Бог из всеобщего начнет превращаться в «личного», делаться собственной Любовью и Красотой. А уж как Бог стал личной собственностью, Он тут же наделяется человеком всевозможной земной силой, которая должна, обязана разрешить его земные трудности: и здоровья дать, и богатства, и счастья побольше, и жизнь подольше. На «личного» Бога, который Богом уже не есть, а является лишь вымыслом человеческим, навешивается Божественность, которой в нем нет. Ибо Истинный Бог остается недоступен для исполнения скотских пожеланий. Не приходят к человеку, убежденному, что «мой Бог поможет», ни богатства, ни счастье, ни любовь. Потому что за всем этим стоит не желание Божественного, а желание скотского. Тут-то и начинает человек роптать на своего Бога: «Почему не помогаешь? Почему держишь меня в нищете и болезнях? Имеешь ли на то Право?».
И как только человек задаст себе этот последний вопрос, как только низведет Бога до себя, так сразу на Бога своего озлится. Вознегодует за нанесенные обиды. В злобстве многого наговорит, припомнит все обиды, причиненные ему на земле, все их навесит на Бога. Столь много их окажется, что Богу не останется места в его душе. Он исчезнет из души! Человек сам Бога уничтожит, «ибо не помогает!». Нет Запрета!
А раз Бога нет, что же остается? Тут человек начнет озираться. «Люди! Люди!».- закричит он. – «Я вас люблю. Давайте любить друг друга!». Люди, тоже убившие своего Бога, ему в ответ закричат: «Давай! Давай!».
И все они, вначале вполне по-гуманистически, бросятся в объятия, будут помогать друг другу. Объявят себя сильными и могучими, как Боги. Объявят о том, что сообща будут строить Счастье. С превеликим старанием возьмутся за дело. Только как тут строить, если все – боги? Они начнут приглядываться друг к другу. «Вы не так строите!» – наконец, воскликнет первый. – «Надо строить по-моему, так будет правильно». Но многие с ним не согласятся, скажут, что нужно наоборот – вправо или влево. Пойдет от спора раздрай.
Тут человек в отчаянии закричит, что всеобщего Счастья нет, потому что общественная среда – нездоровая, заела. И возьмется за обличение этой самой среды, которая заедает до смерти активность и право человека строить собственное Счастье. Он закричит, что имеет право на устройство своей жизни по собственному усмотрению, тут же потребует, чтобы было защищено его право на Счастье. И все вокруг закричат, что он, безусловно, прав, что каждый из них может по своему разумению обустроить свою жизнь, найти свое Счастье. И всем будет все позволено.
Но вскоре человек начнет, страстно желая счастья, говорить, что ему все время не хватает для его достижения какого-то главного, самого последнего Права. Он начнет кричать, что есть еще какое-то Право, без которого Любви и Счастья не достичь. И это право, якобы, ему кто-то не дает, зажимает его Свободу, его стремление к Гармонии. Этим «кто-то» окажется ближний: сосед, коллега по работе, родители, друзья. Он вдруг уяснит себе, что они мешают ему доказать, что он многое значит, что он может стать счастливым. Ибо как же иначе, кто же виноват, как не все остальные, которые не ценят его талант, не помогают в его устремлениях? И тогда он возненавидит ближнего. А если есть враг, его, чтобы достичь Счастья, нужно изолировать или истребить: «Раз человек произошел от обезьяны, то без одной обезьяны мир не убудет». Людоеды созрели. Люди начнут пожирать друг друга, убивая в преступлениях и войнах миллионы себе подобных, убивая холодом и голодом, убивая в жажде обогатиться, ибо для чего же тогда жить, как не ради денег! И вот, убив Бога, убив всех, будто бы врагов вокруг себя, человек вновь заозирается в поисках врагов. Ведь кто-то же будет ему мешать, ибо Счастье опять не наступило. И только тогда он взглянет на себя. И ужаснется. Не будет предела ненависти к себе самому. «Смрадная яма дерьма», – назовет себя человек и объявит свое последнее Право. «Я имею право на саморазрушение», – торжественно скажет, и уже сказал, человек. И примется с не меньшей злобой уничтожать самого себя. Но страх смерти пересилит.
И вот, чтобы как-то защитить себя от самого себя, от своего собственного зверя, человек попустит себе, узаконит его, завопит: «Защитим свою индивидуальность!». Закричит, что не желает терять «свое лицо». Но что есть индивидуальность, как не разновариантная сумма слабостей и пороков. Ибо достоинства – это от Бога, и они объединяют людей. Пороки разъединяют. У одного преобладает жадность – вот и вся его индивидуальность, у другого больше трусости, третий – лгун, четвертый – вор. И таких «индивидуальностей» в народе найдется немало. В общем, у каждого свой зверь. Спрятать за словом «индивидуальность» свой порок, защитить его правом «на собственное лицо», которое и лицом-то назвать трудно, разве что «харей», вот и вся задача. Если ты жаден – копи капитал, обирай ближнего, если – трус, спрячься от угрозы, иди в услужение к «сильному», если – лгун, стань властителем и утихомиривай всех разбушевавшихся, если – тщеславен, будь артистом, если – хитер, стань купцом. Так и разделилось человечество по силе плоти, а значит, по душевным страстям и порокам на рабочих, предпринимателей, интеллигентов, правителей. И построило муравейник Всеобщего Счастья, где каждая клеточка поддерживает человеческий порок. И укрепляет нижнюю, худшую клеточку, соединяясь с ней на основе Права Существовать и быть частью Всеобщего Счастья. Отсюда и заключилась формула Счастья для каждого: «Тварь дрожащая имеет право». Тут и убедилась тварь дрожащая, тварь порочная, защищенная всеобщей порукой, что Право и есть Свобода, ибо право мое есть похоть моя животная, мое естество, дух земли. И никому поклоняться не надо, только своему пороку.
