Варьку под утро как кто разбудил и из собственного дома взашей вытолкал.

Смотрит она туда, где должна кучерявиться Мишина берёза, а там одна пустота темнеющая, волком на неё глядящая. Варька в испуге обегает скамейку, путается ногами в разбросанных сучьях, но на земле белее белого ствола берёзы нет. Как кто взял и унёс всё к чертям собачьим.

– Господь ты милостивый, – заплакала Варька и не в силах справиться в одиночку со своей бедой, стала стучаться в дом напротив.

– Клава! Клава! – кричала она в запертую дверь.

– Ты что это ни свет ни заря? – в одной белой рубашке встретила её соседка на пороге.

– Берёзу Мишину кто-то свалил, – проговорила Варька.

– Да ты что! – отшатнулась Клава. – И кому это надо? Может, Витька, Авдеихин внук. Этот промаху не даст.

– А зачем ему?

– Вот не знаю.

– Нет, не Витька, – засомневалась Варька. – По мне, он парень хороший. Не раз воду с ключа приносил.

– Хороший, у всех огороды проверил, – усмехнулась Клава, зябко поведя плечами. – Пойдём в дом, что мы тут.

В прихожей Варька садится на потёртую оттоманку, а Клава уходит в маленькую кухонку.

– А я того до сих пор забыть не могу. «Мишку, Мишку убили!» – кричала ты на всю деревню. – Соседка помнила, а Варька и тем более, не чужое, своё.

Варьку в ту далёкую ночь разбудил стук в окно.

– Тёточка, а где председатель живёт, – её, открывшую дверь, спросил черноволосый парень.

– Случилось хоть что? – кутаясь в наспех накинутое, поинтересовалась и Варька.

– Да война вот. Началась-то вчерась, да пока суть да дело… А ты попить дай.

Варька подала ему ковшик воды из кадки.

– А дом председателя за ручьём, первый слева.

– Спасибо, – говорит посыльный, воровато взглянув на её большой живот.

Михаил на стуле за столом.

– Слышал новость?

– Теперь мобилизация начнётся, – говорит он хмуро.

Варька подсаживается к мужу, кладёт свои руки на его, подрагивающие на скатерти.

– Да не переживай ты, – пыталась она успокоить. – Ведь и в деревне дел найдётся. Финская покуда начиналась и закончилась. И эта также.

– Нет, с германцем так скоро не сладишь, – как что зная наперёд, возразил Михаил.

Варька спорить не стала. Муж белобилетник. Как-то ещё успели сойтись и свадьбу справить, как хлобыснуло в лесу Михаила ёлкой по голове. Спиленная, она на него пошла, как не увёртывался, а макушкой достала. Месяц он пролежал в городе в больнице, а потом выписали. Так он был здоровьем ничего, только голова временами сильно болела, да по ночам иногда его стала трясти эпилепсия. Ладно ещё, ребёнок, которого теперь ждала Варька, был зачат до этого несчастья, а то неизвестно теперь, каким бы он родился. Ещё по финской она знала, видела, какими домой возвращались фронтовики. Кто без руки, который без ноги. А Федька Жигарин обморозился, тот вообще остался без рук и ног. Фроська сама за ним в госпиталь ездила. Привезла седьмого ребёнка в семью.

После прошедшей, залившей деревню слезами, мобилизации остался Михаил, Сафроныч-председатель, да мужики-трактористы, покуда не выучат себе на замену женщин. Если бы не её беременность, Варька пошла бы на трактор. Ей нравился запах солярки, нравилась важность, с какой мужики-трактористы расхаживали по деревне.

А Михаил терпеть не мог своей работы. Сегодня сюда, завтра туда. Там воевали, а он как бы за чужие спины прятался. Несколько раз ходил в военкомат, не брали, убегал самовольно на фронт – возвращали. Так он и жил, страдая своей болью.

В тот день после обеда Михаил прилёг отдохнуть, а Варька прибирала со стола.

