Начало пятидесятых. Жили мы на маленькой станции Каерак, что на границе Казахстана и России. Две казармы, несколько саманных домишек, пара землянушек, вокзал, пакгауз, школа – с одной стороны, напротив –железнодорожные пути, переезд, а за ними – лесопосадка, да небольшие болотца. Около пятидесяти человек, несколько семей – вот и все население. Все друг друга знают, новостей никаких. Школа – четырехлетка, хотите учиться дальше, пожалуйте, притесь в Троицк на поезде километров двадцать, не меньше. Скукота.

        Из города на выходные приезжали ребята постарше, те, кто продолжал образование в интернате. Для нас, для мелюзги вроде меня, это становилось настоящим событием, означавшим, что обязательно будут новые истории. Малышню, конечно, отгоняли, но потом, в пылу какого-нибудь жаркого спора, про нас забывали. В такие дни мы собирались возле школы: кто-то садился на крыльцо, кто-то залезал на перила. Старшие – двенадцати- тринадцатилетние пацаны покуривали, матерились и балагурили. Можно было стоять где-нибудь недалеко, слушая с открытым ртом, а потом, среди своих, выдать:

 – А Васькин-то братан деваху городскую за титьки щупал! Я сам слышал!

        Однако с взрослыми приходилось держать ухо востро. Сколько раз обдуривали они меня, не счесть.

         Жили бедно, не только моя семья, все жили бедно. Основная еда  – щи, забеленные молоком, да отварная картошка с салом. Заваривали чай из сухофруктов: в плитках, прессованный. Его же можно и погрызть, когда сладкого захочется. Сахар был, но не всегда, кусковой. Его можно долго лизать языком, вку-у-сно. Любимым деликатесом каераковской детворы были не конфеты и не пряники, и уж, конечно, не бутерброды с колбасой. Все это было недоступно. Самым шикарным угощением считался ломоть хлеба, смоченный в водичке, а после окунутый в сахар, который, кстати, требовалось предварительно растолочь.

        Есть дома, сидя у печки, неинтересно, поэтому хлеб непременно тащили на улицу. Как ведь бывало: сидишь, сидишь дома, через силу похлебаешь жиденьких щец, слушая, как ворчит недовольная твоим аппетитом мать. А после потихоньку сварганишь сам себе хлебец с сахарком и – шасть на улицу. Сразу, понятное дело, не ешь. Стоишь, выпендриваешься.

 – Мишка, ты че не голодный, че не жрешь-то!? – засуетятся вокруг друзья-мальчишки.

 – Да не-е, я поел только. Не хочу пока, – отвечаешь с равнодушным видом.

 – Ну тогда дай я кусану разок, маленько-маленько, – показывает пальцами Шурка Филиппов сколько, а сам на хлеб твой глазенками блым-блым и слюну утирает.

 – Экий ты, Санек, мудрый. Иди домой да и сделай такой же. Я сейчас оголодаю и съем, тут и одному не хватит.

       Скажешь так и сам в сторонку отойдешь. Стоишь, думаешь: «Нехай себе катаются с горушки, а я пока тута побуду, успею еще задницу об лед отбить», и откусишь деликатеса сахарного чуть-чуть.

        Тут-то тебя кто-нибудь из старших и заприметит. Подойдет, улыбнется, сволочь такая, и по плечу, хлоп.

 – Здорово, Мишаня. Чего это у тебя? А-а, хлеб. Дай-ка подержать немного.

        Не хочется давать – и самому вроде не тяжело. Но старшему не перечишь – живо по балде настучит или пенделя даст. – На, – протягиваешь нехотя, – подержи. А не укусишь?

 – Нет, что ты! – успокоит еще. – Я вот, гляди, только понюхаю малость.

 – Ой, смотри, не кусни, ты обещал! – беспокоишься, чувствуя неладное.

 – Конечно, обещал, – повторяет за тобой  пацан, а сам подносит хлеб к носу, шумно вдыхает запах, и вдруг только «Ам!» – и нет твоего кусманчика.

