ЭКСПЕДИЦИЯ В ИМПЕРИЮ ИНКОВ В ИЮЛЕ-АВГУСТЕ 2012

0. В ПУТИ ШОФЁР-ДАЛЬНОБОЙЩИК…

… Два года мы безуспешно гонялись за Аргентиной. Призрачными огоньками, подобно Летучему Голландцу, она вспыхивала то там, то тут, но мгновенно исчезала мыльным пузыриком в лёгком тумановом облачке.

1. ЗАЧЕМ, СКАЖИТЕ, ВАМ ЧУЖАЯ АРГЕНТИНА?

Когда два года назад, из устных показаний моего старого боевого соратника по военным лагерям смоленщины, генерала С., только что воротившегося после странствий по Серебряной Стране, вдруг всплыло слово «Патагония», в моей голове щёлкнул, дремавший, видимо, до сих пор тайно скрытый рычажок, и действительность сразу приобрела реальные смысловые очертания. Воспоминания детства вытолкнули из глубин подсознания детей капитана Гранта или какого другого жюльверна – запечатанную бутылку с посланием и размытыми водой буквами: то ли «…агония» то ли «Патагония»; последняя всегда казалась мне художественным вымыслом, ибо упоминаний о таком государстве я не встречал ни разу ни в газетах, ни по радио, ни на ТВ, а тут – вот те раз! – оказывается, существует в реальности, я видел фотографии, сделанные лично моим другом генералом С.: огромные айсберги, умопомрачительные цветовые сочетания белого с синим (вода-снег-лёд-небо), и я сразу же сказал Томсику так. «Всё, – сказал я Томсику тогда, – Собирай вещи, мы едем в Аргентину!».
… Как житель Палестины (в смысле территории, а не названия государства), отлично понимаю Теодора Герцля, решившего альтернативу «Аргентина или Палестина?» в безусловную пользу первой (хорошо там, где нас нет). И так же ясна мне, как божий день, постигшая его неудача. Опираясь на собственный опыт, констатирую и подтверждаю: Аргентина есть ускользающая мишень, попасть в которую можно только по одиночке или случайности. Мой верный друг генерал С. проник в упрямую страну один, без группы поддержки, единственно опираясь на душевную помощь генеральши В., которая с истовостию декабристки вынесла все сопутствовавшие этому предприятию невзгоды и мытарства.
У Герцля, кстати, было огромное преимущество: пред ним не маячили никакие временные рамки; он мог вести свой народ в Аргентину в любое время года и суток. Мы же с Томсиком, будучи рядовыми добросовестными пчёлками, связаны должностными обязательствами перед собственным ульем и – что греха таить? – всею пасекой в целом. В сентябре-октябре мы можем уехать на недельку, в декабре – дней на семь, в марте-апреле – недели на три, и в июле-августе – месяца на полтора. Вот и все наши скромные возможности – не разгуляешься. Возможно, именно поэтому мы и не пытаемся решить такие крупномасштабные задачи, как Герцль, а пиликаем себе потихонечку в сторонке в своём тоненьком лично-узконаправленном лучике света.
В Аргентину добираться далеко и недёшево, ехать туда на небольшой срок – финансово невыгодно, поэтому осень и зима отпадают сразу. Остаются весна и лето. Одно лето и две весны, прошедшие с момента рассказа генерала С. о Серебряной Стране, прошли для Аргентины впустую, ибо, по независящим от неё причинам, наша поездка к неведомым берегам не состоялась. Наступившее лето 2012-го было решающим, особенно если учесть, что конец года планировался совпасть с концом света. Короче: сейчас или никогда, решили мы, и Томсик умелою рукою раскидала сети, расставила силки и капканы по всем главным и второстепенным турагентствам нашей державы – в надежде, что хотя бы в одной из ловушек мы обнаружим, наконец, долгожданную добычу. Так оно, собственно, и произошло. Из всех, обещанных турфирмами, путешествий в Южную Америку, гарантированно состоялось только одно, и мы, очертя голову, записались в список добровольцев-первопроходцев. Конечно, поездка намечалась не в саму Аргентину, но всё-таки на тот континент. Всё-таки где-то рядом. Всё-таки как-то где-то!.. Тем более, что, за год до посещения Аргентины, генерал С., чьим личным верным соратником по военным лагерям смоленщины мне посчастливилось послужить, прошёл ровно по тому же маршруту.
Маршрут назывался: Перу – Боливия – Эквадор.

2. ЗАПРАВЛЕНЫ В ПЛАНШЕТЫ КОСМИЧЕСКИЕ КАРТЫ

Но почему же? – воскликнете вы и – Ах, неужели? – добавите в сердцах, – Отчего и зачем жители маленькой, но гордой еврейской страны так ленивы и нелюбопытны, что из всех почти восьми миллионов населения набралось только 17 человек, решившихся на экспедицию в Южную Америку? Ответ исчерпывающе прост: когда в наших краях бесчинствует лето, в их краях владычествует зима. Занесённая снегом Аргентина становится для организованного туриста недоступной, и только смельчаки-одиночки, вроде моего боевого товарища, генерала С., способны на подвиг проникновения вглубь снежно-ледовых пластов: ну, что ж, оттого он, мой верный соратник, и генерал, а я до сих пор так и прозябаю в полковниках…
Тогда почему, – спросят те из вас, кто владеет искусством строить логические умозаключения, – почему же тогда зима Южного Полушария, не позволяющая посетить Аргентину, оказывается столь лояльна в отношении других латиноамериканских образований? Вопрос этот мучил и меня самого, ответ же был получен непосредственно на месте грядущих приключений. Южноамериканская зима оказалась понятием относительным. Во всяком случае, на протяжении наших путешественнических трасс снег встречался, в основном, только в качестве белых горных вершин, величественно возлежащих в отдалении. Температуры иной раз бывали вполне зимними, но дороги – свободны для передвижения. В то время, как в Аргентине – у-у-у! – воют ветры злые, да нарты, запряжённые собаками, катят наугад по бескрайним заснеженным пространствам. Там царит и подавляет всё живое ледяная эскимосская жуть, которая пусть так и останется на совести нашего гида Нитая, парня лет сорока, умника и знатока тех мест, с которым нам предстояло провести вместе три недели да ещё три дня.
Сигалит, моя коллега по школе, за долгие годы своей жизни исколесившая столько стран мира, сколько не вместит ни один, даже самый подробный, географический атлас, рассказала мне, что предыдущим летом они с мужем совершили эту поездку с Нитаем, которому дала такие положительные характеристики, что даже если поделить их на 5 или, чёрт с ним, на 10, всё равно выходило, что в его профессии равного ему – нет! Более того, Сигалит сообщила, что эта поездка была самой запоминающейся в её жизни, а уж её жизнь с нашей не сравнить. Такая перспектива вдохновляла и даже как-то примиряла с тем фактом, что стоимость путешествия выходила за все разумные пределы нашего финансового семейного благосостояния, находя своё численное выражение в ЧЕТЫРНАДЦАТИ ТЫСЯЧАХ американских долларов на двоих. Однако когда впереди – конец света, а тут – такая многообещающая лафа, снявши голову, по волосам не плачут. Правда, добавила Сигалит, дабы пройти испытания с честью, потребуется крепкая физическая подготовка, но нас ли, закалённых ежедневными спортивными прогулками по парку а-Яркон, смутить такой малостью? Х-ха! И вот – ноздри жадно вбирают воздух, копыта нетерпеливо роют землю, а значит – мы готовы!
Перед столь громоздким и протяжённым странствием, как наше, по правилам хорошего профессионального тона, всегда полагается предварительная встреча гида с группой, на которой первый даёт последней моральные наставления и практические инструкции по подготовке к предстоящим мытарствам.
…Собрание длилось часа три или даже два, но впечатление такое, что все четыре. В профессионализме Нитая сомневаться не приходилось, зато наши собственные возможности оказались под большим вопросом. Мы должны были взять с собой: спортивную обувь (2 пары), сандалии (1 пара). Футболки с короткими рукавами – 16 штук, футболки с длинными рукавами – 16 штук, рубашки с длинными рукавами – 8 штук. Свитера тонкие, свитера тёплые, свитера очень тёплые. Куртку-ветровку и куртку-пуховик. Широкополые шляпы от солнца и зимние шапки на меху. Две пары солнцезащитных очков и перчатки на меху. Крем от загара и увлажняющий крем для лица и рук. Щётки и пасты для чистки зубов. Бумажные салфетки и женские гигиенические прокладки. Помаду, расчёску, тушь для ресниц. Драгоценности оставить дома. 12 пар обычных носков, 6 пар носков длинных и тонких, 4 пары шерстяных и 4 пары длинных и очень тёплых зимних-презимних носков. Купальные принадлежности для плавания в лагуне Куябено. Фонарики и бинокли, чтоб не заблудиться в темноте джунглей. Шарф, чтобы спасти горло от лютой хватки высокогорного мёрзлого воздуха. Очки для чтения и лекарство от горной болезни. Плейер с наушниками, антибиотики и таблетки против поноса. 30 пар трусов – видимо, на случай, если понос так и не прекратится. Тыщи по две долларов на человека и ещё 100 баксов, купюрами по одному доллару, чтобы было чем расплачиваться в Эквадоре. Последние предлагалось раскидать среди вещей в чемодане, чтобы не таскать с собой, подвергая риску кражи. Не забыть паспорта и больничные карточки с указанием сделанных прививок против жёлтой лихорадки, брюшного тифа и бубонной чумы. Таблетки от малярии Нитай – как дипломированный парамедик – разрешил не брать. «За последние 50 лет, – сказал он, – Не припомню ни одного летального исхода от укуса дикого москита. Скажу больше: там, куда мы едем, их нет вообще!».
Всё это надо было вместить в чемодан, не превышающий 20-ти, и ручную кладь – не более 5-ти кг. На человека, разумеется.
А ещё было рекомендовано ознакомиться с несколькими научными исследованиями из области истории инков или, на совсем уж худой конец, прочитать «Сто лет одиночества» колумбийского писателя Маркеса, дабы проникнуться атмосферой южно-американского континента.
Не знаю, нужно ли говорить, что каждый последующий день оставшегося до поездки месяца, наша семья встречала с робкой душевной надеждой: вдруг произойдёт непредвиденное, и путешествие отложится по независящим от нас причинам..
Получилось, как у Хармса: «Раз,два, три! Ничего не произошло!».
Нам было безумно жаль себя, которым предстояли все эти дикие предпоездочные приготовления, но ещё больше было жаль денег. Если бы мы растратили такую сумму, работая кассирами в супермаркете, нас бы без разговоров укатали в тюрьму строгого режима для особо опасных рецидивистов. Беда в том, что тратили мы своё – кровно и потно нажитое.
А за неделю до отъезда в новостях сообщили, что по дороге из Лимы в Куско перевернулся автобус, в результате чего погибли две туристки-израильтянки. Вдохновляющая увертюра!.. Мы проверили маршрут: из Лимы в Куско мы должны прибыть не наземным, а воздушным транспортом, что как-то успокаивало. К тому же некоторые знакомые утешали нас: мол, конечно, нехорошо так говорить, но всё-таки лучше, что несчастье произошло до вашего отъезда – статистически маловероятно, что нечто подобное повторится в ближайшем будущем ещё раз. И я, проглотив язык, никому не возражал, что, с точки зрения теории вероятности, катастрофа случившаяся уже, и катастрофа, могущая произойти в ближайшем будущем, есть события независимые, и вероятность второй никак не уменьшается от того, что первая уже состоялась.

3. ПРОЛЕТАЯ НАД ГОРОДОМ ЧЕРЕПОВЦОМ…

В несовершенном устройстве мира всякий раз убеждаешься перед началом отпуска. И вовсе не от сознания того, что начало отпуска неминуемо влечёт за собою его окончание: к однонаправленному течению времени ты так или иначе как раз успеваешь привыкнуть за годы, накапливаемые жизненным опытом. Проблема в другом. В том, что ты никогда не можешь приступить к исполнению функции отдыхающего немедленно и сразу. Тебе непременно нужно сесть в самолёт и долгие неизвестные часы провести в подвешенном состоянии, пока металлическая многотонная птица не принесёт тебя, наконец, к месту долгожданного релакса. Особенно если, как мы, ты проживаешь в центре планеты, откуда в любую заграничную точку, как в песне поётся, можно долететь только самолётом. Иногда, правда, и теплоходом, но тогда уже доплыть, а это, как правило, занимает ещё больше времени. Половина отпуска, короче, тратится на отъезд-приезд, что угнетает, в силу своей бесчеловечной несправедливости по отношению к тяжело трудящемуся индивиду.
…В Бен Гурионе в три часа ночи нас встретил, наполненный силами и улыбками Нитай, поставил в своём списке возле наших фамилий «галочку» и, отдав последние указания о правилах поведения в самолёте («не курить» и «пристегнуть ремни»), распрощался с нами до Мадрида.
Боинг компании «Иберия» вылетал ровно в 6.15, в июле, в пятницу 13-го. Стюардессы были все сильно предпенсионного возраста, трое из них, видимо, красавицы в далёком прошлом. Такой специальный ветеранский состав под кодовым названием «Последний полёт». Не исключено также, что это были начальницы каких-то авиаподразделений, которых фирма обязывает раз, скажем, в полгода проводить полёты в рядовых чинах, дабы пребывать в курсе подробностей низового производственного процесса. Улыбка не сходила с их морщинистых лиц, а сладкие голоса в сочетании с стальным блеском глаз недвусмысленно сообщали пассажиру: «Мой милый, как же тебя я ненавижу!». Что ж, победителей не судят: нация, несколько лет кряду удерживающая безоговорочное лидерство в мировом футболе, наверное, может себе это позволить.
Несмотря на некоторый душевный дискомфорт, полёт в целом проходит успешно. Кто бы там ни сидел за штурвалом – дело своё знает он туго, с пути не сбивается ни разу и через пять часов, тютелька-в-тютельку, приземляет свой летучий аппарат в Барахасе, международном аэропорте Мадрида. Там два часа дышим свежим кондиционированным воздухом Евросоюза и загружаемся в иберийский аэробус, который, вопреки своим внушительным размерам, обещает продержаться в воздухе целых 12 часов и высадить нас в Хорхе Чавесе, главном воздушном вокзале перуанской столицы. Прощай, Европа, прощайте, останки современных цивилизаций! Здравствуй, потерянная империя инков!
Описывать последующие вышеупомянутые 12 часов – занятие не столько бессмысленное (смысл, как известно, можно обнаружить в любой мелочи), сколько бессмысленное безнадёжно. Аэробус грузно протопал по взлётке, махнул крылами и, как беременный шмель, вонзился в облака. Уши заложило – сглотнул – уши отложило. И так – несколько раз, пока не впадаешь в полузабытьё. Мозг, однако, трудится без передышки, и, когда приносят обед, ты чувствуешь в себе силы и даже желание для выполнения жевательных процедур. Затем – снова мир тёмных сновидений, внезапные пробуждения, дефиле в сторону туалета с непременным заходом в оный: не по прихоти организма, а так, проверить мышцы, не атрофировались ли от долгого бездействия. Потом ещё одна трапеза, снова полузабытьё, и вот – в салоне вспыхивает свет, голос главного лётчика буднично отдаёт персоналу команды предпосадочного содержания, шмель, пыхтя, теряет высоту и, шумно перебирая мохнатыми ножками, бежит по бетону Хорхе Чавеса. Мы говорим стюардессам «грасиас!», и они нам ласково улыбаются в ответ: «адьёс!». Мол, «спасибо, что воспользовались услугами нашей компании, надеемся и в дальнейшем лицезреть вас на наших авиалиниях».
… А то!

4. ПРЕОДОЛЕВ ПРОСТРАНСТВО И ПРОСТОР

Проведя в полёте в общей сложности (считая прохождение таможни в Бен Гурионе и транзитное ожидание в Мадриде) около суток, в Лиме мы приземляемся в 17.35 той же пятницы, 13-го, свершив таким образом скачок на восемь часов в прошлое. Прошлое встречает нас нормальной человеческой температурой, позволяющей даже нарядиться в свитера, а особенно теплокровным, вроде Томсика, – воспользоваться курткой, припасённой ею на случай самых экстремальных холодов. Все туристические чемоданы, как и сами туристы, прибывают в целости и сохранности и, потратив минимальное время на прохождение паспортного контроля, получения багажа и обмен валюты с солнечным названием «соль» (которую надо было делить на два с половиной, чтобы получить доллары, или умножать на полтора для перевода в шекели), мы дружной шеренгой погружаемся в ожидающий нас автобус. Нитай представляет водителя дона Педро как своего личного лучшего друга, сообщая, что величина живота последнего соответствует размерам доброты его сердца. Дон Педро к тому же оказывается искуснейшим из лимских шоферов, и мы, по призыву Нитая, награждаем маленького добродушного толстяка бурными аплодисментами. Нам исключительно повезло, сообщает Нитай, мы прилетели точно в назначенное время, чётко по расписанию вышли из здания аэропорта и теперь в самый правильный час суток направляемся в непохожий на остальные, фешенебельный и залитый парками район Лимы под названием Мирафлорес, где, ко всеобщему счастию, находится наш отель. А знаете, спрашивает Нитай, знаете ли вы, отчего сегодня нам так отчаянно повезло? И, выдержав увесистую паузу, раскрывает секрет: ПОТОМУ ЧТО МЫ ЭТО ЗАСЛУЖИЛИ!.. Ну, после таких слов, ребята, кто помянет недобрым словом минувшие двадцать три часа полёта, тому – да не то, что глаз – ухо, горло и нос – вон!!!
Мы едем по Лиме, зигзагообразно поднимаясь к парковой зоне, а внизу, то справа, то слева, тихо пенится вода, натыкаясь на пустынный берег. Эту воду мы видим впервые, и нам кажется, что ничего более величественного мы не видели никогда. Вода, кстати, в полном соотвествии с нашими ощущениями, так и называется: «Тихий, или Великий, Океан».
Нитай, между тем, рассказывает о столице Перу, основанной в 16-м веке знаменитым конкистадором Писарро, о реке Римак, протекающей в черте города и давшей ему своё название, искажённое со временем. О девятимиллионном (включая пригороды) населении: об индейцах, говорящих на кечуа и аймара, о креолах, метисах, европейцах, китайцах и японцах, проживающих здесь и изъясняющихся на испанском, который, наряду с кечуа, является официальным государственным языком перуанской державы. Он рассказывет о многом и сразу, не боясь, что это многое сразу отскакивает от наших утомлённых мозгов, потому что знает: это многое он повторит ещё много раз, и что-нибудь из того да останется в непутёвых наших туристических головах. Единственное, что он буквально заставляет выучить нас наизусть, чтобы потом, разбуженные среди ночи, мы могли повторить хором – это то, что Перу делится на главные четыре части: Коста (пустыня, омываемая Тихим Океаном), Сьерра (горная страна Анд), Сельва (тропические леса зарождающейся здесь Амазонки) и Озеро Титикака, откуда и спустился тот самый первый Инка – Манко Капак, которому суждено было стать Гудвином Великой и Ужасной Империи, до сих пор покрытой мраком тайн, легенд и прочих досужих вымыслов…
В лобби гостиницы на столике – чайники с кипятком и на подносе – сухие листья коки, главного южноамериканского растения. Прежде, чем они станут кокаином, должен пройти длительный кропотливый процесс, сами же листья, считается, обладают всяческими лечебными свойствами, их пьют, заваривая, как чай, и жуют со специальным камешком – говорят, снимает усталость и придаёт энергию. Нитай заявляет, что жевание коки очень помогает ему выжить во время длительных экскурсий по стране инков. На мой вкус, кока отдаёт сушённой рыбой, а Томсику нравится и, если бы не строжайший таможенный запрет, наверняка на обратном пути она захватила бы с собой чемодан коки, и чёрт с ней, с переплатой за превышенный вес багажа!
Раздав ключи от номеров, Нитай даёт нам час на приведение себя в порядок и переодевание, после чего всех доставляют в ресторацию со шведским столом из местных блюд и шоу с красочными танцами народов Перу. Из закусок помню маринованную рыбу севиче, из десертов – джем из фиолетовой (чёрной) кукурузы. Ни то, ни другое впечатления не производит. Танцы оказываются гораздо выразительнее, но виноградная водка писко смаривает наши истерзанные организмы, они запрашивают пощады и их отправляют, по четыре, на такси в отель фешенебельного района Мирафлорес. Последнее, что помню: Лиз, хозяйка перуанской турфирмы, сопровождавшей нашу группу по Перу и Боливии, долго и подробно объясняет таксисту, куда именно он должен нас довести. Убедившись, что понята верно, расплачивается и желает спокойной ночи. А мы и так уже почти спим – все, кроме ведущего машину, разумеется. Он едет, он не спит, и мы с сонливым любопытством озираем ночную Лиму, мечтая о покое. Водитель ловко маневрирует среди других автомобилей, он совсем не спит, но то ли у него плохо с испанским, то ли он устроился на работу только вчера – во всяком случае, вдруг наступает момент, когда Томсик, на правах коренной лимчанки (видно, одно из побочных действий виноградной водки писко), заявляет: так вот же наша гостиница, мы только что проехали мимо. Мы просыпаемся, начинаем говорить водителю словами и жестами: вот, посмотри же, вот-вот-вот, и он неожиданно понимает, и разворачивает своё авто, и подвозит нас к месту, указанному Томсиком. Это действительно наш отель – мы совершенно счастливы, водитель счастлив ещё больше. Буэнос ночес, амигос, гудбай, майлав, гудбай!..
…Нитай уже в лобби – как всегда, предупредительно-строг и улыбчив – и, пока лифты развозят нас по номерам, в ушах звенит радостный его голос: «Завтра подъём в 5.45, это самое правильное время для подъёма на завтрашний день! ПОТОМУ ЧТО МЫ ЭТО – ЗАСЛУЖИЛИ!»

5. НАЧИНАЕТСЯ ЗЕМЛЯ, КАК ИЗВЕСТНО, ОТ – ?..

Подъём в 5.45 – это означает: завтрак в 6.15, выезд – в 7.00, ни секундой позже, иначе время перестанет быть правильным, и мы рискуем сами себе поломать наш отпускной туристический кайф. Мы с Томсиком встаём в 5.30 – чтоб было время для традиционного послезавтрачного перекура. Чемоданы собраны, но у каждого с собой рюкзак, который в течение дня должен служить нам волшебной шкатулкой: из него будут извлекаться и в него же складываться тёплые нужные или уже не нужные, или снова нужные одежды. Стандартная форма такова: спортивная обувь, длинные штаны, шесть слоёв верхних одеяний (футболка с коротким рукавами, футболка с длинными рукавами, лёгкий свитерок, рубашка с длинными рукавами, тёплый свитер, куртка-ветровка). Широкополая шляпа и солнечные очки – без обсуждений. Крем от загара – обязателен. Как минимум, две бутылки воды: чем больше пьёшь, тем целее будешь. Воду Нитай закупает сам и лично раздаёт каждому в одни руки; потом, раз в неделю – собирает с нас деньги, истраченные на спасительную жидкость. Вчера вечером, за ужином в Лиме, всем было велено начать принимать лекарство от горной болезни. Пол-таблетки после завтрака, пол-таблетки после ужина, и так – каждый день, пока не спустимся с гор. Те, кому удалось в своё время ознакомиться с моим отчётом о путешествии по Стране Ималайдии, должны быть в курсе страшных сопутствующих влияний на человеческий организм упомянутых антигорных полутаблеток: они посильнее арбуза и пива, вместе взятых, не говоря уже о «Фаусте» Гёте. Более мощного мочегонного средства я не знаю (хоть и не являюсь специалистом в данном вопросе), если, конечно, исключить, приближение акулы во время твоего мирного покачивания на синих морских волнах, но о последнем мне известно лишь понаслышке, поплюём три раза, чтоб не сглазить. Особенно утомляет коварный препарат в ночи, когда, вместо поспать непрерывно и безмятежно, ты каждый божий час обязан откликаться на позывы изнутри. Зато в горах не тошнит, и голова не кружится!
… Самолёт нас везёт на восток, или на лёгкий юго-восток, на высоте, удобной для понимания панорамы знаменитого андского многохребетья, самого младого из горных образований, насчитывающего каких-нибудь 50 миллионов лет, плюс-минус. Поговаривают, со слов Нитая, что Анды получили своё название от Анти Суйу, одной из четырёх провинции Великой Империи Инков, означающее по-кечуански «Противоположная Провинция». Кстати, тот же всезнающий Нитай очень удивляется, когда Томсик, по моему поручению, спрашивает, где кончаются Анды и починаются Кордильеры (ибо из школьной программы эти два понятия перекочевали в мою голову слитно, как, например, иван-да-марья или Бойль-Мариотт). Подумав долгую минуту-другую, Нитай отвечает, что Анды и есть Анды, и ничего, кроме Анд. А «кордильера» по-испански значит «горный хребет», ничего боле. Уже по возвращении домой, порывшись во всемирной паутине информационной неразберихи, я убеждаюсь в правоте нашего гида, ибо различные части Анд имеют названия, типа: «Главная Кордильера», «Береговая Кордильера», «Центральная Кордильера Анд» и т.д…
С высоты самолёта, Анды вовсе не кажутся грозными – такие пластилиновые холмики, слепленные детскими полусогнутыми ладошками. Правда, слепленные красиво, это вам не Лувр с многозальной тоской, на это смотришь, не отрываясь и не отрывая пальца от спускового крючка фотоаппарата, хотя – в чём мы неоднократно убеждались уже – нельзя запечатлеть незапечатляемое, как сказал бы, наверное, К.П., доведись ему быть нашим современником.
Одновременно с окончанием просмотра андской панорамы, мы спускаемся на благословенную землю города с простой украинской фамилией Куско (не в обиду украинской нации, ударение на первом слоге, пожалуйста).
Первое, что я делаю, выйдя из аэропорта – покупаю широкополую коричневую кожаную шляпу с надписями: Peru, Cusco и рельефными изображениями гор и лам. Всё, теперь я свой, самый что ни на есть настоящий перуанский мачо!
Основанный когда-то первым инкой Манкой Капаком, благодаря следующему крупному инке, Пачакутеку (видимо, чех польского происхождения, поэтому иногда его ещё называют Пачакути, чтобы добавить индийско-японского колорита), Куско превратился в столицу пятнадцатимиллионой Империи Инков, из-за которой, собственно, весь этот сыр-бор и начался (я имею в виду тайны, загадки, знаки вопроса и прочие досужие вымыслы, о которых уже упоминал семь абзацев тому назад). Кстати, здесь же скажу, на всякий случай, для тех, кто не успел получить соответствующего образования в данной области: Инка не есть национальная принадлежность, а всего лишь титул тогдашней индейской знати, типа сэра, пэра или лорда. Простой индеец тоже мог дослужиться до Инки, но крайне редко и только за особо выдающиеся заслуги перед отечеством, наподобие Сэра Пола Мак-Картни, с тем отличием, что в тогдашнем индейском обществе к проблеме присуждения титулов подходили гораздо строже, а не как в наши дни: налево-направо, шаляй-валяй.
И, наконец, дабы покончить с историко-просветительскою частию повествования, добавлю, что Куско, по-кечуански, означает вовсе не украинскую фамилию, а «Пуп Земли», и хорошо, что они остановились на этом, а не спустились чуть южнее по анатомическому атласу.
Расположенное в плотном окружении Анд, Куско красиво краснеет крышами, когда смотришь на него с высока, хотя и само оно достаточно высоко – примерно три с половиною километра над уровнем Мо. Поэтому ходим по Куске медленно: при быстрой ходьбе на таких высотах с неподготовленными биологическими организмами может приключиться родимчик. А на двух возвышающихся склонах – то ли высажено деревами, то ли выложено каменьями – многосложный герб страны и лозунг «Vive le Peru!». Такая своеобразная Патриотическая Нагорная Проповедь.
Гостиница наша располагается в самом начале или конце центральной кусковской авениды, так что мы проходим по всей её длине, заходя по дороге в главные храмы инков и их врагов – разрушителей и хранителей инкских культурных традиций – конкистадоров. Нитай поёт хвалу Пачакутеку, который был не столько воин, сколько созидатель: он велел строить храмы по всей империи, а строили инки без цемента или другого какого скрепляющего материала – только надеясь на силу тяжести и межкаменного взаимопритяжения. Действовали по-простому: камень – на камень, кирпич – на кирпич. Камни выламывали из близ- или не слишком близ-лежащих Анд, причём, форма камня не интересовала их вовсе, он не обязан был иметь параллелепипедообразность, количество граней не ограничивалось, а подобрать другой камень, стыкующийся с тем монстром, что уже выломался, не представляло для них никакой трудности. Шлифовали себе потихонечку и добивались полного соответствия – собирали огромный такой объёмный пазл (между составными частями которого не войдёт даже мачете), оставляя трапецеидальные окна как опоры для стен, помогающие им выстоять в лихую годину андских землетрясений. При этом сами инки, по утверждению Нитая, ничего не изобрели вообще, а просто воспользовались накопленным трудовым опытом загубленных ими прежних племён и народов. Хотя сами всем хвастали, будто до них не было ничего, а после них стало всё. Вот, видимо, конкистадоры и обозлились: «Хай живэ и торжествуе Историческая Справедливость!». Взяли – и загубили тех инков проклятущих, отмстили за безвинно пролитую кровь населения доинкового периода.
По мере продвижения по городу, наши рюкзаки разбухают от свитеров, курток и прочих утеплителей, а мы остаёмся в коротких футболочках, усиленно натираемся кремами от загара и ищем тени. В головах – каша, в желудках – ни крупинки. Оставшееся время Нитай объявляет свободным: от этой площади и до завтрашнего утра. «Попробуйте прочувствовать Куско, – говорит Нитай, – и полюбить его так, как люблю его я!». У Нитая, кстати, есть (по его утверждению) перуанское гражданство и дом в Куско. Он имеет также диплом перуанского гида и, в принципе, может водить экскурсии по Перу без поддержки местной турфирмы. Но Лиз сопровождает нас повсюду, она, по свидетельству Нитая, лучшая из лучших, между ними не существует интимных отношений, потому что самая крепкая дружба – та, что не прошла через спальню (вспомните хотя бы Маркса и Энгельса, Минина и Пожарского, Тимура и его команду).
Мы с Томсиком спрашиваем, где можно отведать национальных перуанских блюд, и Нитай отвечает, да хоть где – к примеру, вот здесь, и мы оказываемся в крохотной едальне с тремя-четырьмя столиками, не боле. Нитай переводит меню с испанского на иврит, очень советует традиционный суп из кинуа (зерно такое, кто не в курсе). Кроме того, нас не может не привлечь одно из перечисленных названий, само звучание которого ласкает русское ухо стремительно кратким выдохом: «Куй». «Куй» – не есть дефект речи, наподобие «Великого русского коэта Кушкина», куй – это чисто по-кечуански, одно из священных животных инков, знакомое нам под именем морской свиньи. Вместе с нами в едальне задерживается ещё одна пара из наших, не такая смелая, как мы, они ограничиваются лишь супом из кинуа, и, пока блюда на подходе, мы исполняем ритуал знакомства случайных попутчиков.
Шломи и Бася, женатые вторым браком, удивительно уравновешивают друг друга. Бася – маленькая стройная брюнетка a la Гаврош, смотрится стильно, вполне в соответствии с профессией фотографа-художника, которой занялась уже по выходе на пенсию. Она выставляет свои работы в различных странах мира и даже имеет в Старом Яффо личную галерею. Шломи грузен, почти двухметров и лыс, ступает тяжело, не всегда поспевая за молодой женой. Про себя он сообщает, что работал инженером в системе железнодорожного транспорта, долгое время провёл на высоких начальственных должностях. Видимо, что-то связанное с военной промышленностию, потому что иначе, как Генерал, Нитай к нему не обращался, а Шломи ни разу не предпринял попытку возразить, что такого высокого звания недостоин. Как выяснилось позднее, Шломи прекрасно разбирается в искусстве – Бася всегда советовалась с ним в вопросах о прекрасном, и однажды, когда я поинтересовался, что было раньше в архитектуре: барокко или рококо, Шломи уверенно ответил: рококо.
Суп из кинуа свеж и горяч, не могу пересказать его вкус – овощные супы вообще бывают неплохи, когда свежи и горячи, просто, рождённый и выросший на Украине, я больше понимаю толк в борщах, которым горячесть и свежесть не всегда к лицу. Но главным номером нашей программы оказывается, конечно же, куй, которого мы, все вчетвером, ожидаем с большим нетерпением. Мы – чтобы узнать, каков же он есть, они – чтобы посмотреть, как мы его станем есть.
И вот долгожданное происходит. Как художник-фотограф, Бася не может не оценить совершенства красоты геометрического построения. В двух противоположных углах среднего размера белой квадратной тарелки лежат два кругленьких печёных пирожка, а между ними, по линии второй диагонали, покоится сам куй: продолговатое тельце без головы, запечённое в духовке, с коричневой хрустящей корочкой и откинутыми, словно в полёте, двумя задними крысиными лапками. Если к лапкам приделать копытца, а в шейное отверстие вставить мордочку с пятачком, получится отменный молочный поросёнок – ну, скажем, зародыш отменного молочного поросёнка. И вкус оказывается вполне. Мне, правда, попахивает чем-то чужим, непривычным, я отношу это за счёт местных специй: ведь до того мне не приходилось ни разу лакомиться домашними грызунами. Впоследствии, в других ресторанах мы видели запечённых куёв, подающихся на стол с головами и даже зубами, и до сих пор меня мучит – ну, не мучит, но смущает вопрос: отчего же наш был без головы? просто дизайн такой или – ?..
После обеда все собраются на площади, и Нитай ведёт нас по ещё не пройденным кусковским тропам. Послеобеденную Куску помню плохо: только длинный узкий проход между двумя стенами, выложенными из многогранного традиционного инкского камня да ещё, пожалуй, то, что начинает сильно холодать. К шести часам мы опорожняем все свои рюкзаки в целях личного утепления и трусим в гостиницу: смеркается, становится неуютно. Нитай говорит, что Куско – свободный город, гулять по нему не опасно, особенно если речь идёт о центральной авениде или плазе. Принарядившись в несколько новых слоёв, мы предпринимаем с Томсиком вечернюю вылазку в Куско – не из исторического любопытства или, не дай бог, пытаясь разгадать секретные мифы инков – просто, чтобы пройтись, подышать морозным воздухом, столь редким в местах нашего постоянного проживания, да и вообще как-то побыстрее переварить в желудке хрустящего там куя.
Куско – большой город, с асфальтированными улицами, с девочками-гаишницами-гибэдэдэшницами на каждом перекрёстке, большим количеством быстроедущих автомобилей, не уступающих пешеходам дорогу на «зебре», город туристов и молодёжи, город, который мы завтра покинем и в который ещё обязательно вернёмся, потому что, как сказал Нитай, мы ещё недостаточно заглянули в душу Куско и почти ничего не купили.

6. ГЮЛЬЧАТАЙ, ОТКРОЙ ЛИЧИКО!