Но что же делать с совестью? С этим непонятным чувством в человеке? А ведь она имеет свойство мучить человека, укоряя его за пороки. «Вот тут-то весь непорядок», – заявит дух земной. – «Вот отсюда-то весь неустрой происходит. Но кто сказал, что она есть? Это обман, ибо по науке, по генам и по всем расчетам, по всей логике земной, ее нет. Раз мы – от обезьяны, значит, совесть – это бредни больных, плод их больного воображения!».
Тут-то все возрадуются. Совести нет! И никогда не было! Была одна лишь мистика больных людей, которых надо лечить. А уж если совести нет, человеку одно раздолье. Тут выявляется большая дорога к самовыражению, тут прямой путь к раскрытию собственной души. И пусть она с сильным запашком, душонка-то, пусть даже злобная и подлая, но – моя! А я – это звучит красиво.
Уж как тут в радости закричат миллионы глоток. И начнут поддерживать жизнь Муравейника Во Плоти изо всех сил. Потому что каждому в Нем найдется своя любимая клетушка с вывеской «Порок». Уж здесь люди вволю и всласть заживут воедино, потому что нет на земле силы сильнее, чем сила духа земного. Они начнут убеждать себя: «Я возлюбил ближнего, я возлюбил всех ближних, а они – меня! Мы уважаем личности друг друга и прощаем взаимные грехи наши земные». Придумают люди свои земные законы, по которым будут гуманно прощать себе свои слабости. Построят из своей слабости государство, основанное на силе пола, силе духа земного. Закопошатся в довольстве собой. И не беда, что все чаще раскрепощенные будут убивать ближних, не беда, что природа от их прогресса, от использования ее для своей личной сладости, изживет себя и бросится на них ярыми штормами. Не беда, если это случилось не с тобой, а где-то там… Когда же беда стукнет в твою личную дверь, тогда поймешь, где Истина. Когда же беда грохнет во все двери гибелью всего вокруг, обратится сгнивший народ в стадо, в серую массу, мечущуюся в безумии. Тогда появимся мы и скажем: «Запрет вам на жизнь земную!». И люди падут на колени, преклонят головы перед Богом. И Он войдет в их души снова…
Во время длинной речи Петра Вика впервые увидела в его глазах живой блеск. Чувствовалось, эти мысли-идеи передуманы, выстраданы им. Он говорил порой путано, перескакивая с мысли на мысль. Вероятно, у него перед глазами в эти мгновения вспыхивали, теснились друг на друга самые разные образы. Отсюда и выстраданные мысли будто торопились одна перед другой завладеть им. Петр расхаживал перед Викой по ковру, иногда, когда старался высказать очередную важную, по его мнению, мысль, останавливался, начинал помогать выговорится жестами рук, мимикой лица.
Вика мысленно сравнивала сиюминутного Петра со своими дружками. Все они болтали о жизни. С Петром было иначе. Она не сомневалась: этот, не дрогнув, пойдет за свои идеи на распятие, на смерть. Такой сунет руку в костер ради устрашения врагов и спасения своих, заведет в лесные дебри и будет смеяться в лица врагам, положит, как на подушку, голову на гильотину. Потому что у него в душе не было животной жажды жизни. Казалось, инстинкты обошли его стороной. Такие как Петр и с людей спросят, как с себя. И горе тем, кто окажется мелок душой…
– А кто же эти люди, которые народам жизнь дают? Как их различить в толпе? – спросила Вика.
– Ты же меня различила? – улыбнулся Петр.
Вика смутилась, помялась, не зная, как сказать. Но потом все же решилась:
– Так ведь я тебя своим телом отличила. Захотела так, как никого не хотела. Все во мне начало трепетать от одного видения нашей близости, твоей ласки. Нет в этом ничего духовного…
– Так ведь Магдалина, впервые увидев Христа, пожалуй, почувствовала тоже самое. Всемирная жена вдруг обрела единственного мужа навеки… стала святой.
Вика широко раскрытыми глазами смотрела на Петра. Тот добавил:
– Запрети себе блуд. Поведешь за собой народ, который сегодня очень похож на стадо взбесившихся свиней… А теперь прощай. Нет, не провожай, – он сделал предупредительный знак Вике, попытавшейся его остановить. – Я ухожу навсегда из города. Каждому из нас своя дорога. Теперь ты знаешь сама, как тебе жить.
