– Мразь смердящая! Пшел вон!
Это мне кричат, мне. Разрешите представиться: я – бич, или бомж, впрочем, какая разница. Как на улице оказался девять лет тому назад рассказывать не буду, все равно не поверите. Да я и сам в это не верю, что был когда-то таким же, как вы, и вспоминать о том времени не желаю. Не было у меня его – прошлого! Не было: ни жены, ни дочки, ни квартиры, ни работы. Ну не было и все! Есть только настоящее, только сегодняшний день, потому что будущее тоже отсутствует. Судите сами.
Ночью шугнули из подъезда, я, было, попытался в другой попасть, да где там – везде двери железные, пришлось на улице сидеть, пока не рассветет. Мороз градусов двадцать, ноги враз прихватило, а попрыгать или побегать не могу – панариций, собака такая, доконал, болит, спасу нет. Пробовал в медпункт сунуться, да какой там! Понимаю, вшивый, грязный, а у них все стерильно. Барышни в белых халатах разве будут в моих гнойниках ковыряться? Полез в заначку (сто рубликов у меня припрятано на черный день в ботинке), потрухал в аптеку, еле уговорил, чтобы продали зеленку, спирт и бинтик. Тряпки размотал на ступеньках, гляжу, палец совсем уж посинел, залил спиртом, смазал зеленкой, сам весь перемазался, бинтом, как сумел, обмотал. Остатки спирта выпил, вроде малость теплее стало.
Сижу, думаю: надо в заначку денежки доложить. Она на тот случай, если жрать совсем ничего не найду. Как вчера, к примеру. Спозаранку двинул к мусорным бакам, вижу, а там уже другие орудуют, бутылки собирают. Вломили мне, шапку кроличью отняли, пришлось в засаде сидеть, мерзнуть и ждать, когда уйдут. Выждал, копаюсь. Бля! Кроме прокладок и бумаги туалетной с говеными мазками ничего не попадается. Нашел оторванный рукав от кофты старой, натянул на башку, сами понимаете, не до красоты. Жрать хотелось страшно. Кости какие-то погрыз, кефира нацедил с тетра пака, даже хлеба не нашел. Вы это, граждане, плюньте, не слушайте фигню всякую, будто хлеб выбрасывать нельзя. Можно! Кидайте его в ведро, тащите к контейнерам, а тут я его найду и съем. После собаки притащились, один кобелюга за руку хватанул, чтоб ему сдохнуть! Снова издалека выглядывал, когда свора убежит. Хрен! Мусорщики приехали, и тю-тю жратвы!
Шлялся полдня возле магазина, милостыню клянчил. Да не сильно вы добрые – три рубля медяками за пять часов. Охранник с магазина вышел, харя – во! Мчался я от него, даже про панариций не вспомнил. Гляжу, слесари подвал не закрыли, я туда, юрк. Тепло, только крысами воняет, наверное, сдохла одна где-нибудь и выкинуть некому. Смешно, ей-богу! Мне вот их духан не нравится, крысиный, а они, поди, от меня носы воротят.
О-хо-хо. Было же время – жил на вокзале. Доедал, допивал за отъезжающими, окурочки досасывал, спал в тепле, умыться было где – как у Христа за пазухой. Вышвырнули, там и без меня бомжей хватает. Пацанва привокзальная била насмерть, подонки малолетние сжечь пытались, вырвался, убег, успел!
С того дня сам по себе живу, если это жизнь, конечно. Тошно. От мусорки, от жижи помойной, от себя, от вас, ото всего! Думал ведь, что не смогу тухлятину из контейнеров жрать. Смог. Противно поначалу было, до блевоты. Потом привык, иной раз даже привередничаю: то селедки мне подайте, то окорочок копченый, то йогурт.
А последние дни вот чего-то не везет. Э-хе-хе, придется опять в заначку лезть, хоть булку хлеба куплю, не сдыхать же. Продавщица знает меня, не обижает. Только дама в шубе из зверя какого-то невиданного скривилась, отошла в сторону и жалуется:
– Вонища какая!!! Невозможно! Что ж вы его не гоните?! Ведь дышать нечем!
Иногда замечаний таких не выдерживаю, отвечаю:
– Дак вашими же помоями и благоухаю, от самого-то меня и отходов никаких нет. Не «Шанель» же выкидываете, так чего же от меня хотите!?
Понимаю, все понимаю. Противно. Потерпите, хлебца возьму и уберусь на улицу, я сейчас, сейчас.
Слава те Господи, хоть подъезд нашел не запертый, отогреюсь, может, заночевать дадут. Ах, да это тот самый подъезд, где жила Анна Григорьевна. Ведь каким человеком хорошим была! У самой пенсия крохи, а меня подкармливала. Бывало, напечет пирогов для внучат – так середку, понятное дело, им, а корки мне в газетке вынесет, скажет: «Кушай, сердечный» и на ступени положит. Все хвосты и головы рыбьи – мне, все масолыги – мне, все супы недельные – мне, вот какая душа добрая! Померла, давно уж померла. Долго по привычке ждал возле двери, что выйдет Анна Григорьевна. Вместо нее сынок как-то раз выскочил да палкой меня отлупцевал, чтобы я подле их квартиры не ошивался. Понимаю. Кому охота рожу мою заросшую видеть? Но сегодня его можно не бояться: поздно уже, спят все, да и я этаж другой, повыше, выбрал.
Никогда бы не подумал, что вот таким стану. Животное! Хуже червя! Хуже твари мерзкой! А самое противное, знаете, что? Подыхать очень боюсь, хочется хоть как-то, но чадить, ой, как хочется. Закопают ведь, словно собаку, даже креста не поставят, колышек бетонный с номером казенным воткнут, и все. Без имени, без фамилии. Завалится он на бок, могилку затопчут, а может сама бурьяном зарастет. Через десяток лет снова выроют экскаватором траншею, на этом же месте, набросают в нее гробов, не обитых тканью, простых, самых дешевых, и отметят путь наш бомжовский последним знаком отличия – бетонным памятничком с ничего не значащими цифрами.
Люди добрые, проявите милосердие! Уж коли помру в вашем подъезде, так знайте, что есть у меня имя. Не побрезгуйте, достаньте из нагрудного карманчика на рубахе записочку. Видите, есть, и, когда родился, дата имеется. Осталось только день смерти чиркнуть и все, по-человески. Вот, читайте: «Смирнов Николай Георгиевич, 28 июля1965 г. – … ».