День третий нашего путешествия был днём первым новой недели, или – если совсем уж по-простому – воскресеньем. Однако, как говорит инкская народная мудрость, «когда добропорядочный христианин отдыхает, нехристю неймётся». В 5.45 пройдясь с хлыстом по комнатам, Нитай сгоняет нас в хлев для завтрака и ровно в 7.00 выводит из стойла, каждого почёсывая за ушком: цоб-цобэ, мои милые, не спать, вперёд, вперёд!
Мы загружаемся в автобус, который отныне станет нашим перевозочным средством по Перу. Приветствуем аплодисментами дона Фернандо, лучшего из перуанских автобусоводителей (дон Педро, встречавший нас в Лиме, был тоже лучшим, но из сообщества лимских шоферов). Кроме Лиз, к нам присоединяется сестра её матери, донья Паулина, и новый дон Педро, муж сестры матери Лиз. Лиз содержит если не крупнейшую, то лучшую турфирму в Перу, и все её сотрудники одновременно её родственники, потому что человек есть существо родовое и в первую очередь должен заботиться о благосотоянии своего рода, а не только о его продолжении, как наивно полагают некоторые. Новый дон Педро – повар, о чём свидетельствует размер его живота, который соответствует размерам доброты его сердца, о чём Нитай сообщает нам тут же, таким образом полностью повторяя характеристику дона Педро предыдущего, так что мы даже некоторое время спорим, а не тот ли это самый дон Педро и есть. Побеждает версия, что доны Педры – разные, просто, видимо, таковы обычаи страны: ежели размер твоего живота соответствует доброте твоего сердца – всё, ты дон Педро, возражения не принимаются! Итак, мы хлопаем дону Педро за его живот и седречную доброту и так же поощряем донью Паулину, исполняющую роль мамки, то есть женщины, занимающейся добычей и готовкой пищи, а также уборкой и любыми другими видами работ обслуживающего персонала (когда неорганизованный турист попадает в Южную Америку, он, как правило, нанимает джип с водителем и мамкой и так и путешествует по стране, не зная забот, не ведая волнений).
Дорога наша лежит на северо-восток от Куско, мы едем в городок Paurcatambo, где проистекает трёхдневная фиеста по случаю празднования тамошней Девы Кармен, да и других Дев из всех прилежащих деревень, сельскохозяйственных угодий и провинций. Фестиваль проводится каждый год, с 14-го по 16-е июля, сегодня 15-е, ровно середина, более удачного времени для посещения фиесты и придумать нельзя, с таким везением, любые трудности для нас – тьфу, говорит Нитай, и мы подхватываем хором, что это далеко не случайное, а именно ЗАСЛУЖЕННОЕ нами тьфу!
Дорога неблизкая, говорит Нитай, но турист не должен скучать, и потому он приготовил несколько сюрпризов. Они не включены в программу тура, но они ждут нас, они помогут нам ещё глубже проникнуться духом – не туристического – повседневного Перу, это совершенно бесплатно, но стоит миллионов! Попутно Нитай разъясняет правила поведения в автобусе: поскольку понятно, что лучшие места для обзора расположены в передней части, мы будем производить ротацию: каждый день каждая пара станет продвигаться на одно сидение вперёд (при этом, некоторым придётся, разумеется, двигаться назад), по часовой стрелке, и таким образом никому не будет обидно – наоборот, сознание равенства, вне зависимости от пола, возраста и социального положения, должно сплотить наши ряды и придать поездке ещё большую осмысленность, давая возможность каждому из присутствующих получить максимальное удовлетворение от правильно выбранного отдыха с правильно выбранной турфирмой.
Нам с Томсиком наплевать: когда мы раньше несколько раз принимали участие в автобусных групповых экскурсиях, там тоже производилась ротация, но мы всегда садились на задние сидения и никуда оттуда не сдвигались – так оно как-то и независимей, и спокойней. Но тут какая-то такая одухотворённая обстановка, так как-то всё иначе, что и мы принимаем правила всеобщей игры: равенство так равенство, матьевотак!
Автобус останавливается каждый почти что час, но это не всегда означает сюрприз, иногда это рядовая «остановка пи-пи»: девочки – в кустики или за камушки, мальчики – где попало. Но в основном наши маршруты построены так, что очень часто мы останавливаемся у какого-нибудь придорожного туристического рыночка, где, как правило, за один соль можно свершить благое дело в чисто прибранном туалете, именуемом баньос. Индийская Ималайя, в нашу бытность там, такого супер-сервиса не знала. Да и дороги перуанские, кстати, если уж зашла речь о комфорте, гораздо высокоразвитее ималайских: здесь практически всё асфальтировано (Нитай утверждает: 85 %), и потому, даже если на вашем пути встречается горный серпантин (что происходит здесь не так уж, чтобы часто), вы себя чувствуете на нём гораздо увереннее, чем в аналогичных местах Индии, но и здесь, как известно, имеется своя Дорога Смерти, которая, по счастию, просто не входит в экскурсионную программу наших странствий.
Наконец, Нитай заявляет: «Ап!» и преподносит первый сюрприз. Мы останавливаемся у рынка: не туристического, а у самого такого посконного, исконного, кондового, аутентичного. Тем более, воскресенье: то есть и покупатель там сермяжный, от сохи, как и продавец. И вот, мы выходим на главную, и единственную, рыночную улицу. Из белокурых бестий там только мы, остальные – индейцы кечуа, потомки канувших инков. Все разодетые в национальные одежды, согласно законам мирного времени: ни тебе кривых луков, ни отравленных стрел, ни обоюдозаточенных мачет – в основном, особи женскаго полу, в цветных и цветастых юбках-кофтах-платьях, в широкополых шляпах разнообразнейших покроев, включая нечто от абажура. Все приветливы, улыбаются, охотно позволяют себя фотографировать, не ждут от нас покупок, но некоторые за фотографию просят свой законный соль. Нитай ведёт экскурсию по рынку, объясняя названия и назначения невиданных у нас продуктов, демонстрирует 150 видов картошки, включая сушёную, и даже имитирует процесс приготовления последней. На каждом шагу изготавливается и продаётся чича – компотик из красной кукурузы (сортов кукурузы там не мене, чем картошки), но мы такой уже пробовали в Лиме на танцевальном шоу народов Перу – больше не тянет. Не могу не отметить, что те наряды, которые мы видели на шоу, мы видим и на рынке – их носят, в них ходят не какие-то там артисты-танцевальщики, а обыкновенные, как мы с вами, люди, только перуанцы, более того – индейцы.
Практически любого нашего человека легко различить в толпе индейцев: торчащий над остальными будет точно наш. Индейцы – народ мелкий, незаметный. Предполагаю, что первое своё кораблекрушение знаменитый путешественник-неудачник Гулливер потерпел именно где-то у брегов Перу и, будучи в географии, как и в кораблевождении, чрезвычайно необразован, назвал страну Лилипутией. За что всесильные инкские боги надсмеялись над ним, в следующий раз забросив в державу Великанию. И поделом; не зря нас учит Бгадалхвавата: «не трогай четырёхногую длиннохвостую кошку за то, что ростом не вышла, ростом не вышла».
Короче, весь народ – Томсику по плечо. Правда, и наш царь Давид, говорят, гигантом не был (по слухам очевидцев, он и Иерусалим-то захватил, умудрившись с десятком таких же форточников пролезть сквозь подземные отверстия практически нулевого диаметра), но мы всё же как-то мутировали ввысь, а они, вот, блюдут традиции и по сей день – одним словом, молодцы!
Из всего овоще-фруктового изобилия, Томсик выбирает какой-то сладкий огурец и ещё один плод, которые мы, облив водою, и съедаем, без всяких последствий для желудков. Плод оказывается разновидностию нашей пассифлоры, которая, в свою очередь, оказывается разновидностию их пассифлоры, потому что пассифлора – растение южно-американское, более того – лиана. Я вдобавок лопаю ещё какой-то пончик и тоже не страдаю. Можно смело сказать, что антрополого-этнографическая сельскохозяйственная экскурсия проходит на высоком эстетическом уровне, доставляя буквально всем чужестранцам истинное моральное удовлетворение.
«Где вы ещё увидите такое?» – в положительном смысле спрашивает Нитай, и мы хором отвечаем: «Уау!».
…Следующий сюрприз ожидает нас ближе к обеду, и сам же обед им и становится. Конечно, не всё так напрямую, но есть уже хочется сильно, ни сладкий огурец, ни диковинная пассифлора с пончиком аппетита не утолили, а тут Нитай говорит: сюрприз, и автобус останавливается где-то посередь поля чистого, на такой открытой местности, откуда гляди-не хочу, и всё, кажется, не наглядываешься. Тут – не в пику Нитаю, а просто из чувства справедливости – должен заметить, что, когда ты в горах, то где б ни остановился – не промахнёшься: всюду красиво: не так, так этак, причём дух захватывает вне зависимости от того, насколько ты голоден или сыт.
Ну, сказано «сюрприз» – значит сюрприз, мы выскакиваем из автобуса, сразу за фотоаппараты, щёлк-пощёлк, а Нитай возмущается: что вы щёлкаете, вы туда вон гляньте, это сюрприз, а совсем не то. И ведёт нас по горной тропке вниз, а там на холмиках круглые башенки стоят. Полуцелые, полуразрушенные. И – тишина. Выяснилось, мы лицезреем захоронения древней инкской знати. Как они там захоранивали в тех кругленьких башенках, я вам сейчас не перескажу, этот тонкий момент в моей голове не задержался, но мы с Томсиком, разумеется, позапечатлевались, каждый у своей могилки, вполне симпатичные такие снимки получились: вроде, пастух иль пастушка стоят подле своей пастушьей хижинки. «Чольпа» называется – могилка-то.
– Ну, – спрашивает Нитай. – правда, бесплатно, а стоит миллионов?
– Правда, бесплатно, – отвечаем мы.
– Тогда, – говорит Нитай, – я вас приглашаю на обед, на наш первый пикник посреди Анд.
Что он имел в виду, мы поняли только после того, как мамка донья Паулина, Лиз и дон Педро вдруг повытаскивали из автобуса мешки с пакетами для каждого, а в пакете – булочка с тунцом, булочка с авокадо, яблочко наливное, хорошая твёрдая шоколадка и сок апельсиновый – эх, что называется, хорошо! Да ещё термос с горячим чаем из коки – пир на весь мир. Так, на кладбище, и попировали.
Дале ехали без остановок, не считая десятиминуток «пи-пи», и часам к пяти пополудни прибыли в Paurcatambo, город каштанов и куплетистов, находящийся как раз на границе промеж сьерры и сельвы.
Свалив вещи в классе местной школы, где предполагалась наша групповая ночёвка, мы отправились на фиесту, ради которой и проделали сегодня нелёгкий героический путь.
Paurcatambo гуляло второй день кряду. Было заметно, что торжественная часть уже завершилась, и сейчас продолжаются обычные рядовые будни. Праздничные будни, если не придираться к словам. Выглядит это так. От центральной площади, рядом с которой находится наша школка, до центральной церкви (расстояние пяти минут неспешного хода) по обочинам улиц толпятся гости фиесты. А по центру – нескончаемым потоком (в который можно войти и дважды, и трижды, и, даже страшно сказать, пятьючетырежды) идут девственницы из окрестных окрестностей, местных местностей, учреждений общественно-значимого толка, включая предприятия племенного животноводства.
Откуда, спросите вы, воспитанные системой европейских моральных ценностей в соответствии с постулатами свободы и демократии, откуда у тёмных индейцев, с их первобытно-общинным прошлым, такое количество дев? где это видано? где это слыхано? где эта улица? где этот дом?
– Откуда? – спросите вы.
– От веры, – отвечу я.
Дело в том, что, не знавшие единого Бога, почитавшие Кондора, Пуму и Змею, верившие в святость Куя, невежественные подданные инкской империи, включая самого императора, по какому-то своему, индейскому наитию, всегда ждали прихода Мессии, коий должен был быть лицом бел и брадою обросш.
Посему, когда вонючие и небритые конкистадоры прибыли к брегам Империи, носители великого языка кечуа отнеслись к ним с уважением и подобострастием. Испанцы искали золота, и это ещё больше утвердило индейцев в той мысли, что пришельцы есть либо сами боги, либо полномочные представители богов. Потому что для самих аборигенов золото было священным металлом, из которого они изготовляли подношения богу Солнца. От бога пришли посланники за его, солнечным, металлом.
Почему не дать?
Главный тогдашний инка, Атауальпа, взятый в плен бандитом Писарро, пообещал за своё освобождение засыпать золотом ту комнату, в которой они находились (3.5 х 3.5 х 3.5, в метрах), по всей длине и ширине, от пола и до потолка. Подлый Писарро согласился, но, когда комната была наполнена, убил легковерного несчастного Атауальпу.
– При чём здесь девственницы? – спросите вы, и я не смогу упрекнуть вас в отсутствии логического мышления. Однако, если вы не торопитесь на работу, в магазин или к телевизору, я попробую объяснить и этот казус.
Как бы ни были жадны и жестоки посланники бога, они всё-таки были его посланниками, и потому доверчивые индейцы целиком и полностью приняли новые правила религиозной веры. Они приняли и полюбили не только Христа, но и, издревле питая уважение к старейшинам рода и женщине как его продолжательнице (знаменитая Пачамама, Мать Земля, священная для любого кечуанца), приняли и полюбили и маму Иисуса, которая, как ни крути, была Девой. Поэтому у, казалось бы, совсем непросвещённых инков, не имеющих не только ни одного мало-мальски приличного университета, но даже и письменности, возник культ Девы, и в каждом кишлаке и ауле появилась своя чудотворица, нетронутая грозным мужеским инструментом.
Вы всё ещё продолжаете спрашивать «Откуда?»?
«Оттуда!» – вот вам мой ответ!
Почти пять веков, минувшие безвозвратно после тех великих и грозных событий, конечно, внесли свою лепту в дело наложения отпечатка на изменение физической жизни и психической ментальности народов кечуа. Но память о тех благословенных девах живёт до сих пор, ярчайшим подтверждением чего и является Paurcatamboвская фиеста, представшая перед нами во всей своей замаскированной наготе.
Итак, как же выглядит праздник? По структуре, он мало чем отличается от Первомайской, скажем, демонстрации народов бывшего СССР или другого аналогичного шествия в странах развитого капитализма. Вот, к примеру, прибывает колонна представителей бетонномешального завода, в нашем случае именуемая условно «жители посёлка Мамунобамба». Впереди – группа почётных граждан, вроде знатной ламодоярки, доньи Хуаниты, председателя сельсовета, дона Хуана, глав правящей партии и оппозиции, донов Альфонсо и Алонсо, и пары-тройки юных пионэров, донов Родригеса, Мучагеса и Гонзалеса. Вместо плаката «Труд освобождает!», они несут картинку либо статуэтку Notre-Dame de Mamunobamba, то есть главной святой девственницы своей общины. За ними движутся стройные ряды людей в масках, и зачастую группу демонстрантов замыкает местный оркестр национальных инструментов безмасочного наполнения. Колонны циркулируют от речки, обозначающей начало Paurcatambo, через главную площадь городка и до главной его церкви, после чего обходными путями возвращаются к речке и продолжают снова уже пройденный неоднократно маршрут. Такой животворный perpetuum mobile в действии. То есть, с точки зрения формальной логики, ничего особенного.
Но если взглянуть на процессию непредвзятым глазом, картина резко меняется. И вы уже чувствуете себя не сторонним зрителем, а одним из участников карнавала – можете даже вообразить, что и вы когда-то были невинны и девственны и использовали моче-половую систему своего организма только на первую половину.
Даже военно-полевой госпиталь на полях сражений какой-нибудь тридцатилетней войны Алой и Белой Орхидей не видал, наверное, такого количества масок, какое проходит здесь перед вами буквально в считанные минуты. Маски самых разнообразных форм и содержаний, возрастов и смыслов, выражений и функционирований. Маски дуалистически амбивалентные, инфернально-сакральные, скабрёзно одухотворённые.
… А от расцветок можно просто охуеть…
… Эти ярко голубые, в пол-лица глаза, и у же не важно, кому они принадлежат: маске или человеку, женскому роду или мужскому…
… Эти щёки, эти носы, эти языки, эти уши – и всё пляшет, всё кружится, всё звенит, всё грохочет под непрерывную стрекотню очередей, выпускаемых фотографическими аппаратами и камерами всевозможных фирм и конструкций.
Девочки-гимназистки, медсёстры скорой помощи, кровожадные бармалеи, стойкие оловянные солдатики, страшные рогатые человеко-звери, шаманы с ламами, ковбои на конях с бутылками местного пива вместо кольтов, черти-дьяволы – всё смешалось в доме Облонских!
Маски тяжёлые, во всё лицо, как в нашем детстве – как они там под ними дышат и живут, представить трудно, но искусство и жертвы – понятия не разлей-вода. Раньше, говорят, инки избегали человеческих жертвоприношений.
Измождённые праздником, через два часа мы собираемся в нашей школке, как и наказал Нитай. В нашем распоряжении два класса: для спанья и для еды. Нитай приглашает нас в для еды. Там уже сплошняком стоят столы, накрытые к обеду алюминиевой посудой. Рядом дон Педро расположил свою походную кухню, где всё парится и скворчит. Лиз, донья Паулина и Нитай исполняют роли официантов. За общим столом, в непринуждённой обстановке, мы сводим знакомство ещё с несколькими попутчиками. Да и вообще тот день был днём знакомств, ибо, свободные от просветительского миссионерства Нитая, праздношатаясь по праздношатающемуся Paurcatambo, мы часто в толпе натыкались друг на друга и, испытывая радость от узнавания знакомого лица без маски, срывали тайные покрытия и со своих биографий, насколько позволяли прерывистые диалоги в общей шумовой сумятице. Думаю, что и вам не терпится узнать, кто же окружал нас во дни странствий по местам, не занесённым в список ваших туристических предпочтений.
Боле всего мы сошлись с Федером и Пиной, поэтому о них в первую очередь. Оба из румынской диаспоры, эмигрировали уже женатыми в середине 80-х прошлого столетия, поселились в нашей южной столице, Беэр Шэве. Она преподаёт английский в колледже, он – врач-невропатолог, но занимается ещё кучей дополнительных вещей в областях медицины, в результате чего ему приходится быть главным консультантом всех нас по всем вопросам здоровья, включая раздачу лекарств, которые он захватил с собою. Дипломированному парамедику Нитаю исключительно повезло: существенную часть вопрошающего внимания группы берёт на себя Федер. Сожаление вызывало лишь то, что Федер с Пиной на каком-то этапе нашего путешествия должны были покинуть нас, ибо одна из их дочерей в далёкой Беэр Шэве ожидала прибавления в семействе, и Пина хотела в момент истины быть рядом, в то время, как Федер утверждал, что момент истины вполне мог бы и подождать до завершения всего маршрута в целом.
Далее идут учителя, наши с Томсиком коллеги по новой, уже пятнадцатилетней профессии.
Заава-историчка, Дорит – училка по географии и психологический школьный консультант, Каланит – воспитательница в детском саду. Все трое – одиночки, поэтому держатся всегда вместе, Каланит с Дориткой в гостиницах селятся в одном номере, а Заава всегда живёт одна: она собиралась в поездку с подругой, та в последний момент не смогла, вот Заава и получала отдельный номер, ибо число экскурсантов было нечётным – 17. Заава была моего возраста или постарше, Дорит, как выяснилось, немного моложе Томсика, а Каланит и вовсе было 45, но, будучи женщиной очень крупных размеров, производила впечатление более серьёзной возрастной категории. Они были интересной парой: юркая, шустрая Дорит и степенная огромная Каланит, имя которой, как в насмешку, означает “анемон” – маленький красный цветочек, растущий в нашем парке. Каланит, кстати, в красном и не помню, она предпочитает тёмные, фиолетовые, синие тона, скрашивающие полноту.
А ещё из наших была Мина-физкультурница, она путешествовала с мужем Адиком, старшем её лет на десять. Адик проектировал морские порты Израиля, жаловался, что работы практически нет, то есть зарплату-то он получает, но при этом в рабочее время заняться ему практически нечем. Впрочем, по этому волнуется не особо: максимум, выгонят на пенсию, говорит он, что в его, сильно предпенсионном возрасте, ему как раз даже и на руку.
И, наконец, Ница, пенсионерка со стажем, тоже в прошлом училка – даже не знаю, чего. У неё одиннадцать внуков и ехала она в паре с Мими, красоткой себе на уме, тоже немалого летоисчисления. Работает то ли медсестрой, то ли в регистартуре какой-то клиники для нервнобольных. Фамилии Ница и Мими имели одинаковые, но не сёстры: просто когда-то вышли замуж за братьев (не своих, разумеется), Ница так и прожила с одним из них, а Мими развелась, но фамилию сохранила – равно, как и дружбу с бывшей родственницей по несчастью.
Сандра с Роником проживали друг с другом не в первом браке и являли любопытную пару. Оба пенсионеры, но Сандра, если когда и трудилась, то чисто символически. Миниатюрная длинноволосая блондинка, разбивательница мужских сердец, она ходила в ковбойских одеждах и на всех снимках, которые вынужден был делать тихий тщедушный Роник, принимала позы, словно американская кинодива середины прошлого века. Роник, гидравлический инженер, долгое время работал в Южной Африке, Сандра была при нём, растя их общую дочь. От первого брака она имела ещё и сына, красавца-гиганта – тут она поднимала руки вверх, расставляя их как можно шире, и лукаво подмигивала: ростом весь в отца!
С последними нашими попутчиками, Гидоном и Брахой, особенно тёплых отношений у нас не сложилось: Томсик с самого начала сказала, что они противные, и я, как человек, легкоубеждаемый в том, что мне похер, принял её точку зрения как данность. Так что никаких подробностей о них сообщить не могу, и вам, мои дорогие читатели, придётся это дело как-то пережить. К тому же Браха была назначена Нитаем нашим общественным казначеем, что наводило на подозрения уже само по себе, ибо тот, кто знает считать чужие деньги – кому ж он люб?
… После ужина снова вливаемся в фиесту. Но уже чувствуем себя не новобранцами – бывалыми старожилами. Спокойно продиралемся сквозь толпы зрителей, лихо фотографируемся с демонстрантами, свободно разгуливаем по центральным частям улиц, предназначенным только для групп поддержки Дев.
Когда стемнело, все вываливаем на площадь. Там установили четыре вышки то ль из тростника, то ли из бамбука, шатающиеся на ветру, с кучей ещё каких-то дополнительных приспособлений. Температура крепчает, мы закутываемся в тёплое. Ничего, радостно кричит Нитай, сейчас будет жарко! Наступает время фейерверка. Вначале по периметру площади скачут участники карнавала с шутихами, петардами и просто какими-то огнеплюйками, разбрасывая горящие кувыркающиеся снаряды направо и налево, вверх и снова по сторонам. Восторженные визги зрителей подтверждают успех мероприятия. Недоверчивая ко всему неконвенциональному, Томсик спрашивает Нитая, не может ли чего загореться и куда бежать в случае пожара, на что Нитай отвечает, что, во-первых, здесь всегда есть наготове пожарные команды; во-вторых, если загорится, то при такой плотности народа бежать куда бы то ни было будет совершенно бессмысленно и бесполезно, а в-третьих, хотя техникой противопожарной безопасности тут и не пахнет, на его памяти за долгие годы здесь ещё не возгорелось ни одного пожара – по крайней мере, до такой степени, чтобы кто-нибудь серьёзно пострадал. В это время с конструкции пробегающего мимо очередного фейерверкера горящее колесо взмывает высоко в воздух. «Уау!» – раздаётся народный выдох. «О!, – комментирует Нитай. – Следите за колесом. Главное, чтобы на голову не упало. А насчёт загорится – ерунда, ничего не загорится..»
Потом ещё пылали вышки из бамбука или тростника, разбрызгивая бенгальские огни, и снова музыка и плясы. Мы с Томсиком отправляемся бродить – заходим в сторону от праздника и натыкаемся на бесконечно вытянутый рынок, работающий на полную катушку. Не гремит музыка, не прыгают маски, но народ, тем не менее, культурно отдыхает: ничего не покупая из промтоваров, он просто вечеряет, запивая трапезу и обстоятельную беседу полулитровыми бутылками светлого или тёмного пива Cusqueña.
Когда возвращаемся на площадь, огнестрелы уже закончились, маски практически пропали. Только молодёжные группки местных и заезжих туристов, разбившись в кружки по интересам, распевают новые, придуманные жизнью песни, опорожняя ящики с Cusqueña, стоящие в центре каждого такого кружка. Смекнув, что наш праздник жизни на сегодня йок, мы направляемся в школку, в нашу общую, 17-местную спаленку.
Места в ней, собственно, мы заняли ещё до ухода. Нитай, Лиз, дон Педро и донья Паулина доставили туда большие надувные матрасы: одно- и двуспальные. Не те, на которых качаются на морских волнах, а серьёзные такие приспособления для крепкого и здорового сна. Белые простыни, подушки в наволочках, одеяла – всё по высшему разряду люкс. Люкс на семнадцать персон, туалет снаружи. Никогда не был в Московском Доме Колхозника, теперь жалею: не с чем сравнить.
О туалете несколько слов отдельно. Для меня в принципе туалет имеет важное психологическое значение. Как место сокровенного общения с организмом, даже интимного соприкосновения с высшими силами. Поэтому когда я там, а Томсик кричит: «Ты в доме не один!», это настраивает против. Можно подумать, весь дом пользуется нашим туалетом. На самом же деле просто один человек должен уметь переждать, пока другой освободится. Туалет есть не обычное функциональное помещение, вроде ванной или кухни, туалет – это своебразная капсула в пространстве, где ты одновременно и беззащитен, и защищён. Когда я знаю, что туалет рядом, я спокоен, я полон уверенности в том, что всё будет хорошо.
Наш групповой туалет располагался во дворе школы и был, собственно, школьным общественным туалетом. Школьники в той школе почему-то не обучались, особенно в ночи, но сама школка находилась в непосредственной близости от центральной площади города, и гости фиесты были прекрасно об этом осведомлены. Поэтому все три кабинки мужского отделения, сверкавшие белизной во время нашего приезда (слава тебе, о донья Паулина!), к моменту нашего ночного возвращения были загажены настолько плотно, что вполне уместно сказать: засраны. В женском туалете, по свидетельству Томсика, одна из кабинок всё же работала на слив воды, и потому в ней ещё можно было дышать.
В спальне тоже можно было дышать, особенно по сравнению с туалетом. Заснуть оказалось тяжелее: пожилые утомлённые тела наших сокамерников постанывали и покряхтывали во снах, похрапывали и посвистывали. В конце концов, усталость одолела и нас, что, кстати, тоже было некстати: лекарство против горной болезни работало исправно, и каждый час нижняя часть организма посылала сигналы в верхнюю: мол, вставай, сука, пойдём выйдем – прогуляемся. И вот ты, стараясь не скрипнуть, встаёшь, на цыпочках выбираешься наружу, прикрываешь дверь осторожно, чтоб потом она сдуру не захлопнулась, и – бодрым уже шагом движешься в сторону баньос. Бодрым – потому что в пространстве ты не один: фиеста работает круглосуточно. И если сами маски отдыхают, то их носители продолжают бодрствовать. Вот две девчонки сидят, щебечут: о чём-то, видимо, своём, девчачьем – ждут, пока их кавалеры очистятся от дурной жидкости. Мимо девчонок я прохожу легко и независимо, в душе даже где-то позвякивая шпорами и кастаньетами:

Ну, чем не идальго,
не мачо – чем я?
Приди ж, Эсмеральда,
кохана моя!
Меня обгоняет лихой кабальеро, слегка пошатываясь и на ходу расстёгивая штаны. Останавливаясь у входа, даже не переступая порога, он вытряхивает содержимое наружу и, элегантно придерживая рукой, разбрызгивает затейливым веером по всему пространству клозета золотистые искрящиеся струйки. Весело подмигивает мне и, на ходу же застёгиваясь, пробегает мимо девчонок, не забывая помахать и им: привет, крошки, пока!
Все три кабинки закрыты и заперты, я постукиваю в каждую, дожидаясь отклика, я хочу понять, есть ли кто живой, ибо запах заставляет предположить обратное. Наконец, левая крайняя дверь распахивается, мы обмениваемся со счастливчиком салютом: «пост сдал – пост принял», и – о, чудо! – унитаз чист, как родник : ночной зефир струит эфир, шумит, бежит Гвадалквивир! К сожалению, это открытие я делаю уже под самое утро: из всех трёх кабинок, работала только крайняя левая, а я, из лени, всю ночь, ежечасно, пользовался крайне правой и средней, потому что они ближе к выходу и, если что, из них быстрее можно выбежать на свежий воздух.
Мой шестой, по счёту, подъём в туалет совпадает с общей утренней побудкой, хотя невооружённый глаз показывает, что половина наших пробудилась уже давно и даже приступила к лёгкому завтраку, с добротой и любовью приготовленному и поданному поваром доном Педро и мамкой доньей Паулиной.
После завтрака – утренняя организованная прогулка по ещё не пришедшему в сознание городу, Нитай ведёт нас на рынок, где мы с Томсиком гуляли вчера, там без изменений, продавцы, будто, и спать не ложились, и я, наконец, покупаю вязаную шапочку-маску чёртика красно-синей расцветки – в таких же, но белых ходила вчера группа поддержки одной из Дев и, что важнее всего, такую я видел в прошлом году на одном пареньке во время лыжных спусков в Андорре и тогда же перешерстил все андоррские дьюти фри на предмет приобретения оной, но нет, пусто-пусто, и вдруг – бац – вот она где выплывает, за тридевять земель, не зря, видимо, судьба затащила меня в эти края, воистину неисповедимы пути твои, Господи, каких-нибудь 8 солей, и мечта осуществлена!..
Нитай демонстрирует нам всяческие рыночные диковинки. Особенно запоминается череп и шкура ламы, а также снадобья, сотворённые из каких-то ламьих то ли ферментов, то ли экскрементов: очень, говорит Нитай, помогает, говорят, при самых разнообразных болезнях. Все смотрят на Федера, тот отрицательно машет головой: «я б не решился», поэтому не решается никто, дипломированный парамедик пожимает плечами: «люди говорят, сам не проверял», и мы гуляем дальше. В огромных чанах зазывно подрагивают свежезапечённые поросята, но мы уже завтракали; скрипя сердцем, неохотно проходим мимо, тем более, что близится начало утренней мессы, на которой мы просто обязаны хоть чуть-чуть, да поприсутствовать.
У входа пред главной церковью высится стол, улица, ведущая к храму, перекрыта и заполнена скамьями. Благородно-почётные прихожане садятся впереди, в непосредственной близости к столу; кто пожиже – занимают последующие места, а всякая тварь безымянная, вроде нас, по бокам стоит. Ровно в 9.00 из тёмного чрева церкви на божий свет восемь тренированных кабальеро извлекают помост с возвышающейся главной Девой фиесты – Кармен. Выплывает оркестр духовых и народных инструментов и играет торжественное. Четыре священника, один из которых – то ли бишоп, то ли архибишоп тех мест – начинает произносить речи или даже петь, и видно, что он верит в то, что делает. Глаза паствы выражают чувство солидарности с духовным лидером. Младая знатная креолка в строгом деловом костюме, высвободив левую грудь, переливает питательные соки в своего потомка, дона Эускарильо, серьёзного юного сеньора в чёрной пиджачной паре, с галстуком. Оба, они тоже верили в то, что делают.
Нитай общий сбор назначил на 9.45, поэтому наше участие в торжественном Девослужении носит чисто символический характер. Незаметно, насколько позволяет этикет, мы прощаемся с окружающими, предоставляя возможность чужому празднику развиваться по законам, им самим над собой поставленным. Нам же предстоит возвращение – обратный путь в Куско, который ничем примечательным отмечен не был, не считая, конечно, сопровождавших нас Анд, прекрасных в каждый, отдельно взятый момент, даже когда не совсем ясно, верят они в то, что делают, или нет.
Обратный путь проходит без сюрпризов (кои были посещены нами по дороге на фиесту), поэтому, всего после нескольких остановок «пи-пи», мы прибываем в Куско-град, где прежний гостеприимный отель нетерпеливо уже поджидает нас: с горячей водой, с блестящими чистотой унитазами – короче, со всеми признаками цивилизации, которые накопило человечество за долгие годы своего развития. Нитай щедро выделяет нам два часа для приведения себя в порядок после мытарств группового ночлега со всеми сопутствовавшими ему подробностями.
В 16.00, свежие и готовые к новым свершениям, мы собираемся в лобби отеля, откуда наш гид, как Данко с горящим сердцем на вытянутой, подобно факелу, руке, ведёт нас по центральной кусковской авениде к знаменитому Музею Инка. В Музее мы снова попадаем в водоворот воспоминаний о легендарных Манко Капаке, Пачакутеке, злодее Писарро и бесследно канувшем золоте великого индейского народа. Выходим после экскурсии, в общем-то, удручённые: всё-таки в вопросе о золоте хотелось бы какой-то ясности, но ясно было только то, что даже Музей здесь бессилен. Неопровержимо известен лишь один факт: еврейское золото затерялось в Швейцарии – так, может, и инкский золотой след приведёт туда же?
Из Музея мы выходим в 18.00, когда добродушный солнечный Куско, по привычке, уже превратился в неприветливого морозного ветродуя. Нитай отпускает нас на все четыре стороны до завтрашних обычных 5.45, и мы с Томсиком отправляемся на поиски ужина, завершившиеся супом из кинуа и тушёной альпакой, а также двумя бокалами красного вина. День прошёл не зря (потому что ничего на свете не проходит понапрасну), и, едва мы смежили утомлённые очи, наша комната замерцала-заискрилась жёлтыми бликами; приглядевшись, мы обнаружили длиннющую шеренгу маленьких, танцующих под беззвучную музыку масок: голубоглазые девчонки, розовощёкие солдатики, лиловые шаманы с огромными вываливающимися ярко красными языками. По цепочке, они передавали друг другу тяжёлые золотые слитки, но делали это легко, будто золото было выполнено из папье-маше, а последняя фигурка, белокурое нежное создание, получив очередной слиток, осторожно дула на него, и тот, взмахивая трепещущими крылышками, взмывал в чёрную высоту. Конечный пункт его назначения был сокрыт от наших глаз, но всякий раз после прощального своего дуновения белокурое нежное создание оборачивалось к нам, лукаво подмигивая, и на его белокуром нежном личике, в обрамлении белокурого венчика, нежно подрагивал детородный мужеский орган.