       Еще и посмеется над тобой, скажет: «Ну и простодыра ты, Мишка!».

       Обидно до слез, кулачишки сожмешь от злости, да где тебе! Он на две головы выше. Стукнет разок по носу – сразу юшка розовая побежит. Хлюпнешь потихоньку, да и на горку к ровесникам поспешишь. Они, ясный пень, подкалывают, как могут. А Шурка Филиппов непременно упрекнет: «Лучше бы мне дал, жадюга!». Да только ты  на них не в обиде, друзья ведь. Прощаешь. И они тебя. И снова вместе кубарем полетите с крутого склона прямиком в сугроб. Бух!

       Однако за взрослыми ребятами мы бегали сами, потому что от них можно было узнать: какой он там, Троицк,  правда ли, что в нем есть такие дома, в каких печку топить не надо, что в них и без того тепло. Не врут ли, что в каждом магазине пряники лежат, и никто их не расхватывает, заелись что ли? Хотелось узнать о городской детворе, о школах, об улицах и как там одеваются, все-все, словом.

       В тот день старшие травили про охоту. Я ковырял палкой снег под ногами, громко шмыгал носом и делал вид, что мне ни капельки не интересно, а сам, меж тем, изо всех сил косил в их сторону.

 – А че, мой дядька, в энтих местах волка и лисицу капканом добывал, вот таких, во! – взволнованно жестикулировал старший брательник Васьки Дунаева – Петька.

 –Да здесь всякой живности навалом. Особенно зайцев, – подтвердили другие.

 – Вот бы стрельбануть парочку. Только где ружье взять!? – выкрикнул кто-то.

 – Зачем ружье? – удивился Петька и закурил самокрутку. – Зайца-то можно и петлей. Я знаю, как делать.

 – Петька, будь другом, закажь, а!? – завопили все наперебой.

       Дунаев, не спеша, встал, выдернул из шаровар шнурок, на котором они держались, потом снова сел, поддерживая штаны руками.

  – Так, – сказал он, проделывая нехитрую махинацию с веревочкой, – а потом вот так. На сучок накидываешь и ждешь. Видите, заяц головой сюда,  гоп, петля-то и затянется. Только прикормить, конечно, надо. Проволоку берите потоньше, а то заметит…».

       Я потихоньку стал сдавать назад, пытаясь незаметно юркнуть за угол школы. «Давайте, давайте, ребятки, сидите, чешите языками. А я сейчас всех зайцев ваших переловлю. А вам вот останется – кукиш с маслом. И какие петли надо делать, понял лучше вашего. Ха! Из тоненькой проволочки! Да порвет ее зверь одной лапой. Надо потолще  сыскать», – шел и размышлял я, старательно ища подходящий материал.

        Знаний о зайцах к пяти годам у меня скопилось немного. Я слыхал, что их кличут косыми. Исходя из этого, я решил, что у зайцев имеются проблемы со зрение, причем, серьезные проблемы. Еще я знал, что у них длинные уши. Однако, как этот факт мог сказаться на их здоровье, я не представлял. И в конце концов, я наверняка мог заявить, что зайцы серые. Имелось неопровержимое доказательство сего – шапка, которую по праздникам носил дед моего закадычного дружка  Паньки.

       На этом все мои познания исчерпывались. Мне не довелось увидеть косого на картинке, а уж тем более живого. Самому мне заяц казался грозным хищником внушительных размеров, очень хитрым и коварным, но… подслеповатым.

      «Нет, тут на тонкую не пойдет. Здоровые пацаны, а такую малость не поймут», – повторял я себе под нос, рыская по всем углам сарая возле дома в поисках проволоки. – «Главное, силки в темноте ставить, тогда косой их не приметит: попрет зверь в ловушки, тут ему и конец».

       Моток был нужен большой – хитрющие зайцы не ходили поодиночке. «Поставлю несколько, – рассуждал я, – зараз вся стая влипнет». Мне страсть  как хотелось притащить волоком несколько ушастых зверюг домой и тоном, каким обычно говорил отец, крикнуть с порога: «Принимай, мать! Ставь готовить». «Вот бы она, наверное, обрадовалась», – мечтал я.