– Летят, – вдруг подхватился с кровати Михаил.

– Кто летит? – прислушиваясь к нарастающему гулу, спросила Варька. Самолёты над деревней летали часто, и особой новостью это не было. Летали в основном со звездами – наши.

– Немцы летят, – Михаил проворно юркнул в боковушку и выскочил оттуда с ружьём в руках. – Я-то ему сейчас, – и на глазах ничего не сообразившей Варьки скрылся за дверью.

С улицы она услышала вначале гулкий ружейный выстрел, а потом глухие скорострельные хлопки откуда-то сверху, а затем всё стихло.

Не помня себя, Варька выскочила на улицу и увидела в оседавшей на дороге пыли лежащего на земле Михаила. В правой руке он ещё сжимал не выпущенное ружьё.

– Миша, – вскрикнула Варька. Внезапно обессилев, она рухнула рядом с ним.

– Миша, Мишенька, – целовала она его в холодеющие губы. Ещё не веря и не принимая его смерти. А потом, разволновав свою утробу, и родила мальчика, которого назвала в честь Миши.

А на том месте они с Клавой посадили маленькую берёзку. Замуж Варька больше не вышла. Так она и жила со своей берёзой, как с живым человеком. Каждый вечер – и смолоду, и сейчас – посидит она возле неё, все новости расскажет, когда поплачет, головой в её белый ствол уткнувшись. А берёза прошелестит над её лицом своим широким листом, как и успокоит. Теперь сидеть было не у чего.

Побыла Варька у Клавы, поплакали на пару и только к обеду вернулась домой. По дороге оббежала почитай всю деревню, но нигде забранной на дрова берёзы не нашла. Оставался один не осмотренный двор, Свиридовых, недавно обосновавшихся в их краю. Купленный ими бывший дом Соминых был обнесён высоченным плотным забором, через который низкорослой Варьке было не упрыгнуть. Чем занимались эти новоявленные жители, никто толком не знал. В распашные ворота въезжали большие крытые машины, которые то ли разгружались, то ли загружались, а затем, окутывая проулок гарью, уходили в город. Молва шла о какой-то палёной водке. Но Варьку в данный момент интересовала неизвестно куда пропавшая берёза.

Потолкавшись по дому, но так и не найдя себе дела, пошла к Свиридовым. Коренные жители, которых теперь в деревне осталось раз-два и обчёлся, домов своих днём никогда не запирали. Приставят палку к дверям, да и всё. А тут калитка, всунутая в некрашеные ворота, была на запоре. Безуспешно толкнувшись в неё несколько раз, Варька пошла к окнам. Те были высоко, стучать приходилось подобранным суком от тополины. Шевельнулась, но не раскрылась внутри грязно-серая тюлина, и кто-то вскорости приоткрыл калитку.

– Тебе чего, бабка? – спросило молодое выглянувшее лицо.

– Да соли бы чуток, – нашлась что сказать Варька.

– Митяй, принеси пястку, – сказал кому-то этот, стоявший в дверях.

Во двор её впускать никто не собирался, да она и в узенькую щёлочку приоткрытой двери разглядела у сарая во дворе аккуратно сложенные клячи своей берёзы.

– Зачем вы так-то, ребята? – насилу сдерживая слёзы, Варька толкнулась в калитку.

– Ты про что это, старая? – не понял ни на шаг не отступивший от входа парень.

– Да берёза вон моя. Что вам, леса мало?

– А тут ближе, шамши отсюда, старая, шамши, – и он грубо вытолкнул её за калитку.

– Соль-то кому?

– Теперь хоть сам ешь, – донеслось до бредущей ни с чем Варьки.

К кому ей было пойти пожаловаться в это непонятно смутное время? Сколь не прикидывала, а выходило, что не к кому. Сельсовет далеко, да и председатель теперь не тутошная, а откуда-то из города, и вряд ли она будет связываться с этим Свиридовым. А что до участкового, то тот не раз выкатывался чуть живой из тех ворот.