7. ТАРАРАБУМБИЯ – СИЖУ НА ТУМБЕ Я

– Сегодня у нас необычный день, – сказал Нитай в 7.01, когда автобус начал движение. – Его нельзя сравнить ни с одним из тех дней, которые мы пережили вместе до сих пор.
«Надеюсь, изменения не в худшую сторону,» – подумалось мне и не ошиблось.
– Сегодня вы увидите то, что не каждый даже инка мог себе позволить увидеть при жизни, сегодня мы едем в…
– …Долину Урубамба! – подхватываем мы слаженным хором, и Нитай светлеет лицом.
Ещё вчера, по дороге из Paurcatambo в Куско, он нам все уши прожужжал о знаменитой Секретной, или Священной Долине Инков, Долине Урубамба. В первую очередь, о том, что нам предстоит непростой пеший маршрут, с подъёмами и спусками, и мы должны быть готовы успешно преодолеть его. Мы должны преодолеть его пешим порядком не потому, что того требуют традиции древних инков, а оттого, что для проезда по Долине на автобусе не представляется никакой возможности. Но, говорит Нитай, мы подъедем, как можно ближе, то есть так близко, как ближе уже и нельзя, к тому месту, за которым любому автобусу передвигаться категорически запрещено. Поэтому: обувь спортивная, удобная – раз; шляпа с широкими полями, очки от солнца и крем от загара – два; футболка с короткими и длинными рукавами – три, а ещё лучше – только с короткими или даже без них, потому что идти будем днём, по жаре – не замёрзнете. Две бутылки воды – обязон. У кого есть альпенштоки – взять. Идти будем медленно, очень медленно, как в замедленной съёмке, а, может даже – ещё чуть менее быстро. Потому что – на высоте, на высокой высоте, на той высоте, где мы ещё не бывали, а высота не любит быстроты, высота любит плавность, высота предполагает неспешность и благоразумие. Поход будет нелёгок, но вы сделаете это. И знаете, почему?
– Потому что мы этого достойны? – неуверенно попыталась догадаться Заава.
– Нет, не потому, – отрезал Нитай. – Вы знаете, почему пёс лижет свои яйца? Потому что – может! И вы – сможете!
– Лизать псу яйца? – ужаснулась Заава, но так тихо, чтобы Нитай не услышал.
– Вы сможете! – продолжил Нитай. – Вы пройдёте маршрут, вы – сделаете это!..
Голос его чуть-чуть дрожал, глаз горел жёлтым огнём, в котором угадывались зыбкие отблески костров инквизиции…
В общем, вы должны понимать, что к поездке в Священную Долину Урубамбы мы были подготовлены основательно.
Но перед главным, как водится, – сюрприз! Ферма для выращивания верблюдов и изготовления из них предметов зимней человеческой необходимости.
Самих верблюдов дома не оказалось, были только некоторые члены их семьи: ламы да альпаки. Ламу Нитай называет йама, поскольку сдвоенное испанское «L» произносится как «Ль» Этот трюк известен нам ещё по посещению гишпанской метрополии, поэтому я спрашиваю: если «ль», то почему «йама», а не «льяма»? Нитай отвечает: ну, если «ль», то как раз и получается «йама»!.. Видимо, ухо моё просто недостаточно чутко к испанскому, а язык и вовсе груб, так что , когда заходит разговор на языке Петрарки всегда вместо дабль «L» я говорю «Й». Севийа, Кабайеро, Кордийеры, Йама.
И йамы, и альпаки бы очень милы и общительны. Альпаки часто бывают похожи на овечек, только шея лебединая. Или страусиная. В общем, как у йамы. Альпаки пошерстистее, йамы повыносливей, альпаки – повкуснее. Как в песне, где у одних поле колосиситее, а у других девки посисястее.
Йамы-альпаки охотно дают себя покормить, погладить и пофотографировать. Они знают: потом мы зайдём в их фирменный ферменный магазин и накупим изделий из их шерсти, за что каждому шерстодавцу полагается двойная пайка на ужин. Я прикупаю Томсику ко дню рождения изысканную шаль благородного кофейного цвета из альпаки, зачатой в любви.
Затем нам демонстрируют процесс ткачества высокого качества и изготовления шерстяных красок из природных продуктов. Пересказать не берусь: даже если передо мной поставят исламского фундаменталиста с «калашом», всё равно ничего не сотку-не раскрашу и предпочту смерть стоя жизни на коленях.
А ещё удаётся разглядеть в отдалении двух викуний. Поскольку одомашниванию они не поддаются, на самой ферме их быть не может, но иной раз спускаются с своих высот, забегают проведать родственников, перешедших на оседлый образ жизни. Викуньи проворны, легки и элегантны: с них, небось, и носка не свяжешь, и котлетки не слупишь – потерянное поколение, оторви да выбрось…
Последнего их родственника, гуанаку, нам не показывают вообще: ни на ферме, ни потом, в горах, ни даже на самых отдалённых вершинах. Я лично думаю, что это чисто какой-то мифический верблюд, конкретная мечта индейца о прекрасном. Что ж, каждый народ имеет право на свой идеал.
К Секретной Долине Инков прибываем в 11.23 – самое, по свидетельству Нитая, лучшее время, которое только можно придумать для посещения этого артефакта. Есть ещё не хочется, а перекусить уже пора бы – поэтому сразу, за пару солей, покупаю у близсидящей индианки початок кукурузы – вернее, даже его треть, но если по размерам прикинуть, как раз цельный початок и получится. Каждый кукурузный зубчик – как наших три-четыре, и всё без нитратов, пестицидов и прочих радиоактивных гормонов роста. Стопроцентное здоровье, говорит Нитай, и мы все приобретаем гигантскую диковинку, снабжённую кусочком местного овечьего сыра. Незабываемо (до поры – до времени) вкусно. Наконец, понимаю Никиту Сергеича: что именно он имел в виду, говоря о «царице полей».
Оценив нашу доброжелательность, к нам подбегают другие торговцы, из которых Нитай выбирает одного и демонстрирует его снадобья: есть пузырьки с зелёной жидкостью, а также маленькие круглые коробочки с мазью, вроде китайского бальзама «Золотая звезда». Первые по 30 солей, вторые по 15. Это мунья-мунья, сообщает Нитай. Что-то вроде эвкалипта, но совсем из другой оперы. Сделано из одноимённого растения, его можно нюхать, добавлять в чай, наносить на проблемные зоны. Раскрывает чакры, придаёт энергию, излечивает буквально от всего. Федер, внимательно прослушав разъяснения, даёт добро, и младой потомок инков отходит от нас, довольно потряхивая весомо пополнившимся кошельком. Мы мажемся и нюхаем. Всё – теперь, с раскрытыми чакрами и бурлящей энергией, мы готовы к встрече с таинственной Секретной Долиной!
Заступив за черту, где автобусам запрещено, да и негде, мы попадаем в грандиозный андский пейзаж пустынного типа, хотя и с присутствием зелёных насаждений дикого происхождения. В долине промеж гор – знаменитые террасы инков, где они выращивали то, чем потом и жили. Развалины храмов, неплохо, для своего возраста, сохранившиеся. Безмолвная величественная перспектива, устремлённая в прошлое. И всё это – на фоне небесных свирельных мелодий из серджолеоновских фильмов с клинтиствудом, знаменитых ковбойских вестернов. В Священной Долине бродят индейские гистрионы, выдувая на своих жалейках старинные индейские эпосы о полёте кондора, прыжке пумы и мёртвой хватке змеи. Они играют эти мелодии в надежде продать благодарным туристам записи своих дисков. Музыка – великая сила!
Один из менестрелей, видя, что только музыкой тут не преуспеешь, вытаскивает из кармана камень и протягивает Томсику. А у Томсика, как известно, камнефилия. Где встретит какой камешек, непременно тащит в дом. Как, помню, маялась, бедная, перед пирамидами в Гизе: не утащишь ведь! Зато из Парфенона затырила чего-то, хотя там строжайше воспрещено. Короче, суёт он ей этот камешек, что-то по-своему, по-индейскому, лопочет: объясняет, что к чему. Пятьдесят солей хочет. И это при том, что я свою знаменитую перуанскую кожаную шляпу купил за тридцать пять! Ну, что – Томсик производит баш на баш: бабки на камень. Счастье ещё, что никто не видел, тьфу-тьфу…
Мы передвигаемся медленно, а воду пьём часто, что позволяет нашим иням и яням держаться в устойчивом равновесии. Нитай объясняет, что, как и почему, подводит нас к храму воды, показывает чакану (если в равносторонний крест вставить квадрат с дыркой посередине, получится двадцатигранник, который инки называли «чакана», а конкистадоры – «крестом инков»), объясняет философско-смысловые значения чаканских граней, донести до вас всю информацию не могу, и не только потому, что практически ничего не запомнил, а, может быть, и не запомнил практически ничего именно из-за мистического наполнения достопримечательности: надеюсь, вы ещё не забыли, что Долина-то непростая – Священная и Секретная! Я чужих секретов принципиально не разглашаю, а заинтересовавшиеся проблемой могут пошарить в интернете и повысить своё образование в данной области до требуемого организмом уровня.
Сложность маршрута, обещанная Нитаем, оказывается сильно преувеличенной – понимая возрастной контингент подопечных, он, видимо, нагонял страху специально, чтобы, готовые к худшему, потом мы ему сказали: «Тю, подумаешь, ерунда какая – ваша Урубамба!».
После посещения Долины, нам предоставляется сюрприз: инкский развал с ржавыми точками на стене, по утверждению Нитая, точно изображающими построение звёзд в сей части неба; считается, что здесь была когда-то астрономическая школа для астрономически одарённых инков, а на огромной скале неподалёку от школы можно было различить два инкских лика: в профиль и фас, лика нерукотворных, а вот так, высшими силами сотворённых – в этом, тоже священном, месте. Мы радостно узнаём и фас, и профиль, показывая друг другу, испытывая гордость от сознания того, что становимся свидетелями очередного чуда. Я даже нахожу ещё парочку изображений, не связанных с ликами инков, но Нитай забраковывает их как притянутые за уши. Некстати вспоминается история про Вовочку, которому и в яблоке, и в лампочке, и в кирпиче мерещилась голая баба. И не потому, что эти предметы вызывали у него определённые ассоциации, а просто оттого, что он всегда об этом думал. Переводить Нитаю эту грустную притчу я не стал, тем более, что нас зазывно ждал уже автобус: кровь из носу, мы должны были успеть сегодня побывать ещё на рынке индейского городка Писака и прогуляться по улочкам Оянтайтамбы, жители которой до сих пор разговаривают на кечуа, храня верность инкским лингвистическим основам.
В Писаке мы видим самое большое древнеинкское дерево – такую монументальную кралю с ассиметричной причёской – возле которого писакцы празднуют свою фиесту, посвящённую их личной Деве. Остальную часть города занимает базар, где мы покупаем Томсику шапочку с ушами и перчатки – всё из натуральной альпаки, судя по лёгкому холодку, который ощущается чуткими пальцами при поднесении к шерстяной поверхности тыльною их стороной.
В Оянтайтамбу приезжаем в сумерках, Нитай нервничает, говорит, что можем не успеть насладиться, но мы успеваем: проходимся по главной улочке, заглядывая в длинные узкие ответвления и обязательно фотографируясь с ними, заходим в Дом Традиционного Кечуанца – не то, чтобы музей, но типа того. Живёт там вполне кечуйская семья, но не в той части, куда пускают туристов – там как раз были установлены музейные предметы быта и домашнего обихода, но по полу бегали небольшие сообщества куёв, которые наводили на мысли о том, что всё-таки да, здесь действительно живут люди, потому что такой деликатес не может быть обыкновенным краеведческим экспонатом. Воспоминания о еде волнуют публику (обед наш – пикник с бутербродами где-то между Секретной Долиной и Астрономической школой – успел подзабыться), и Нитай, всегда тонко чувствующий настроение ведомого им народа, говорит: «Всё, мы едем на ночлег, где нас ждёт небывалый ещё сюрприз – ужин пачаманка!»
Сегодняшний ночлег предоставляет нам Лиз, на своей ферме. Оказывается, она владелица не только крупной турфирмы, но и не менее крупной турфермы. Мать троих детей от трёх мужей, сама их (детей) воспитавшая, к своим сорока годам достигшая такого материального благополучия в стране победившего мачоизма – это непросто, это вызывает восхищение, уважение и лёгкую зависть. Лиз, как говорит Нитай, видит своё будущее в политике. Фантастика – как маленькая хрупкая женщина без изначальных финансовых средств достигла подобных вершин! Вы верите в сказку про Золушку? А я, кажется, начинаю догадываться, где следует искать пропавшее золото инков.
Итак, мы в гостях у Лиз. Гостиница высокозвёздного качества посередь просторов Урубамбы, в окружении Анд – нужны ли ещё доказательства в пользу моей гипотезы? На чём специализируется ферма Лиз, что или кого выращивает, мы не знаем, но нам это, честно говоря, не так уж и важно, потому что в настоящее время нам хорошо, а что приносит доход нашей благодетельнице – плантации коки или куриные яйца – кому какое дело! Настораживает лишь одно: странная пустота ресторанного зала. Столы покрыты скатертями, но пусты, никаких шведских закусок – мрак подозрений тихой гадюкой вползает в наши растревоженные желудками души. Среди нас получают широкое распространение слухи, будто «пачаманка» переводится с кечуа как «диета» или даже «разгрузка». Когда знак вопроса разрастается до того, что готов вот-вот лопнуть, Нитай гордо объявляет: «А теперь попрошу всех собраться у входа в ресторан».
На улице ветрено и малоуютно, но там стоит наш друг дон Педро и улыбается с такою добротой, каковая равняется размеру его живота. Нитай, горя голубым глазом, освещающим чёрную темноту южноамериканской ночи, начинает рассказ о знаменитой пачаманке, которая в переводе с кечуа означает: дырка в земле. Восемь часов назад, торжественно провозглашает Нитай, наш доблестный дон Педро со товарищи здесь, посреди газона, на котором мы все стоим, выкопал яму, примерно с метр глубиной. В эту яму дон Педро и другие доны и мамки уложили несколько слоёв деревянных дров и каменных камней, после чего позволили огню охватить дерево и камни. Когда подожжённое дерево превратилось в угли, а камни раскалились докрасна и добела, поварская бригада покрыла их толстым сухим лиственным слоем, а сверху положила, завёрнутые в плотные листья банана, куски с мясом коровы, свиньи, курицы и барана. А также горшки с рисом, картошкой, бататой, кукурузой и другими, употребляемыми здесь в качестве еды, овощами. Всё это кулинарное богатство, застланное стерильными мешками, схоронилось под тем метром земли, который был выкопан в самом начале рассказа. И вот сейчас, выдержав паузу, срывающимся от осознания величия момента голосом выкрикивает Нитай, вот именно сейчас дон Педро откроет дырку в земле и явит вашим благодарным восторженным взорам знаменитую индейскую пачаманку, которые кечуанские племена никогда не готовят просто так – только в самых торжественных случаях, для самых дорогих гостей! Дон Педро вооружается лопатой, а мы долгими продолжительными овациями помогаем ему извлечь из недр Пача Мамы (Матери-Земли) нашу долгожданную трапезу-пачаманку. «Не волнуйся, – шепчу я Сандре, по случаю оказавшейся рядом, – Земляные червячки это сплошной белок, очень полезно для организма и к тому же питательно.» Сандра испуганно заглядывает мне в глаза, но Роник, ставший невольным свидетелем беседы, кладёт ей ласковую ладошку на плечо. После чего оба хихикают: Роник – с молчаливым пониманием, Сандра – с вызывающим намёком, что сама придерживается тех же мыслей.
После эксгумации, еда доставляется в ресторационный зал, где мы, наконец, можем сполна насладиться гурманистическими достоинствами пачаманки. Имея натуру грубую, нечуткую к кулинарным изыскам, никакого особенно неповторимого вкуса я не чувствую, но ем сытно. После чего, удобно расположившись с Томсиком в креслах под открытым небом, мы воскуриваем вечернюю сигаретку, любуясь невыносимой звёздностию перуанского неба. Я пытаюсь отыскать Большую Медведицу, и у меня два раза получается, но астрономически подкованная Томсикговорит, что Большая Медведица здесь не водится, равно, как и Малая: ареал их обитания – северное полушарие, в то время, как мы находимся прямо в наоборотном измерении. Потом, на всякий случай, я спросил Нитая, где север, и в том направлении, куда он махнул рукой, обнаружил довольно яркую звёздочку, которая по праву могла бы называться Полярной. Если бы, конечно, захотела.
Наши планетарные изыскания внезапно прерываются некоторой суматохой – впрочем, вполне упорядоченной. Завершившийся день, как оказалось, вовсе ещё не завершился. Нам всем предстоит пройти через последний на сегодня, ночной сюрприз: рандеву с шаманом.
На газончике, соседним с тем, где производились земляные работы по прикладной кулинарии, кружком выставлены стулья; в начале окружности возлежит коврик, усеянный колдовскими ингредиентами. К коврику приближается некто в традиционном одеянии, и Нитай сообщает, что это шаман и есть. Зовут его, скажем, дон Федерико, но у него имеется и настоящее кечуанское имя, запомнить которое мой мозг оказывается не в состоянии. Чтобы не ломать голову и язык, выбрем что-нибудь попроще – например, Кушмшанобуруачомба, именуемый в дальнейшем Кузьма. Воздевая руки то к нам, то вверх, он произносит длинный спич на языке предков, и внимательно вслушивающийся в эти клокочущие звуки Нитай, будучи дипломированным симультанным переводчиком, поясняет, что шаман приветствует нас и говорит, что он шаман Кушмшанобуруачомба. Затем Кузьма обходит прихожан и каждому вручает по два листика коки, назидательно бормоча невнятное. Нитай переводит, что каждый – даже если относится к происходящему с тупым неверием или, что ещё позорнее, снобизмом – должен загадать желание и с этого момента непрерывно повторять его про себя до тех пор, пока ритуал не завершится. Не ручаюсь за остальных, но я исполнил все требования неукоснительно и пока что не могу пожаловаться на недобросовестную работу Кузьмы, а также богов и духов, которым он служит.
Вернувшись к коврику, проводник высших духовных энергий опускается на колени и на серебряном подносе начинает выкладывать затейливый узор из ингредиентов, заготовленных перед началом сеанса. При этом приговаривая что-то на своём языке, понятном лишь ему, да ещё, возможно, Пача Маме, к коей эти приговоры и были, собственно, обращены. Затем Кузьма выпрямляется и требует от каждого приблизиться к нему вместе с именными листочками коки, которые он же и раздал: время разбрасывать камни, время их собирать. Подходим по очереди. Семейным разрешается совместный подход, хотя загаданное супругами может быть различным. О сути загаданного не спрашивается, загаданное не контролируется: каждый волен распорядиться своей судьбой, судьбой своих близких, друзей или врагов так, как ему заблагорассудится – Пача Мама принимает к рассмотрению любую просьбу.
Оказавшись перед шаманом, мы передаём ему коку, а он укладывает её на подносе, добавляя туда снова и снова свои колдовские семантические аксессуары. В итоге блюдо представляет собой некий абстрактный этюд в красно-бело-зелёных тонах, хотя, наверное, с точки зрения специалиста, оно канонически совершенно и конкретно. Оглядев картину и оставшись доволен, Кузьма опять по кругу обходит всех, каждому кладёт руку на голову, произносит заклинание и даёт шлепка по плечу; некоторых, впрочем, по плечу не хлопает, но ударяет по голове, не больно; некоторых стукает и там, и там – короче, никакой рутины, чисто индивидуальный подход. Завершив вышеуказанную операцию, служитель культа окидывает прощальным взглядом сотворённую им картину и бросает на блюдо огонь. Покуда все наши желания, чаяния и помыслы превращаются в пепел, крепнущим голосом он посылает странные кечуанские слова в небо – туда, где, по его представлениям, должна находиться Священная Пача Мама – Великая Мать-Земля. Оставшийся пепел он заворачивает в кусочек газетки и аккуратно кладёт его в тлеющий рядом костёр.
Мы аплодируем шаману, таким образом вознаграждая его за старания, и мужичок, собрав коврик, уходит в ночь. Мы расходимся молча, хотя видно, что люди не прочь поделиться мнениями по продемонстрированному поводу. Тем не менее, делать этого никто не собирается. Лишь я, проходя мимо Каланит, провокативно спрашиваю: «Ну, как?». В ответ она хмыкает и кокетливо ведёт плечом.

8. Я КУКАРАЧА, Я КУКАРАЧА!

Нынеший день претендует на роль главного во всей нашей поездке. По крайней мере, многие из нас относятся к нему именно так, и даже Нитай воздерживается от славословий в его адрес, ибо всем всё понятно без слов. Сегодня нам предстоит покорить Мачу Пикчу, одно из многочисленных седьмых чудес света, признанных новейшей историей.
От фермы Лиз нас забирает автобус, пункт конечного назначения которого – Оянтайтамба, где вчера вечером мы посещали Дом Традиционного Кечуанца с кишащими в нём деликатесными куями. «Тамба» в переводе есть «станция», поэтому главная достопримечательность городка – вовсе не Дом Традиционного Кечуанца, а железнодорожный вокзал. Примечателен он тем, что оттуда отправляется поезд в Мачу Пикчу. Чистенький такой, голубенький фирменный эшелон – всё для туриста, всё во благо туриста. В котором мы занимаем места, согласно заранее купленным билетам. Все в радостном предвкушении – на здешних поездах мы не катались ещё ни разу – ждём. Наконец, раздаётся стартовый гудок, машинист отдаёт швартовы, состав трогается в путь. «Ура!» – восклицаем мы, обрывая своё ликование уже на первом слоге «у». Потому что состав трогается, а мы вместе с перрончиком, как в песне, так и остаёмся, где стояли. Со слов Нитая, мы знаем, что из Оянтайтамбы до Мачу Пикчу идут только два поезда в день: утром и после обеда. Если мы не уехали сейчас, значит, день пропал. Нитай, между тем, как ни в чём не бывало, стоит на перроне и, безмятежно улыбаясь, болтает с Лиз. Генерал Шломи грозно фыркает, Сандра говорит «ах», а Заава просто открывает рот и думает всякое. Нитай в беде – на грани потери всех своих чаевых и просто в преддверии грандиозного скандала. Не сговариваясь, молча мы соглашаемся на том, что, как только он войдёт, «тёмной» ему не избежать. Минут через десять оба наших сопровождающих присоединяются к нам. «Ну, что, едем?»- спрашивает Нитай, даже не подозревая, в какой опасности находится.
– Едем – куда? – уточняет Генерал, а Заава добавляет: «и хотелось бы знать, на чём».
– В Мачу Пикчу, – учтиво отвчает Нитай и, выдержав паузу, продолжает. – Думаю, лучше всего – на поезде.
Возразить дерзкому наглецу никто не успевает, потому что последние слова его совпадают с нежным толчком, и вагончик наш катится вперёд. Только сейчас мы обращаем внимание, что в передней части вагона, за прозрачной перегородкой перед пультом управления сидит машинист, а в проход между рядами кресел уже вышел проводник, намеревающийся попотчевать нас лёгким завтраком, чтобы дорогому пассажиру не заскучалось в пути. «Оба-на!» – осеняет нас, и каждый мысленно приплюсовывает доллар к предполагаемой сумме нитаевых чаевых. Едем, полный восторг, единственно о чём жалеем – что не можем наблюдать картинку со стороны: как наш одинокий вагончик трусит в бесконечном пространстве южных американских прерий… Сожаление, впрочем, вскоре проходит: подкрепившись лёгким завтраком, мы вдруг понимаем, что вовсе не в бескрайнем пространстве прерий трусит наш одинокий голубой вагон, а совсем, можно даже сказать, наоборот: лес слева, лес справа, а в лесах-то верёвки висят, ах, ёшкинжешшкот, какие ж это верёвки, это же, ёптыть, лианы – ба! да мы прём скрозь джунгли, сэр!
Прилипаем к окнам, пристально всматриваемся в конфигурации деревьев, пытаясь разглядеть длиннохвостых ягуаров, броненосных черепах, маленьких визгливых бандерлогов… всё тщетно, но лес впечатляет, а ещё вдали, там, над лесом – холодная снежная вершина, прорезающая грозовые сочные облака… Не знаю, стоил ли Париж обедни, но охотно верю, что дорога на Мачу Пикчу запросто может стоить самой Мачи Пикчи.
Дорога заканчивается за час с небольшим, утыкаясь в городок Aqua Caliente, оправдывающий своё название горячими источниками, протекающими неподалёку. Горячие источники, однако, в седьмые чудеса света не занесены, поэтому мы пересаживаемся на рейсовый автобус. Машина уходит в крутую высоту винтообразной нарезки, каждый новый поворот которой предъявляет нам приближающийся горб горы, оцеплённый чёрными облаками. Виток – ох! – грозное дыхание Мачи Пикчи; другой – ах! – страшное дыхание Мачи Пикчи; третий – ух! – жуткое дыхание Мачи Пикчи… Тёмная тайна надвигается на нас, и, словно опасаясь вступить в непосредственный контакт с ней, автобус внезапно останавливается. Далее поезд не пройдёт, просьба освободить вагоны. Мача Пикча принимает только того, кто восходит к ней сам, в пешем порядке: чудеса не даются просто так, за здорово живёшь, их нужно выстрадать, заслужить. Вчерашняя прогулка по Секретной Урубамбе закалила наши опорно- двигательные аппараты и дыхательные пути, и мы, отдуваясь и сопя, восходим туда, где не ступала нога конкистадора.
Что же это за такая Мача Пикча, чёрт возьми, воскликнете вы, и я отвечу, что с вами трудно поспорить. Не стану томить ожиданием: «Мачу Пикчу» это просто «Старая Гора», в отличие от «Вайна Пикчу», которая «Гора Молодая» и находится рядом. Понятно, отчего в Книгу Рекордов Гиннесса занесли именно первую: старость нужно уважать. Неясно, при чём здесь чудо света. Попробую расширить круг объяснений, хотя не уверен, что удастся докопаться до истины.
Дело в том, что знакомый уже всем нам до боли Пачакутек, не умея преодолеть своей пагубной страсти к строительству, повелел на горе Мачу Пикчу воздвигнуть нечто, никто не знает, что. По типу: пойди туда, не знаю, куда. Одни считают, что это город священников, другие, знакомые с бесконечными местными фиестами, похотливо полагают, будто в храмах обитали девственницы. Третьи, наоборот, выдвигают гипотезу насчёт роддома для титулованных матрон, а четвёртые, и вовсе отвязные, пытаются убедить честной мир, что здесь располагалась тюрьма для знатных инков. Как будто знатные инки могли позволить себе приступить закон! Какие идеи бродят в головах пятых, шестых, восьмых, девятнадцатых – не знаю, а додумывать за них лень. Ясно одно: люди здесь жили небедные и небезродные; камни зданий умело заточены старым знаменитым инковским способом, для простых своих сограждан ни одна тогдашняя строительная бригада не стала бы так надрываться. Такие постройки мы видели уже в Куске и наверняка увидим ещё – отчего же именно мачу-пикчевская архитектура признана такой светочудесной, а остальные, вот, ну, полное говно?
Думаю, дело не в качестве, а в количестве. В плотности сохранившихся зданий на душу квадратного метра. Потому что в других местах как всё происходит? – где стоит стенка, где не рухнул потолок, а тут – всё сразу: и стенка, и потолок. Причём, целый комплекс. А всё почему? Испанцы не дошли, не успели разрушить. Вот ЮНЕСКО и взяло его себе. По программе защиты свидетеля. Потому что теперь-то испанцы уже прознали о существовании Мачи Пикчи – должен же кто-то уберечь памятник старины от рук супостатов! Посему ООН и присвоила звание Чуда Света. Теперь Мача Пикча как агент под прикрытием: близок Мачо, а хрен разрушишь! Так НАТО борется за справедливость. За восстановление попранной исторической справедливости в условиях развивающейся нестабильности. Аминь!
И, конечно, не только в количестве монументов дело, но и в тайности, в количестве вопросительных знаков, водящих вкруг Мачи Пикчи бесстыжий вакханальный хоровод. Город, строившийся на протяжении тридцати лет неизвестно зачем, сразу по окончании строительства был заброшен непонятно отчего. Вот, так сказать, тебе, бабушка, и Юрьев день! Кто думает, что из-за землетрясений народ сбежал, кто пеняет на инопланетян, кто … даже не хочется ваше время отнимать, драгоценное, по пустякам. Ясно одно: не прижилось там народу, сбежал оттуда люд… А вы попробуйте, поживите в Чуде Света – долго ль выдержите? Да даже и не в Чуде – в любом музейчике; зайдите, к примеру, в ближайший к вам по месту жительства музей и поживите там, хотел бы я посмотреть, сколько протянете… Я лично думаю, что стройка ХV века просто не удалась. Как БАМ – стройка ХХ-го. Бывает. И никаких тайн. Никаких претензий на Красную Книгу.
Хотя, если отвлечься от рейтинга, чисто с художественной точки зрения, исполнено неплохо. Можно даже сказать, сильно исполнено. Архитектурный комплекс, вписанный в горный ландшафт. Практически беспроигрышный вариант. Нерукотворные Анды (а нерукотворное с рукотворным не сравнить никогда) – уже чудо, сами по себе. А тут ещё эти живописные развалины!.. В окружении суровых вершин притих потаённый город инков. Он даже не обнесён крепостной стеной – да и для чего ему стена, если сама Мача Пикча является гарантом его неприкосновенности? Откуда же тогда, спросите вы, эти развалины, кто посмел разрушить сей заповедный град? Ответ прост: джунгли. Побеждает, как всегда, сильнейший. Когда человек покинул своё жилище, сюда пришёл лес и свершил то, что обязательно бы сделал не проникший в эти места конкистадор.
Ну, и, конечно, Мача Пикча славна знаменитыми своими инковскими приколами по связям с природой. Связям – в прямом смысле. Как известно, Солнце они привязывали к камню, понимая, что, будучи непривязанным, оно запросто может ушарашиться в любую другую галактику, где к нему отнесутся более лояльно. А вместо того, чтобы восходить каждый день на соседнюю святую гору – помолиться, вознести жертву – они эту гору придвигали к себе под нос и так себе и справляли религиозную свою нужду. Из цикла передач: «Маленькие инкские хитрости: хозяйке на заметку». Понятно, что солнце не привяжешь, но если Храм Солнца построить вон там, где два его зубчика виднеются до сих пор, то светило при восходе или закате в промежуток между ними обязательно просунет свой лучик, а уж оттуда он как раз упадёт на этот камень – вот и привязали! А если взять кусок скалы да обломать его точно по рельефу нужной вам святой горы – то вот уже и сама гора как бы перед вами, вздыматься на неё самое вовсе уже и не обязательно. Здесь как раз ничего таинственного нет, но, согласитесь, добавляет притягательного антуража.
Народ, что и говорить, рассчётливый был, смекалистый, хитрый, изворотливый. Тем более, истреблённый. Я, как любой интеллигентный человек, испытываю чувство вины перед безвинно павшими и не имею ничего против занесения их на Всемирную Доску Почёта.
Но главный трюк был продемонстрирован нам в конце, когда мы уже собрались покинуть сей грандиозный неопознанный объект. Две йамы, пасшиеся между руин и привлекавшие, конечно, внимание прохожего туриста и без того, вдруг решили устроить шоу. Одна из них (а скорее всего, один) стала взбираться на другого из них (а скорее всего, другую). И никак у него это не получалось. Она-то поначалу игриво так бегала, а он в результате всякий раз промахивался: встанет на задние копыта, передние вздымет, а та, сучка, раз, и поднырнёт под ними – он, бедолага, и плюхается со всего размаху на землю, копытом бьёт. А ей, дурочке, хоть бы хны. Бегает, хохочет. Что-то сказать нам хочет. Может быть, на девственниц намекает, которые жили здесь? Но вот уже бег свой идиотский она прекращает, и наш йамец благополучно пристраивается к ней сзади. Но как-то сильно сбоку: что бы у него там ни было – не достать, не попасть. И вот взлез на неё, а чего дальше делать, непонятно. Как непонятно, зачем этот город строили и почему так бездарно забросили его. И взлез он на спину проказницы, и, от недопонятости и одиночества, взял, да и облокотился на неё, независимо этак поглядывая по сторонам, посвистывая: мол, так просто удобнее стоять: чего вылупились? И ведь наверняка всё это не случайно, наверняка они что-то хотели сообщить нам, какое-то важное послание об уничтоженном народе инков, которое в неуничтоженном народе йам сохранилось, передаваясь изустно, из поколения в поколение, и в первозданной правдивой своей наготе дошло до наших дней. А потом она вытянула свою шейку к его обиженной физиономии и стала ласкаться: мол, люблю тебя, дурачок, чмок-чмок, и попкой так круть-верть, к нему поближе. Но он молчит, смотрит гордо вдаль, задумчиво подперев подбородок, и чему посвящены его помыслы – не ведает никто. А мы смотрим в его печальные глаза, наполненные всею мудростию йамско-инкского народа, и вдруг что-то такое выплывает оттуда невысказанное, но как бы понятное тем, кто понять хочет. Так вот отчего олустел Великий Город, вот отчего! Это не формулируется словами, но все мы понимаем и переглядываемся друг с другом, и фокусируемся на Нитае. Конечно, он тоже знает всё, ведь он не впервые здесь, конечно, загадка Мачу Пикчи разгадана давно, но и мы об этом не скажем никому, потому что сейчас мы приобщились к иной тайне – Тайне разгадки Тайны, и отныне являемся верными её хранителями!
И мы идём к тому заветному камню, привязывающему Солнце, и протягиваем к нему руки, и клянёмся, клянёмся, клянёмся. И, по обычаю, загадываем желания: каждый для себя, каждый что-то сокровенное, невысказанное. В дополнение к шаманским бдениям, судьба даёт нам ещё один шанс: загадайте верно, не промахнитесь, знайте точно, куда метите!
Я смотрю на наших: суровый, повидавший виды Генерал и маленькая стильная Бася, долговязый унылый Роник и миниатюрная кокетка Сандра, круглый добродушный Федер и смешливая хрупкая Пина, любознательная юркая Дорит и величественно монументальная Каланит, даже скептически настроенная и всегда немножко безалаберная Заава, все-все будто преобразились: вытянув руки к Камню, привязывающему Солнце, с одухотворёнными лицами, устремлёнными в прошлое и будущее одновременно, как бы одни-единственные на свете, отрешённые от всего земного, наносного, незначительного, они стоят, словно на краю мира, словно в центре вселенной, глаза их торжественно закрыты, сердца – распахнуты в бесконечность, они все, мы все теперь совсем другие, не имеющие ничего общего с нами теми, прежними, мы все теперь Дети Солнца, и да хранит оно нас!
Возвращаемся притихшие, погружённые в своё. Минуем продолжающееся шоу йам, собравшее вокруг себя всех посетителей Чуда Света, которые, похоже, уже забыли, для чего сюда пришли, которым наплевать уже на руины заброшенного и разрушенного джунглями города, которым никогда не разгадать Тайны Тайн, так легко открывшейся нам, ибо не человек разгадывает тайну, а тайна выбирает того, кому может довериться.
Обратный маршрут проделываем в обратном порядке: блуждаем немножко по Aqua Caliente, прохлаждаясь кофе-гляссе и вполне качественным мороженым местного изготовления, заглядываем на рынок сувениров и в местную церковку с чёрным Иисусом из Назарета. Затем – вагончик, продирающийся сквозь джунгли, и автобус, доставляющий нас из Ойянтайтамбы на ферму Лиз. В лобби гостиницы с удивлением обнаруживаем вчерашнего Кузьму: шаман, в цивильном уже одеянии, сидит перед столиком с разложенными на нём товарами для туристов – приторговывает на благо своего коммьюнити. На ферме Лиз нет строгого рзделения по должностям и профессиям, все должны уметь делать всё. Когда ты шаман – тебе почёт как шаману, когда ты продавец сувениров – тебе уважение как продавцу.
Нитай раздаёт нам подарки – небольшие двадцатигранные инкские нательные крестики из тёмно-зелёного, с разводами, камня. Отныне они всегда на нас – ведь мы это – ЗАСЛУЖИЛИ!

9. ВСЁ ЧУДЕСАТЕЕ И ЧУДЕСАТЕЕ…

Утро наступившего дня было темно, туманно и угнетало. То есть по своим физическом параметрам оно было ярко солнечным, слегка морозным и бодрило, но в смысле состояния души – темно, туманно и угнетало. Как если бы после блюда с весенней неоплодтворённой куропаткой в соусе из красного вина урожая 1832 года вам бы подали стейк из старого проблядовавшегося зайца, умершего от разрыва почки. Мы были подавлены, растеряны, морально сломлены: что теперь с нами будет, как жить дальше? Познавшему Мачу Пикчу – какими глазами смотреть ему теперь на остальной мир, погрязший в мелочном и ничтожном? Нет, говорим мы, поездка спланирована бездарно и отвратительно, кульминация не может быть в начале процесса, в таком случае дальнейшее теряет всякий смысл и интерес, и каждый скидывает по пять долларов с суммы нитаевых чаевых. Вяло позавтракав, с тяжёлым сердцем рассаживаемся мы в креслах на газоне возле столовой комнаты, куда пригласил нас неунывающий Нитай для утреннего сюрприза. «Сюрпризы, говоришь? Ну-ну…»
Когда терпение наше стало иссякать, а морозный воздух – доставать до костей, на арене появляется Нитай и морозит какую-то чушь насчёт ковбоев, которые весь день проводили в седле, и, спешившись, были вынуждены ходить на кривых полусогнутых ногах (он демонстрирует, как именно, но выодит не смешно), и вот, дескать из этого или в пику этому и родились знаменитые ковбойские танцы. В огороде бузина, а в Киеве дядька. «Видимо, у парня совсем крышак поехал,» – понимающе переглядываемся мы – кто с кем – и при этом недоброжелательно фыркаем. Нитай, смешавшись, убегает, но мы и не подумываем догонять и утешать: да пошёл он!..
Вот если бы в тот момент грянул гром, и на кончике огненной молнии на газон опустилось Мачу Пикчу, мы бы удивились меньше. Возможно, от страха нас хватил бы: кого – инфаркт, кого – инсульт, не более того, но и это вряд ли изменило бы наше общее расположение духа.
Так нет же – из невидимых усилителей грянула громкая музыка, и, подгоняемые зажигательными мелодиями латиноамериканских кабайеро, на газон выскочили два слитых воедино человеко-коня: один чёрно-чёрный, другой – бархатно коришневый. Управляемые ловкими наездниками, кони закружились в танце, загарцевали то плавно, то идя вразнос, то мерно отбивая фламенковский степ, то пускаясь в лихую присядочку. Разве что только не пели: «Эх, яблочко! Куды ж ты котисси?»
Концерт не полнометражен, но восторг вызывает полный. Мы отбиваем все ладоши, мы фотографируемся с лошадьми и всадниками, мы кричим: «браво, Лиз!» и «браво, Нитай!». Мы понимаем: Мачу Пикчу – всего-навсего только чудо света, а не конец его, мы снова чувствуем вкус к жизни.
«Теперь можно продолжать путь!» – удовлетворённо сообщает Нитай. Если бы у него были усы, он непременно бы хмыкнул в них.
Мы оставляем ранчо Лиз, с его пачаманками, шаманами, табунами и рейнджерами; так же поступает и сам Лиз, потому что извечная женская забота – не коней выгуливать, а человеков; каждому, как говорится, своё.
Вдохновлённый утренним успехом, Нитай решает презентовать нам ещё один сюрприз зоологического характера. «Сейчас мы познакомимся с богами инков вживую. – заявляет он. – По крайней мере, с некоторыми из них».
Следующая остановка «пи-пи» как раз совпадает с сюрпризом: мы подъезжаем к небольшому зверинчику, который, как утверждает Нитай, не столько зверинец, сколько учреждение, чьи сотрудники находят и вылечивают раненых и увечных диких животных. Ни одного больного, впрочем, мы так и не увидели, но с уважением отнеслись к гуманитарно-романтическим фантазиям нашего гида.
Штук семь жёлтых, синих, зелёных попугаев, разжиревших после продолжительных изнуряющих болезней, важно восседали на шестах под открытым небом, без клеток, но воссоединяться с дикой (и родной, кстати, для них) природой не торопились. Было видно, что они вполне удовлетворены заботливым отношением к ним нянечек, санитаров и высшего медперсонала. Клетки жы предназначались, скорей всего, для идущих на поправку. В одной из них сновали два жёлтых карликовых муравьеда – смешные быстрые существа с хитрыми глазками и цепкими когтями, с помощью которых они легко лазали по сетке ограждения, высовывая наружу удлинённые мордочки с тонкими шевелящимися гуттаперчевыми носиками и мелкими острыми зубками. Последние отбивали охоту попытаться погладить заграничную диковинку: она хоть и муравьед, но кто знает, что у неё на уме. Быть может, к тому же, не совсем здоровом.
В другой клетке избавлялся от хвори ястреб. Ему была прописана диета из натуральных ингредиентов: жареное и мучное нельзя, сладкое под запретом. Чем-то очень напоминая нашего Шломи-Генерала, он сидел, нахохлившись, и рвал железным клювом кровавый шмат мяса, урча, почавкивая, сопя и чуть-чуть отрыгивая. Справедливости ради, хотелось бы заметить, что наш Генерал всегда пользуется при потреблении пищи ножом и вилкой, не чавкает и не отрыгивает. Поэтому для меня остаётся загадкой, как они умудряются сохранить такое сходство. Возможно, всё дело в крючковатости носа, но это типично еврейская антропология – не думаю, чтобы пернатый хищник имел к ней какое-то отношение, не в обиду никому будь сказано.
Была ещё одна клетка с птицами – они сидели на жёрдочке в отдалении и темноте, лиц не разглядеть, щебетания не слыхать – не исключено, что палата выполняла функции реанимационной.
А между клетками и на остальном открытом пространстве разгуливало странное создание – абсолютно голый, чёрный лопоухий уродец с полоской рыжего пушка на черепе и такого же цвета кисточкой на хвосте. Все называли его «мексиканская собака», но с любовью, без оттенка пренебрежения или расовой ненависти. Как выяснилось потом, он (как и вся его мексиканская порода) был даже занесён в Книгу Рекордов как самая древняя собака на земле и самое теплокровное млекопитающее. Поговаривали даже, что он не вызывает аллергий, на нём не поселяются блохи, и он лечит от ревматизма – живительным теплом своего обнажённого тела. Он терпеливо давал подержать ладошку на своём теле, чтобы мы смогли убедиться в количестве и качестве тепла, испускаемого его поверхностью. Тепло было мягким, добрым. Шолоитцкуинтли (так его величают на родине в Мексике) работал здесь интерном и снискал славу подающего надежды.
Но, разумеется, когда Нитай сболтнул о встрече с живыми богами, он имел в виду не всю эту симпатичную пузатую мелочь, а – духовных лидеров инкского движения: змею, олицетворяющую подземный мир, пуму – мир человека, и кондора, ответственного за верхний, горний мир.
Змей, впрочем, в больничке не оказалось. То ли выписались, по состоянию здоровья, то ли, наоборот, ушли в свой подземный мир. Я лично думаю, что змеи не болеют никогда: разве такая совершенная форма может испытывать какие-то внутренние противоречия?
В вольере с пумой не было ни души, но когда мы приблизились, хозяйка вышла навстречу. Чуть менее совершенная, чем змея (всё-таки ноги, как приспособления для передвижения, вызывают ощущение надуманности, искусственности, не позволяют воспринять объект как нечто гармонически завершённое), пума выглядела великолепно. От недуга не осталось и следа, она грациозно прошла вдоль ограды, сделала головой так и так и застыла, будто нарисованная – песчаными красками, в трёхмерном изображении. Богиня – никаких сомнений!
Однако главным номинантом на приз инкского Оскара всё-таки являлся кондор – повелитель небес, подвластный разве что только генеральному продюсеру и спонсору всех трёх миров – Великому Солнечному Божеству. В кондорской вольере обитали трое (инки вообше относились к числу «3» с уважением и почётом; так же, как и к числам: «1», «2», «4» и «5»): кондор-отец, кондор-сын и, сами можете догадаться, кондор-мать. Старшему из них Нитай приписал 90-летний возраст, хотя после я вычитал в интернете, что более 50-ти они не живут. В отличие от территории пумы, в ареал обитания кондоров нам был открыт свободный доступ. Без масок или других предохранительных средств: по заверениям местных эскулапов, птичьего гриппа здесь можно было не опасаться. Да и вообще последние лет десять состояния их здоровий стабильное, не вызывающее тревог за популяцию. Интересно, что пространствовав по Империи уже целую неделю и будучи наслышаны о кондорах недели на две вперёд, живьём до сей поры мы так их и не видали. Ни в одном, даже самом священном, месте они не парили над нами, гордо раскинув крыла, да и, в принципе, видимо, предпочитали не показываться на глаза представителям мира пумы. А тут – такая удача – вот оне, хоть и не близки, но уже и не далеки, можно разглядеть в бинокль или в прицел фотоаппарата. Кондоры сидят в тёмном конце вольеры, мы стоим посередине: любуемся, запечатлеваем. Вообще-то кондор у меня всегда ассоциировался с орлом – царём птиц, как лев – с царём зверей. В случае с последним, интуиция не подвела (см. Отчёт по Кении), а вот здесь вышла осечка. Знаменитый андский кондор оказался грифом стервятником, что, признаюсь честно, несколько снизило, моё благоговение пред инковским божеством. Хотя выглядел он – по крайней мере, отсюда, издалека – отменно: лысая голова, блестящая чёрная сутана, белый меховой воротник. Великий Инквизитор, сказал бы я и не ошибся. Рост у него сантиметров восемьдесят, размах крыл – до трёх метров. Короче, смерть красным кхмерам.
Мы стоим посередине, а санитар дон Базилио уже подкрадывается к птичьему семейству. Почтительно склонив главу, смиренно потупив взор, он обращается с нижайшей просьбой к Кондору-Отцу. Тот молча выслушивает и, после пятиминутного раздумья, согласно кивает головой. «Приготовились! – кричит нам санитар дон Базилио. – Начали! Первый – пошёл!».
Один за другим, все три зверя взмывают в воздух и, что называется, на бреющем полёте идут прямо на нас. Психическую атаку мессершмиттов поддерживает с небес Рихард Вагнер. Чёрная тройка проходит в полуметре над нашими головами и плавно приземляется на противоположном конце вольеры.
Какая удача, что перед началом зооэкскурсии мы успели посетить туалет, а процесс пищеварения у кондоров ещё не дошёл до финальной своей стадии!
Как бы то ни было, всё обходится благополучно, и мы с новым рвением и тщанием всматриваеся в молчаливых монстров, тем более, что этот конец вольеры солнечно освещён и более к нам близок. Наиболее отважные из нас – Дорит, Заава, Федер, Бася и Каланит – подходят к Кондору-Отцу и с полутораметрового примерно расстояния затевают фотосессию. По окончании пресс-конференции, я вручаю Томсику наш Panasonik Z58 Lumix с 16-кратным приближением и подхожу к Отцу вплотную. Я смотрю на него в упор: зрачок в зрачок. И он не вызывает во мне страха. По крайней мере, такого, какой я вызываю в нём. Вблизи андский кондор представляет вовсе не адское зрелище. На розовой морщинистой жирной шее (североамериканцы таких чрезмерных потребителей пива презрительно называют «реднеками») сидит красная голова, увенчанная багровым гребешком. Ну, бля буду, петух, только очень зажравшийся! Это потом уже я прочёл, что цвет кожи на шее и голове кондора меняются от бледно-розового до красно-пурпурного, в зависимости от эмоционального состояния зверя. А тогда-то я этого не знал. Вижу: сидит петух петухом; ну, может, индюк надутый. Давай, говорю, Петя, фотографироваться будем. Опускаюсь на колени, чтоб быть приблизительно одного с ним роста, и обнимаю правой рукой; даже не обнимаю, а просто кладу руку на чёрный блестящий круп: типа, облокачиваюсь. И – оборачиваюсь в сторону Томсика, раскрыв рот в белоснежной голливудской улыбке. Но вместо клацания фотоаппаратов и жужжания камер слышу дикий дуэтный вопль: Нитая и Томсика. Нитай вопит, что кондору ничего не стоит оторвать мне палец, а Томсик орёт бессмысленно: у неё, по-видимому, закончился запас слов.
Ну, Томсик-то ладно – она так же визжала в Кении, когда на неё напал табун диких африканских муравьёв-людоедов, мирно пасущихся на пне, куда она решила присесть отдохнуть. Но реплика Нитая задевает меня. Можно даже сказать, обижает. Грифы-стервятники питаются, как известно, падалью; я же, в общем-то, мужчина в самом расцвете лет и к категории последней себя не отношу. Минус два доллара из причитающихся гиду чаевых!..
Больничный обход заканчивается, и мы, в общем и целом удовлетворённые физическим состоянием фауны, продолжаем путь.
В автобусе, удостоверившись, что настроение колеблется на должном уровне, Нитай произносит патетический спич. «Конечно, – говорит он, – Кто-то считает Мачу Пикчу венцом творения и Загадкой Загадок, и я не собирюсь с ним спорить. Но есть немало серьёзных людей, которые полагают знаменитый лабиринт Кенко не менее примечательным и загадочным; есть и такие, что впадают в транс от одного вида крепости Пукапукара, где инки взымали подати с покорённых провинций и народов; не скрою, что существуют фанаты Тамбомачая, священного места поклонения инков воде, источникам жизни и здоровья всего сущего. Даже этих трёх точек на карте Империи хватило бы для того, чтобы прославить в веках нетленное инкское зодчество. Но ведь есть ещё Саксайуаман, и от этого факта нельзя отмахнуться; я даже не стану предварять вашу встречу с ним никаким пояснительным рассказом. Потому что это нельзя пояснить и предварить, это надо увидать самому, с этим надо встретиться один на один, лоб в лоб!».
Нитай, конечно, преувеличивал. Ему хотелось поддержать боевой дух своего отряда, и мы не станем вменять ему это в вину. Но, чтобы сохранить букву Истины или хотя бы простой исторической правды, отмечу, что лабиринт оказался вовсе не лабиринтом, а небольшим каменным нагромождением с полупещеркой-полутуннелем, просвет в которой-котором должен был напоминать изображение кондора, священного для инков. Если бы я не видел сегодня кондора глаза в глаза, он бы обязательно мне его напомнил. От источников жизни и здоровья всего сущего осталась прилично сохранившаяся стена, а останки крепости для взымания податей так и были останками крепости, ну, и – что? Иное дело – Саксайуаман, он действительно смотрелся вызывающе: мощная стена, выложенная из громадных камней, как это принято у инков, многогранных и, главное, многотонных. Самые большие из них достигали то ли 80, то ли 180 тонн (при таких весовых категориях, это уже не важно), и даже гигант-Генерал Шломи или не менее внушительная Каланит смотрелись на их чёрном фоне райскими мелкими пташками. Как, восклицал Нитай, ну, как эти инки, не ведавшие, что колесо уже изобретено, перетаскивали сии глыбы, кто ответит, кто угадает, кто поймёт? При этом Нитай испытующе смотрел на Генерала, но полководец в отставке хранил молчание: видать, подписка о неразглашении сведений государственной важности не имела срока давности. Никто не смог удовлетворить любопытства нашего неуёмного гида, который, к сожалению (а было видно, что он сожалеет), не был знаком с верным ответом. Я-то лично вообще не очень понимаю, из чего весь сыр-бор. После кладбища в Гизе – перемещения на большие расстояния каких грандиозных каменьев могут кого-то удивить? Ну, и что – что инки не знали колеса (даже пыточного)? В империи рабов до чёрта, то есть рабочая сила имеется. А сила есть – ума, сами знаете, чего…
Мы с Федером, правда, выдвинули дерзкую гипотезу о том, что никто никаких глыб никуда и не перетаскивал, и никаких камней по 80 или даже 180 тонн не существует вовсе. Просто на этом месте, где сейчас стоит стена, раньше располагалась скала, на которой хитроумные инкские умельцы ловко сымитировали стыки камней, имея в виду всех будущих конкистадоров, ротозеев-туристов и охотников за докторскими диссертациями. Тот же приём был применён в иорданской Петре, но там это признано всеми, а тут – никто не додумался. Кроме нас с Федером. Посвящать Нитая в суть проблемы мы не стали: он, вроде, и сам пишет научную работу в этой области, сам пусть и догадывается. В противном случае, ему придётся делиться славою с нами, но какой же тогда ты, твою мать, учёный, если двое каких-то дилетантов решили задачку одним щелчком, а ты так и не смог? Ничего, пусть ещё немножко поломает голову, да сам и додумается. Всё ж таки приятней сознавать, что твой мозг работает исправно, чем жить альфонсом по чужой указке.
Меня лично во всей этой инкской многослойной неразберихе – не то, чтобы волнует – восхищает один непреложный факт. У великого инкского народа, завоевавшего пол-континента, умевшего собирать и считать налоги, знавшего творить чудеса архитектуры, бывшего с астрономией вась-вась – не было письменности. В смысле литературы. Вот то, что вы сейчас читаете, а я когда-то писал – всей этой глупости не было у них вовсе. Как, кстати, и колеса. С колесом – вернее, без него – они, конечно, переборщили. Но вот жизнь без литературы – такое дорогого стоит. Такое изобретение не слабее, чем колесо будет. Представляете, огромная империя, и ни одной газеты, ни одного журнала, ни единого Союза Писателей! Нет привычки формулировать мысли на бумаге. Бюрократии – ноль! Никаких цитат из философских трудов. Может быть, вообще обходились без слов. Выражали себя в зодчестве, мыслили планетарно, действовали мечом. Ничего лишнего! До того, что «мысль изречённая есть ложь» русский поэт додумался только в 19-м веке, а другой его коллега, современник и соотечественник пустил в оборот великую фразу: «собрать все книги бы да сжечь!». Инки же всё это знали, как минимум, на четыре столетия раньше. И не то, чтобы только знали – жили по этим принципам. Скажу дерзкое: отсутствие литературы и есть настоящее Мачу Пикчу Великой Потерянной Империи…
Поскольку исторические достопримечательности, назначенные на сегодня, находятся в непосредственной близости от Куско, по окончании досмотра, мы довольно быстро оказываемся в сердце Пупа Земли. Здесь Нитай подготовил нам ещё один сюрприз. Который заключается в экскурсии по кварталу кусковских художников, известных на весь мир. Нитай предупредил, что этот квартал чем-то напоминает аналогичную часть нашего Старого Яффо, но не сказал, чем именно, и мы пришли к выводу, что, большую часть своей жизни проводя за пределами родины, он просто не очень хорошо представляет, как выглядит сейчас Старый Яффо. По дороге заходим в роскошную гостиницу, которая, вроде, принадлежит Лиз, но сдана ею в аренду на сколько-то там лет какой-то крупной компании, занимающейся отельным бизнесом. Уже на одни доходы от этого предприятия можно жить припеваючи, горя не знаючи – так нет же, неймётся бедной женщинке: и коней она разводит, и туристов обхаживает. Комсомольцы – беспокойные сердца…
В одной из галерей выставлены симпатичные цветные скульптурки человечков, животных и даже птиц, которых объединяет один главный художественный образ: непомерно преувеличенные ступни и ладоши, а также пальцы на них. Скульптор, по словам Нитая, таким образом смог поведать всему свету, что перуанский народ твёрдо стоит на своей земле и трудится на ней тяжело. Нитай делится с нами сокровенным: его кусковский дом буквально завален работами этого мастера пластических искусств (царствие ему небесное!), и, скорее всего, не врёт, потому что сам ничего покупать в галерее не стал: ведь если и так дом завален – куда же ещё? Поскольку все наши решили последовать примеру Нитая, он ведёт нас в следующую галерею. Она оказывается закрытой, но мы успеваем разглядеть, что тамошние скульптурки выстроены по принципу непомерно преувеличенных шей. Возможно, их автор хотел поведать всему свету, что перуанский народ жестоковыен и далеко вперёд глядящ. Я делаю смелое предположение, что художники города Куско разработали некую конвенцию, в соответствии с которой каждый, на примере какого-то одного человеческого органа, сообщает всему свету о некотором положительном качестве своего народа. Все тут же загораются посетить галерею, посвящённую гениталиям, но Нитай объявляет перерыв …до завтрашнего аж утра. И отпускает нас с миром и восвояси.
Наступают знаменитые кусковские мёрзлые сумерки, поэтому мы с Федером и Пиной отправляемся на самостоятельный ужин. Выйдя на улочку, где пару дней назад нами был опробован куй, на первом же магазинчике мы прочитываем надпись на иврите и, из чувства патриотического долга, заглядываем внутрь. Ничего особенного: йама, альпака, baby альпака, may be альпака (шутка, не знаю, чьего сочинения, подаренная нам Нитаем), но главная удача (в смысле гражданского подданства, а не половой принадлежности) – три еврейских девочки. Они-то и скажут нам, где можно вкусно поесть в этом замечательном городе!
Девчонки, услышав родную речь, обрадовались не меньше нашего (встреча соотечественников на чужбине всегда несёт в себе зачатки мелодрамы) и, на радостях, насоветовали нам кучу местных едален, где не только говорят на иврите, но и готовят отменные хумус, тхину, питы, кебабы и фалафель. Бедные девочки, они всего неделю жили в Куско, а тоска по родине уже изглодала их! Мы поставили задачу более конкретно: нам нужны вкусные блюда, но наполненные традиционным местным содержанием. «Упс!,» – девчонки оказываются не в курсе. На подмогу приходит донья Лючита, хозяйка магазина. Рекомендованную ресторацию “Дон Карлос” мы находим довольно быстро: было холодно и уже хотелось есть. Томсик заказывает себе стейк из альпаки, мне – альпаку со вкусом коки, Федер берёт ягнёнка, Пина – форель. В дегустационном соревновании побеждает Томсик. Её альпака признаётся лучшей и заносится в Книгу Рекордов. Федер, как большой знаток-теоретик и сам практический винодел, заказывает местного домашнего вина, которое, по его суровому приговору, впоследствии вообще к конкурсу не допускается. После ужина, в ближайшем винном магазине, придирчиво выбирая, вчитываясь в состав и проценты, он покупает какую-то бутыль, сказав, что это должно быть неплохо, и что мы выпьем её на самой высокой высоте нашего маршрута – там, где пить и вовсе не полагается. Так, с радостным предчувствием ещё не испытанных ощущений, мы и расстаёмся – до завтрашних 5.45, как и было сказано.
Тот вечер мог бы стать одним из лучших в нашей южно-американской одиссее, если бы не маленькая неприятность. Порывшись в наших вещах, Томсик обнаружила, что не может найти ту шаль из альпаки, благородного кофейного цвета, которую я подарил ей недавно к грядущему дню рождения. Понятно, что мне было обидно вдвойне: если пропажа не найдётся, мне придётся опять что-то искать, но на этот раз самому, а покупать Томсику без её одобрения – всё равно, что сжигать нефть, или по образному выражению знаменитого химика, топить печку ассигнациями. Я присоединился к поискам, которые дали ещё меньше результата, чем предыдущие, томсикины. Может быть, кто-то из наших перепутал и по ошибке взял себе, сказал я, ведь все пакеты в том магазинчике, где находилась йамо-альпаковая ферма, были одинаковы, немудрено и перепутать. Да, сказала Томсик, но с того времени прошло уже два дня, и никто не откликнулся. Значит, либо мы забыли его на ферме у Лиз, либо в автобусе. Беда заключалась в том, что автобус, который привёз нас сегодня в Куско, простился с нами: завтра мы должны были отправиться в путь уже на другом. Время было позднее, звонить Нитаю, разруливать ситуацию, скорее всего, неприлично, оставалось смириться. Ладно, завтра спрошу у Нитая, сказала Томсик. Можешь уже не спрашивать, возразил я. Если бы наш пакет обнаружился на ферме у Лиз, нам бы уже как-нибудь об этом да сообщили. Если бы кто из наших взял его по ошибке, нам бы сообщили опять. С момента потери прошло два дня. Если за это время никто не чухнулся, значит: либо он просто куда-то упал и пропал, либо он так же просто к кому-то попал и пропал, третьего не дано.
Так, растревоженные душевно, и позасыпали.