       Меж тем начало смеркаться, легкий, шутя хватающий за нос морозец постепенно окреп. Пуржило. Наконец-то толстая алюминиевая проволока нашлась. Озябшими руками я принялся мастерить петли.

        Вернулся с работы отец. Остановился, оглядел меня и погрозил пальцем:

 – Мишка, всю не переводи. Мне летом забор чинить.

 – Ладно, папка, ладно, – отмахнулся я, прикрывая свои творения рукой.

        Петли удались на славу. Сам проверил, просовывая ногу в валенке, – захлестывало намертво. У меня зазудело где-то в копчике – проснулся охотничий азарт. Теперь дело стояло за малым, надо было лишь взять хлеба, чтобы заманить косых.

        Я прошмыгнул домой, перед этим тщательно растерев по лицу сопли варежками, чтобы обеспокоенная мать не загнала домой, видя, как я продрог.

 – Мам, – попросил я, – дай хлебца немного.

 – Мишенька, так давай, раздевайся и садись с отцом ужинать, все уж готово,  – засуетилась она.

  – Нет, мам, я еще чуть-чуть. Дай хлебца. Побольше.

  – Да на, на. Только недолго, темно уже.

        Зажав под мышкой заветный кусок, я пулей вылетел во двор, схватил пяток петель, сулящих всем каераковским зайцам неминуемую смерть, и побежал к железнодорожной насыпи. Увязал в снегу, падал, но вставал и бежал дальше, к лесопосадке. Там нашел подходящие, по моим меркам, кусты и приладил к ним петли. Получилось вроде ничего: куст как куст, в потемках проволоку не видно. Возле каждой ловушки я щедро накрошил хлеба, со всех сторон. «Заяц слепой, видит плохонько, – подбадривал я сам себя. – Справа не увидит, так слева заприметит. А чтобы слева кусок  стырить, ему надо голову  аккурат в петлю сунуть. Так? Так». Я проделывал путь ушастого веткой, специально задевая проволоку. Все срабатывало.

        В том, что зайцы позарятся на хлеб, я ни секунды не сомневался. «Только дурак хлебца-то не захочет в такую стужу», – говорил я и с удовольствием кусал подмороженную горбушку, отчего она казалась еще вкусней. Мне чудилось, что невидимый, но очень голодный и опасный заяц потихоньку наблюдает за мной и грозит лапой: «Эй, Мишка, подлец, прекрати, весь ведь сейчас сожрешь. В пустую петлю не полезу, так и знай!».  Я переставал жевать, щурился, вглядываясь в темные густые кусты, и устанавливал петли дальше. К тому моменту окончательно стемнело. Становилось жутковато. Я припустил назад.

      Скинув в сенцах пальтишко и шапчонку, я вошел в дом, получив подзатыльник от отца и тарелку горячего супа от матери.

       Спали мы все вместе, на полатях, рядом с печкой, в маленькой комнатке, в которой находилось все наше добро: стол, пара табуретов, швейная машинка матери да барахлишко. В большой комнате стоял только тяжеленный ларь с мукой и крупами. Топить ее было очень накладно, потому на зиму мы перебирались поближе к печке. Родители укладывали меня между собой и накрывали тулупами, так и спали.

 – Мам, мам, – волновался я, устраиваясь поудобнее, – вы меня завтра пораньше разбудите. Мне… это… шибко надо.

 –  Зачем, сынок? – спрашивала она. – Спи себе. Я завтрак сготовлю да подниму тебя.

 – Нет, мам, мне шибко надо, – повторял я.

 – Ну ладно, ладно, – обещала она.

     Сна не было ни в одном глазу. «Петли, скорее всего, уже полные. Только бы успеть! Не дай бог, проснутся другие пацаны, раньше меня заприметят  косых и упрут добычу. Хотя вроде никто не видел, как я в лесок бежал, да и темно было» – втолковывал я себе. Руки от нетерпения аж чесались.