Идёт Варька домой и слёзы глаза застилают. Да хоть бы леса не было, тогда понятное дело. А то он стоит стеной сразу за деревней – иди, пили, руби. Олешняк глаза колет, нигде не пройти. Навстречу ей Клава тащится с ведром в руке, в котором лишь половина воды качается.

– Полного теперь не снести, – горюет Клава, останавливаясь. – А ты всё рыщешь?

– Да нашла у Свиридовых.

– Ну и что?

– В шею вытолкали.

– Поди, работники, ты к хозяину подойди, пусть им разгон даст, – подсказала Клава. На том и разошлись.

Долго Варька гонялась за хозяином. Но однажды выкараулила. Ехал он к дому на большом чёрном лимузине. Встала она поперёк дороги, давить не будет. Остановилась машина, и затемнённое стекло водителя бесшумно опустилось.

– Тебе чего, бабка? – раздался грубый, как выстрел, голос.

К ней никто не подошёл. Подошла сама.

– Да берёзу мою ваши ребята погубили, – сказала она бритому наголо человеку, чем-то похожему на Розенбаума, песни которого она очень любила.

– Пенсия большая?

– Как у всех, – не понимая, зачем это, ответила Варька.

– Возьми вот пятисотку, – и большая рука, с крупной печаткой на пальце, протянула ей денежную бумажку.

Но Варька, ждущая покаяния и соучастия, этим лишь только обиженная, не подала навстречу своей маленькой руки. Выпущенная на волю пятисотка, беспризорно подхваченная ветром, поднялась вверх, покрутилась там какое-то время, а потом медленно пошла к земле.

– Ну, как знаешь, – рассерженно бросил этот грубый голос и машина, едва не сбив с ног Варьку, рванулась с места.

После всего этого Варька потеряла всякий покой и сон. Днём ещё вздремнёт часок-другой, а ночью по деревне ходит, как в сторожа нанятая. Больше всего у дома Свиридовых топчется, что-то шепчет еле слышное, да нет-нет и махнёт своим сухоньким кулачком в сторону их затемнённых окон. Сын как-то тут ей звонил, по телефону и то понял, с матерью что-то неладное происходит, хотя Варька ничем старалась не выдать своего состояния.

– Ты, мам, давай ко мне перебирайся, – каждый раз, уезжая, приставал Михаил к матери.

– У меня ж берёза, – как всегда, отказывалась она.

– Ну если что, ты брякни, я примчусь, – садясь в легковушку, наказывал ей сын.

Гроза в ту ночь заходила долго. Рокотала, рокотала, а потом пошла как из пушек в темноте бахать. Несмотря на непогодь, Варька перекрестилась и пошла. Выходных в её походах не было никаких. От дождя на её плечи была накинута лёгкая накидка. При сполохах молний она легко добралась до дома Свиридовых и встала под старой, скрипевшей от ветра тополиной. Окна дома не светились, поди, спали, за день намаявшись. Хозяин там, она видела, как он перед грозой приехал. Спят, посапывают себе спокойно, а Варька не одну тут ночь мыкается. Платы за свою берёзу, как за поруганную честь, жаждет, а что она, старый человек, может сделать против молодых да наглых.

Шептала она шептала, всё к кому-то обращаясь, и вдруг молния как шарахнет, внутрь дома Свиридовых влетев. Одновременно ударивший гром даже оглушил на какое-то время Варьку, которая от увиденного как сознание потеряла.

– Горим! – долетело до Варьки из вспыхнувшего свечой строения. Пошёл крик, мат, звон выбиваемых с обратной стороны дома рам.

– Господи, зачем так-то? – испуганно крестилась Варька. – Можно ведь было иначе.

Она поспешно выбралась из-под дерева и сквозь хлынувший ливень, что было мочи, припустила к своему дому. Теперь она позвонит сыну, теперь ей в деревне как и делать нечего. Только было непонятно странным, что облегчения на её сердце никакого не было.