10. ВСЁ ПЕРЕКАТЫ ДА ПЕРЕКАТЫ…

День нынче предстоит долгий. Мы должны покинуть Куско навсегда и засветло успеть добраться до знаменитой Пуны, лежащей где-то на юго-востоке, за пределами нашего географического образования. Нитай предупредил, что путь будет нелёгок. Но и не тяжёл, поскольку в пути нас ждёт – что? – несколько замечательных сюрпризов!
К сюрпризам нам не привыкать, в путь – так в путь…
Кстати сказать, сегодня у нас с Томсиком был на один сюрприз больше, но мы не открылись никому, чтобы зря не расстраивать. Перед завтраком Томсик спросила Нитая, не находил ли кто случайно пакет с шалью, который на самом деле наш. И Нитай ответил, что совершенно случайно его нашёл он. И вернул пропажу по назначению. Не напрасно же, вот, сказано, что судьба, как зебра: полоса чёрная, полоса светлая!
Первым для всех, общим подарком, возбуждающим с утра, стал городок Чукуито, название которого мы с Томсиком, конечно же, прочли, как Чухуито, и, как выяснилось, не ошиблись. Потому что главной и единственной его достопримечательностью был Инка-Уйо – храм плодородия. Как и многие народы древности, инки придавали большое значение продолжению своего рода, уходящего корнями в минус-бесконечность, не ведая о том, что у входа в плюс-бесконечность их уже поджидают злобные войска конкистадоров. Конкистадоры, по всей вероятности, тоже уделяли много внимания проблеме продолжения рода – посему, разрушив, по обыкновению, сам инкский храм, они оставили нетронутыми памятнички, воспевающие неотъемлемую, а, быть может, и решающую производительную силу вышеобозначенного процесса. Поэтому, когда, после десятиминутной лекции о культурном наследии инков, Нитай завёл нас в прямоугольное (примерно 5 х 20, в метрах) здание бывшего храма, уставленное белокаменными фаллосами, восторгу не было предела. В основном, восторг носил чисто женский характер, мужское население группы вело себя скромнее, кривя губы и брови, дескать, мы сюда приехали не размерами сравниваться. Нитай, кстати, обратил внимание присутствующих, что, судя по изображениям, древние инки не брезговали обрядом обрезания, и все со знанием дела покивали. Лишь я шепнул Федеру, что, на мой взгляд, эрегированный обрезанный и необрезанный инструменты выглядят идентично. Федер согласился со мной, но спрашивать, откуда мне это известно, не стал. Девчонки фотографировались с главным, центральным, крупномасштабным обелиском, особенно отличилась Сандра, пытаясь взобраться на постамент, но Нитай, первым исполнивший сей трюк, сказал, что, сидя на нём, чувствуешь себя не очень комфортно. Сандра сказала, что это кому как и выразительно посмотрела на Роника. После экскурсии – ещё бы! – все разбежались в поисках туалета, которого, конечно, не было нигде, так что пришлось искать естественные прикрытия, что прямо посреди города было сделать нелегко. Благо, город ещё спал, так что народу на улицах практически не наблюдалось. Томсик с Каланит забежали в чудом открытую харчевню, но, по выходе, хозяин предъявил им счёт: по солю на человека. Каланит небрежно кивнула мне: мол, оплатишь? – и мне пришлось раскошелиться за обеих. На протяжении нескольких последующих дней Каланит не сделала ни единой попытки вернуть мне долг, а после мы выехали из Перу, и долг потерял всякую актуальность. Соль – не деньги, но я уважаю честность в финансовых отношениях и потому вычеркиваю Каланит из списка тех, чьим спонсором, по тем или иным пустякам, я смогу выступить в дальнейшем.
Следующий сюрприз наступает через час-полтора, когда и так всяко нужно делать остановку «пи-пи». Городок Ракчи находится в трёх с половиной километрах от уровня Мо, как, собственно, и Куско, так что нам это всё равно, но в туалет хочется уже сильно, потому что лекарство от высоты действует неумолимо, по часам: раз в час. Баньос на центральной площади Ракчи оказываются отчего-то закрытыми, хотя наплыв туристов уже начался. Нитай снова даёт команду разбежаться по кустам, и мы, прикрывая телами друг друга, бросаемся выполнять приказ.
«Неужели, ёб твою мать, – спросите вы, дорогие мои читатели, – неужели, путешествуя по древней Империи Инков, так важно, как и где справлялись естественные человеческие надобности?»
Я понимаю справедливый отчасти, заслуженный ваш упрёк, но не взыщите, если отвечу так: древняя Империя Инков давно уже канула в небытиё, а естественные человеческие надобности живы до сих пор. Естественный, так сказать, отбор: выживает сильнейший, а победителей не судят.
Ракчи известен всему миру тем, что во времена Империи там был храм, посвящённый богу-создателю Виракоче. От храма осталась центральная узкая и высокая стена, через сквозные проёмы которой сегодня можно сделать интересные фотографии с видом на горы, окружающие городок. Ещё сохранились дома, где жили священники и помещения, предназначенные для складов. Они имеют необычную для глаза европейца форму, и поэтому их тоже можно запечатлеть на память. Нитай показывает, откуда и с каких ракурсов лучше всего выполнить снимок, мы выполняем и покидаем памятник старины, уступая место следующей группе.
Возвращаясь на центральную ракчинскую площадь, мы не узнаём её. Абсолютно пустая полчаса назад, сейчас она заполнена лотками и прилавками, где местные жители демонстрируют утомлённым туристам надоевшие уже и тем, и другим сувениры. Обратите внимание, говорит Нитай, здесь люди одеты иначе. Те же, вроде, традиционные индейские наряды, но расцветки другие. Нет ярких красок, всё более скромно. Вместо красного, голубого, ярко зелёного – ровный тёмно-коричневый. Другой мир, другая ментальность. Кончились хиханьки-хаханьки, начинается суровая действительность.
Мы понимаем: время фиест, девственно бездумного веселья прошло, пора приобщаться к будням… В автобусе едем молча, пьём обязательную воду, смотрим по сторонам. Нитай молчит: за окном – плоскогорье Альтиплано и окружающие его Анды, слова бесполезны. Жёлтая гамма Анд, синяя гамма неба. Этюд в жовто-блакытных тонах. Не об этом ли ты грезил, далёкий мечтатель-хохол?..
Ещё час езды, и – остановка: мы на перевале Abra La Raya, от уровня Мо нас отделяют 4338 метров. Горы темнеют, горы чернеют, горы покрываются снегом. Чем-то похоже на Ималайу, но всё иначе. На перевале производим привал. Здесь есть небольшой альпакский рыночек, баньос по солю за вход, здесь Нитай нам устраивает пикник, раздавая каждому пакетики с двумя бутербродами, бананом, шоколадкой и коробочкой сока. Здесь морозно и ветрено, но, если сесть под камень, не так уж и холодно. Внизу на склоне раскидалось стадо пасущихся йам или альпак – отсюда не разглядеть. Горы зовут нас в путь. Дорога выстреливает в бесконечность, упирающуюся в горы.
Минут через сорок Нитай внезапно останавливает автобус. Даже если не хочется, надо это сделать сейчас, говорит он. Потрите по часовой стрелке низ живота – авось что-нибудь да выдавится. Но если не сделать сейчас, потом придётся терпеть долго..
Вокруг ни куста, ни камешка, но – спасительные придорожные Анды. Разбредаемся по расщелинам. Следим, чтоб чужой не побеспокоил.
В автобусе Нитай даёт разъяснения по поводу минувшей внеплановой остановки. Вскоре, сообщает он, на нашем пути проляжет город Хулияка. Какое название, такой и город. Там проживают рабочий люд и студенты. По городу днём можно проехать, но ни в коем случае не останавливаться: я жил там две недели – знаю, что говорю.
Если бы Нитай не предварил въезд в город зловещим своим рассказом, мы бы и внимания не обратили. Такая сплошная промзона, подобное и у нас имеется.. Но поскольку рассказ был рассказан, а сыр съеден – мышеловка захлопнулась. Мы ехали по Хулияке, боясь пошевельнуться – дабы не выдать своего истинного отношения к косо поглядывающим на нас сквозь окна автобуса местным немилосердным жителям. Когда водитель жал тормоз на светофоре, мы шептали ему: давай-давай, здесь нельзя останавливаться, лучше мы заплатим штраф, но поддай газку!.. На фоне серых унылых рабочих построек выделялось цветастое здание университета, приятно волнуя душу воспоминаниями об утерянной цивилизации, о чём-то родном, о детской спортивной площадке. Хулияка был крупным городом департамента Пуно, столицей провинции Сан Роман, здесь даже имелся аэропорт.
Но мы …
не остановились…
ни разу!..
… Страшная Хулияка давно осталась за бортом, по сторонам мелькали мирные сельскохозяйственные угодья, глиняные избушки, покрытые соломкой. Как в сказках из эпоса народов севера. У домиков паслись йамы и альпаки. Сказки народов севера прорастали мхом, накрывались медным тазом. Всё-таки мы колесили по югу, хоть и американскому.
« А не хотелось бы вам, – риторически, как бы в пустоту, сказал Нитай, – не хотелось бы вам вдруг взять да и остановиться посреди дороги, постучать в такой вот домик, поклониться хозяйке в пояс, пожать хозяину руку да и пожить, пожалуй, с ними недельку-другую простой деревенской жизнью, выполняя полевые работы, ломая за ужином натруженными руками запечённую на углях картошку, головку тёплого овечьего сыра?..»
«Правда, хотелось бы?» – интригующе добавил он, не дождавшись положительного ответа.
И совсем уже раздостно закончил: «Ну, так у меня для вас сюрприз!»
Имя сюрпризу было дон Йоси. Не потому, что в нём текла еврейская кровь, или же он поклонялся иудейскому божеству – просто, думаю, Нитай хотел сделать нам приятное или сам тосковал по родине, а индейцу всё равно, как называет его белый брат: лишь бы справно мзду платил. «Дон Йоси – мой друг. Он живёт здесь,» – сказал Нитай и громко постучал в ворота. Не то, чтобы у домика были ворота – просто домики стояли не по отдельности, как бывает в Европе, где каждый сам по себе и человек человеку волк. Индейцы кечуа чтут семью как ячейку общества и потому так и живут – ячейками, то есть двориками, огороженными каменными укреплениями от посягательств новых конкистадоров или своих же перебежчиков, а может, и просто оттого, что забор – объединяет.
На стук Нитая не отозвались: видимо, друг дон Йоси либо был в поле, либо отъехал с семьёю в отпуск на Ямайку. «Ничего. – успокоил нас гид. – У меня здесь живёт ещё один друг, дон Мордехай.»
Вторая попытка окаывзатется гораздо более удачливой. Вероятно, весть о нашем прибытии разнеслась по окрестностям с помощью какого-то неведомого нам индейского телеграфа, потому что ворота следующего дворика были уже раскрыты настежь, женщины встречали приезжих хлебом-солью, а вдалеке виднелась стремительно увеличивающаяся в размерах чёрная точка: то дон Мордехай бежал вприпрыжку к дорогим гостям.
Дворик был опрятен и чист, довольно просторен: две жилые хижины, несколько мелких подсобных построек – всё из камня, как и положено у инков. В земле – дырка, обложенная камнями, в дырке – вода, рядом с дыркой – ведро: такой колодец. Участочек для взращивания то ли картошки, то ли коки, то ли ещё чего. Дон Мордехай показывает, как правильно вскапывать землю. Происходит это так. Дон Мордехай берёт лопату обеими руками, поскольку она двуручная, и с места подпрыгивает вместе с ней высоко в воздух. Там, в воздухе, он заскакивает ступнёй на копательный штык и в таком положении врезается клинком в землю, оттягивает себя, сидящего на черенке, назад, вырывая таким образом из земли хороший кусок. То ли земля индейская больно тверда, то ли лёгкая весовая категория не позволяет индейцу копать из положения стоя. Затем дон Мордехай берёт верёвку, кладёт на неё камешек и раскручивает вертикально. Оружие, знакомое нам под наименованием пращи. В нужный момент он освобождает один из концов верёвки, и камень летит прицельно в требуемом направлении. Так дон Мордехай отгоняет от дома ягуаров и пум, буде им вздумается поохотиться на его йам с альпаками. Жена дона Мордехая выносит из избы яства, выставляет их на столик, стоящий во дворе. Казанок с печёной картошкой, тарелка с овечьим сыром, миска с какой-то серо-болотной замазкой, напоминающей незастывший цемент. Угощайтесь, гости дорогие! Замазка, предупреждает Нитай, вовсе не еда, но она готовится специально для трапезы, потому что содержит ферменты, которые надлежит вернуть крестьянскому организму, отработавшему целый день во поле. Картошка макается в замазку – съедается. То же и с сыром. Завлечённый видом снеди, я пропускаю разъяснения по поводу замазки, принимая её за индейский эквивалент нашей тхины. Вкус необычный, но интересный. Когда Томсик ставит меня в известность о назначении раствора, понимаю, что и интересного в нём немного, и перехожу на картошку и сыр в чистом виде: во –первых, гораздо аппетитнее, а во-вторых – на хрена мне добавлять те ферменты, которых я и так не терял. Затем покупаем какую-то сувенирную мелочёвку: очевидно, она имеется в любой крестьянской семье кечуа, и – быстро отправляемся в путь. Сегодня нам, кровь из носу, нужно до шести вечера поспеть куда-то там, чтобы при свете заходящего солнца что-то там увидеть.
«Чтототам гдетотам» – это чольпы на полуострове Сийустани. Чольпы, если вы подзабыли, это круглые башенки, где хоронили инкскую знать. Такие мы видели возле Куско, по пути на фиесту. Те, однако, были пожиже: в смысле размеров. Эти – серьёзные, внушительные. Полуразрушенные, естественно, но достигают 12-ти метров в высоту. Говорят, здесь хоронили всю семью целиком. По мере поступления, конечно. В общем, склепы. Причём, доинкские, тринадцатого – четырнадцатого веков. В те времена было там Царство Колья, и жил в нём народ аймара, а пришли инки – и не стало Царства, только чольпы остались. По сю пору возвышаются оне, в гордом одиночестве, средь камней и светящихся на солнце трав, на брегу лагуны Умайо – озера небесной красоты, окружённого пустынными Андами.
Не верите мне – загляните в интернете в любой рекламный проспект, посвящённый вышеуказанным достопримечательностям.
Сами чольпы, в смысле их архитектурных достоинств, как и любые руины, свидетельствующие о бренности бытия, мало возбуждают меня. Но Умайо, парящее в поднебесье в лучах надвигающегося заката – это, как говорит Нитай, бесплатно, а стоит миллионов!
Впрочем, в данном конкретном случае, Нитай вовсе имеет в виду не озеро, а освещение пространства с чольпами в первые три минуты послезакатного процесса. Он утверждает, что в эти 180 секунд возникает волшебный таинственный свет, столь удобный для создания волшебных таинственных фотоснимков. Мы усиленно всматриваемся в чернеющий пустырь. Таинственное волшебство или волшебное таинство отсвечивает только в бесстыжем глазу Нитая.
Спускаясь от чольп, обнаруживаем двух йам: недвижные лежащие изваяния с живыми любопытствующими зрачками. Настолько хороши, что фотографирую два раза кряду. Проверяю, как получилось: одна картинка в жёлто-коричневых тонах, другая – в серо-синих. Да, с освещением у них там и впрямь чёрт знает что.
Последний на сегодня автобусный, вечерний проезд, и мы прибываем в город Пуно – столицу одноимённого департамента. В нём есть центральная плаза с Кафедралом и сразу за ней – ресторанная улочка. В других районах гулять не рекомендуется. Нынче нам, впрочем, гуляния уже, вроде, и ни к чему: нас заселяют в пятизвёздный Royal Inn, перед отправлением в номера заглядываем в гостиничный ресторан, изучаем меню, заказываем ужин. Через час Нитай назначает встречу за трапезой: к этому моменту наши блюда как раз будут готовы.
К столу выходим посвежевшие и по-хорошему голодные. Все, без исключения, едим суп из кинуа и разные виды альпак. Мне достаётся с банановыми листьями. Томсик бросает группе вызов и заказывает карпаччо из форели. На завтра вся группа повторяет томсикин заказ. Буэнос ночес, дорогие амигос!

11. ВЕЗИ МЕНЯ, ОЛЕНЬ, В СВОЮ СТРАНУ ОЛЕНЬЮ…

Из всей школьной географии только два наименования оставили в моей памяти неизгладимый след: озеро Титикака и река Мисиписи. И даже не важно, что последняя на самом деле произносилась как-то иначе; главное, суть была схвачено верно. Тем более, что первое-то, первое – оно существовало деийствительно, без всяких скидок на лингвистическую неточность и опасную игривость каламбура!
И вот, наконец, сегодня настал этот великий, к которому все минувшие годы подспудно стремилась моя детская душа, день. День Титикаки – самого высокого и обширного судоходного озера в мире, находящегося на расстоянии 3860 метров над уровнем Мо!
Потому что именно на берегу этого самого-самого и находился наш Пуно-городок. К сожалению, пятизвёздный Royal Inn не выходил своими окнами на водную священную гладь (кстати, в таком случае непонятно, откуда взялись эти пресловутые пять звёзд!), до неё надо было добираться через весь город. Поэтому уже с утра Нитай преподнёс нам сюрприз: после краткой экскурсии по центральной пунской плазе, к нам подъехала кавалькада велорикш, возглавляемая доном Клаустрофобио. Не могу сказать, что это был первый наш опыт подобного рода: мы с Томсиком уже неоднократно прибегали к услугам данного вида транспортного передвижения: в Бангкоке, например, или в Дели. В общем, не новички, не салаги зелёные. Но индейские велорикши всё же сумели нас удивить. Ведь стандартная (дальневосточная) велокибитка построена так: одно колесо впереди, два сзади, сидение для пассажиров сзади, водитель за рулём впереди. Просто и логично. Индейцы же, то ли в силу своей пространственной, исторической и культурной оторванности от большого континента, то ли в соответствии с древними инкскими традициями – сделали всё как раз наоборот: мы с Томсиком сидели впереди, а управитель транспорта, дон Коломбо – сзади. Единственно успокаивало, что лицом он был обращён всё-таки в сторону движения. Путь до гавани занял минут двадцать, и, надо сказать, мы проделали его без сучка-задоринки, каким-то образом не наехав ни на одно, даже мальски малое препятствие. Как он, сидя сзади нас, объезжал то, что впереди нас – тайна, покрытая мраком, на уровне загадок Мачи Пикчи. Нитай велел дать каждому водителю по солю с ездока, дон Коломбо остался крайне недоволен, но не побегу же я за ним: дескать, извините, сеньор, Вы неверно нас поняли, вот вам ещё соль!..
На причале нас ждал уже крытый катер, единственный из всех без лестницы, ведущей на крышу. Нитай почему-то очень гордился этим, а мы с завистью смотрели, как пассажиры других катеров, широко расставив ноги, стояли, покачиваясь, на крышах, подставляя ветру и солнцу растрёпанные кудри, пропитавшиеся солью тела. Титикака, кстати, озеро абсолютно пресноводное, так что где они просолили свои тела – это ещё нуждается в дополнительной проверке. Так или иначе, удовольствия постоять на качающейся крыше мы были лишены, и я подозреваю, что в тёмном прошлом Нитая наверняка какой-нибудь из его туристов однажды просто улетел с такой крыши и канул навечно в трёхсотметровой промозглой глубине. Там, на дне, кстати, как утверждают легенды, располагается древний город Ванаку, и отсюда же, из этих вод, и вышел когда-то знаменитый Манко Капак со своей женой-сестрой Мамой Окльо, которые и стали прародителями великого рода инкского, заложив Куско-град, столицу будущей Империи.
Я смотрю на бесстыдно раскинувшуюся предо мной Титикаку, я впитываю испускаемые ею флюиды мистических энергий и вынужденно слушаю Нитая, разбивающего мои светлые детские представления. Оказывается, «тити» – вовсе не тити, а то ли «скала», то ли «óстров», то ли «озеро», а «кака» никакая, на самом деле, не кака, а, конечно же, «пума». То есть получается: Скала Пумы, или Остров Пумы, или Озеро Пумы. Говорят, если долго и пристально вглядываться в Титикаку, в какой-то момент она начинает напоминать своими контурами либо всю пуму целиком, либо какую-то из частей её божественного тела.
Сегодня, однако, мы не собираемся уделять чересчур много внимания мистическим глубинам Титикаки, сегодня мы будем знакомиться с современной её жизнью. Поэтому направляемся к знаменитым плавучим островам индейцев племени урос, последний из которых ушёл в мир предков в 1959-м. Ушедший в 59-м был рождён мамой-урос и папой-урос, нынче же на традиционных уросовских островах живут полукровки а, может, даже ещё более разжиженные смеси – не о чем говорить! Ну, что ж, хотя бы традиции поддерживают – надо же людям как-то зарабатывать на пропитание.
Острова не естественные – самодельные, сотворённые из тростника, или камыша, уложенного в несчётное множество слоёв. Поверхность острова мягкая и покачивающаяся; по ней приятно ходить, особенно если знаешь, что здесь ты ненадолго. Потому что туалетов на острове нет; Нитай утверждает, что все свои мисиписи и титикаки они делают прямо в водную гладь, но, в виду их небольшого количества (по сравнению с площадью водоёма – 8300, в квадратных километрах), озеро не засирается, ещё бы: в него втекают порядка двадцати пяти ледниковых рек, а вытекает одна и уносит всю эту дрянь в соседнюю Боливию, в озеро Поопо, название говорит само за себя, поскольку оттуда уже никто никуда не вытекает. Могу себе представить тамошний запашок, уа!..
Всего таких островков тридцать, они могут кочевать с места на место, но жители там мирные, опасаться их не стоит. Как правило, держатся они кучно, в пределах видимости туристических групп. Островки небольшие, но покрупнее дворика дона Мордехая: здесь есть хижины для жилья, для школьного обучения, для справления религиозных нужд. Всё, разумеется, из тростника, экологически чистое производство. Рядом с каждым островом – сказочные (тростниковые же) корабли из оперы «Садко». Ими островитяне пользуются для ловли рыбы, общения с населением других плавучих полисов и катания дорогих гостей. Всё там очень яркое, разноцветное: красное, синее, жёлтое, зелёное. Женщины вымачивают волосы в свежей моче, поэтому они такие чёрные и блестящие. Встречая новоприбывших туристов, обязательно целуются, чтобы приезжие смогли оценить отсутствие запаха урины. Расставаясь с гостями, они поют прощальные песни – судя по всему, всё-таки весёлого, олптимистического содержания, вроде:
Ух ты, ах ты –
все мы космонавты!
Ишь ты, подишь ты,
что ты говоришь ты?
Мы посещаем два острова: поменьше и побольше. На первом острове президентом работает донья Дора, она всё время делает интимные намёки на себя и Нитая, девки хохочут, бабы лыбятся, мужики хмыкают. Туристы познавательно переглядываются друг с другом.
На втором острове, большом, установлена обзорная башня в виде огромной рыбы из тростника. Мы с Роником вскарабкиваемся на неё по высокой лесенке, Томсик снизу фотографирует нас, а Сандра кричит Ронику, чтобы он сфотографировал её и томно делает ручкой вот так. В соломенном домике, изображающем церковный приход, висит иконка с Христом, вырезанная из иллюстрированного журнала. По периметру она обклеена долларовыми купюрами северо-американского производства. Перед домиком – следы от ритуального костра с обгорелым трупиком птенца фламинго посередине. Ну, и, конечно, всюду рыночки: сувениры тканые, сувениры каменные, сувениры тростниковые.
На плавучих островах царит сплошной праздник, и люди живут ежедневно в таком темпе. Говорят, в жилах индейцев урос текла чёрная кровь, которая помогала их организмам выстаивать в ночные титикакские холода. Учитывая, что чистокровных уросов уж больше нет с нами, остаётся только дивиться силе её генетического воздействия: ведь нынешним полу-, четверть- и так далее «уросам» приходится выживать не только в морозных ночах Титикаки, но и под пристальным любопытством туристского люда.
Однако нас уже зовёт остановка «пи-пи», и мы расстаёмся навсегда с разноцветным весёлым народом. Наш путь лежит на настоящий уже остров – из камней и земли – остров Такиле. Со знаменитым крепким алкогольным напитком он не связан никак, в неапамятные времена им владел Фернандо де Такиле, профессиональный конкистадор.
Остров представляет собой зелёную скалистую гору, по которой мы медленно, переводя дыхание – не забывайте, что и сама Титикака находится на серьёзной высоте, а тут ещё достаточно крутой подъём – ползём вверх. Нас обгоняют местные индейцы кечуа, легко влекущие наверх огромные тюки с продуктами на своих маленьких крепких спинах. Островитяне занимаются ткачеством и вязальным промыслом, причём, вяжут, как правило, мужчины. Делать у них это принято на ходу. Вот ползёте вы вверх, а навстречу вам спускается индейский мужчинка, в руках у него спицы, пальцы двигаются быстро-быстро, довязывая какой-нибудь очередной, из альпаки, носок. А ещё здешние представители сильного пола носят смешные шапочки (вязаные, конечно) с помпоном. Если помпон откинут назад – значит, мужчина женат; если вбок – всё в порядке: не занят; пенсионеры же могут просто не обращать внимания на положение помпона: где висит, там и висит, и чёрт с ним. Некоторые исследователи утверждают, что вовсе не помпон определяет семейное положение мужчины, а расцветка его шапочки. Где здесь сокрыта правда, не знаю, да, честно говоря, острого интереса к этой проблеме и не испытывал: свою жизнь я уже связал с Томсиком – зачем мне какой-то посторонний индейский мужчинка?
Нитай следит за тем, чтобы мы не забывали пить воду и не торопились. Каждые пять минут он окликает нас: остановитесь, оглянитесь, какая красота кругом! Я даже не спрашиваю привычно: «какая?», потому что открывающаяся с каждой новой точки красота и впрямь красива: жёлтая почва, зелёные лиственные дерева и – впереди, внизу – роскошная сочно синяя перспектива Титикаки, с голубоватыми, словно парящими вдали, пологими горными кордийерами.
Наконец, добираемся до центральной площади Такилы, где Нитай даёт нам двадцатиминутную передышку. Её мы используем с умом: не садимся, высунув языки, отдохнуть, а устремляемся на поиски баньос, благо на площади есть несколько ресторанчиков, где за соль вы можете получить долгожданное физиологическое удовлетворение. Мы даже поднимаемся на крышу трёхэтажного магазина-музея, чтобы оттуда насладиться ещё большей красотой титикакской панорамы, но у всякой красоты есть свой предел, лишние шесть метров в высоту картины уже не меняют.
Двадцать минут истекают быстро, и мы собираемся на площади у Нитая. Ждём только Дорит – она, как всегда,словно бабочка-попрыгунья, упорхнула по узеньким улочкам городка: снимки клацать. Вообще-то в эту поездку Дорит не собиралась. Она хотела посетить Галапагосы, позвонила в фирму, организовывавшую наше путешествие, там ей сказали, что ничего подобного в продаже нет, но дали телефон ещё одной женщины, также интересовавшейся Галапагосами. Это была Каланит. Так они и познакомились, а в результате оказались в составе нашей группы. Матрона Каланит, в соответствии со своей конституцией, вела себя степенно, сдержанно и достойно; Дорит же ахала направо и налево, не скрывая восторга. Ей никак не верилось, что она находится здесь, чёрти где, о чём она не то, что не мечтала – никогда даже и не думала. Поэтому столько плёнки, сколько она извела на снимки, не потратил, наверное, никто: ни Федер, у которого, как у любителя, прошедшего соответствующий фотографический курс, была серьёзная профессиональная камера, даже две (на далёкие и близкие расстояния), ни Бася, имеющая художественную фотогалерею в Старом Яффо и строчившую из своего аппарата с завидной непрерывностью. Дорит опоздала минуты на две, вылетев из какого-то переулка, возбуждённо хлопая крылышками. Нитай проронил что-то насчёт того, что повторение – мать учения, и повёл нас ровно в тот переулок, из которого только что выпорхнула Дорит.
Теперь мы шли вдоль одно-двухэтажных домиков такильских ткачей, и Дорит останавливалась перед каждой новой дверью, торжественно запечатлевая её. Ничего интересного в местных дверях я не заметил, но пытать Дорит по этому поводу не стал: мало ли что. Я, например, периодически фотографировал свои тени или свой автопортрет с расстояния вытянутой руки. Пытался, правда, это сделать незаметно для других, но если бы кто спросил – что вразумительное смог бы ответить? Что у каждого – своя дурь, и зачастую – совершенно иррациональная?..
Наш пеший культпроход завершается у белокаменного заборчика. За ним – знаменитый рыбный ресторанчик, где работают друзья Нитая, потому что Нитай заводит дружбу только со знаменитостями. Столики уже выстроены буквой «г», ждут нас. На первое подаётся традиционный суп из кинуа (каждый повар его делает по-своему, и у каждого он по-своему вкусен) с острой приправкой из помидоров, лука и чили, на второе – жареная форель, только что выловленная из вод священного озера. Вообще-то я рыбу не люблю (из-за костей), но эта съедается легко: возможно, благодаря нагуляному аппетиту. Затем – долгий спуск по долгим ступеням долгой лестницы, выводящей нас прямо к катеру. Снова часто останавливаемся, пьём воду, делаем незабываемые снимки. Томсик обнаруживает кусты мунья-мунья, мы срываем по черенку и продолжаем путь, сладко вдыхая целебный запах. Чакры с шумом приоткрываются, впитывают в себя мунья-муньявскую энергию и позволяют нам успешно доковылять до пристани. Мими, поддерживаемая Ницой, спускается предпоследней, а завершает шествие Генерал, тяжело сопя и отдуваясь, подпирая свою тушу выносливым, слегка покорёженным уже альпенштоком.
Обратный путь до Пуно занимает часа три, без дополнительных остановок. Сморённые андской солнечной радиацией, наши попутчики засыпают в салоне катера, а я, выйдя на открытую часть кормы, закутываюсь в тёплое и зорко слежу за тем, как вырывающиеся из-под катера волны расходятся по поверхности озера и вливаются, успокаиваясь, в основной недвижный водный массив, играющий оттенками синего и голубого, окаймлённый жёлто-коричневой полосой прибрежных Анд. Если бы я был поэтом и умел выражать свои ощущения красиво, наверняка создал бы какое-нибудь четверостишие, достойное нобелевской премии в области литературы.
В Пуно возвращаемся до сумерек, которые выходят нас встречать сразу по прибытии в Royal Inn. Мы с Томсиком свершаем вечерний моцион, прогуливаемся по центральной плазе и ресторанной улочке, примыкающей к ней. Возвращаясь в отель, встречаем Сандру с Роником и снова идём, теперь уже вчетвером, по тем же самым местам. Между нами завязывается тёплая непринуждённая беседа, с Сандры, искавшей в аптеках бумажные салфетки, слетает налёт порнозвезды 50-х и гордой жительницы великосветского Рамат Авива, она оказывается проста в обращении и проявляет себя как доброжелательная старушка с добросердечными намерениями. Роник же, не кичившийся никогда, был, как обычно, сдержан и внутренне интеллигентен.
После непродолжительной совместной прогулки, мы всё-таки с Томсиком возвращаемся в номер, Томсик чувствует, что простудно заболевает и отправляется спать, наглотавшись кокового чаю. Я же спускаюсь в ресторан: отужинать.
Ресторан был пуст, если не считать Басю и Генерала, которые уже прикончили свой суп из кинуа и теперь коротали время за беседой в ожидании карпаччо из форели. Я сделал заказ и поднялся ещё раз в номер, проверить, не нуждается ли Томсик в экстренной медицинской помощи. Всё оказалось тьфу-тьфу-тьфу, и я снова спустился вниз. Теперь ресторан был пуст абсолютно, я выбрал один из столиков, поближе к горящему камину, и так минут десять просидел, как дурак. Затем вышел на улицу покурить. Когда сигарета подошла к концу, вышколенный метрдотель предложил мне проследовать в залу, где меня уже поджидали медальоны из альпаки и бокал красного вина. Я понял, что впервые в жизни сижу в ресторане один и почувствовал горечь от сознания бесцельно прожитых лет. На моё счастье, однако, двери распахнулись, впустив в ресторан Сандру с Роником, тоже, видимо, изголодавшихся. Я любезно предложил друзьям места за своим столиком и остаток ужина провёл в беседе с ними на темы культурного содержания. Узнав, что в прошлом я соприкасался с театром, Сандра затеяла разговор о современных сценических постановках, и я, театр не посещавший уже, наверное, в общей сложности, лет пятнадцать, вынужден был раскрыть ей глаза на то, что сценического искусства мирового уровня в Израиле, увы, не существует. Поначалу смутившись, она сказала, что это, всё-таки, наверное, дело вкуса, но, отрезая по кусочку нежную сочную альпаку и запивая её неспешными глотками красного вина, я настолько расслабился в душе, что оказался в суждениях твёрд и непререкаем и мягко дал понять, что мнение профессионала с эстетическим вкусом не связано никак, оно всегда обосновано и математически выстроено, и к нему следует прислушаться, будь ты хоть трижды порнозвездой в прошлом и светской львицей северного Тель Авива в нынешнем. Говоря иначе, беседа наша прошла в обстановке дружеского понимания и доверия, и, несмотря на лёгкие разногласия эстетического характера, мы расстались ещё большими друзьями, чем были прежде. Что ни говорите, а хорошая трапеза с интеллигентными людьми всегда сближает, делает жизнь многограннее, богаче.