  – Мишка, прекрати меня локтями в бок пхать! Чего, не спишь, ну? – не выдержал отец.

       Хранить в себе эту тайну уже не было сил. Я все выложил: про петли, про зайцев, про хлеб.

 –  Вон для чего тебе проволока понадобилась, – смекнул отец. – Спи сейчас. Завтра сходишь, посмотришь.

       Закимарил я только под утро. Вскочил первым, хотел сразу бежать, но мать заставила выпить горячего чаю.

 – Погоди, хоть светлей станет, – уговаривала она, глядя, как я отрицательно мотаю головой и второпях напяливаю  шаровары и валенки.

 – Володя, – обратилась она к отцу, – иди с ним. Он провалится еще, вчера вон как мело. Иди, боюсь я его одного отпускать.

 – На работу из-за вас опоздаю, тудыть вашу мать! – ругался отец. – Давай, скорее собирайся. Веди, охотничек!

        Мама оказалась права наполовину. Проваливался не я, а отец, глубоко, по самый пояс, увязая в снегу.

 – Папка, – тянул я его за руку, помогая выбраться, – быстрей, не успеем.

       Отец громко матерился, с трудом передвигая ноги, шли дальше. Мы были уже почти на месте, оставалось каких-то десять-двенадцать метров. Возле петель чувствовалось явное оживление. Колени у меня задрожали, от волнения пересохло в горле. «Есть!  – мелькнула мысль. – Попались серые. Хорошо, что отец пошел, один могу и не утащить».

       От куста шарахнулись птицы, взлетели и расселись на соседних деревцах: сороки, вороны, воробьишки. Петли почему-то были пусты, от хлеба осталось лишь несколько крошек. Возле остальных ловушек тоже ждало  разочарование. «Ох, и хитрющий зверь! – думал я. – Хлеб уел, и будь здоров!». Размышления мои прервал отец.

 – Ты почему решил, что у нас зайцы водятся, – спросил он, разглядывая толстенную проволоку.

  – Дак старшие ребята вчера говорили. И следы же вот, видишь? – показал я пальцем на снег.

       На нем, и правда, было много отпечатков чьих-то лап.

  – Мишка, ты ж приглядись, это птичьи следы. Вон те (он растопырил пальцы, как будто показывая цифру три) – сорочьи, а эти, маленькие и частые – воробьиные, а тут, вишь, ворона прошлась. Вон  они, твои зайцы, на ветках сидят и каркают.

       Словно в подтверждении его слов над нами взлетела сорока, громко прокричала что-то на своем непонятном языке. Помет, как назло, приземлился точно посредине петли. Шлеп.

       Я не сдавался.

  – А хлеб-то кто слопал? Неужто не зайцы?

  – Сынок, птицы и съели. Да и кто такие петлищи ставит?! Такими удавками только лося ловить.

 – Лося? – с надеждой в голосе переспросил я.

 – Пойдем домой, мать беспокоится. На работу ведь опоздаю с твоими зайцами, – заторопился отец.

       Наглый воробей безо всякого страха подлетел поближе, клюнул корку и сел на проволоку, раскачиваясь туда-сюда с легким скрипом.

       Вечером отец все рассказал матери.

  – Что ты, сынок? – гладила она меня по голове. –  И не жалко тебе было бы, если, и правда, зайчишка попался, вот такой (и она показала руками кого-то размером с  кота), пушистенький, доверчивый? Ну, что бы мы с ним делали?

       Несколько секунд я крепился, а потом зарыдал, уткнувшись ей в подол:

 – Э-э-э… Жалко!.. Э-э-э…

       Ночью приснился мне заяц. Он подскакал к петле на сорочьих лапах, спокойно взял кусок хлеба, почесал мохнатое ухо, тронул алюминиевую проволоку. «Эх, Мишка, тудыть твою мать!», – сказал он голосом отца, посмотрел грустными косыми глазами и убрался восвояси.

       С той поры я дал себе слово никогда не охотиться.