———————————-
Через десять лет по городу, сначала среди верующих, поползли слухи, что в нескольких километрах от только что начавшей восстанавливаться женской обители Преображения Христа, отшельницей живет святая. Рассказывал о ней невероятные былины. Будто излечивала даже тех, от кого врачи отказывались, будто известны ей все душевные болезни человека… А утешать обиженных и оскорбленных для нее – дело нетрудное. Потому что стоило такому человеку побыть возле нее, увидеть ее умиротворенный взгляд, плавные округлые движения рук с чистой, чуть огрубевшей от трудов в огороде, кожей пальцев, как посетитель невольно начинал забывать свои горести. Они начинали казаться ему мелкими, никчемными и непременно одолимыми, особенно после того, как она, благословляя, прикладывала свои руки ему на голову.
Многие люди в нынешние смутные времена, когда повсеместно было объявлено, что «всякий сам за себя», потерялись в жизни, оказались лишними на блестящем вечере беспредела. Они потянулись к ней за советом, поддержкой словом.
Как правило, принимала она на скамеечке после утренних трудов на огороде возле своей крохотной избенки, в которой только и умещались дощатая кровать, стол и табуретка. Посетители стояли поодаль на другом конце лесной поляны. Как только один уходил, из очереди отделялся другой.
Однажды к ней направился чернявый мужчина неопределенного возраста. Ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят лет. Резкие морщины, словно на части, разрезали его лицо. Черные на выкате глаза, будто уголья потухающего костра, смотрели вяло и устало. Он приближался, вглядываясь в ее лицо, и все более замедляя шаг. Наконец, остановился в трех шагах. Первичное удивление и даже испуг в глазах сменились на злорадное торжество. Он кашлянул, сел на скамейку.
– А-а-а. Эт, ты… А я из любопытства зашел посмотреть, какие же святые тут у вас. Теперь ясно… какие…
Он замолчал, искоса рассматривая ее. Не дождавшись ответа, он вдруг тихо хохотнул и сказал:
– А ты ничего сохранилась… А помнишь, как мы гульбанили? Славная была компашка. Из наших девок ты мне больше всех нравилась. Было в тебе такое неистовство: любиться, так до полусмерти. Любить, так всех, кто шевелится…
Он снова, причмокнув губами, хохотнул. Вновь скосил на нее глаза, чуть покривил губы в раздражении:
– А я женился на Таньке. Ну, у которой папаша – бывший зэк. Славно живем. Друг другу не мешаем. Когда приходит кто-нибудь из старых друзей-подруг, встряхиваем стариной, устраиваем общую половуху. Даже двое детей родилось. Как в цыганском таборе….
И вновь он издал звук похожий на смешок. И снова в ответ не получил ни слова, ни взгляда. Он нахмурился, закинул ногу на ногу, привалился спиной к скамейке. Глядя поверх деревьев, распаляясь, зло выговорил:
– Ты че молчишь? Чернуху не признала? Ты че из себя святую корчишь? А хочешь, вон те – все узнают, кем ты была? Хочешь? Ты че лыбишься? Ты мне, сука поганая, сочувствовать вздумала? Ты что же думаешь, я – несчастый? А ты – счастливая!? Людям добро несешь? Чушь собачья! Все сдохнем, все сгнием до костей – и все счастье! Какая душа? Какой Бог? Земля сырая – вот мой бог! И сойду в нее без страха. Любил людишек, как хотел. Они и этого не заслуживают. Твари… Тварь, ты меня учить собралась, как доживать годы? Говорил ведь, таких как ты надо истреблять как бешеных собак. Вы людям житья не даете. Эй! Люди! Вы слышали? Эта тварь в городе была последней сукой! Проституткой! Валялась под забором со всеми, кто ей не брезговал. А теперь учит нас правильно жить! Эй! Сюда! Я вам расскажу. Знайте! Знайте! Сука она! Сука!
Чепнуха, вскочив со скамейки, кричал, размахивал руками, призывая посетителей к себе. Те, вначале опешив от его воплей, потом поняли, о чем речь, бросились гурьбой к скамейке. Сбившись в кучу, люди пораженно слушали беснующегося. Но когда он закричал: «Бей ее!», несколько человек, в основном баб, сдерживая его за руки, попытались утихомирить. Но он вырывался, отталкивал, матерился. Первой не сдержалась резвая старушка с клюкой: «Бесов сын!». Она замахнулась и со всей старческой мочью ударила его клюкой по голове. Люди на мгновение замерли, а потом все разом бросились на бесновавшегося. Он завизжал диким голосом: «Ублюдки! Ублюдки!».
В возникшей свалке Чернухе не удалось устоять на ногах. Вскоре разгневанная толпа повалила его наземь и принялась неистово топтать…
И только она на скамейке брошено смотрела вдаль поверх деревьев. Туда, где светилось чистое и так близкое Небо…
СЕРГЕЙ НОВОХАТСКИЙ
Г. Волгоград.