12. ПО МОРЯМ, ПО ВОЛНАМ…

У нас впереди грустный день. Светло-грустный. Покидая Пуно, мы покидаем страну, где прошли восемь удивительных дней нашей жизни. Прощай, Перу, мы будем скучать по тебе, нам будет тебя не хватать. Но мы расстаёмся не навсегда, мы обязательно вернёмся, клянёмся! Ровно через недельку, 29-го июля – жди нас, Перу, жди нас, Лима (в строгом соответствии с туристическим планом нашего путешествия)…
Объединённые общей грустью – светлой грустью – мы занимаем в автобусе места: Томсик садится на первое сидение с правой стороны, я с нею рядом: всё, можно ехать!.. Замечаю вдруг перед собой Сандру.
– Вы сидите на своих местах? – спрашивает она.
– Мы сидим на своих мягких местах, – доброжелательно отвечаю я, туго соображая с утра.
– Нет, это ваши места? где вы сидели вчера? – продолжает настаивать Сандра, и я понимаю, что дело серьёзно.
– Вчера я сидел на корме катера, слева по ходу, – говорю я, в надежде, что всё ещё обойдётся.
– Нет, а до того, до того? позавчера? – Сандра настроена решительно и бесповоротно.
И это после того, как вчера я столь любезно предложил ей место за своим столиком!..
– Где вы должны сидеть сегодня? – вопрос ставит меня в тупик, и я с надеждой смотрю на Томсика: всё-таки она моложе меня на два года, должна же у неё память работать лучше.
Томсик задумывается. Мы задумываемся оба. Остальные воспитанно молчат. Выясняется, что все эти дни, подчиняясь общей внутриавтобусной ротации, мы так и не уяснили её механизма (каждый день каждая пара продвигается на кресло назад или вперёд, против часовой стрелки). Мы не то, что не помним, где мы сидели позавчера, но даже не знаем, за кем или перед кем мы сидим вообще. Ситуация патовая. Дело в том, что, как единственные курящие из всех наших (не считая Нитая), каждый день после завтрака исполняя свой курительский долг, мы заходили в автобус последними и садились на незанятые места. Тем более, что автобус был рассчитан на гораздо более обширное количество пассажиров, чем те 17, коими являлись мы. Даже если приплюсовать сюда и Нитая с Лиз.
Как быть? что делать? Неясно…
– Если ты хочешь сидеть здесь, садись, – говорю я, уступая место Сандре.
– Нет, я хочу знать, где ты должен сидеть на самом деле. – говорит Сандра. Глаз её горит – чувствуется железная хватка порнозвезды.
Томсик вдруг замечает, что первое сидение слева от нас – пустует. Оглядывает автобус и, видя, что все в сборе, предлагает: «Вы можете сесть здесь.»
– Нет, – говорит Сандра, – Я хочу сидеть на своём месте!
Мы встаём и пересаживаемся на кресло слева: «если ты считаешь, что должна сидеть здесь – садись.»
Сандра с Роником занимают освободившиеся места. Конфликт исчерпан, автобус трогается в путь. Через некоторое время Роник наклоняется через проход ко мне и шепчет: «Это действительно наши места.»
– Нет проблем, – так же шёпотом отвечаю я. – Мне вообще безразлично, где сидеть, лишь бы не стоять.
Ещё через некоторое время Сандра наклоняется ко мне через проход.
– Не то, чтобы я хочу сидеть впереди, – говорит она, – В принципе, мне тоже безразлично, где сидеть. Просто я такая «йеки»: орднунг юбер аллес.
«Йеки» на израильском жаргоне обозначает выходца из Германии – человека дотошного, пунктуального до мелочей. «Орднунг юбер аллес» – кто плохо в школе учил немецкий – «порядок превыше всего».
С трудом удерживаюсь от фразы: «Гитлер капут» и говорю: ладно, проехали, всё о кей.
– Нет, – говорит Сандра, – я же не со зла, это уже в крови, понимаешь? Поздно перестраиваться… А что, вы так и не знаете, где должны сидеть?..
Внезапно подаёт голос Пина, жена Федера:
– За нами, – говорит она. – они сидят за нами.
Мы оборачиваемся: кресла за Федером и Пиной заняты, там сидят Гила-физкультурница и Адик, проектировщик морпортов.
«Орднунг йок» – констатирую я, не будучи до конца уверен, что йеки Сандра правильно понимает значение узбекского «йок».
Однако времени наводить орднунг тоже йок, потому что Нитай сообщает, что сейчас наступает особенно грустный момент – нас покидает Лиз, она остаётся в Перу, а дальше к нам присоединится её старшенький, Кени, который и будет сопровождать нас впоследствии. Лиз произносит сердечную речь о том, как ей было хорошо с нами и как будет плохо без нас, но дела призывают её остаться на родине, к тому же мы ещё увидимся на обратном пути, в Лиме. Мы кричим ей, что нам будет ещё хуже без неё, чем ей без нас, кричим: «Лиз, we love you!», автобус останавливается, и Лиз долго машет нам вслед, покуда не пропадает из виду вовсе.
Мы едем вдоль озера Титикака, которое настолько велико, что находится сразу в двух странах: Перу и Боливии. Поэтому ошибиться трудно: если ты едешь вдоль озера по Перу – обязательно попадёшь в Боливию, а если едешь вдоль озера по Боливии – непременно очутишься в Перу. Такой вот круговорот воды. Мы – должны попасть в Боливию, и мы сделаем это!
На КПП Юкуйо две очереди. В одной, которая ещё в Перу, стоят те, кто хочет отречься от перуанской въездной визы, в другой, которая уже в Боливии – те, кто просит боливийского убежища хотя бы на некоторый срок. Первая очередь заканчивается быстро: уходите – и скатертью дорога, вторая тянется медленно: кто ты, пришелец? зачем к нам пожаловал? какие помыслы несёшь с собою?
Пока стоим в длинной очереди, Нитай советует поменять валюту и указывает, где именно: там, внизу. Я спускаюсь по указанному адресу, но тут прибегает Томсик. Она уже всё выяснила: тут внизу дают за доллар 6,26 боливианов, а там наверху – 6,27. Почувствуйте разницу! Призывается к ответу Нитай: пошто послал нас сюда, ежли там дешевше, смерд? Нитай переводит менялам наше возмущение. Те звонят наверх и говорят: нет, всё в порядке, там тоже 6,26. Томсик тащит меня наверх: там дают 6,27. Народ колеблется, и только одна, вечно отстающая от всех Мими, оказывается рядом с нами. Я меняю 250 баксов и долго считаю местный денежный эквивалент. Тонкость заключается в том, что надо ведь не только правильно сосчитать, но и проследить, чтобы купюры были не надорваны или не испорчены каким иным способом. Это берёт время, я возвращаю боливийскому пареньку негодные банкноты, он заменяет их на более свежие. Мими пытается пролезть без очереди – а в очереди только мы да она – но Томсик объясняет ей, насколько важна та процедура, которую выполняю я сейчас. Потом уже, когда обмен произошёл, Мими подходит ко мне и по секрету сообщает: ты знаешь, после того, как я поменяла деньги, подошли ещё наши, но тут к нему прибежали снизу и велели менять по 6,26. И хитро так, заговорщицки, улыбается. Ну, что ж, говорю я, значит, сегодня удача с нами!
Вот ведь знаю же, что никогда не надо хвалиться, тем более вслух!.. Давно уж, лет девятнадцать тому, возвращался вечером с друзьями из Иерусалима, посмотрел, помню, на часы и сказал: максимум через часик будем в Тель Авиве. И тут же мы въехали в существующую уже аварию на приличной такой скорости, что домой я попал значительно позднее предположенного срока. С тех пор не загадываю ничего, а главное – не делаю это достоянием общественности. Потому как слово изречённое есть ложь, о чём уже упоминалось на страницах данного отчёта в разделе, посвящённом отсутствию письменности у инкских народов.
Но здесь – так по-глупому забылся и сказал: «сегодня удача с нами!» И был, разумеется, тут же наказан.
После обмена денег и получения въездных боливийских виз, все ринулись в туалет, вход на человека – 1 боливиан. То есть ещё меньше соля, не деньги совсем. После обмена у меня оказалось как раз три боливиана. Один дал Томсику, другой собрался использовать лично, но тут Пина с Федером: есть мелочь? Пришлось дать, хотя тут же вспомнилась Каланит, в аналогичной ситуации зажавшая соль. Больше мелочи у меня не было, но возле баньос находилась касса: я дал десятку, получил сдачу, по одному, и направился по делам. Перед входом в отсек для кабайеро, стоял Генерал с видом вот-вот обоссущегося беркута. Внутрь его не пускали, поскольку боливиана у него не было. Увидев меня, он воспрял духом и жалобно протянул: «У тебя нет боливиана? Я обязательно отдам!» И, радостный, забежал в кабинку, роняя на ходу драгоценную жидкость. Ну, вот, сказал я Томсику, на сегодняшнем обмене я выиграл два с половиной боливиана, из которых три уже, можно сказать, потерял. Хотя Федер и Пина – наши люди, на них не жалко. Да и Генерал, вроде, обещал вернуть. Посмотрим, Аллах велик, бог дал – бог взял…
Всё, мы в Боливии – стране, ещё более тёмной для меня, чем Перу, стране, где даже нет Мачу Пикчу, стране, о которой я не знаю ровным счётом ничего, кроме того, что она как-то связана с Симоном Боливаром – каким-то, скорей всего, военным, красивым здоровенным.
Первая крупная остановка – городок Копакабана, тёзка знаменитого на весь мир района Рио-де-Жанейро, где проживала когда-то вся основная бразильская богема. Интересно, что знаменитый тёзка был назван в честь святой девы из той Копакабаны, куда мы, собственно, и прибыли. Святая дева предполагает Кафедрал, и он действительно здесь есть: немноголюдный, белый, сахарный, хотя и тронутый немного дланью тления. Внутри храма – статуя Чёрной Девы, покровительницы Копакабаны. Почему Дева черна, объяснить не берусь – возможно, это как-то связано с мавританским владычеством на Пиренеях: во всяком случае, в Монсеррате, что возле Барселоны, в бенедиктинском монастыре, также имеется Чёрная Дева, а в Aqua Caliente перуанском и вовсе, если помните, был Чёрный Христос.
От Кафедрала спускаемся к рыночку сувенирному. Сувениры, однако, по утверждению Нитая, здесь не простые, а с религиозными подтекстами. Вот, хочешь, к примеру, чтобы у тебя была машина – покупаешь здесь фигурку машинки, святишь её в Кафедрале и дома на видном месте ставишь, в окружении всяческих необходимых аксессуаров, которые приобретаешь тут же. Глядь – через некоторое время у тебя появляется авто – как раз такое, как ты и хотел.
Желания наши, видимо, к тому времени зашли в тупик: во всяком случае, никто ничего на рыночке покупать не стал, мы ещё прошлись по городку, который я всё время называл Дольче Габано, Сандра неустанно меня поправляла, а я каждый раз сетовал на память: мол, близок Альцгеймер, да не укусишь.
Время придвигалось к обеду. Сегодня Нитай пообещал нам небывалый сюрприз – обед в знаменитой столовой Comedor.
Столовая являла собой громадный зал, человек на 200, а то и поболе. Длинные столы на 12 персон. За столом – две мамки, одетые в национальное, каждая обслуживает свою половину. Салаты, чаны с супами и скворчащие сковородки – здесь же, около мамок. Ты показываешь или, если можешь сказать, говоришь, чего хочешь отведать, и мамка накладывает тебе салат, наливает суп (на это мы не отважились) и тут же, при тебе, жарит свежатинку-форель из Титикаки, которую подносят периодически рыбаки. Стоит всё удовольствие тридцать боливианов, то есть восемнадцать шекелей или около пяти долларов. Не скажу, что форель из боливийской акватории Титикаки сильно отличалась по вкусу от своей перуанско-титикакской сестры, но восторг был полный. Смущало, правда, отсутствие видимой санитарии, но Нитай предупредил, что есть здесь можно, не опасаясь последствий: даже главный раввинат Израиля одобрил бы. Хуже обстояло дело с боливийскими баньос, колторые точно были непригодны для посещения, особенно после приятного обеденного послевкусия.
Остановку «пи-пи» пришлось произвести уже потом, по дороге, на высоком бреге сопровождавшей нас Титикаки. Отсюда же открылвася великолепный вид на заснеженную, витающую над водой Кордийеру Реал – Королевский андовский хребет.
Забыл сказать, что перед переходом границы к нам присоединился Кени, сын Лиз, молчаливый паренёк, который не так свободно, как мать, общался с нами, но, по уверению Нитая, чётко выполнял возложенные на него задачи – быть может, не так заметные, на первый взгляд со стороны. Кени был работником невидимого фронта, и это впечатление усиливалось тем, что, перед въездом в Боливию, Нитай предупредил: на границе к Кени не приближаться, никак не показывать, что он вместе с нами. В Боливии у нас не было официального местного сопровождающего – Эво Моралес, президент Боливии, ориентированный на Уго Чавеса Венесуэльского, приостановил отношения с Израилем, но, несмотря на это, боливийский народ, по признанию Нитая, очень любит израильтян и не всегда при этом любит Эво Моралеса. Короче, на уровне государственном между странами – вежливое недопонимание, на уровне человеческом – полный улёт.
Продолжаем передвижение вдоль брега боливийской Титикаки и хребта боливийских Анд, которые оба остаются прекрасны, не обращая внимания на политические связи с Израилем, окончательно испорченные предводителем находящейся на их терротории державы. Кордийера Реал парит в безоблачном боливийском небе, приятно сочетая свой белый с его голубым, недвусмысленно напоминая цветовой гаммой израильский государственный стяг.
В городке Сан Педро привал. Непродолжительный привал и переправа. Через озеро Титикаку, в городок Сан Пабло. Мы садимся на катер, наш автобус заезжает на большую лодку, долженствующую изображать паром. Так, порознь, и преодолеваем водное препятствие. Лодка с автобусом движется тяжело, мы переживаем: хотелось бы, чтобы наши вещи и, главное, закупленные уже сувениры добрались на тот берег живыми и здоровыми, в целости и сохранности. Так оно, собственно, и происходит.
Затем дорога уводит на юго-восток от Титикаки – прощай и ты, Великая Водная Гладь, прародительница и поглотительница великих легенд и преданий!
Вдруг на пути – заминка: мы попадаем в гущу боливийской свадьбы. Автобус осторожно проползает вдоль длинной вереницы участников торжества. Живой оркестр исторгает заводную музыку, приглашённые со стороны жениха и невесты, мужчины отдельно, женщины отдельно, шествуют пританцовывая, качая бёдрами, взмахивая руками. Но где же радость в глазах, где светлая надежда на продолжение рода, где солёные шуточки по поводу первой брачной ночи? Где народная удаль и простое бесхитростное озорство? Ничего этого нет, не видать и, видать, не предвидится. Это вам не фиеста в честь перуанских дев, с её выкрутасами, завихрениями и немеркнущими улыбками. Лица боливийских крестьян суровы, напряжены. Словно поднялся народ на войну против ворога лютого. Разгадка приходит неожиданно. Собственно, понимаем суть происходящего только мы: я, Томсик, Федер и Пина. Сказывается русско-румынская – советская закваска. Мы понимаем, что все участники парада – мужчины отдельно, женщины отдельно, включая живой оркестр – все-все-все без исключения вусмерть пьяны. Они еле держатся на ногах и пытаются сосредоточиться, чтобы сохранить положение, перпендикулярное к поверхности, по которой они передвигаются и которая всё время почему-то уходит куда-то вбок. Поэтому они так суровы и напряжены. Поэтому им не до солёных шуток или здравиц в адрес молодых. Да и где те молодые – бог весть… Мы прилипаем к окнам, начинаем привычно щёлкать фотоаппаратами. Некоторые из шествующих замечают это, но, видимо, боятся отвлечься и упасть, поэтому не реагируют никак на повышенное к себе внимание. Некоторые пытаются изобразить улыбку и приветственно помахать хоть чем-нибудь. Крепкий детина с выражением на лице, свидетельствующим о том, что мозг отключён, находит в себе силы даже подпрыгнуть и поднести при этом к окну средний вертикальный палец крупным планом. «Ах!» – шарахаются от окон наши девочки и прячут фотоаппараты. Нитай говорит, что средний палец вверх может не означать ничего дурного, в отличие от среднего пальца вбок. Но, конечно, продолжает он, в Боливии народ не столь доброжелателен к туристам, как в Перу; здесь, прежде, чем фотографировать, хорошо бы испросить разрешения у объекта фотосъёмки. Ну, щас мы побежим испрашивать!..
Наконец, расстаёмся со свадьбой, которая даже на нас с Томсиком и Федера с Пиной производит несколько угнетающее впечатление. С другой стороны, их можно понять: у людей личный праздник, глубоко интимное семейное торжество, а тут эти, сующие не в свои дела нос, иноземцы. Вот если бы они знали, что мы из Израиля, тогда бы отношение к нам было бы совсем иное. Тогда бы этот средний палец и вверх, и вбок, и дышлом в печёнку – они показали бы не нам, а этому своему Эво Моралесу!
Уже в темноте прибываем в конечный пункт нашего сегодняшнего назначения – Ла Пас, крупнейший город Боливии, неофициальную столицу. Вначале следуем по его верхней части, Альто. Здесь проживает беднота, говорит Нитай, и потому вход сюда заезжему путешественнику категорически воспрещён. Затем спускаемся ниже, в среднюю часть, где уже обстановка слегка получше, но всё-таки ещё не располагает. И, наконец, прибываем вниз, на центральную авениду. Широкие улицы, бульвары, скульптурные памятники военным и государственным деятелям прошлого. Внушительные особняки колониального типа… Европа-с!

13. И БРОСАЛО МЕНЯ, КАК ОСЕННИЙ ЛИСТОК…

Нитай постоянно следит, чтобы мы не заскучали. Поэтому подъём сегодня – в 5.00. Имеется, впрочем, ещё одна причина: сегодня мы едем навестить официальную столицу Боливии – город Сукре. Вернее даже, не столько едем, сколько – летим. По сложившейся уже традиции – на юго-восток.
Не всё, однако, так просто. Мы оставляем наши чемоданы в Ла Пасе, с собою же берём запасы одежды на четыре дня, причём только самое тёплое, самое греющее. Путешествие наше должно проистекать на высотах, порядка четырёх километров и выше над уровнем Мо, температуры там – не дай бог никому, так что следует запастись, как следует. К тому же в тех краях, разумеется, мы будем находиться вне зоны доступа: никаких интернетов, никакой мобильной связи. Поэтому уже из Ла Паса хорошо бы сообщить родным и близким, чтоб не ждали и не беспокоились. В пути, правда, будет ещё пара возможностей связаться с внешним миром, но чем раньше мы отключимся от него, тем, собственно, лучше.
Мы с Томсиком набиваем рюкзаки и длинную такую, матерчатую сумку, спортивного вида. С утра сносим в лобби то, что оставляем, и то, что берём с собой. Складываем – лично я складываю – в разные кучки. Завтракаем наспех: в это раннее время гостинничный ресторан ещё не открыт, и выезжаем в неизвестное.
По приезде в аэропорт, выясняется, что наша с Томсиком длинная сумка с нами не доехала. Нитай связывается с отелем, там ничего не могут найти. Нитай просит меня описать потерю, я говорю, что сумка длинная, на молниях, красно-чёрная, но точно не помню. Томсик заявляет, что сумка красная, и на ней даже имеется бирка, заполненная самим же Нитаем, с нашими именами. В отеле не находят ничего. Нитай говорит, что всё в порядке, всё схвачено, всё под контролем. Мы отправляемся с Томсиком в буфет пить кофе. Группа смотрит на нас с сочувствием, каждый пытается приободрить. Томсик не слишком довольна, а я не переживаю ничуть: прикидываю, какую компенсацию нужно требовать и что на неё приобрести. Пару-тройку свитерков из альпаки (на каждого), шапки из йамы, перчатки; может быть, даже пончо… В буфете появляется Нитай, усталый, но довольный. Он зовёт нас собой, на олознание. Внизу, уже вместе со всеми вещами, стоит наша сумка. Я, с сожалением, прощаюсь с мыслями о компенсации.
– Ваша? – спрашивает Нитай.
– Наша, – отвечаем мы.
– Какого она цвета? – интересуется Нитай.
– Красного, – отвечаем мы.
Нитай выдерживает паузу, как будто вся жизнь изучал систему Станиславского.
– Красного? – повторяет он.
И тут мы как-то неожиданно ясно понимаем, что, в общем-то, сумка чёрная. Но с двумя красными полосами по середине. Которые, видимо, из-за центральности своего расположения, и запечатлелись в наших зрительных памятях. Хотя, ради справедливости, хорошо бы отметить, что, когда я описывал сумку, то определил её как красно-чёрную.
– Ладно, – говорит Нитай, – Всё в порядке. Вылетаем!
Самолётик невелик, но и не кукурузник какой-нибудь – нормальный такой боинг, только компактный. Занимаем места, согласно купленным; несмотря на то, что Томсик просила «для длинных ног», нам достаются сидения обычные, зато у окна. Там, где «длинные ноги» – сидит Каланит. «Везёт же некоторым.» – говорю я, и Каланит неопределённо кивает: мол, надо уметь… Я делюсь с Томсиком подозрениями насчёт того, что Каланит, вероятно, состоит в близких связях с кем-то из нашей турфирмы: в каждой гостинице выясняется, что её номер лучший, а тут ещё и места для длинных ног – коню понятно, что неспроста. Нам разносят коробочки с бутербродом, сладостью и соком, мы легко ими завтракаем, дополняя недоеденное в гостиннице ввиду раннего подъёма, и я приступаю к своей привычной процедуре – фотографическим съёмкам. «Вот Анд подо мною, лечу в вышине,» – как сказал бы поэт, если бы был выездным про жизни. Боливийские «Анды сверху» вызывают во мне ощущение де жа вю, и вскоре я понимаю, что они как две капли воды похожи на перуанские «Анды сверху». Склонный к философским обобщениям, подвожу итог: Анды, они и в Африке Анды.
Самолёт держится в воздухе минут 35, после чего идёт на посадку в Кочабамбе, которая запоминается лишь своим аэропортом, где мы проводим последующие 3 часа. Интересно, что из Кочабамбы мы вылетаем ровно на том же летательном аппарате, который привёз нас сюда из Ла Паса. Тот же пилот, те же стюардессы. Как мы понимаем, экипаж уже успел сделать некоторое количество перелётов и теперь вернулся за нами. То ли как-то расписание составлено хитро, то ли самолётов маловато. Ну, скажем, двое из трёх, имеющихся в наличии, загуляли на вчерашней свадьбе, вот оставшемуся одному и приходится отдуваться за всю гражданскую авиацию.
На этот раз стюардессы не ждут, пока мы рассядемся – коробочки с бутербродом, сладостью и соком вручают каждому сразу при входе в самолёт: типа, мы ж свои люди, зачем промежду нами эти церемонии, я вас умоляю…
Покончив с ланчем, достаю фотоаппарат («Вот Анд подо мною, лечу в вышине.»), но не успеваю: пилот объявляет посадку. Вероятно, устал, и я понимаю его: столько намотался с утра, а рабочему дню – ни конца, ни края. Часы показывают, что с момента вылета до момента приземления проходит 20 минут. Ровно, копейка в копеечку.
В Сукре к нам присоединяется местный гид (лучший из боливийских), близкий друг Нитая, дон Ноэль. У него с Нитаем имеются политические разногласия (он не согласен, что Эво Моралес злодей и негодяй), но на их дружбе это никак не сказывается. Мы награждаем дон Ноэля аплодисментами, а автобус привозит нас на центральную плазу Сукре. Здесь мы понимаем, наконец, отчего у города такое странное название. В центре площади стоит памятник Антонио Хосе де Сукре, который (Сукре, а не памятник) помогал Симону Боливару освободить свою страну от ига конкистадоров. Видимо, в знак того, что Антонио Хосе не просто помогал, а очень помогал Симону, на той же площади, в метрах десяти слева от скульптуры, установлен ещё один памятник Сукре, но в другой уже позе. Справа, метрах десяти от первого Сукре, высится скульптура ещё кого-то, который, вероятно, тоже помогал, но уже в меньшей степени, и потому был не Сукре. Видно, что индейцы аймара уважали Антони Хосе, я даже предполагаю, что они были не прочь присвоить его имя и всему государству в целом, но, в соответствии с исторической справедливостью, последнее назвали в честь самого Боливара. Там же, на площади, располагается белокаменное здание Верховного Суда, где в 1825-м провозгласили Декларацию Независимости Боливии. Это единственное высшее государственное учреждение, имеющееся в городе. Правительство страны живёт в Ла Пасе, и оттого Ла Пас является фактической, но неофициальной столицей, а Сукре – официальной, но не фактической. Главное же достоинство Сукре – небольшой цементный завод, возле которого в конце прошлого века была обнаружена стена, покрытая следами динозавров. То есть, если быть совсем точным, то и цементный завод – ерунда, а вот следы и есть самое главное, нетленное. Впрочем, этой, основной достопримечательности мы так и не увидели, но когда покидали уже городок, нам на пути встретился памятник динозавру, который, по манере и технике исполнения сильно уступал памятникам Антонио Хосе: скорее всего, боливийцы относятся к политической истории своей страны с гораздо большим пристарстием, чем к исторической.
Вместо визита к динозаврам, наши гиды повели нас на центральный рынок, где велели строго следить за сохранностью своих сумок и кошельков. Не то, чтобы они намекали, будто рядовые боливийцы могут быть нечестны – ни Нитай, ни дон Ноэль ни разу не слышали, чтобы здесь кто-то у кого-то что-то украл – но просто так было спокойней. О том, что в Боливии туристам не рекомендуется носить украшения и большие суммы денег с собою, Нитай неоднократно предупреждал нас ещё в Перу, до пересечения границы.
Рынок был красочен, чист и, в смысле покупателей, малонаселён. Из сочных красивых и не всегда известных нам фруктов здесь выжимались свежие соки, вниманию посетителей предлагались мешки со всеми стапятьюдесятью сортами картошки, огромные ананасы нарезались кружочками и за один боливан раздавались желающим. Главный прилавок, к которому Нитай – очевидно, учитывая возраст группы – привлёк наше внимание, был посвящён маке, целительной мази, обладающей свойствами виагры. Мужчины неопределённо пожали плечами и посмотрели на женщин. Те уверенно сказали, что ни в чём таком они необходимости не испытывают. Нитай объяснил, что мака не только помогает в том смысле, в котором, как вы утверждаете, вы ещё или уже не нуждаетесь – она придаёт человеку небывалую энергию, снимает усталость, заставляет бодро бежать вместо еле-еле плестись. При этом – хотя, скорей всего, мне показалось – он мельком глянул на Мими и Генерала. В итоге, целительную смесь приобрёл только Адик, сказал: чтобы бороться со сном на рабочем месте, а жена Гила в этот момент сделала вид, что смотрит в другую сторону.
Пока группа любуется рынком, я обнаруживаю на земле сложенную купюру, достоинством в 50 боливианов. Она лежит у ног Федера, и мне приходится спросить, не он ли это потерял. Федер говорит: спасибо, наверное, выпала из кармана. Я с тоской вспоминаю те два боливиана, которые дал ему для посещения баньос. Заодно кошусь на Генерала: но, видно, боливиан настолько мелкая монета в глазах окружающих, что и вспоминать жалко.
Возбуждённый видом продуктов, в нас просыпается аппетит, и Нитай радостно сообщает, что подошло время обеда. Боливийская кухня, продолжает Нитай, гораздо разнообразнее перуанской, в чём он нас сейчас и постарается убедить на деле. По пути меня догоняет Федер и говорит, что пиво – за его счёт. Я мысленно прощаю ему два боливиана.
Ресторанчик, куда нас приводит Нитай, специализируется на «сальтенья» – печёных пирожках с овощами и мясом или овощами и сыром, с крохотным яйцом внутри – надеюсь, птичьим. Пирожки очень вкусны, подаются без ограничения. Пиво берём сами. В конце обеда Нитай объявляет, что он платит за всё, включая напитки. Федер говорит: пиво – за мной, в следующий раз.
Мы снова путешествуем по Сукре белокаменной и выходим к красивому большому строению Кафедрала. Внутреннего содержания уже не помню; в памяти остался подъём на крышу, где все фотографируются под местным колоколом, а дон Ноэль исполняет для нас музыкальные произведения на национальных инструментах: гитарке, свирели одиночной, флейте многодудочковой (названия условны, этнографически не точны). Затем предлагает приобрести диски с записями своих выступлений, и жалостливая Мими, кажется, приобретает.
Насытившиеся биологически и культурно, мы прощаемся с доном Ноэлем, возвращаемся в автобус и отправляемся в сторону юго-запада. В дороге – кто спит, кто дремлет, кто наслаждается бесконечно меняющимися заоконными боливийскими Андами и – клацает, клацает, клацает…
Остановок «пи-пи» не помню, наверняка они были, но, видимо, ничего особенного не произошло. К вечеру прибыли в Потоси – то ли самый высокогорный, то ли один из самых высокогорных городов мира: высота 4000 + над уровнем Мо. Живём на втором и третьем этажах, без лифта. Нитай напоминает, что передвигаться нужно медленно, не мельтешить, хотя логично предположить, что наши организмы к здешним высотам уже более-менее приспособились. Алкоголь также не рекомендуется, разве что по чуть-чуть. За ужином Фдедер угощает нас с Томсиком обещанным пивом. После ужина, выйдя покурить, обнаруживаем громкое музыкальное шествие: полураздетая – несмотря на температуру, гораздо ниже средней – молодёжь, сопровождаемая живой музыкой, с песнями и возгласами ликования перемещается в нашем направлении. Они без масок – стало быть, не фиеста; но и на политическую демонстрацию не похоже. Девчонки – красотки, парни – мачо. К нам, любопытствующим, относятся индифферентно – может быть, даже с некоторой долей лояльности. Чего хотели – так мы и не поняли.

14. ТАМ, ЗА ПОВОРОТОМ, ТАМ-ТАМ-ТАМ-ТАМ-ТАМ-ТАМ-ТАМ…

Сегодня – последняя или почти последняя возможность выйти в эфир. Мы воспринимаем её, как последнюю. Сейчас – или никогда. Посылаю сообщение в Израиль: рацию засекли, уходим в подполье, на связь выйдем дня через три.
Утреннее Потоси солнечно и морозно. Спящая тишина, хотя в переводе с кечуа «потоси» есть «грохот». На улицах ещё горят ночные фонарики, но лысая Cerra Rico уже в жёлтых лучах. Если бы не она – Потоси не существовало бы вовсе. Знаменитая Серебряная Гора породила этот городок, который в первой четверти 17-го века был одним из самых населённых в мире, превосходя и Париж, и Лондон, а также крупнейшим промышленным центром всех стран и континентов. Первая монета Нового Света чеканилась именно здесь. Многочисленные сербряные рудники Cerra Rico являлись нескончаемым грохочущим источником благополучия и благосостояния.
Сегодня здесь проживает 160 тысяч и все гордятся, что они то ли самые высокогорные, то ли почти самые высокогорные в мире. Этого у них не отнять никому.
Впрочем, Нитай утверждает, что рудники функционируют и сейчас, но – не так, как прежде, не так. И вот как раз сегодня мы имеем исключительную возможность посетить один из них, пока ещё он пуст: рудокопы ждут, когда слегка распогодится, то есть потеплеет, и уже можно будет спокойно спуститься в шахту, где в пыли и темноте, без воздуха и воды, кирками и ломами они станут взламывать и крошить истерзанное тело Cerra Rico, пытаясь высечь из него остатки серебряных блёстков. Так засохшая пустыня ждёт хотя бы лёгкого дождика, так бездетное лоно выданной за старика девы ловит случайные последние капли застарелого семени нелюбимого мужа.
Визит на рудники – не туристическое развлечение, говорит Нитай, но я хочу, чтоб вы видели это, и потом, сидя в своих домах на диване у телевизора, подсчитывая проценты ипотечных ссуд, вдруг вспоминали иногда об этих людях, которые тяжким трудом своим кормят жён и детей и умирают, не дожив до сорока, в жестоких, бесчеловечных условиях.
Перед посещением шахт, мы наведывемся в лавку доньи Гуадеильи, где покупаем 17 наборов, которые я бы назвал «Завтрак шахтёра». Потом мы встретимся с тружениками подземелий, поясняет Нитай, и, конечно же, захотим поддержать их в нелёгком их труде. Мы можем помочь им финансово, и они возьмут, чтобы не обидеть, но, будучи людьми гордыми и независимыми по натуре, они предпочтут просто какой-нибудь символический подарок, который укрепит их силы в непосильной работе.
В «Завтрак шахтёра» входят: грамм триста листьев коки, стограммовая бутылочка 96-процентного спирта, связка сигарет, спички и динамитная шашка с взрывателем. Купить это может каждый, никакого разрешения от МВД не требуется, так что если вы хотите в Потоси свести с кем-нибудь личные счёты, можете подорвать врага, не задумываясь. Опрокинуть стограммовку огненной воды за упокой души и выкурить на пепелище сигаретку, заложив за щеку бодрящую жвачку из коки. Как-то примерно так.
После приобретения благотворительных наборов (за счёт Нитая), мы отправляемся на специальный склад, где нам выдают:
а). шахтёрские штаны, синие;
б). шахтёрскую спецовку, синюю;
в). шахтёрский халат, синий;
г). шахтёрские нейлоновые пакеты, надеваемые на носки, прозрачные;
д). шахтёрские сапоги, чёрные;
е). шахтёрскую каску, белую.
Всё, теперь мы – настоящие шахтёры!
Потом автобус доставляет нас на рудник. Перед входом каждому раздают шахтёрские фонарики, которые укрепляются на каске.
Ну, мы им сегодня и накопаем!
Пока то да сё – фотографируемся с кирками, лопатами и вагонетками, входя в образ. Затем получаем наставления от Нитая.
Значит, так. Идём строго по одному, затылок в затылок, шаг влево, шаг вправо – каюк! Потому что: ежели вдруг вагонетка пройдёт, а вы на её пути окажетесь – а? каково?
Короче, выстраиваемся, как было велено, мы с Томсиком предпоследние, за нами – Сандра с Роником. Слышу, Сандра шепчет: я ничего не вижу. Ну, думаю, дело семейное, Роник разберётся. Слышу уже громче: я же ничего не вижу!. Оказывается, это она не Ронику – мне говорит.
– А что ты собираешься увидеть? – спрашиваю её. – Мы пойдём цепочкой, там всё равно смотреть некуда, разве что только ло сторонам. Фонарик у тебя работает?
– Да.
– Вот и смотри.
– Но я же не вижу, куда иду! – возмущённо уже говорит Сандра.
Стоп, думаю я и переключаю мозг с певой скорости на вторую:
– Может, ты хочешь поменяться со мной местами?
Да, выясняется, именно этого Сандра и хочет.
– Но я не одна, с Роником, – уточняет она.
Таким образом, мы с Томсиком завершаем процессию, вступающую в недра.
Идти по туннелю не слишком комфортно. Вырубленный по росту местного населения, он заставляет гигантов, вроде нас с Томсиком, ковылять на полусогнутых, да и то мы периодически стукаемся головами о какие-то балки. Благо, шахтёрские каски не позволяют травмироваться. Представляю, не без злорадства, каково там Генералу и Каланит. Сандра идёт, ровно держа спину: при её росте даже каска не нужна. Под ногами грязь, вода, жижа, но шахтёрские сапоги герметичны – в общем, жить можно. Идём долго, муторно. Прямо по рельсам одноколейки. До стен, с обеих сторон, сантиметров по тридцать, так что ежели вдруг пойдёт вагонетка – кранты всем. На что он там намекал, наказывая идти затылок в затылок?..
Но – пока всё спокойно; «Только бы не началось. – думаю я, – Только бы не распогодилось, пока мы здесь.»
Наконец, подходим к какому-то расширению. Здесь, говорит Нитай, мы проведём церемонию, с которой у шахтёров принято начинать рабочий день. Сопровождающий нас ответственный по шахте показывает какую чучелку-страшилку без лица, но с волосами, руками, ногами и тем, что между ног. Видно, что Покровитель Шахтёров – мужчина крепкий. Ответственный возносит Покровителю молитву и предлагает подымить. Одну сигаретку вставляет кукле в рот, другую прикуривает сам. Затем произносит ещё заклинание и достаёт стограммовочку со спиртом. Выливает немножко на Покровителя, спрашивает у нас, не хочет ли кто отведать. Федер высказывается в этом смысле положительно, я – брезгую. То, что осталось от Федера, допивает Ответственный. Листья коки высыпает Покровителю между ног и не исключено, что также вставляет туда динамит со взрывателем. Точно уже не помню, но на его месте я бы поступил именно так. Церемония эта проводится дважды, потому что сразу вместить всю нашу группу в закуток, где сидит Покровитель, невозможно.
Затем мы ещё больше углубляемся в туннель и снова приходим к расширению, но уже чисто производственного характера. Там нам показывают какие камни: типа, куски руды, в которых что-то предательски поблёскивает. Один кусок, по обыкновению, Томсик затыривает себе.
Назад идём так же долго, как шли вперёд, но всё-таки быстрее: во-первых, в конце туннеля виднелся свет, а во-вторых, хотелось бы выйти до того, как они начнут работу по добыче и запустят свою долбанную вагонетку. Когда выходим, Нитай и Ответственный ведут нас к самим шахтёрам, вежливо выжидающим, когда мы уже уйдём и дадим им, наконец, поработать. На лавочке сидят пять рудокопов и ещё несколько слоняются подле. Всем – явно до сорока. Мы раздаём им наборы, они кивают за подмогу и распечатывают их. Достают стограммульки – хлобысть! Убедившись, что хорошо пошло, закуривают сигаретки, а коку закладывают за щеку. На хрена им динамит с взрывателем, я не разобрался. Возвращаемся на склад, где мы оставили нашу одежду, переодеваемся из шахтёрского в цивильное. Торопимся, потому что нас уже поджидает следующая группа: то ли голланды, то ли американы. У каждого в руках – набор «Завтрак шахтёра». Разгадка стремительного падения великого когда-то Потоси становится немедленно ясна. Как и то, от чего умирают эти несчастные рудокопы, так и не дожив до сорока.
Повеселевшие после грустного (успокаивало лишь то, что никто не сможет обвинить, как всегда: мол, евреи спаивают простой боливийский народ; тогда в этом же придётся обвинять и голландов с американами), мы вернулись в потосийский отель, где смыли с себя пот и сербряную пыль да и дале в путь отправились. Перед отъездом успел ещё раз связаться с Центром, по скайпу: сказал, что всё в порядке и чтоб три дня не беспокоились. Услышав мой живой голос, Центр дал добро.
Похоже, мы усиленно заметали следы. Тот автобус, что привёз нас из Пуно в Потоси, исчез, а на смену ему пришёл новый, совсем другой конструкции и с другими номерами. Не знаю, что они там себе думали, куда мы двинемся дальше, но уверен: мы их обманули. Мы ехали на юго-запад, в сторону знаменитого солончака Уюни, который в дальнейшем будет именоваться просто Соляр.
Из Потоси выбирались долго: то та, то другая улица оказывалась перекрыта; скорее всего, на самом деле мы отрывались от слежки, и вот – открытое пространство: слева-справа, в отдалении – горы, впереди пустая дорога – эх, одним словом, прокачу!
В условленном месте Нитай производит остановку – «пи-пи», разумеется. Но не только. Через реку там перекинут мост, да ещё какой! Длинный-предлинный, с башенками на обоих концах, как в рыцарском кино из шотландского эпоса.. А через полчаса ещё одна – кто соскучился по «пи-пи», пожалуйста – но главное не это, а вон, глядите! И мы глядим, и ахаем: сталактитами вздымается каменный лес, словно ты попал на другую планету.
– Ну? – спрашиват Нитай.
– Бесплатно, а стоит миллионов! – отвечаем мы.
Следующая остановка и вовсе не запланирована. О «пи-пи» уже не помышляет никто, но мерно шествующее стадо йам – как такое пропустить? Мы высыпаем на плато, приближаемся к кораблям пустыни настолько близко, насколько они позволяют. Вокруг ни души: только мы да они, да бескрайняя плоскость, да горы всё-таки по краям. Йамы останавливаются, смотрят на нас. Кто наклоняется к земле, выискивая корм, кто ложится отдохнуть. Лежащие по одиночке йамы с задумчивыми главами на мощных недвижных шеях посреди пустого пространства – как будто вернулись доисторические времена, и должны пройти ещё тысячи лет, прежде, чем равнина заполнится водой, возникнут озёра, и из них будут вздыматься эти шеи и головы, прообразы мифического Лохнесского чудища!
Нитай говорит, что йамы людей не боятся, более того, здесь нет диких йам вообще, все эти стада кому-нибудь, да принадлежат. И мы присматриваемся, и – да, замечаем красные ленточки в ушах животных – фирменный знак их хозяина. При этом никаких пастухов, чабанов, погонщиков; здесь действует принцип добровольного подчинения, а вернее – достойного, вежливого взаимоуважения.
И снова – вперёд, заре навстречу! На заоконных скалах возникают кактусы: то здесь, то там, вразброс – мы хватаемся за фотоаппараты, но Нитай небрежно отмахивается: оставьте, ещё минут двадцать, максимум, полчаса терпения, и я покажу вам, что это такое на самом деле.
Ровно через минут двадцать, максимум, полчаса мы тормозим перед каменным плоскогорьем, буквально усеянным застывшими колючими гигантами, вознёсшимися в едином порыве нескончаемой эррекции.
– Да, – грустно говорит профессиональный художник-фотограф Бася, – Тут даже никакой фантазии не нужно…
И зажужжали, защёлкали, заклацали, перегреваясь и дымясь, наши фотографические аппараты.
– Никогда не думала, что они такие огромные, – вздыхает простодушная Заава.
– Х-ха! – возражает Нитай. – Огромных-то ты пока ещё действительно не видела.
Сразу после кактусов наступает обед. Сегодня это пикник, но не с бутербродами в пакетах, а настоящий, под лозунгом «Сделай сам».
Нитай закупил всякой всячины: сыр, колбасу, яйца, рыбные консервы, зелень, овощи, фрукты, что-то там ещё – короче, всё, что требуется для нормального отдыха на природе. Женщины принялись нарезать и готовить салаты, мужчинам было поручено вскрывать консервные банки, Федер удалился за ближайшую красную гору, я – попроще – пошёл в недалёкие заросли. Оба сделали вид, что фотографируем окружающие просторы.
Вернувшись, я обнаружил, что стол практически почти готов: изобилие вкусной и здоровой пищи. Мужская часть населения терпеливо выжидала, пока вторая половина закончит свои кулинарные изыски, из женщин не прикоснулась к общему процессу готовки только Каланит: она возвышалась над трудящимися, сидя на камне, равнодушно посматривая по сторонам, будто и не собиралась принимать участия в коллективном торжестве. Но когда был подан сигнал к началу трапезы, она извлекла откуда-то стопку разовых тарелок и принялась раздавать их каждому, приглашая к столу, словно именно она всё это и сотворила.
Высокое синее небо, красные скалы, зелёная лиственная роща, перемежающаяся кактусами-семисвечниками, журчащий прозрачный ручеёк. Ослик, пасущийся неподалёку – с красными ленточками в ушах. Камни, окружающие нас, блестят, словно мокрые, но они абсолютно сухи – просто такой цвет. Господи, до чего же совершенны дела твои!
Пикник подходит к концу, Нитай торопит в дорогу: у него есть для нас, как минимум, ещё один сюрприз.
Сюрприз наступает через час, совпадая, как всегда, с очередной остановкой «пи-пи». Но даже самые нетерпеливые не торопятся. Перед нами то ли гора, разделённая складками, то ли несколько гор, слитых воедино. Три огромные, накатывающиеся друг на друга, каменные волны. То однотонные, то в каких-то немыслимых разводах. Цвета: чёрный, серый, белый, жёлтый, зелёный, коричневый, красный. Полутона – считать не берусь. Как инки привязывали солнце к горе, так гора привязывает к себе нас. Хотя очевидно, что ей до нас нет ровно никакого дела. Возможно, с солнцем у неё иные отношения, но солнце уходит в сторону сумерек.
Автобус везёт нас дальше, по сумеречной уже пустыне. Мир вокруг изменяется, блекнет, мерцает зыбкими контурами. Одно остаётся неизменным – его бесконечное безразличие к нам, безнадежно в него влюблённым… Кто сказал,что я не Пушкин – щас тому отрежем ушки!
В городок Уюни прибываем около семи. Нитай пополняет запасы воды (её должно хватить на все дни наших странствий по пустыне) и советует нам прикупить каких-нибудь сладостей или орешков, чтобы было чем заняться во время длительных переездов. Уюни – единственный оллот здешней цивилизации, последний её оплот.
Минут через двадцать останавливаемся возле места нашего ночлега – соляной гостиницы Cristal Samana.
Соляной наша гостинница называется не потому, что расположена вблизи Соляра, а исключительно оттого, что сделана из соли. Стены из соли, пол из соли, потолок из соли. Соляное такое царство – дворец Снежной Королевы. Аналогии уместны вполне: белая соль создаёт ощущение снега, а окружающая температура не вступает с этим ощущением в противоречие.
Мы ходим, рассматриваем диковинку. Здание гостинницы круглое, из лобби четыре выхода в четыре сектора с номерами, на втором этаже ресторан. В каждом секторе камин с потрескивающими дровами, на стенах барельефные изображения йам, страусов и прочих новогодних зверушек. В коридорах большие соляные скульптуры: медведик, снежная баба, старичок в шапчонке набочок – Дедушка Мороз, должно быть.
Номер огромный, с четырьмя кроватями. Одно одеяло с лишней кровати Томсик сразу же перетаскивает к себе, другое относит, также страдающей от холода, Пине. Из душа течёт горячая вода, но не влезешь же под душ в куртках и свитерах, а об раздеться не может быть и речи. Даже я достаю свою тяжёлую артиллерию: куртку-пуховик, лыжные перчатки и меховую шапку-шлем. Так и отправляемся на ужин.
За ужином решается важный вопрос. Завтра мы меняем автобус на джипы, которые повезут нас по окрестностям соляра, и Нитай хотел бы получить от нас списки по интересам. В джипе помещается четыре человека плюс водитель. Всего у нас будет пять джипов. Томсик сразу сообщает Федеру, сидящему справа от неё: доктор, мы хотим с вами. Федер отвечает, что не против. Сандра, сидящая слева от меня и не заметившая томсикиных переговоров с Федером, спрашивает: «Вы с нами?». Я не успеваю ответить, потому что Адик через весь стол кричит Федеру: «Мы с вами!» (два года назад они вместе ездили по Тибету на джипах). Федер отвечает: «Тут Тамара уже подала на нас заявку, так что я пас, решайте сами.» Адик понимает, что Томсика ему не одолеть, да и Сандра получает ответ на своё предложение. Ну, вот, вроде, и разобрались. Без мордобоя и взаимных оскорблений.
После трапезы Томсик, обнаружившая у портье несколько резиновых грелок, выбивает одну для себя, а я выхожу покурить на улицу. Вокруг ни зданьица, ни человечишка, ни животинки. Даже ветер замерзает на лету. Эх, сейчас кайло бы в руки – да на лесоповал!..
Возвращаясь, застаю в нашем секторе, у камина, общий сбор (кроме, пожалуй, Генерала с Басей да Ницы с Мими). Федер пригласил всех и принёс ту бутылку вина, что прикупил когда-то в Куско, после нашего совместного с ним похода в ресторан. Стаканы гости принесли сами.
Федер заводит разговор о нитаевых чаевых. Дня через три они с Пиной покидают нас, улетая к рожающей в далёкой Беэр Шэве дочери, и потому он хочет выяснить, как, что и почём. Сам он даёт Нитаю исключительно высокую оценку, говорит, что такого гида – заботливого, знающего, организованного, умного – он не видел ещё никогда, и, конечно же, это должно найти выражение в финансовом эквиваленте. Слово берёт Браха-казначейша, до сих пор на страницах данного отчёта хранившая молчание. Она говорит, что не стоит беребарщивать, Нитай хороший парень и знающий специалист, это верно, но он, наверное, и так делает себе деньги на наших пикниках и прочих шахер-махерах, так что доллара по два в день будет с него достаточно – как и принято давать любому другому гиду за добросовестную работу. Дорит поддерживает Браху: «Мы же и так столько заплатили за саму поездку…». Мы с Томсиком молчим. В подобных обсуждениях мы никогда не участвуем, но всегда потом подчиняемся общему решению. Федер настаивает на том, что дать надо если не по три доллара, то и не по два – где-то посередине. Заключает Заава: если по 2 доллара, а у нас 23 дня, не считая перелётов туда-обратно, получается 46, но не будешь же давать 46, округляем до 50-ти, вот и хорошо. Я, конечно, в душе радуюсь, что предложение Федера не прошло, хотя он сказал, что, поскольку улетает раньше, то расплатится с Нитаем отдельно и учтёт свои пожелания. Вслух же говорю: хорошо бы ещё проконсультироваться с Генералом, намекая на то, что он-то уж точно лишнего без боя не отдаст. Заава берёт эту заботу на себя. Бутылка вина заканчивается быстро, и мы расходимся спать.
Я всё же решаюсь на горячий душ, который, вправду, оказывается горячим (во всяком, случае, не холодным, не ледяным), и бросаюсь, как в омут, в задубевшую постель. Тут же с ужасом выскакиваю, ибо натыкаюсь на что-то неопознанное, живое, колышущееся. Осторожно заглядываю внутрь: там лежит грелка, подсунутая мне давно уже заснувшим Томсиком. Если бы со мной приключился удар, она утром так и не поняла бы, отчего, а я, не умея уже объяснить, только мычал бы и головой тряс. Во, перспективка-то!

15. В БАНАНОВО-ЛИМОННОМ СИНГАПУРЕ

Ещё вчера мы выяснили у Нитая, что рассвет на соляре будет в шесть. Рассвет на соляре, сказал Нитай, надо смотреть. Побудка намечалась поздняя: в 6.15, поэтому мы встали в 5.30. В 5.55 вышли наружу. Рассвет уже был там. Проблема в том, что мы не знали, где соляр. Скажу больше, я даже не знал, что такое соляр. То есть я знал, что соляр это солончак, но как должен выглядеть солончак, понятия не имел. Тем более, что в радиусе, стремящемся к бесконечности, во всех направлениях от нашей солоно-ледяной избушки не предвиделось ничего, кроме лёгкой полоски гор в районе горизонта одной из сторон света, не пытайте меня, какой. На всякий случай, я сделал кружок по периметру отеля и зафотографировал рассвет со всех точек зрения. Ненужное потом стёр.
Конечно, рассвет на соляре нужно, наверное, наблюдать, находясь на самом соляре, а не в километрах от него, но и с моим 16-кратным увеличением он выглядел впечатляюще: такая нежная цветовая гамма, от бледно голубого до бледно розового, окаймлённая внизу белым. Стоит миллионов.
После завтрака идёт распределение по джипам. Нам достаётся пятый, заключающий. Нитай велит выбрать командира в каждом машине – Федер выдвигает мою кандидатуру. Нитай собирает командиров, раздаёт всем рации и производит инструктаж: как и в каких случаях ими пользоваться. То есть просто так переговариваться во время пути о том – о сём исключено, всё равно вряд ли что услышим. Задавать вопросы гиду, типа: что это слева или справа, не рекомендуется по той же причине. Если же вдруг что произойдёт – какая-нибудь экстренная остановка «пи-пи» – нажать на кнопку связи и попробовать сообщить о случившемся. В таких ситуациях рации работают исправно. К тому же и у водителей есть рации, связывающие их между собой, волноваться нечего. Я получаю отдельные наставления: когда наш, заключающий джип производит остановку, я обязан доложить Нитаю, что остановка произведена, и все наши готовы присоединиться к остальной группе. Я киваю: «есть, гражданин начальник!», хотя и не совсем понимаю смысла. Ведь в случае общей остановки все джипы, в конце концов, должны оказаться вместе, и это будет видно невооружённым глазом – зачем же зря эфир засорять? Видимо, в детстве Нитай насмотрелся фильмов про шпионов или, наоборот, недосмотрелся их.
Затем Нитай производит инструктаж уже для всей группы. Разложив на капоте своего джипа карту, он разъясняет нам маршрут передвижения, чтоб, если что, знали, что и где. Но даже если что, добавляет он, не впадайте в панику: водители отлично натренированы в здешних местностях, они знают, куда ехать и как. Видели йам, которые без пастуха возвращаются домой? Вот и здесь то же самое. Кроме того, если вдруг что-нбудь действительно случится – хотя на моей практике ни разу не случалось ничего действительно серьёзного – у меня имеется спутниковая связь непосредственно со спасательной службой боливийской армии, и, не дай бог что произойдёт, в считанные минуты рядом с нами приземлится вертолёт МЧС. Если кому-то из вас – да пошлёт бог смрад на пищу ваших недоброжелателей! – вдруг станет плохо, и нужных лекарств не окажется рядом, пусть командир джипа нажмёт на кнопку рации; я тут же приеду, а вы знаете, что у меня есть аптечка со всем необходимым и, как дипломированный парамедик, я смогу оказать вам квалифицированную скорую помощь. Если у кого-то возникнут проблемы с затруднённым дыханием – на такой высоте это иногда случается, хотя таблетки, которые вы пьёте, давно уже приучили ваши организмы к таким высотам – немедленно включайте рацию, через три минуты я буду рядом, а в моём джипе всегда стоят наготове баллоны с кислородом.
– Однако, – подводит Нитай итог, – ничего не произойдёт, потому что ни разу ещё у нас ничего не происходило да и не может произойти. Мы работаем с лучшей боливийской фирмой, осуществляющей туры на джипах. К тому же, думаю, вы уже неплохо изучили меня и знаете: если я за что-то ручаюсь, значит, это надёжно на сто процентов. А теперь давайте поприветствуем наших новых водителей и – вперёд!
Новенькие тойоты ланд-крузеры уже загружены и ждут нас. Еда, вода, топливо, наши вещи – всё, что понадобится в трёхдневном пути, с нами, багажники на крышах полны, внутренние багажники под завязочку. Нам не страшен серый волк!
Федер предлагает мне, как командиру, занять место рядом с водителем, но предупреждает: будем меняться через каждый час, ротация против часовой стрелки, так принято всегда при путешествии на джипах. Федер любит путешествовать на джипах, причём в качестве водителя, так что, хоть я и командир, его слово – закон…
Водитель наш – молодой красивый парень, лет тридцати, зовут Флоренцо. Нитай сказал бы, дон Флоренцо, но нет, так нет. По-английски ни бум-бум, а у нас из испанского только румынский (напомню: Федер и Пина из тех краёв). Но это, в конце концов, и не важно. Главное, чтобы дорогу знал и ехал в соответствии с правилами дорожного движения. А в остальном – договоримся.
Поскольку сижу впереди, в разговоре задних пассажиров особенного участия не принимаю, наблюдаю по сторонам. Вдруг замечаю, что наш водитель периодически роняет голову, типа: засыпает. Что ж, парень молодой, всю ночь на танцульках, небось, провёл, вот в сон-то и клонит. При этом не могу понять: то ли действительно голову роняет, то ли мне мерещится. Потому что самого момента «урона» поймать не могу, а следить за ним в упор, не отрываясь, неудобно – могу быть неверно истолкован. На всякий случай, решаю пристегнуться. Ни Нитай, ни сам водитель не предложили нам воспользоваться ремнями безопасности – вот мы и сидим, отдыхаем. Однако, смотрю, Флоренцо пристёгнут – дай, думаю, и я подвяжусь, хуже не будет.
Едем по вчерашней дороге до Уюни, пересекаем его и, минут через пять-десять буквально, останавливаемся. Сурпрайз намбер ван, КПП: Кладбище Погибших Поездов. Вернее было бы: забытых паровозов, но какая разница, если речь идёт о кладбище. В общем, в конце позапрошлого века был Уюни процветающим железнодорожным узлом, хотя местные индейцы аймары и недолюбливали огнедышащего коня. Однако не они сгубили процветание городка, а жадные необразованные белые горнопромышленники. Железная дорога перевозила только руду из окрестных гор, и, когда та истощилась, акулы капитализма сделали ноги, а паровозы свезли за город да и побросали на рельсах. Вот вам, вкратце, и вся философия: Був Гаков – Нэма Гакова…
Несмотря на всю грусть – я бы даже сказал, безысходность – ситуации, мы оживляем механическое кладбище возгласами восторга и щёлканьем фотоаппаратов. Паровозы – уау! – из настоящих американских фильмов нашего детства. На одном из них белой краской начертана формула из Эйнштейна, на другом – из Ньютона. Нитай утверждает, что та, что из Эйнштейна – полный бред. Я смотрю: ньютоновская, вроде, похожа на правду. Что бы это значило?.. Забираюсь на поезд Эйнштейна, и Томсик запечатлевает меня. За это я запечатлеваю Томсика одиноко стоящей на узкоколейке из ниоткуда в никуда.
После кладбища – долгий проезд без сюрпризов, часа два, наверное; разумеется, с остановками «пи-пи». В соответствии с ротацией, мы меняемся с Федером местами, я, как командир, строго-настрого наказываю ему не спускать глаз с роняющейся головы водителя и, буде оное произойде, задавать ему какие-нибудь вопросы, привлекать его внимание, чтоб не уснул. И ещё – в приказном уже порядке – велю пристегнуть ремень безопасности. Мы трое, сидящие сзади, чувствуем себя в безопасносто и так, поэтому не пристёгиваемся. Иногда у меня включается рация, и Нитай, видимо, не выдерживающий долгого молчания, пытается сообщить некоторые сведения об окружающей нас действительности. Иногда его слышно хорошо, иногда хуже, иногда никак. Нас окружает боливийская пустыня – жёлто-коричневое, с вкраплениями бледно-зелёного, плато с редкими горами по краям: также в жёлто-коричневой гамме или вовсе белые (надеюсь, от снега, не от соли).
Сюрприз настигает нас около полудня, Нитай называет его: «Страна Скал». Это действительно обширная территория, состоящая из скальных обломков – огромных камней, напоминающих скульптуры, из которых ещё не до конца удалено всё лишнее. Как бы намёки, эскизы скульптур. Мол, лень мне ваять конкретности, домысливайте сами, а мне эти ваши мелкие подробности ни к чему.
Тут мы даём простор своим фантазиям, фотографируем и этак, и так, сопровождая процес возгласами: «ух!», «ах!» и «надо же!». Лицо Инка, с трудом угадываемое на скале возле Мачи Пикчи, бледнеет от стыда в своём туманном перуанском далеке и жалостливо молит о снисхождении.
В нескольких минутах езды от Скальной Страны Нитай устраивает обеденный пикник – в длинной и узкой (по масштабам пустыни) долине. Посреди ущелья, разветвляясь ручьями, протекает речка. Пока мамки готовят обед, мы гуляем в новых природных условиях, перепрыгивая по кочкам через – иногда замёрзшую, иногда живую – воду. Периодически встречаем высохшие большие кости – останки йам. Впечатлительная Томсик делает справедливое предположение о наличествующих здесь хищниках, но Нитай утверждает, что это, скорее всего, результаты шаманских обрядов здешних краёв. Из диких животных здесь водится только дикая боливийская кошка, но она размеров небольших и побороть йаму в честном поединке ей вряд ли по силам. Мы верим Нитаю, но Томсик на всякий случай периодически оглядывается по сторонам, проявляя бдительность. Ей кажется, что периодически из-за скал раздаётся угрожающий рык.
Обед мы получаем роскошный: кроме салата из овощей и супа из кинуа, мамки приготовили запечённую свинятину с курятиной внутри, которую даже Томсик, забыв об опасности, уплела, не оборачиваясь. А на сытый желудок, она перестаёт слышать голоса и другие угрожающие рыки.
После каждой остановки (раз в час) Федер требует неукоснительного соблюдения внутриджиповой ротации, потому что место рядом с водителем самое удобное, и Федер следит за тем, чтобы всем было хорошо. Я, чувствуя, что этим ущемляются мои командирские достоинства, пытаюсь, нарушить порядок, предлагая ему сидеть на переднем месте бессменно. Но Федер заботится обо всех, его не переубедить.
Джипы едут один за другим, но не затылок в затылок, а на приличных расстояниях: пустыня, пыль, будешь ехать след в след, не увидишь ничего. Но мы не очень-то и переживаем, если не видим впереди идущего товарища; водители отлично знают своё дело и трассу, а наш Флоренцо уже давно перестал ронять голову. На всякий случай, я всё равно продолжаю упорствовать на пристёгивании сидящего на лучшем месте, и меня слушаются беспрекословно.
После обеда не проходит и получаса, как мы внезапно различаем в пыли остановившийся джип номер 4. Рация молчит, я не понимаю, мы таки выходим или таки нет. Присмотревшись, различаю, что население остальных джипов уже снаружи и даю команду своим на выход. Экстренность остановки вызвана совсем уже ненамечавшимся сюрпризом. В процессе следования Нитай неожиданно замечает на обочине дороги перепуганного насмерть броненосца, выскакивает и спасает его. Затем – демонстрирует добычу нам. В последний раз я видел это существо в босоногом бесстыжем детстве на рисунке в книжке с рассказами Киплинга. Несмотря на то, что с тех пор оно практически не изменилось, всё-таки есть разница, видишь ты Монну Лизу Да Винчи или того, с кого он эту картинку срисовал! В общем, радостный Нитай стоял перед нами, сжимая в руках подлинник. Подлинник был размером со средней величины ноутбук, но объёмней, растопырил востренькие ушки, раскрыл кругленькие глазки, когтики свесил – ну, полная покорность, делайте со мной, что хотите. Панцырьчик жёлтенький, волосики на нём жёлтенькие – чтобы в пустыньке понезаметнее, а вот на тебе, целая толпа, и все дотронуться норовят, и все клацают этой своей дурацкой оптикой! Ну, всё, говорит Нитай, хватит, совсем дитё ышшо, вона как дрожит, пора на волю отпускать. И побежал куда в серёдку пустыни, да там бедолагу и оставил. Представляю, как ему мамашка потом по задней части брони всыпала, когда он вечером в берлоге перед сном рассказал ей о случившемся!..
Сюрпризов на сегодня, вроде, больше не намечается, но мы обязаны посмотреть ещё два объекта для того, чтобы культурная программа поездки на этом этапе была выполнена полностью.
Таким образом мы прибываем к лагуне Капина, где добывают боракс, или буру – борнонатриеву соль. Здесь холодные серо-бело-салатные цвета, замёрзшая вода, ощущение крайнего севера, добавляемое снежной вершиной, хотя есть ли на крайнем севере снежные вершины или там всё заснежено и плоско – этого я вам пока точно сказать не могу. Специально не выражаю свои восторги, связанные с созерцанием холодной красоты сурового крайнего севера: суровые – немногословны.
Светило, нацеленное на закат, сгущает краски; дорога взрывается фонтанами белой пыли; чёрный колпак горы, единственной в округе (снежный остался позади), медленно надвигается на нас.
Моя комадирская рация оживает и возбуждённым голосом Нитая, с трудом пробивающимся, как из космоса, сквозь выстрелы радиопомех, сообщает: «Вперёд, смотрите вперёд! Видите красное пятно? Кровь, живая кровь! Сие есть лагуна Колорадо!»
Красное пятно разрастается, заполняя всё видимое протранство. Джипы, один за другим, тормозят, мы спешиваемся и, словно попав в пространство мощного магнитного излучения, приближаемся к кровавому озеру.
Непосредственно у кромки лагуны ощущение тревоги сглаживается: кровь всё-таки оказывается водой, цвета, ближе к морковному. Красное, с морковным оттенком – говорят, это сочетание пользуется большой популярностью в нынешнем сезоне у тель-авивских модниц.
Возбуждаемая лёгким ветерком, поверхность озера дышит равномерно; на берег, мелким накатом, набегают вполне безобидные волны и тут же откатываются, не оставляя своих кроваво-морковных следов на серо-белой поверхности суши. Ох, уж этот Нитай, с его склонностью к драматическим эффектам!..
Теперь мы осматриваем водное пространство успокоенным, отстранённым взглядом. Ни единого намёка на трагедию или хотя бы какой-то, чреватый конфликтом, излом. Всё не только мирно, но – идиллически безгрешно. Я бы рискнул сказать: девственно первозданно, но первая часть этого определения уже надёжно сомкнулось в моём мозгу с весёлым грохотом многочисленных фиест; здесь же, наоборот, тишина, располагающая к помыслам о вечном. Картину пасторали дополняют фламинго, стаи которых заполняют часть лагуны, пока что отдалённую от нас. Понятное дело, мы стараемся исправить эту оплошность и медленно, чтобы не нарушить покой пернатой фауны, шаг за шагом, приближаемся к ним. Потом, уже вернувшись домой, в Израиль, Томсик расскажет, что одна из её сотрудниц, посетила в это же время Кению и была в восторге, но жаловалась, что так нигде и не встретила обещанных там фламинго. Ещё бы: ведь они все были у нас! Когда мы путешествовали по Кении, нам рассказывали, будто фламинго меняют цвет в зависимости от корма, который потребляют. Несмотря на этот научный факт, наши, практически все, носили белое оперение, хотя встречались и розовые. Думаю, последние являлись старожилами, а беленькие – только недавно прибывшими отдыхающими: просто ещё не успели, как следует, заправиться местными витаминами и пропитаться оздоровительными энергиями солнечных излучений. Когда через пару месяцев они возвратятся в Кению – наверняка смогут порадовать тамошних туристов своим нежным розовым загаром.
Нитай призывает нас к себе: на его ладони белое яйцо, превосходящее по размерам куриное примерно втрое. – – Фламинго? – спрашиваем мы, заранее подозревая правильный ответ. Нитай утвердительно кивает. – Там есть кто-нибудь внутри? – интересуется Заава, но Нитай качает головой отрицательно и разводит руками: «Такова жизнь».
Настроение наше тускнеет: нам становится жаль этого зародыша, так и не ставшего птенцом, так и не увидевшего ожидавшую его, по выходе на свет, красоту.
Я выясняю у Нитая: если разбить яйцо, увидим ли мы там привычный желток; Нитай отвечает, что, скорей всего, оно просто будет чёрным и пустым. Я намереваюсь проделать эксперимент, но Пина просит воздержаться от этого: мало ли что – зачем брать грех на душу?
Мы продолжаем приближаться к занятой водными процедурами стае и вдруг замечаем, что таких яиц на берегу много: если бы они были пригодны для употребления, мы смогли бы устроить здесь сытный экзотический пикник, и , может быть даже, не один раз.
Печальная судьба невылупившихся птенцов тревожит наше воображение, и морковный сок мирного вегетарианского озера вновь приобретает кровавый оттенок.
– Смотрите! – шёпотом вскрикивает Дорит и фотографирует что-то лежащее у её ног.
Мы смотрим. На голых серо-белых камешках – голый серо-белый скелет: длинная шейка с продолговатым черепом-клювом изогнута в одну сторону, в то время, как лапки устремлены в другую; будто бежал, да обернулся и – недобежал. Мы смотрим уже не на озеро и птиц, а под ноги. И видим не только разбросанные яйца-зародыши, но и скелеты-скелетики увидевших свет птенцов, но прелести жизни так и не познавших. Хичкок наоборот: мёртвые птицы, мерно плещущееся озеро крови.
Нитай поясняет: была холодная непогода, птенцы не выжили. Это успокаивает.
К выжившим удаётся подойти довольно близко. Они безмятежны вполне – трагедия, произошедшая на берегу, похоже, не затронула их, не оставила в их птичьих душах никакого травматического следа. Фламинго величаво расхаживают по воде, высматривая вкусную и здоровую пищу, машут прыльями, высушивая их после купания, иногда взлетают и так, чтобы шея и ноги образовывали почти развёрнутый угол, совершают круг над озером: что-то типа пробежки, лёгкого физкультурного упражнения. Надеюсь, мало кого удивлю, если скажу, что наши фотографические аппараты, придя в состояние профессионального восторга, интенсивно принимаются за работу, не делая для себя никаких поблажек.
Приходит время прощаться с цветной лагуной Колорадо. Нитай обещает, что это ненадолго, что завтра с утра мы приедем навестить её снова – на сей раз в лучах рассветного солнца, и добавляет, что нам крупно повезло, что мы увидели это чудо вообще, потому что, по его прогнозам, в связи с экологическим состоянием местной природы, года через три озеро высохнет напрочь.
Дороги нам осталось совсем чуть-чуть: минут десять-пятнадцать-двадцать, и вот джипы останавливаются на вершине холма, у одноэтажного зданьица барачного типа, именуемого нами впоследствии (к неудовольствию, кстати, Нитая) не иначе, как «Сиротский Приют».
Здесь, как и во дни знаменитой Paurcatamboвской фиесты, нас ожидает коллективный, групповой ночлег. На этот раз, не в общей, на 17 человек, комнате, а по-божески: в комнатах, рассчитанных 6-7 персон. Мы, понятно, держимся вместе с Федером и Пиной, но к нам примыкают Сандра с Роником.
В комнате шесть широких кроватей, Нитай выдаёт каждому чистые стиранные спальные мешки, довольно просторные. Спать нужно не раздеваясь, и, может быть даже, ещё приодевшись – из-за господствующего в бараке и вне его лютого холода. Возле кроватей следует заготовить воду (как обычно – в горах необходимо часто пить, даже по ночам), туалетную бумагу (понятно, для чего) и фонарики – чтобы вночи, когда электричества уже не будет, правильно дойти до туалета, находящегося в коридоре и, по возвращении назад, не зайти случайно в какую-нибудь другую комнату и там пытаться пристроиться в спальный мешок, занятый уже кем-то другим. Матрасы установлены на каменных постаментах. Я отмечаю вслух, что, поскольку кровати сдвинуть нельзя, можно предположить, что владельцы данного заведения, вероятно, следят за целомудренным поведением жильцов, а заодно таким образом берегут их здоровье, потому что лишние телодвижения на таких высотах категорически не рекомендованы, особенно людям нашего возраста.
– А мы с Роником никогда кровати не сдвигаем! – заявляет с вызовом Сандра. – Всегда спим в одной.
– Ну, что ж, – я не принимаю вызова, – Вы можете и здесь расположиться вместе, кровать широкая, достаточная и для двух спальных мешков.
– Э-э-э… – загадочно протягивает Сандра, – не знаю, насколько это удобно… в общей комнате.
– Да ради бога, – отвечаю я за всех, – Кому же это может помешать?
– Ну… – говорит Сандра , – Мы же спим не совсем обычно…
– В каком смысле? – интересуюсь я, боковым зрением замечая, что и остальные заинтересовались подробностями.
– А подойди ко мне, на ушко шепну, – игриво улыбается Сандра.
– У меня от моих друзей секретов нет! – вежливо, но непреклонно отрезаю я.
– Эх, – Сандра, словно обречённо, машет рукой. – Понимаешь, как бы тебе объяснить, мы же не просто спим вместе, мы … как бы … один в другом… – и показывает пальцами какой-то невнятный жест.
Роник сидит, рассматривая носки своих ботинок. «О, бедный Роник!» – с шекспировским размахом думаю я, глядя на Сандру, но вслух говорю: «Полагаю, вы можете не отказывать себе ни в чём, чувствуйте себя, как дома» и, насвистывая «сердце красавицы склонно к измене», отправляюсь проверить санитарное состояние наших общественных баньос.
Туалет чист, опрятен, но состоит всего из двух кабинок на весь барак, в то время, как в Сиротском Приюте, кроме нас, было ещё несколько путешествующих сообществ. Выходит туалет в широкий коридор, где располагается столовая для пустынных странников.
Вскоре Нитай приглашает на ужин, и мамки кормят нас супом из кинуа и макаронами по-флотски (паста а-ля болоньез). Заава затеивает хоровое пение из народного израильского репертуара. Я отмалчиваюсь, сославшись на отсутствие слуха и голоса, выхожу покурить. Зажигалка огня не даёт, я отправляюсь на поиски Томсика, но и её зажигалка оказывается непригодной. Выручает Нитай – протягивает свою, с колёсиком: на этих высотах работают только такие, говорит он. Простуженная Томсик от вечерней сигареты откаывзается. Не могу насладиться, как следует, табачком и я: на вершине холма, где водрузился наш Сиротский Приют, завывает ветер, пронизанный стальными морозными нитками. Две чайки – одна крупная, другая помельче – жмутся к стене Приюта, укрываясь от холода. Надо бы пустить их погреться, думаю я и даже распахиваю входную дверь, но вспоминаю, что птица, залетевшая в дом – к несчастью, и дверь закрываю. Чайки, впрочем, никак на моё приглашение не реагируют: знают, видимо, своё место. Я захожу внутрь. В нашей комнате существенно теплей, все уже устроились на ночлег, Сандра с Роником умостились на одной кровати. Куртку-пуховик я снимаю, но остальные шесть слоёв оставляю, упаковываюсь в спальный мешок, сверху набрасываю одеяло. Получается терпимо, и даже не без комфорта. Сделал всё вовремя, потому что как раз в этот момент подача электроэнергии подходит к концу. Ночь обещает быть недолгой: подъём на завтра Нитай назначил на 4.45, ибо имел честь преподнести нам очередной незабываемый сюрприз.

16. ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ ИЮЛЯ

Ночь и вправду оказалась короткой, но какой-то рваной, бестолковой, и оттого – бесконечной. Ветер завывал истошно, словно высвобождая все свои дикие первобытные инстинкты. Наверху что-то грохотало, и я стал размышлять о том, что выражение «крышу снесло» вовсе никакая не метафора, а вполне жизненная ситуация. Потом, видимо, забылся, потом очнулся, разбуженный лекарством от высоты. Наощупь выбрался из мешка, нашарил фонарик, побрёл в туалет. Одна кабинка уже не работала, другая была закрыта. Из неё вышла Дорит, улыбнулась, помахала приветственно рукой. Я ответил тем же: как обычно, типа, пост сдал – пост принял. Возникла немедленная прямая ассоциация с потосийскими рудокопами: люди в тёплом, в темноте, с фонариками делают своё трудное дело. Возвратился в общую спальню, долго запаковывался в мешок. Уронил фонарик – нашёл фонарик. Спрятал его под подушку. Снова достал – поискал бутылочку с водой. Попил, бутылочку оставил на полу, фонарик – снова под подушку. Прислушался, что там у Сандры с Роником – всё тихо; наверное, заснули, один в другом. Впрочем, ветер колошматил так, что ручаться ни за что не берусь. Счастие ещё, что в комнате не было окон: всё-таки не так опасно. Потом опять лёгкая дрёма, опять проход в туалет, на этот раз вместе с Томсиком, опять фонарики, спальные мешки, разнузданные бесчинства ветра. Последний раз проснулся в четыре, в туалете встретил Мими, она уже чистила зубы, подготавливала себя к скорому сюрпризу.. В коридоре бродили тени остальных наших друзей по мытарствам, спать было невмоготу никому – даже хорошо, что сегодняшний сюрприз назначен на такое раннее время. В столовой, в тусклых бликах фонарей, суетился Нитай с мамками, расставляя чашки, чай, кипяток и миску с сухим печеньем. Вначале – сюрприз, завтрак – потом.
Джипы уже наготове, то есть прогреты, что важно.
На мне:
– пара тонких носков и две пары лыжных;
– две пары трико, джинсы и тонкие штаны;
– футболка с длинными рукавами, футболка с короткими, футболка с длинными;
– рубашка тонкая с длинными, тонкий свитер, рубашка толстая с длинными;
– тёплый вязаный свитер;
– лёгкая куртка-ветровка;
– толстая куртка-пуховик;
– меховая шапка-шлем, лыжные перчатки.
– где-то между третим и четвёртым слоями – двадцатигранный инкский крестик.
Ну, сюрприз, погоди!
Освещая фарами ночь, джипы, покачиваясь, выходят на тропу войны. Флоренцо не роняет головы, и в этом мне видится добрый знак: надеюсь, парень сегодня отлично выспался. Я сижу рядом с Флоренцо, поэтому пристёгиваюсь. Рацию сжимаю в руке крепко.
Вылазка в тыл врага – дело нешуточное. Едем не торопясь, стараясь не шуметь моторами. Чутко прислушиваемся и приглядываемся: не выскочит ли из засекреченного окопа конница улюлюкающих басмачей, не прорежет ли чёрное небо зловещий контур мессершмитта. Минут через двадцать – привал. Выбираемся из джипов. Колотун не менее минус пятнадцати по шкале Цельзиуса. Ещё пару-тройку минусов добавляет быстрое перемещение воздушных масс.
Вдали мигает свет, весь в дыму. Должно быть, главный партизанский резидент ожидает нас у костра, где можно погреться и пропустить по стопочке перед началом операции. Как бабочки на огонь, идём на светящийся дым, на дымящийся свет. Из дыма выплывают возбуждённые глаза Нитая. Он испытывающе смотрит на нас и снова отступает в темноту. Оттуда, из зазеркалья, звучит его – вполне будничный – голос:
– Ну, вот вам и гейзер!
… Года четыре назад, когда мы с Томсиком путешествовали по Японии, нас тоже приводили в долину гейзеров. Дело происходило солнечным днём, мы поднимались по склону, а вокруг, из лунок, тянулись по земле дымки, а в лунках иногда скворчало. На вершине холма стоял ларёк, где продавались чёрные яйца, вроде бы сваренные в гейзеровом кипятке, чем и объяснялся их цвет. Запах сероводорода не способствовал аппетиту, но мы купили и съели – нормальное такое яйцо, не лучше и не хуже. Да и сами гейзеры были – ну, дымок, ну, скворчание; ну, гейзеры как гейзеры…
И только сейчас мы понимаем, что есть настоящий гейзер!
Во-первых, гейзер – это хорошо. Потому что – тепло и даже горячо. Дым согревает руки долгими зимними вечерами. Или, как в нашем случае – ранними морозными утрами. Во-вторых, это красиво. Конечно, если следовать изустной народной традиции, нужно сказать, что красиво – это во-первых, но, знаете ли, при таком дубаке о красоте как-то думается во вторую очередь. И тем не менее, это красиво. То есть не красиво-красиво, а в смысле: впечатляюще. Вот представьте себе: допустим, вы идёте одни, среди чёрной темноты и людоедского мороза, по какой-то неровной, щербатой местности, навстречу дикому, распоясавшемуся ветру, всё в вас дрожит и сами вы трепещете, и вдруг – хуяк! – прямо перед вами в зыбком свете фонаря прямо из земли возникает столб дыма и бьёт теплом прямо в небеса. Ну, что – разве не впечатляет? разве не красиво?
Нитай ждёт, когда соберутся все, и произносит коротко:
– Мы приехали сюда в самое правильное время. Через час выйдет солнце, и гейзеры поникнут; можно сказать, уйдут в небытиё. Теперь, слушай мою команду. Я впереди, остальные за мной. Строго по цепочке. Не дай бог кому отклониться в сторону. Мы идём в долину гейзеров. Всем соблюдать идеальную осторожность. Фотографировать можно, спускаться в гейзеры нельзя: от перепадка температур может случиться тепловой удар. Шутка. Всё остальное правда. За мной!.
Мы идём долго – метров сто, а то и все двести. Не зная, куда. Не видя цели. Осторожно ступая по кочкам и бугоркам. Пытаясь не ошибиться. Не отклониться от курса. Это непросто – идти по минному полю. Но мы идём. Потому что – бесплатно, а стоит, может быть, миллионов.
Через какое-то время замечаем впереди дым. Ещё и ещё. Много дымов. Застилающих и так с трудом видимое пространство. Добро пожаловать в Ад!
Дымы вырываются из котловин, в которых кипит, клокочет, вспузыривается и опадает серая чавкающая масса. Интеллигентные японские гейзеры вспоминаются с лёгкой насмешкой. Настоящие страсти бурлят здесь и сейчас, и ты – свидетель этого мимолётного виденья, великого гнева земных недр. Ты понимаешь, что, за величественным равнодушием дневной гармонии, в глубинах матушки-природы скрываются такие взрывы подсознания, что ой-ой-ой, не про нас с вами будь сказано! Мы пытаемся заснять эти мощные всплески, эту рвущуюся наверх энергию дисбаланса, этот бешеный пульс земли.
Начинает светать. Новые джипы подвозят к Аду новых любопытствующих праведников. Мы же, заглянувшие уже в глаза незаглядываемому, возвращаемся, снисходительно кивая новичкам и ободряюще показываем им поднятый вверх заледеневший большой палец.
Отогреваемся в джипах, затем в Приюте, где нужно сложить личные вещи, скатать спальные мешки, попытаться навестить баньос. На завтрак времени почти не остаётся, да и сам он оказывается, на удивление, скуп: тарелка с омлетом- на всех, пол-банки вчерашнего варенья, чай-кипяток, доброе утро, дружок! Когда я подхожу к столу, уже всё сметено, я успеваю урвать бутерброд с вареньем, но есть пока не хочется, к тому же у нас с собой имеются всякие орешки-печеньки-сладости, закупленные ещё в той, мирной жизни, в упадочном городке Уюни.
День ещё практически не начался, а мы уже успели свершить два великих деяния:
1). видели, как работают гейзеры;
2). вырвались, наконец, из Сиротского Приюта.
Вот уж, воистину: кто рано встаёт, тому бог даёт!
Как и было обещано вчера, мы едем прощаться с лагуной Колорадо.
После очередного поворота в рации раздаётся голос Нитая. «Смотрите вперёд -принимайте подарок!» – говорит он. Мы вглядываемся, но не узнаём. Лагуна блестит на солнце, буквально сверкает, но… Знаменитый её красный цвет пропал! Неужели грозное пророчество сбылось, и лагуна уже исчезла? Так быстро? Ведь вчера ещё Нитай давал на это целых три года!..
«Замёрзла. – трещит Нитай в рации, – Это лёд»
Нет, что ни говори, наш гид умеет поднять настроение!
«Не расстраивайтесь, – продоложает Нитай, – Во-первых, оттает, а во-вторых, замёрзла-то не вся. Сейчас подъедем с правильной стороны.»
Успокаиваемся, только когда всё, что от горизонта и ближе, окрашивается в красные тона. Но сегодня наши ассоциации никак не связываются с кровью. Утренние лучи сглаживают экспрессию красного, больше подчёркивая морковное, в светлой оранжировке. Умиротворённые фламинго сияют белизной, в которой гораздо пышнее, чем вчера, проступают оттенки розового. В общем, всё выглядит так, будто мир только что создан, и тебе предоставлена счастливая возможность оценить результаты творения. И мы смотрим во все глаза, вторя создателю, говорим, что это хорошо.
Сегодня у нас день отдыха. Не то, что мы собираемся посвятить его расслабленному ничегонеделанию, кроме приёма солнечных и водных ванн – совсем нет, мы, как всегда, в движении, но нынче мы никуда не торопимся, в пути нас ждёт куча сюрпризов да и просто придорожная красота – глаз не оторвать. Мы должны побывать в парке камней со знаменитым «Деревом Дали», мы должны увидеть ещё четыре лагуны, все разных цветов, у нас будет отличный пикник, мы собираемся познакомиться с некоторыми представителями пустынной фауны и заночевать в соляной гостинице, но другой, не той, где были позавчера. В общем, роскошный такой день – не с чем и сравнивать!
… Первая остановка – Парк Камней. Это похоже на вчерашнюю Страну Скал, только вход платный. Страна Скал была сюрпризом, который стоил миллионов, а Каменный Парк включён в программу, поэтому мы всё равно не знаем, почём в него вход. Но и он, судя по всему, стоит не меньше. Главный экспонат – кусок скалы, напоминающий дерево с развивающейся на ветру кроной. По крайней мере, говорят, что, когда здесь был Дали, он в этом камне увидел дерево и так влюбился в него, что не хотел без него никуда уезжать. За это камень назвали Деревом Дали, и Дали, успокоенный, укатил в свои дали. Завершает сию легенду Нитай альтернативной пометкой, что, дескать, лично он вовсе не уверен в том, что Дали здесь вообще когда-либо появлялся. Но дерево выглядит действительно, словно «от Дали», и мы принимаем первую версию. В других скалах можно распознать Голову Орла с распахнутым клювом, Беременную Бабу (тоже кисти Дали), да мало ли что ещё! Неторопливо шествуем между скульптурами по огромному залу пустыни, где каждый экспонат свободно просматривается со всех ракурсов при естественном освещении. Как и в любом уважающем себя музее, здесь имеется туалет. Унитаз тоже в духе Дали: Передняя часть раковины (то есть места, предназначенного для непосредственно приёма продукта) как в обычном унитазе, а задняя часть – просто дыра, направленная прямо в чрево земли. Никакого смыва – всё, говорят, экологически чисто.
Следующий привал – какая-то непонятная долинка, красивая, как и всё здесь, но в чём состоит сюрприз, пока под вопросом. Идём вдоль скал, Нитай шарит внимательным взглядом по их поверхности. Затем говорит: «стоп» и тыкает пальцем в просвет между камнями. Там сидит странное животное: вроде, и какое-то знакомое, а вроде и странное. Нитай достаёт из рюкзака банан, очищает его и кладёт на открытый участок скалы. Животное – прыг-скок – подбегает к фрукту, берёт его двумя передними лапками и, сидя на двух задних, начинает с этаким аппетитом хрумкать. Похоже на белочку, только откормленную до размеров зайца. Приглядываемся: заяц и есть. Не русак, не беляк – жёлто-коричневенький такой: чтоб ястреб с высоты не распознал, а просто принял бы за камешек, банан грызущий. А хвостяра – длинный, пушистый, как у белки . Именуется: «вискача», или, как говорит Нитай, поскольку здесь все любят уменьшительные названия – «вискачита». Вскоре возле банана сидят уже трое вискачит: папа, мама, детёныш-вискачёныш. Тут уже одними фотографиями не отделаешься, надо снимать на видео: живой процесс живого поедания живого банана живыми вискачитами.
Покормили других, надо бы и самим подкрепиться, логично сообщает Нитай, и, хотя сейчас всего только около полудня, мы вспоминаем, что практически не завтракали, и, стало быть, решение о подкреплении есть правильное и своевременное. Поехали, говорит Нитай, я знаю отличное место для пикника.
Из долинки выбираемся по узкой, сильно неровной тропе с замёрзшим петляющим ручейком посередине. Джип впереди нас ползёт неуверенно, медленно, словно опасается оступиться. Наш Флоренцо проходит препятствие легко, за что вознаграждается аплодисментами. На следующем узком повороте джип намбер фор останавливается вовсе. Мы не понимаем, в чём проблема. Может, надо выйти: подтолкнуть или разбудить. В это время открывается передняя пассажирская дверь, оттуда выскакивает Дорит и, нацелившись на что-то фотоаппаратом, исчезает из поля зрения. Мы ждём, торопиться некуда., а чем позже отобедаешь, тем дольше останешься сытым. Дорит, довольная, возвращается, мы продолжаем путь. Проезжая мимо места остановки переднего джипа, специально осматриваю пространство, вызвавшее дориткин интерес: ну, скала, и скала – чего зря плёнку тратить? Джип намбер фор тормозит ещё несколько раз: иногда Доритка выскакивает из него, иногда просто клацает, высунувшись из окна. От восторга не соображает, что батарейка от такого темпа скоро скопытится, а у нас впереди ещё целых четыре лагуны! Наконец, выбираемся на широкую дорогу, набираем обороты. Пыль столбом – увеличиваем дистанцию. Вдруг – треск в рации, но ничего не слыхать. Спустя минут пять Флоренцо тормозит. Перед нами, уже заторможенные, первые четыре джипа. Народ высыпает наружу. Там – очередной сюрприз: справа во поле, не близко, группка викуний и каких-то больших птиц, по виду напоминающих страусов, но помельче. Это нанду, говорит Нитай. Они часто пасутся вместе с викуниями. Потому что одни из них плохо слышат, другие – не слишком хорошо видят. Но бегают и те, и другие – ветер в ушах свистит! Те, кто глуховаты – зрением остры, в то время, как вторые – наоборот. Вот и живут вместе – чтоб легче было от опасностей убегать.Потому что если опасность приблизится, то ли одни увидят, либо другие услышат – наверняка. Коллектив и разделение труда – великая сила; по одиночке – пиши пропало! Нандов сфотографировать не удаётся – они далеко, да и уже – то ли увидели, то ли услышали – складывая и раскладывая свои длинные угловатые ноги, враскоряку удаляются на ещё более безопасное расстояние.
Двери хлопают, моторы ревут, пустыня уносится назад, но не кончается. Мы мчимся по роскошному плоскогорью, разливанному пустынному плато. По бокам – отдельно стоящие, на почтительном расстоянии друг от друга – горы-одиночки: чёрная, коричневая с белым, сочно-жёлтая. Наша скорость не превышает пятидесяти, но общее ощущение – полёта, раскрепощённости, свободы. Уххх!
Для сравнения вспоминается наше путешествие по Ималайе Индийской. Горные красоты там – тоже палец в рот не клади, но – дорога… В Ималайе едешь медленно, совсем никуда не спешишь, потому что, дружок, ты на серпантине, с одной стороны которого – непременная пропасть, зачастую не огороженная даже хоть каким колышком. Таким образом, вместо того, чтобы всё время предаваться восхищению от созерцания небывалых горных красок, форм и трансформаций, добрую половину этого всего времени ты непроизвольно тратишь на раздумия о вечном: доедешь ли ты до следующего поворота? не выскочит ли из-за него навстречу потерявший управление трак? проскочишь ли через этот поток или ёбнешься в бурные воды его?..
Здесь же, в дикой боливийской пустыне, совсем всё иначе. Ты волен, как птица, пред тобою расстилается ровная поверхность, насколько поверхность в пустыне может быть ровна: понятно, что она бугриста, но кочки-то невелики, и, г;лавное – ни слева, ни справа никаких обрывов, всё чисто, всё спокойно на километры. Гуляй, Вася!
Внезапно Флоренцо говорит; «тпру», и наш железный конь замирает на вершине холма, с резвым таким, крутеньким уклоном. Уау, думаем мы, сейчас будет аттракцион «Американские горки, или Прыжок в неведомое».
Флоренцо крутит глазом по сторонам, и тот останавливается дважды, натыкаясь на что-то важное. Ну, конечно, от этой расслабухи у нас всё повылетало из головы – дай бог здоровья Флоренцо, единственно ответственному среди нас! Мы же – последний, заключительный джип намбер файв и потому должны зорко следить за тем, чтобы впереди идущие осилили дорогу, не растерялися б по путям. Справа от нас, у подножия нашего холма, последовав нашему примеру, тормозит джип намбер три и выжидательно контактирует с нами взглядом. Флоренцо кивает: «Третий, пошёл!», и джип продложает поступательное движение вперёд. На его месте появляется и застывает намбер фор. Флоренцо выдерживает пятиминутную паузу, затем повторяет команду: «Четвёртй, пошёл!», и джип срывается с места. Лидер забега и намбер ту, видимо, ускакали уже давно, теперь порядок восстановлен, можно трогаться и нам. Мы вжимаемся в кресла, приготавливаясь к отчаянному спуску, но Флоренцо выполняет его так плавно, в два приёма, что мы не успеваем почувствовать перепада высот. О кей, так тоже годится, мы аплодируем водителю, и Томсик протягивает ему конфетку, из наших сластевых запасов. Сейчас мы в пустыне одни, впереди – ни облачка пыли, едем не торопясь и не уставая ахать от сочетания полуденных красок. Справа – тёмно-коричневая плоская возвышенность с двумя белыми горбиками на ней: ну, ни дать, ни взять, кофе-капучино со взбитыми сливками. Слева гора, расползшаяся пологими жёлто-коричневыми волнами, очень напоминающая пирожное безе. Кушать подано, господа!
Минут через пятнадцать справа вдали замечаю странную картину: машина, стоящая на боку, и люди; кто-то прогуливается, кто-то сидит, кто-то прилёг в травке. Очень напоминает пикник, только не очень понятно, каким образом и для чего было ставить автомобиль на попа. Хотя – что гадать? – здесь, в горах, у народа столько странных и неизвестных нам традиций…
Я обращаю внимание членов экипажа на эту интересную мизансцену. «Может, это наж джип?» – высказывает предположение Томсик. Ну, да, как же я не догадался сразу: Нитай обещал отличное место для пикника, и это как раз соответствует. Правда, неясно, где остальные машины – ну, да мало ли, поди угадай, какие ещё сюрпризы припасены у нашего гида.
Приближаемся к пикнику, глушим мотор. Я выхожу полюбопытствовать. Джип, вроде, действительно наш, намбер фор, и действительно на боку. Рядом с ним неспешно бродит водитель – видимо, ждёт приглашения к столу. Дорит, уже отошедшая от джипа довольно далеко, лежит себе на животе, всматриваясь в пушистый островочек травы – ну, что, скажите на милость, можно было там найти, а вот, надо же, отыскала! Метрах в десяти от Дорит, чуть поближе к джипу, но всё ещё в отдаленни от него, сидит картинная парочка: Роник и Сандра. Он на корточках, как бы склонился над нею, придерживая; она откинулась, облокотясь на него в какой-то, как всегда, киношной позе, которая ей в данный момент представляется, очевидно, крайне эффектной. Они и вправду смотрятся эффектно, особенно в смысле цветовой гаммы: красное с белым.
Красное – это кровь.
Я оборачиваюсь к Дорит. Там уже Федер: перевернул её на спину, щупает пульс. Встаёт. Говорит: «Всё кончено. Она мертва.». Дорит, раскрыв рот, смотрит прямо на солнце, привязав его к себе недвижным взглядом. Джинсы её мокры.
Подбегаем к Ронику с Сандрой. Роник практически не пострадал – только ссадина на пальце. Сандра периодически стонет: громко, резко, протяжно. Федер ощупывает её. При дотрагивании к нижней части спины, она кричит сильнее. Закончив осмотр, Федер констатирует: левая нога сломана; наверное, проблемы с позвоночником. Она выживет.
Подходим к джипу. Он стоит на чьей-то спине. Тело женское, большое, грузное, чёрные длинные распущенные волосы. Похоже, кто-то из местных, возможно, одна из мамок, но таких крупных представителей индейского племени мы не видели. Точного состава каждого джипа мы не знаем, пытаемся догадаться. Это должна быть Каланит.
Я жму на кнопку рации – тишина. Ещё и ещё раз. Раздаётся слабое потрескивание. Нитай, ору я, у нас авария. Ответа нет. Рацию хватает Федер. «Две мертвы, одна тяжело ранена! – кричит он. – Срочно нужна помощь!». Рация молчит.
Рядом останавливается ещё один джип, с молодыми американцами. Одна из пассажирок – то ли врач, то ли медсестра. Бросается к Дорит, проверяет пульс, затем пытается обследовать Сандру. Ребята-американцы, мы с Федером, Флоренцо и водитель номер четыре пробуем перевернуть джип. Джип чуть сдвигается с места и снова возвращается на Каланит.
В это время в нашем джипе оживает водительская рация, Томсик бежит к ней, кричит: инцидент, инцидент, гоу хиа!
Возвращается Флоренцо, заводит машину и подъезжает к номеру четыре. Металлического троса у него, видимо, нет, поэтому он привязывает перевернувшуюся машину к своей каким-то резиновым жгутом. Нажимает на газ. Джип номер четыре наклоняется, но тут резина лопает, и автомобиль снова возвращается на Каланит.
Недалеко от места происшествия я обнаруживаю бочку с бензином, слетевшую при аварии. Она открыта, бензин медленно стекает в пустыню. Пустыня насухо впитывает бензин. Вроде, не опасно. На всякий случай, предупреждаю всех: к бочке не подходить. Мы бессильны. Американцы куда-то звонят, я продолжаю пробовать связаться с Нитаем. Где его долбаная аптечка скорой помощи, где сраный армейский вертолёт?..
Джип номер один прибывает минут через сорок после того, как Томсику удалось передать информацию об аварии. Подъезжают ещё несколько джипов – случайных, и в итоге номер четыре стаскивают с тела Каланит. Выясняется, пульс её работает, она жива! Мамки бросаются к Дорит. «Пульс! – кричит одна из них. – Есть пульс!» Они тащат баллон с кислородом, прикладывают маску к раскрытому рту Дорит. Подбегает Федер, пробует пульс. Встаёт, машет отрицательно головой. Мамки – молодые девчонки, лет по двадцать. Одна из них начинает голосить, чуть не впадая в истерику; вторая приводит её в чувство. Федер пытается наложить шину на ногу Сандры. Он нашёл два каких-то обломка – что-то от перевернувшегося джипа – но их нечем связать. Я нахожу возле одной из машин жгут, отношу Федеру, держу обломки, пока он делает перевязку. Сандре дают кислород, маску прикрепить нечем, у Нитая не находится даже пластыря, поэтому маску держит Томсик. Сандра всё время спрашивает, где её солнечные очки. Каланит уже на спине, тоже дышит кислородом. Она тёмно-синего или фиолетового цвета, я не узнаю её. Федер говорит, что она тоже может выкарабкаться, но всё будет зависеть от того, как скоро ей окажут квалифицированную помощь. Ей бы сейчас сделать пару инфузий, говорит он, но у Нитая ничего нет…
Что-то говорят о вертолёте.
То ли Нитаю удалось с ним связаться, но лётчик ответил, что там, где произошла авария, он не сможет приземлиться. Вы верите, что вертолёт не сможет приземлиться в пустыне, на широченном плато?! Вы верите, что такой ответ мог быть получен от армейского пилота?
То ли Нитаю удалось связаться с вертолётом, но он сообщил, что одна мертва, а две легко ранены – зачем в такой ситуации зазря гонять вертолёт? Возможно, в этом случае Нитай действовал в соответствии со своим парамедицинским образованием. Ведь у нас – будь то теракт, война или просто авария – приняты три градации: если человек жив – ранение считается лёгким; если состояние критическое – ранение средней тяжести; если же говорят, что ранение тяжёлое – надеяться практически не на что. Видимо, дипломированный парамедик, веря в свою дипломированность, решил сам определить состояние Каланит, как лёгкое. Вот вертолёт и не полетел.
Есть, правда, ещё одна версия, более логичная: Нитаю просто не удалось связаться ни с каким вертолётом, потому что никакая связь в этих местах не работала.
И, наконец, самая потенциально верная догадка: никакого спутникового аппарата, позволяющего Нитаю связываться с вертолётом боливийской армии – никогда не существовало вовсе. Но когда сообщаешь об этом экскурсантам – звучит впечатляюще. А главное – успокаивает их, создаёт правильную психологическую атмосферу в группе. Если бы не этот досадный казус.
Пока происходит общая суматоха, прибывают оставшиеся наши два джипа. Плачущая Пина рассказывает о случившемся. Заава рыдает: за время поездки она сошлась с Дорит и Каланит ближе остальных. Более того, сегодня она собиралась ехать вместе с ними, они даже переложили какие-то вещи из багажника в другой джип, освободив таким образом самое заднее сидение (в принципе, в джипе есть семь пассажирских мест), но там было сидеть не слишком удобно, и от первоначального решения она отказалсь.
Меня притягивает Дорит. Она осталась совсем одна – все суетятся вокруг Каланит и Сандры, а на неё – ноль внимания. Поэтому я как бы от лица всех, что мы не бросили, не забыли, периодически подхожу к ней. Смотрю на оскаленный рот, на глаза, уставленные в равнодушное, безукоризненно синее, насыщенно тёмно-синее небо, невероятно красивое. Цвета глаз Дорит не помню, но они выражают точно такое же равнодушие. Впрочем, возможно, глаза были уже закрыты, не помню. Тёмное пятно на джинсах – последняя «остановка пи-пи» Дорит. Забыл посмотреть – был на ней инкский двадцатигранный крестик-чакана или нет. Хотя крестик мог и оторваться: джип, судя по всему, перевернулся несколько раз, он вообще стоял наоборот – как будто до того ехал навстречу нашему движению. Окна с правой стороны разбиты, лобовое стекло – тоже. Дорит, вероятнее всего, вылетела из окна, пробив его головой. Федер говорил, что у неё была сломана шея. Возможно, если бы нам напомнили пристегнуться, Дорит осталась бы жива. Нитай предупреждал о стольких мелочах, включая количество трусов, которые необходимо взять с собой, а о главном сказать забыл. Ремни безопасности, аптечка первой помощи, геликоптер боливийских ВВС – не сработало ничего. Дорит навсегда осталась лежать, оскаленная в небо, с мокрым пятном на джинсах, среди невыносимого великолепия андской пустыни. Душа её вылетела из открытого рта, как она сама – через лобовое стекло, и растворилась в прозрачной морозной солнечной атмосфере. С тех высот путь до неба короче.
Нитай руководит процессом. Три джипа освобождаются от груза. В один загружается Сандра (её сопровождает Роник), в другой – Каланит (в сопровождении Нитая), в третий – Дорит, одна (ей сопровождающий не нужен). Машины отправляются в ту сторону, откуда мы приехали – вроде, как в больницу. Из действующих остаётся только наш джип – номер пять. Сверху он загружается под завязку, внутренний багажник – тоже, мы с Томсиком и Федер с Пиной забираемся на свои места: Флоренцо должен отвезти нас на какой-то перевалочный пункт, затем вернуться за остальными и остальным. Мы переглядываемся с Федером и заявляем: пусть едут женщины, мы – потом. Видимо, срабатывает советское воспитание. Внутренний багажник разгружается, освобождается заднее сидение и семь наших женщин отправляются с Флоренцо. Остаются мужики и Бася. А также Кени, две мамки и водитель номер четыре. И куча наших вещей, включая еду, бензин и кислород.
Мужики начинают обсуждать случившееся, Бася стоит в стороне, я хожу вокруг да около, иногда прислушиваясь к обсуждению.
ФЕДЕР: Всё, поездка закончилась.
ГИДОН: Да, наверное, закончилась.
ФЕДЕР: Я считаю, дальше продолжать нельзя.
АДИК: Да, наверное, не стоит.
ГЕНЕРАЛ: Произошло то, что произошло. Всякое бывает. Но если поездка прервётся, фирма должна будет заплатить нам компенсацию. Или вернуть все деньги, или хотя бы за ту часть, что не состоится.
Я отхожу в сторону. Я не знаю, хочу ли я, чтобы поездка прервалась, я не понимаю, как мы будем вести себя, если она продолжится, я не хочу ни о чём этом думать вообще. Как будет – так будет. Я подхожу к джипу номер четыре, который уже стоит на колёсах, и подробно фотографирую его со всех сторон. Без всякой задней мысли. Просто так. Потому что я не знаю, что я должен делать. В послеполуденной андской пустыне зимой холодно. На мне – слоёв шесть, включая толстый шерстяной свитер и куртку-пуховик. Шапочка-ниндзя, закрывающая голову и шею, оставляющая свободными только узкую центральную часть лица, а сверху меховой шлем. Мне кажется забавным сделать автопортрет, я отвожу вперёд вытянутую руку с фотоаппаратом, прицеливаюсь себе в лоб и клацаю. Получается снимок «Пленный Гитлер отпугивает папанинцев». Смешно.
Снова приближаюсь к нашим. Теперь они обсуждают, как это могло произойти.
– Перевернуть джип-тойоту ланд-крузер – это надо постараться, – говорит Генерал.
Федер, который любит путешествовать по пересечённым местностям за рулём джипа 4х4, говорит, что при определённом положении переключателя привода этого автомобиля нельзя давать по тормозам – водитель, видимо нажал, вот и…
Все сходятся на том, что, скорее, всего, водитель не слишком опытен да к тому же превысил скорость.
Я ухожу – просто чтобы не стоять на месте. Я иду и смотрю под ноги. Бугристая поверхность плато кажется угрожающе опасной. Я вообще не понимаю, как автомобиль может здесь проехать. С момента отъезда Флоренцо проходит минут сорок. Когда он должен вернуться, неизвестно. Связи с ними нет никакой. Я тупо меряю шагами пустыню и твержу вслух: «Пожалуйста, пусть у них всё будет хорошо».
Флоренцо приезжает ещё минут через сорок. Мы кидаем наши вещи на крышу, Флоренцо перевязывает их. Мы садимся, едем. Кени с нами. Мамки, водитель номер четыре и оставшийся багаж ждут следующей ходки. Флоренцо едет медленно, внимательно вглядывается в дорогу. Мы все пристёгнуты и напряжены. Мы проезжаем те четыре лагуны, которые должны были стать нашими сегодняшними сюрпризами, я почему-то ждал, что они тоже будут разноцветны, но нет, ничего подобного, хотя, конечно, очень красивы. Сегодня чувство восприятия прекрасного как-то по-особенному обострено. Фотоаппараты бездействуют, мы молчим. О чём думает каждый – бог весть. Я продолжаю талдычить, но уже про себя: «Пожалуйста, пусть у нас всё будет хорошо».
Наконец, останавливаемся у небольшого здания. Это гостиничка на берегу очередной лагуны. Все окна выходят на озеро. По воде величаво разгуливают утончённые, изысканные бело-розовые фламинго, плавно изгибая змеиные шеи с выгнутыми массивными жёлто-чёрными клювами.
Наши женщины сидят в лобби, с ними две девушки-израильтянки, случайно оказавшиеся здесь. То есть они приехали сюда только вчера, переночевали, а сегодня должны были куда-то там улетать, но джип, на котором они путешествовали, в ночи куда-то смылся и не вернулся в назначенный срок. В результате билеты на самолёт пропали и, вот, они торчат в этой чудной гостиничке, не имея ни малейшего понятия, как и когда отсюда выберутся.
Какой-то местный человек, заехав в гостиницу, сообщает, что слышал по радио – раз в час по специальной связи здесь передают новости – о нашей аварии. Сейчас два часа по здешнему времени – значит, в Израиле девять вечера. Новости – особенно нерадостные – в наш интернетный век расходятся быстро, и мы понимаем, что, в принципе, возможно, что о трагедии уже известно и у нас дома. Но та паутина, что опутала весь мир и обнаружила в одной из своих ячеек известие о жертвах аварии посреди глухой высокогорной пустыни, до нас не дотягивается. Связи с внешним миром нет никакой. В гостиничке о существовании интернета знают понаслышке, мобильные телефоны здесь можно только подзарядить от специального генератора – нажимать на кнопки бессмысленно. Существует, однако, какой-то телефонный аппарат из времён взятия Смольным Зимнего, который иногда, по независящим от него причинам, случается, может соединить с большой землёй, и мы всё время слышим, как хозяйка гостинички крутит его допотопную ручку и кричит в пустоту: «Центр, ответьте, вас вызывает Таймыр!» (по-испански).
Мы в панике: если новость передадут в Израиле, то, понятное дело, без имён, и если кто-то из наших родственников услышит, то как узнает, что с нами, не пострадавшими, всё в порядке? Девочки-израильтянки надеятся, что им всё-таки удастся сегодня добраться до Уюни, там есть и мобильная связь, и интернет, и мы передаём им имейлы наших близких, просим сообщить, что лично у нас всё просто превосходно. Неожиданно за ними таки да приезжает их сбежавший джип, мы прощаемся и надеемся, что вести о нашем благополучии скоро дойдут до адресатов. Это немножко успокаивает.
Кени, сразу по приезде в гостиничку заказавший на всех обед, приглашает к столу. Несмотря на символический сегодняшний завтрак, есть не хочется. Нам подают суп из кинуа. Поглощаем пищу молча. Приходит Кени и сообщает, что имеются две возможности: либо заночевать здесь, либо ехать до Уюни, но это ещё часа три. Флоренцо с мамками только что вернулся, а также прибыл один из наших джипов, который отвозил пострадавших в больницу.
– Что там? – спрашиваем мы.
Кени отвечает: всё в порядке. Понятно, что он имеет в виду тот порядок, который в данной ситуации возможен.
Мы отказываемся от продолжения обеда и решаем выезжать немедленно: всё-таки в Уюни мы сами сможем связаться с домом и успокоить родных. Садимся в машину, за рулём – Флоренцо. Мы понимаем, что он вообще ничего не ел с утра и предлагаем ему пообедать. Он отказывается, показывает нам пакетик с яблоком: мол, всё о’кей. Мы выезжаем. Обе машины загружены до предела: на каждой вдобавок по бочке бензина, и это обстоятельство, на которое раньше мы не обращали никакого внимания, сегодня вызывает нептриятную дрожь в животе. Джип номер два идёт первым, Флоренцо, как всегда, завершает кавалькаду. Дорога не везде плоская, вначале идут подъёмы и спуски, но без обрывов по краям. И спуски, и подъёмы – все в рытвинах и ухабах. Джипы медленно переступают с бугра в яму, из ямы на следующий бугор. Мы вздрагиваем от каждого толчка – не только в физическом смысле. Джипы часто останавливаются: водители советуются друг с другом, как взять очередное препятствие. В прошлой жизни они, наверное, преодолели бы этот маршрут без запинки. Темнеет – сначала медленно, потом быстро. Дорогу освещают лишь фары. Выезжаем на сравнительно ровную поверхность – плато примерно с тем же рельефом, по которому мы с восторгом катились ещё каких-нибудь шесть часов тому назад. С тех пор мир существенно изменился. Беспрерывно ликующий идиотизм туриста угас, пришёл страх, против которого мозг бессилен. Единственная наша надежда – Флоренцо. Мы предлагаем ему свои припасённые для прекрасного времяпрепровождения сладости. Он, не глядя, хватает предложенное и сметает всё подчистую. Рядом с ним сидит Адик, в задачу которого входит периодически задавать Флоренцо какие-нибудь вопросы, чтобы тот не уснул. Наконец, выезжаем на просёлочную дорогу. Машин нет, ни попутных, ни встречных – чтобы лучше ориентироваться на дороге, Флоренцо включает дальний свет. Внезапно из темноты выплывает трак и бьёт ответным дальним по нам. Флоренцо резко тормозит. Выходит, осматривает автомобиль, возвращается. Мы в панике – что случилось? Флоренцо кивает: всё о’кей, но с места не двигается. Я жму на кнопку своей рации – такая же есть у Кени, который едет в переднем джипе. Самого джипа мы не видим – он ушёл вперёд. Я сигналю ещё и ещё – никакого ответа. Минут через десять они возвращаются: то ли рация всё-таки сработала, то ли они просто обнаружили нашу пропажу. Кени и его водитель выясняют с Флоренцо, что произошло. Вроде бы, всё нормально. Мы думаем, что Флоренцо остановился, потому что его ослепил встречный трак. Просим Кени не отрываться от нас, хотя и здесь, на дороге, пыль не позволяет ехать друг за другом вплотную.
Возобновляем движение. Едем осторожно и долго. Навстречу невесть откуда берущимся автобусам и тракам, которые идут только на дальнем свете. Первый джип опять пропадает из виду. Продвигаемся в одиночку. Через четверть часа замечаем красные тормозные огни – наверное, наши, ждут нас. Вглядываясь издалека, обнаруживаем, что там стоят два джипа – стало быть, не наши. Подъехав ближе, понимаем, что – да наши: второй джип прибыл с Нитаем. Нитай подходит к нам и сообщает, что Дорит, как мы уже знаем, не с нами, а остальных он отправил на самолёте в Ла Пас, в больницу, всё под контролем, всё о’кей. Едем в Уюни, там и заночуем, езды осталось час, не более того.
Дорит, как мы уже знаем, не с нами – так просто, так буднично. И главное – ни слова вранья. Никакого пафоса, как в случае с геликоптером боливийских ВВС. Правда может обойтись без патетики.
В Уюни прибываем часам к девяти, гостиница нормальная, номера просторные, холодные, как и всё здесь, горячей воды нет. «Вы же понимаете, в последний момент снять гостиницу – дело непростое, это всё, что мне удалось,- поясняет Нитай и добавляет, – Впрочем, здесь всё такое – Боливия.».
Он даёт нам полчаса – переодеться, умыться, затем приглашает на ужин. Перед ужином – общий сбор в лобби. «Сегодня был непростой день, – говорит Нитай, – Дорит, как вы знаете, не с нами. Я только что связался с нашими, они уже в Ла Пасе. Каланит тоже не с нами. Сандра в полном порядке, в больнице. С ней Роник. Завтра туда прибудет Лиз. Пойдёмте ужинать – в этом заведении готовят отличную пиццу.»
…………………………………………………………………………………………………….

17. СОЛЯР

Утром встаём около семи, вещи вытаскиваем в лобби, не знаем, куда их приткнуть: там уже всё заполнено каким-то спортивными сумками, рюкзаками. Прибыла многочисленная компания весёлых, пышущих здоровьем голландцев –покорять соляр. Нитай освобождает местечко для нас. «Сегодня по плану – соляр, главная достопримечательность Боливии, то, из-за чего, собственно, мы в эту страну и приехали. – говорит он. – Если кто-то хочет, он может прервать поездку – я пойму и помогу, естественно, вылететь в Израиль. Как вы знаете, через два дня мы будем в Лиме, там Федер с Пиной расстаются с нами: у них ожидается прибавление семейства в Беэр Шэве. Кто пожелает – может присоединиться к ним. Я считаю, что поездку нужно продолжать. Вы заплатили немало денег, проделали такой большой путь. Да, вчера произошла трагедия, но это – чистая случайность. Несчастный случай – глупый, обидный – джип нечаянно наехал на камень или бугорок, водитель не удержал руль, машина перевернулась. Бывает. Со всяким может случиться, для этого не обязательно нужно уезжать так далеко. Все ходим под богом. Очень жалко девочек. Мы обязательно помолимся сегодня за них, но не здесь – там, на соляре. На открытом воздухе. Чтобы они нас услышали. Там есть для этого подходящее место.»
И мы поехали на соляр.
…Вначале – посещение посёлочка Колчани, где занимаются обработкой соли, доставляемой с соляного прииска. Заходим в один из дворов. Посередине – белый холм. Нитай притаскивает тачку, демонстрирует, как загружают соль (собственно, обычно, лопатой), затем рассказывает и показывает, куда её отвозят, где и как высушивают, просеивают, расфасовывают. Увлекательный такой производственный процесс. На улице перед двором – традиционный рыночек, где, кроме изделий из йам-альпак, полно местных сувениров: всяческих фигурок из соли. Фотографируем производственный процесс, закупаем соляные сувениры. “Вообще, – говорит Нитай, – Я привожу сюда людей после того, как они побывали на самом соляре, тогда они начинают лучше понимать истинный смысл…”. Истинный смысл чего именно, я уже не помню, но в голосе гида звучит такое искреннее сожаление, что мне становится немножко не по себе.
Наконец, едем на долгожданный соляр. Въезд платный, но у нас всё включено, нас не колышет. Расплачивается Кени, и через КПП, напоминающий полуразрушенную землянку времён первой мировой, мы проникаем на территорию национального солёного парка.
Соляр Уюни выглядит так. Возьмите чистый лист писчей бумаги формата А3. Поставьте где-нибудь посерёдке махонькую точку. Вообразите, что эта точка – вы. Тогда всё остальное вокруг Вас – и будет соляр. Двенадцать тысяч квадратных километров (половина площади Израиля) белого ровного цвета. Белого, как тополиный пух, но не тополиный пух. Белого как молоко, но не молоко. Белого, как облако, но не облако. Поваренная соль толщиной от двух до восьми метров. Десять миллиардов тонн соли. Бескрайняя белизна. Никаких бугров, кочек, рытвин, впадин. Плоскость как она есть в чистом виде. Мёртвое поле.
Первое, что мы видим – на грубо слепленном постаменте – камень с выбитыми на нём именами. Пять израильского происхождения, пять – японского, три – боливийского. Всего тринадцать. Нитай рассказывает, что раньше здесь, на соляре, было принято устраивать гонки. Не официальные соревнования, а просто для кайфа: водители гоняли джипы, развлекая туристов выплесками адреналина. Это случилось четыре года назад, в 2008-м. Один джип – пять израильтян и водитель – мчался, допустим с севера наюг. Другой – пять японцев, водитель и мамка – с юга на север. Несмотря не необъятность предлагаемых обстоятельств, вышло так, что они неслись по одной и той же прямой, навстречу друг другу. Один шанс из тысячи. Из десятков, из сотен тысяч. Но и это, казалось бы, не беда: на таком беспределе ничего не стоит разминуться: в Боливии правостороннее движение – стало быть, каждый водитель берёт вправо и катится беспрепятственно, даже скорость сбавлять не нужно. Первого мая 2008-го один водитель крутанул руль вправо, другой – влево. Машины столкнулись лоб в лоб и сгорели заживо. С тех пор на соляре максимально допустимая скорость – 50.
Это было то самое, подходящее место, о котором говорил Нитай, где мы должны были помянуть Дорит и Каланит. Мы сделали это. И пошли фотографировать соль.
Конечно, больше всего это напоминает снег. Это просто очень похоже на снег. Более того, у меня ни разу не возникло мысли, что это не снег. Такой высокогорный (говорят, 3650 над Мо) зимний курорт. Для любителей беговых лыж. Да и температуры вполне снежные: не жарко.
Снег хрустит под колёсами, мы едем в снежный музей. То есть раньше там была снежная гостиница, вроде той, в которой несколько дней назад ночевали мы, а теперь сделали музей. Перед ним – круглая эстрада с флагами всех стран и народов. Томсик подходит к развевающемуся бело-голубому израильскому полотнищу, я снимаю её на память. Картина называется: «У каждого своя гордость». Музей весь из снежных блоков, со снежными скульптурами внутри, снежными столами и стульями, снежным полом. Этот снег никогда не тает, потому что всё-таки он – соль. Соль, который так и не отдала мне Каланит. Говорят, если у людей остаются долги на земле – они, люди, могут вернуться.
Затем нас везут дальше, куда-то в глубину ледяного поля. Лёд здесь нескользкий – скорее, наоборот. Нет никаких опасений, что он провалится, и ты уйдёшь на льдине дрейфовать в открытое море. Говорят, под соляром скрывается озеро, глубиной до 20-ти метров, но и оно солёное – не утонешь. Трудно, наверное, найти место на нашей планете, более безопасное, чем это.
Мы останавливаемся посреди чистого листа, водители проколупывают лунки в белом насте. Красными замороженными руками выламывают из недр причудливые кристаллы льда и дают их туристам: на память. Конечно, никакой не лёд. Соль, как и всё здесь.
«А теперь, – говорит Нитай, – мы едем на самую главную аттракцию: будем делать знаменитые фотографии Соляра.»
После десяти – пятнадцатиминутного проезда оказываемся ровно в таком же пейзаже, как предыдущий. Разбегающаяся по всем направлениям горизонтали ровная сверкающая белизна, покрытая густым слоем сочной недвижной синевы. Здесь нет точек отсчёта, предметы теряют свои размеры, ничто не сравнимо ни с чем. Поэтому знаменитые фотографии Соляра делаются так. Кладётся, допустим пустая бутылка из-под воды. Фотограф ложится рядом, направляя объектив на бутылку так, что она занимает большую часть кадра. Фотографирующийся отходит на расстояние, указываемое фотографом, то есть до тех пор, пока в кадре не создастся видимость того, что человеческий объект стоит на бутылочном реквизите. Вариантов масса, всё зависит от фантазии художника и его умения точно схватить кажущуюся совмещённую действительность. Человек, бегущий по лежащей банке из-под чипсов – рекламный слоган «От здоровья не убежишь!». Человек, с воздетыми руками, соединив ладошки, словно джин, выплывает из стоящей бутылки – «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» («пылью», «солью», «болью»). Человек, держащий на ладони джип или на двух ладонях – двух других людей: «В здоровом теле – здоровый дух» или «Один Здоровый Дух сильнее тела двух». А ещё если удаётся заснять кого в вертикальном прыжке – тоже получается очень необычно и впечатляюще: «Человек рождён для счастья, как птица для полёта». Кени и мамки фотографируют нас, выказывая серьёзную профессиональную подготовку в этой области и достойный художественный вкус. Нитай помогает им, но больше в качестве модели, хотя говорит, что заканчивал специальный курс по фотографированию, и у него даже имеется соответствующий диплом.
Когда сюжеты фотосессии истощаются, нас везут дальше, вглубь соляра, к последней достопримечательности. Называется Остров Кактусов. Вернее, вообще-то имя ему Инкауаси, то есть Остров Рыбы, потому что, говорят, в сезон дождей он отражается на поверхности соляра именно в форме рыбы. Но поскольку весь он порос кактусами, то в нашей памяти остаётся всё-таки как Остров Кактусов. Ходят слухи, что раньше он вообще был под водой, а когда озеро высохло – выбрался наружу. Состоит из кораллов. Перелётные фламинго занесли сюда семечки кактусов, которые здесь и прижились. Кактус – растение бесхитростное, растёт со скоростью 1 сантиметр в год, так что, имея прибор для измерения высоты, легко подсчитать возраст каждого индивида. Чтоб вам было понятнее, приведу пример. Кактусов ниже человеческого роста не бывает. Новорождённая особь начинается метров с двух, то есть только плод вынашивается в течение порядка двухсот лет. То, что стоит у вас дома в горшочках – скорее всего, недоразвитый эмбрион, взятый в первую брачную ночь, немедленно сразу же после совокупления. И вот, ты идёшь среди этих гигантов (кстати, предполагаю, что вторая страна, куда попал недотёпа-Гулливер, была где-то здесь), и тебя охватывает благоговейное чувство: ведь даже самый низкорослый из них, быть может, знал Пушкина! А ведь там есть кактусы, как утверждают энциклопедии, свыше десяти метров. Нитай говорит, что старейшине острова 800 лет, но потом позволяет нам сфотографироваться с девятиметровым, судя по табличке, экземпляром.
Зрелище воистину восхитительное, вне зависимости от ваших конкретных эстетических пристрастий: посреди беспредельной снежной равнины – лес богатырских кактусов, взросший на коралловой горе. Не уверен, что Северный Полюс может предложить что-нибудь альтернативное.
Затем – обед. У подножия Инкауаси располагаются каменные столики – для пикников. На открытых джиповых багажниках выставлена еда: наш шведский стол. Сегодня мамки угощают йамой. Мясо оказывается жёстким, никаким: то ли мамки не сильны в приготовлении своего национального традиционного скота, то ли сам скот такой. Возможен и третий вариант: как Запад не сходится с Востоком, так и вкус индейцев кечуа бесконечно далёк от того, что привычен нам.
После обеда – перерыв на баньос и прощальные фотоснимки с Соляром. Если встать спиной к Острову Кактусов и смотреть на снег, заполняющий оставшееся пространство, то там, впереди, как три миража, вырисовываются три горы в сине-голубых оттенках. Это Куско, Тунупа и Кузина – последнюю, на самом деле, зовут как-то иначе, как именно, я не запомнил, начинается тоже на «К», но всезнайка-интернет предлагает почему-то имя «Кузина». Так вот, прекрасная принцесса Тунупа была помолвлена с прекрасным принцем Куско, а может быть даже, и родила от него, но пришлая красотка Кузина (во всяком случае, та, что начинается на «К»), завлекла принца в свои амурные сети, и безутешная Тунупа на протяжении долгих одиноких лет проливала здесь свои горькие, солёные слёзы. Такова история происхождения Соляра, что бы там ни говорили учёные, бряцая познаниями в геоморфологии. Это очень красивое и очень печальное место. Так часто бывает в жизни – что несчастье одних становится для других источником высокого катарсиса.
Говорят, белый цвет содержит спектр всех цветов радуги. Возможно даже, это, в каком-то смысле правда. Я думаю, что есть белый и белый. Наш белый не содержал в себе ничего, кроме себя самого. Был ещё синий, но – сверху. Они не проникали друг в друга. Они мирно соседствовали, поделив пространство на паритетных началах.
Мы расстаёмся с нашим белым и неделимым и возвращаемся туда, где всё плюсуется, вычитается, умножается и делится. На одной из остановок «пи-пи» казначейша Браха, ответственная за сбор податей на пикники и воду, приносит от Нитая весть. За минувшую неделю мы задолжали ему по 30 долларов США, и, поскольку он платил также за тех четверых, которые сейчас в Ла Пасе, он говорит, что мы, если хотим, можем раскинуть эти деньги между собой – получится по 40 баксов. К нашей чести, никто не выражает никаких колебаний. Не вопрос, говорим мы. Кончено, заплатим, говорим мы. Это очень странное предложение, но мы заплатим, говорим мы. «Скажи, – спрашивает у Брахи Томсик, – это твоя, то есть наша инициатива, или он так сказал?». Браха отвечает, что ей тоже представляется такой вариант не слишком логичным, но это именно то, что предложил Нитай. «А не более было бы правильно, – спрашиваю я, – Если бы, вернувшись в Израиль, он встретился с сыном, к примеру, Дорит и сказал ему: «Ты знаешь, твоя мама не отдала мне тридцать американских долларов – гони-ка должок, а?». Мне очень хотелось бы поприсутствовать при этой встрече – увидеть его глаза… Мы, конечно, заплатим, – говорю я, – И не станем выяснять с ним отношения. Пусть это останется на его совести.»
Разумеется, совесть Нитая тут ни при чём. Мы платим эту мизерную сумму за то, что мы сейчас здесь, а не в Ла Пасе.
В 19.00 ужин – в той гостинице, где мы ночевали накануне; и на сей раз нас кормят всё той же знаменитой, лучшей в этих краях пиццей. Затем джипы доставляют нас на на центральный автобусный терминал, где мы (я, Томсик, Федер и Пина) прощаемся с нашим замечательным Флоренцо, дав ему 400 боливианов, то есть примерно 60 долларов, что составляет четверть среднестатистической боливийской месячной зарплаты. Свои жизни, как вы понимаете, к тому времени мы оцениваем уже недорого. В 21.00 загружаемся в ночной автобус, который к утру должен доставить нас в Ла Пас.
Автобус мощный, огромный, кондиционированный, с откидывающимися, как в самолёте, сидениями. Нам предстоит пересечь ночную пустыню, которая, как мы уже знали, небезопасна и днём. Нитай сообщает, что беспокоиться не о чем: по устойчивости, автобус не уступает танку, в нём два опытнейших водителя, которые сменяют друг друга каждый час, внутри имеется оборудованный туалет, перед поездкой даже разносят еду, но, ввиду съеденной только что пиццы, нам она вряд ли понадобится. Короче, ночь обещает быть спокойной, хотя, может, и не совсем такой комфортной, как в пятизвёздном отеле. Я бы сказал, добавляет он, что поездка будет ужасно неудобной, не о чем говорить, но я знаю, что вы выдержите. А отоспаться у вас будет время в Ла Пасе.
Как наш гид сказал, так, в общем-то, и было. Автобус трясло на ухабах пустынного плоскогорья, мы пристегнулись, хотя и на этот раз не получили по данному поводу никаких инструкций, мы тоскливо всматривались в заоконную черноту и закрывали глаза, чтобы не видеть её, поскорее как-нибудь заснуть и проснуться уже после того, как дорога закончится. Туалет был закрыт, а когда открылся, оказалось, что он без света, неясно, как им пользоваться, и функционирует ли он вообще. Водитель был всего один, дверь отделяющая его кабину от пассажирского салона, постоянно распахивалась и иногда грюкала, когда он, видимо в сердцах, отпихивал её от себя одной рукой, чтобы не мешала, а второй боролся с рулевым управлением вверенного ему танка. Возможно, впрочем, что я преувеличиваю, и то были просто обрывочные дурные сновидения, взвивающиеся, как горячие сероводородные пары над скворчащим гейзером подсознания.
Часа в четыре, когда полоса природных препятствий осталась уже позади, автобус затормозил посреди какого-то городка. Нитай сказал, что все, кто не спит и хочет, может воспользоваться стационарным туалетом, который вот тут, за углом: прямо и налево. Мы, практически все, не спали и хотели, но – не смогли: в указанном направлении никакого стационара не оказалось – ни прямо и налево, ни просто прямо, ни просто налево, ни даже прямо и направо или только направо. Пришлось действовать, как обычно, в обстановке, приближенной к боевой: кто под случайным кустом, кто за мусорным баком, кто непосредствеено посреди тротуара, благо время поздне-раннее и праздношатающегося прохожего люда немного. Я лично видел только трёх девушек, возвращающихся, видимо, после работы, на нас они никакого внимания не обратили – так, болтали о чём-то, я даже не понял, по-испански или на кечуа.
В Ла Пас прибыли около семи, на остановке нас встречала Лиз. Она сказала, что была у Сандры в больнице, Роник с ней, всё в порядке. Ла Пасовские врачи находятся в постоянной телефонной связи с израильскими, так что всё в порядке. В порядке, в порядке, в порядке. Насколько возможно. Глаза на мокром месте, но держится: Лиз – сильная женщина. Мы долго ждём другой автобус, который должен доставить нас в гостиницу. Через полчаса выясняется, что автобус давно уже приехал, стоит напротив и ждёт нас. Нитай категорически приказывает не дотрагиваться до вещей, все сумки переносит и загружает сам. Логика неясна, но после такой ночи нельзя требовать от человека соблюдения причинно-следственных связей. Едем по улицам просыпающегося Ла Паса, центральная авенида уставлена скамейками, по типу трибун, всюду праздничные плакаты. Давненько мы не видали фиест. Нитай поясняет, что сегодня День Независимости Перу. Потом, спохватившись, что мы в Боливии, добавляет, вчитавшись в плакаты: здесь проходит фольклорный фестиваль факультетов местного университета. Прибываем в гостиницу, получаем отдых – до 13.00.

18. ЛА ПАС

Мы с Томсиком поднимаемся в номер и примерно час тратим на перекладывание вещей и помывку личного состава. Спать не ложимся, хотя после такой ночи это было бы самое мудрое решение – выходим на улицу, потому что, как уже было сказано, после такой ночи трудно ожидать от человека логических действий.
Сегодня суббота, выходной, город мог бы поспать подольше, но, с другой стороны – День Независимости у соседей да собственный фольклорный праздник. При таком соотношении сил, всегда побеждает второе. Улицы постепенно заполняются прогуливающимся народом, местным и туристическим, зрители занимают скамейки на центральной авениде. На другой стороне авениды располагаются торговцы промышленных товаров (сувениры и солнечные очки, изделия из альпаки и солнечные очки, а также солнечные очки просто так – видимо, близость к солнцу здешних мест делает этот товар особенно популярным) и национального традиционного фаст-фуда (варёная кукуруза, пирожки-салтенья, запечённые свиные туши). Фестиваль фольклора уже начался. Беспрерывного потока шествующих демонстрантов с цветами и транспарантами пока нет, но время от времени с верхней части авениды спускаются первые участники. Это очень напоминает Paurcatamboвскую фиесту – правда, без акцентировки внимания на половую невинность.
Вначале появляется плакат с наименованием университетского факультета, затем – колонна его непосредственных представителей: все разряжены в красочные индейские костюмы времён преданий и легенд, с перьями-копьями-масками-париками, все пляшут-бегут-скачут под музыку живого оркестра, торжественно шагающего (в крайнем случае, едущего) позади. Томсик пробивается прямо на ту часть авениды, где происходит действо, вытаскивает за собой и меня, кидается к каждому новому участнику, и я, со скоростью профессионального папарацци, запечатлеваю сии незабываемые картинки с выставки. Часа через два возвращается (по крайней мере, ко мне) утерянная после сумбурной ночи логика, и я настаиваю на немедленном возвращении в номер для хотя бы небольшого отдыха перед последующим общим культпоходом. Томсик, с видимою неохотою, соглашается. Казалось бы, всего два года разница, а как сказывается! Да, в наши лета нелегко соответствовать капризам молодой жены…
В 13.00 начинаем экскурсию по Ла Пасу. Нитай сообщает, что они с Лиз были в больнице у Сандры, в палату к ней не пускают, но рассказывают, что, придя в себя, первым делом она спросила, где её очки, а потом сказала: эх, жаль, что я пропустила Соляр!
Вначале едем в Долину Луны, главную природную окололапасовскую достопримечательность. По пути узнаём, что Ла Пас ( на самом деле, название гораздо более длинное и солидное) в переводе есть Город Мира или даже Богоматерь Мира. Он находится на трёх уровнях: нижняя, респектабельная часть на высоте 3100, центральная часть – 3600 и верхняя, районы нищеты и аэропорта, Альто – 4100 над уровнем Мо. Это самая высокогорная столица мира – так что не исключено, что название «Город Мира» связано именно с этой похвальбой. Здесь находится самый высокогорный в мире олимпийский стадион, самое высокогорное в мире поле для гольфа и, осмелюсь предположить, самые высокогорные магазины, школы, аптеки и туалеты, если сравнивать их с аналогичными учреждениями в других мировых столицах.
Лунная Долина есть парк, или, точнее, лес высоких, вытянутых, узких, остроконечных утёсов и скал, напоминающих башни, замки, да и просто какую-то секретную страну из эпоса маленьких неизвестных народов, укрывшихся за этими неприступными сооружениями от невзгод неожиданно нагрянувшей цивилизации. Знатоки утверждают, что примерно так же выглядит поверхность Луны – отсюда и название достопримечательности.
Затем едем в сам Ла Пас, где Нитай ведёт нас на знаменитый Рынок Ведьм – узкие крутые улочки с магазинчиками, торгующими всевозможными колдовскими снадобьями и амулетами. Над прилавками висят мумии маленьких йам, в закромах прилавков – каменные фигурки для разных нужд, будь то прибавление в семействе или простое тихое человеческое счастье, всего не перечислишь, да, честно доворя, и не упомнишь. Здесь мы расстаёмся с Нитаем, и каждый отправляется в индивидуальное путешествие по городу. Томсик голодна – а когда такое случается, ей палец рот не клади – поэтому мы идём на розыски съестного. Встречаем двух ребят-израильтян, они уже знают, что произошло у нас в группе, более того, они даже охраняли тела наших девочек, которых переправляли из Ла Паса в Тель Авив – из Города Мира на Холм Весны. Ребята показывают, где можно поесть, кафе называется «У Глэдис», там вкусные пирожные и торты, и ещё одна, на этот раз большая, группа израильской молодёжи, а стены увешаны выражениями благодарности, адресованными Глэдис и написанными на иврите. Глэдис славится своими пирожками-салтенья, но они подаются по утрам, так что нам приходится удовлетвориться сладким, которое оказывается, кстати, очень вкусным. Компания молодёжи тоже знает о нашей аварии и выражает своё сочувствие. Мы говорим, чтобы они не забывали пристёгиваться.
Потом – проход по бесчисленным магазинчикам, с редкими покупками, и снова – выход на центральную авениду, на этот раз ночную. Здесь происходит, в общем-то, то же самое, что и утром, только помноженное на большое количество раз. Мы снова пробиваемся на дорогу, где осуществляется фестиваль, Томсик снова подбегает к участникам, но в таком темпе я фотографировать уже не успеваю. К тому же фольклорные студенты начинают разбрасывать под ноги петарды, которые взрываются, как и положено, с шумом и дымом; в Томсике просыпаются неосознанные детские инстинкты и страхи, и мы спасаемся бегством от праздничной кутерьмы. Долго и безрезультатно ищем место для спокойного ужина, но все близлежащие ресторанчики закрыты: сегодня народ питается исключительно уличным фаст-фудом, которого здесь невпроворот. В самом конце авениды, куда шумиха праздника не доходит, вдруг обнаруживаем наших, выходящих из мексиканской ресторации. Они ужином довольны, и мы заступаем им на смену, с удовольствием утоляя вечерний голод сандвичами из тонкого сочного ягнёнка. После чего идём в мороженицу напротив, где тремя обильными шариками незабываемых вкусов достойно выходим из ужина. Какой-то не слишком трезвый индеец просит огоньку, мы угощаем, он пытается завязать разговор, но сказывается существенное различие в лексической подготовке, и мы говорим нашему потенциальному другу «буэнос ночес». Безжалостно подступает время сна, потому что завтрашний подъём назначен на два ночи.

19. ЛИМА

Покидаем отель наспех, будто тати в нощи. Выпиваем по чашечке кофе с какой-то скудной закуской, сносим вниз вещи, Нитай руководит их погрузкой в автобус. Водитель ещё не проснулся, как следует; неожиданно сдаёт назад, и Нитаю чудом удаётся выскочить из-под колёс. Наконец, всё, адьёс, трогаемся в аэропорт. Там – обычная суета: групповая сдача багажа, индивидуальная расплата за выезд из страны, посадка на самолёт. «Пристегните ремни», рёв мотора, разгон по полосе, жёлтые огоньки внизу. Прощай, Боливия, мы не забудем тебя никогда! В самолёте четыре места свободны. Два рядом у окна и ещё два рядом – через проход. Это наши места. Кто хочет – может лечь и поспать.
Лима встречает нас ранним утром, часиков в шесть. В Ла Пасе в это время уже целых семь. День начинается с выигрыша – шестьдесят минут, как одна копеечка. Ещё вчера вечером Нитай разрешил оставить в покое лекарство от высотной болезни – нам оно теперь ни к чему. Лима стоит на берегу Тихого, так что если и не на уровне Мо, то хотя бы на уровне О. Не выше.
По дороге из аэропорта Нитай сообщает, что Лима – город музеев, чем повергает меня в совершеннейший ужас. Я не против музеев как таковых: всё-таки какие-никакие, а рабочие места, надо же людей как-то трудоустраивать. Но если ты приехал в новый для тебя город – то и смотри город, а не музей. А музей, если приспичит, сможешь посмотреть и у себя в деревне. Там, где живёшь постоянно. Где не жалко времени, потраченного на повышение культурного уровня. Пока прикидываю, сможем ли мы с Томсиком отколоться от группы для индивидуального просмотра живого города, когда остальные будут вынуждены посещать собрания чего-то неживого, улавливаю из слов гида и относительно утешительную для себя весть. Оказывается, в последние годы, пока я боролся с музейным искусством водиночку, мир пошёл мне навстречу, хоть и не самым решительным образом. Выясняется, что сейчас в этой сфере побеждает (или уже даже победила) тенденция, направленная на создание не больших, огромных, немеряных музейных ангаров, которые нормальный человек освоить всё равно не в состоянии, а – маленьких, крохотных, уютных зданьиц, позволяющих рядовому гражданину вместить в свою рядовую голову некий компактный информационный или эстетический блочок. Надеюсь, со временем мир продвинется в своём музейном понимании ещё более смело, более прогрессивно. Дробление большого на мелкое ведёт к исчезновению большого; оставшееся мелкое принимает на себя функции большого, которое впоследствии тоже неизбежно дробится и так до самого конца. В общем, сегодня мы собираемся посетить не все музеи Лимы, а только два из них, и то небольших. Керамики и Золота.
Сперва отправляемся в первый – судя по названиям, он должен быть попроще. Здание действительно небольшое, с приятным двориком, где можно спокойно посидеть, подышать воздухом и получить свою порцию удовольствия, даже никуда не заходя. Перед главным входом растёт красивый кактус, ещё какая-то интересная зелень, по стенке ползёт плющ с розовенькими цветами. Внутренность музея не столь животрепещуща, однако вынести можно: керамические изделия различных культур и назначений. В основном, домашняя утварь и скульптурные поделки. Иногда встречаются очень даже неплохие фигурки: смешные, цветные, радующие глаз. Были б деньги и место в нашей квартире – обязательно прикупил бы парочку. После главного помещения нас ведут в запасники, где этими фигурками, посудами и проч. уставлены долгие высотные ряды стеллажей. Создаётся впечатление, что представители древних индейских культур тратили драгоценное жизненное время своё и драгоценный керамический материал только на то, чтобы их далёким потомкам было из чего соорудить впоследствии музей прикладного доисторического искусства. Но эстетическим пиком музея, его, так сказать, изюминкой и главным достоинством является галерея, посвящённая, конечно же, эротическим фантазиям народов, так и не познавших прелестей высшего образования. Маленькие терракотовые люди в застеклённых на полочках ячейках занимались тем, чем умели и к чему, очевидно, более всего лежали их сердца: мужчина с женщиной, мужчина с мужчиной, женщина с женщиной. Хотя не всегда удавалось точно определить на глаз сексуальную принадлежность взаимодействующих. Такая, я бы сказал, камасутрица, доказывающая лишний раз, что все люди – братья. В том смысле, что у всех – будь ты индус, индеец, древний грек или негр преклонных годов – в общем-то, одни и те же мечты, надежды, помыслы, чаяния. Единственное, что было безусловно в данном конкретном визуальном ряде: сомневающийся и желающий проверить свои сомнения, здесь, наконец, мог достоверно убедиться в правоте сентенции, высказанной когда-то Нитаем по поводу обычая обрезания, принятого у инков. Если помните, именно таким сомневающимся был я, и именно я убедился в этом неоспоримом факте сейчас. Получив положительный энергетический заряд, мы оставили керамическую кузню прошлого и направились наблюдать современную жизнь столицы современного Перу.
Цельной картины города у меня не сложилось, но это не означает, что её не существует вовсе. Я запомнил лишь главную плазу, в центре которой раньше высился памятник злодею Писарро. Нельзя исключить и того, что памятник злодею высился где-то в другом месте, но главное, что это было в центре столицы, а сейчас этого в центре нет. Свергли мерзавца, основавшего этот город; сгинул, проклятый, будто и не существовал вовсе! Посещаем несколько главных площадей – думаю, Майор и Оружейную. Помню конную статую кого-то и ещё одну, по-моему, уже не конную. На не конной имеется особенность, которую подчёркивает Нитай: среди многочисленных (или не очень) христианских составляющих памятника явственно проступает фигура йамы – так конкистадоры охристианизировали индейцев, оставляя место в новой религии и для знакомых инкам, полюбившихся с детства традиционных национальных символов. Кстати, в Кафедрале боливийской Копакабаны висит на центральной стене точная копия знаменитой леонардодавинчиевской «Тайной вечери» – так вот, и там, на главном блюде, пустом у Леонардо, красуется еда из местной национальной кухни: запечённый хрустящий куй.
Центр города – с его площадями, широкими улицами, девушками-ГАИшницами, гуляющим населением и гостями столицы – производит знакомое впечатление Европы, цивилизации. Что после долгих наших скитаний вдали от всего этого, как-то по-особенному приятно. Нитай распускает нас на обед, все идут есть фастфудную курицу («вкусно-быстро-дёшево», по утверждению Нитая – потом до конца поездки Генерал и Бася страдают животом, но, ради справедливости, остальные – нет), мы с Томсиком пытаемся найти некое блюдо из национально-традиционных, которое выудили из интернета и которое сейчас я воспроизвести не берусь. В первой же ресторации нам радостно сообщают, что такое блюдо у них, разумеется, наличествует, но при просмотре меню ничего подобного мы не обнаруживаем. Милая девушка говорит, что зато у них есть и это, и то, и всё вышеуказанное совершенно национально и традиционно – навроде того, как опытный продавец, вместо отсутствующей туалетной бумаги, предлагает наждачную и конфетти. Мы отвергаем обманщицу, продолжаем поиски. Наконец, в одном из ресторанов получаем неутешительное известие, что требуемое блюдо нужно заказывать заранее, готовится оно долго, так что сейчас нам вряд ли удастся полакомиться сим яством.
Оценив по достоинству честность и прямоту служителей культа еды, мы остаёмся в этом ресторане, под названием «Гурмэ Перуани», или как-то иначе, но смысл тот же. Томсик заказывает знаменитую рыбу савиче («незабываемого», по её утверждению, вкуса), а я – что-то мясное, исключительно традиционно-национальное, по рекомендации официанта. Делимся с Томсиком по-честному и, в общем и целом, остаёмся обедом довольны. Затем выходим на ту центральную плазу, что находится рядом, где встречаемся с остальной группой.
Наступает грустный момент: мы прощаемся с Федером и Пиной, которые сегодня улетают в свою далёкую Беэр Шэву к рожающей недели через две дочери. Каждый хочет сфотографироваться с ними по отдельности, и каждый хочет также иметь общий, групповой портрет. Мы фотографируемся так долго и тщательно, что праздные прохожие, начиная подозревать, что они пропускают нечто важное, тоже выражают просьбы быть занесёнными на наши общие снимки. Мы не отказываем никому, но денег с зевак не берём: нехорошо наживаться на чужой доверчивости. Каждый обнимается с Федером, Пиной; они, в свою очередь, обнимаются с каждым из нас. И каждый говорит: «Чтоб расставания всегда были такими – только по хорошим поводам!». Нитай сажает отъезжающих в такси, идущее в аэропорт. Теперь нас одиннадцать.
Музей Золота производит ещё меньшее впечатление, чем его керамический коллега. Блеск драгоценного металла не радует, тем более, что его совсем не много. То есть все рассказы о пропавшем богатстве инков оказываются таки невымышленной, горькой правдой. Во дворике Музея – несколько сувенирных магазинчиков, возле которых выставлены красочно наряженные национальные фигурки с ярко выраженными первичными фаллическими признаками. Это немножко поднимает настроение.
Последнее нынешнее путешествие – в район Мирафлорес, где мы проживали в предыдущий раз и будем ночевать и сегодня. Нас подвозят к высотному трёхкорпусному гостиничному комплексу, выполненному в виде плавных геометрических построений: не Империя Инков, не колониальная Европа – чистой воды стеклобетонный футуристический модерн. Рядом с отелями протянулись выходящие окнами на воду кафе набережной. Хотя вернее было бы сказать: НАДбережной: до берега было метров сто-двести вниз – сколько именно, не имеет никакого значения, потому что если ты Тихий, то, с какой бы высоты на тебя ни смотрели, ты не потеряешь ничего в глазах смотрящего, на которого тебе, кстати, наплевать со всей своей четырёхкилометровой глубины.
Отстояв длинную очередь, я беру объёмный вафельный конус с четырьмя разноцветными шарами настоящего италианского мороженого; Томсик, отказавшаяся от лакомства, в итоге откусывает у меня половину, и мы долго, насколько позволяет время, отпущенное Нитаем на аристократический отдых, глядим, как небрежно поигрывает мускулами лениво зевающий Тихий.
В отель возвращаемся не поздно, зато и спать ложимся рано: где-то около девяти. Хотя завтрашняя побудка должна состояться гораздо позже сегодняшней – на целый час. Нам позволено спать до трёх ноль-ноль.

20. КИТО

Когда я был молод и остр умом, я посоветовал бы немедленно обратиться к психоневропаталогоанатому тому, кто высказал бы вздорное предположение, что свой 57-й год жизни я начну на земле, принадлежавшей когда-то индейцам племени киту. Сегодня мне пришлось бы просить у него прощения за неверно поставленный диагноз.
Думаю, часов в семь утра, покрыв расстояние, чуть ли не равное длине перуанской береговой линии, мы посадили наш боинг прямо на взлётно-посадочной полосе Марискаля Сукре – главного международного аэропорта Эквадора.
Как в песне поётся:
Ах, шарабан мой,
колёса стёрлися,
а вы не ждали нас,
а мы – припёрлися!
Раз уж мы всё равно здесь, сказал Нитай, я должен, я просто обязан показать вам вулкан. То есть не сам, конечно, вулкан, а кратер его. Вулкан был когда-то, а кратер остался до сих пор. И название осталось, уж больно красивое – Пулулахуа!
Автобус ждёт нас, в нём две девочки – наши эквадорские сопровождающие. Назовём их донья Грэтхен и донья Лючия. Лючия – типичная креолка, Грэтхен – скорей всего, из потомков беженцев конца сороковых прошлого века, скрывавшихся в Аргентине от справедливого воздаяния Нюрнбергского процесса. Со своим тёмным прошлым, судя по всему, она порвала окончательно – не зря же, бросив на произвол судьбы многочисленную родню, перебралась из Аргентины в Эквадор. Яблоки за яблоню не расцветают.
Кратер Пулулахуа выглядит вполне респектабельно – нипочём не заподозришь его в когдатошних связях с вулканом. Это спокойная широкая, свыше трёх тысяч га, равнина, окружённая приятными зелёными горами, в которых тоже не наблюдается лишней экспрессии. Видимо, и здесь – к прошлому возврата нет. Сегодня равнина кратера служит в качестве сельскохозяйственных угодий – более мирного применения, кажется, и не придумаешь. Не зря говорят, что иной раз самые отпетые головорезы становятся на старости лет образцами душевной сдержанности и примерами для подражания в смысле высокого уровня моральных устоев.
Нанеся визит бывшему разбойнику, мы отправились почтить самого главного в этих краях – того, в чью честь и названа страна нашего нового обитания – ЭКВАТОР. Вообще-то, нам с Томсиком было это не впервой: чуть меньше года назад мы уже пересекались с Властелином Колец в Кении, но там рандеву происходило в будничной обстановке, прямо на улице, где местные чернокожие жители с вёдрами демонстрировали нам эффект Кориолиса – если поставить ведро по одну сторону от полосы экватора, в южном полушарии, и вливать в него воду через воронку, вода закручивается по часовой стрелке, если по другую сторону, в северном, она крутится против хода часов, а если непосредственно на линии – стекает ровно, никуда не вертясь. Здесь же, в Эквадоре, всё было серьёзно и торжественно, на строгой научной основе. Здесь Экватору посвящён целый музей. Я думаю, что если государство удостаивается чести быть названным по имени Экватора, то это не может быть случайным совпадением или политической прихотью. Сильно подозреваю, что именно здесь Экватор и берёт своё начало, впадая в себя же сзади при огибании планеты вокруг её оси. В Кении же он действительно просто проходит по улице, потому что там – так уж получилось – пролегает его нелёгкий, непрямой маршрут. А местом истока и устья является, безусловно, Эквадор. Потому и музей.
Вот вам, кстати, лишний пример, что я не монстр какой-нибудь или недоразвитый в культурном отношении питекантроп. К музеям подобного рода, где нет залов и застеклённых экспонатов, где всё живёт и дышит, а не засушено и мертво, я отношусь с большим удовольствием и даже любопытством.
Во дворе музея, у входа, скромная табличка: lat: 00° 00′ 00”. И больше ничего не нужно: никаких разъяснений, теоретических выкладок, экскурсов в тёмное прошлое. Ты в правильном, изначальном месте, на широте абсолютного нуля – можешь начать жизнь с чистого листа.
Здесь от тебя не требуется никаких предварительных знаний, никакой образовательной подготовки. Здесь ты открыт, ничем не ограничен, полностью свободен. Не тварь, а творец. Вот маленькая птичка с полосатой чёрно-серой головкой, белыми брыльками и коричневым воротничком прилетела и уцепилась за ветку – ты понимаешь: вот птичка, которая водится на экваторе, что можно добавить к этому ещё? Или дозорная вышка, прошитая насквозь стволом дерева без листьев-без ветвей – неужели вам требуется какой-то конкретный сюжет, и вы не в состоянии вообразить чего-нибудь сами? Или хижина индейца с чучелом последнего посередине – при внимательном рассмотрении замечаете волнующую особенность: мужской инструмент неандертальца подвязан наверх, к верёвочке пояса; понятно, что для того, чтобы не мешал при ходьбе и не отпугивал затаившуюся в кустах дичь, но – какой простор для фантазии! Это вам не Джоконда-Лиза, где всё уныло и однозначно определено. И, заметьте, я ни словом не обмолвился об этих каменных тотемах-истуканах: кто с острова Пасхи, кто ещё откуда-то неподалёку – там лица говорят сами за себя, никакое лекарство от страха не поможет. Имелись и представители местной фауны: анаконда, тарантулы величиной с пятерню взрослого шведа – но они лежали-сидели в заспиртованном виде под стеклом, как обычные музейные экспонаты, что, возможно, было даже к лучшему. Особенно приятно было видеть в таком состоянии рыбку-пенис, которая сквозь соответствующую дырочку может проникнуть в человеческий организм и невыносимыми страданиями изнутри замучить до смерти.
Ну, и, наконец, самое главное – Экватор собственной персоной, как он есть. Красная полоса по ширине человеческой ступни. Просто, достойно и, как всё здесь, лапидарно. Небезынтересно отметить, что после Кении я пребывал в твёрдой уверенности, что истинный цвет экватора – синий. Немного поразмыслив, догадался, в чём тут дело. Конечно, то место, где что-то возникает или исчезает – а здесь, тем более, одно сливалось с другим – должно обладать сгустком энергий, безусловной экспрессией: оттого-то и красный. А синим – холодным, ровным, спокойным синим он становится потом, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои.
Здесь, по обе стороны от красной дорожки демонстрируется тот же кориолесовский фокус, что и в Кении, только в более цивилизованном исполнении: и вёдра более современные, и на воронку смотреть приятнее. И если там в воронку опускались спички, чтобы по их движению можно было следить за вращением воды, то здесь вы имеете возможность наблюдать мягко кружащиеся листья коки.
Другие доказательства того, что экватор пролегает именно здесь, меня впечатлили не очень. Например, эквадорский гид предложил нам попробовать стать на экватор так, чтобы ступни следовали сразу одна за другой, закрыть глаза, протянуть руки в стороны и попробовать удержать равновесие. Сделать это практически невозможно, потому что магнитные силы, идущие с севера на юг и с юга на север, встречаются здесь, на нейтральной полосе и толкают вас в противоположные стороны, так что ни о каком равновесии не может быть и речи. Я попробовал повторить эксперимент отдельно в южном и отдельно в северном полушариях – результат, не поверите, был тот же. Невыносимо трудно стоять одинокому человеку с закрытыми глазами, растопыренными руками, одна ступня впереди, другая впритык сзади! Где бы это ни происходило: в присутствии Кориолиса или без него, на экваторе или совсем в ином, в смысле психологического климата, месте.
Следующий фокус заключался в умении поставить яйцо, тупым его концом, на шляпку гвоздя, торчащего из столба, установленного на красной полосе. Мы никто не смог, а наш эквадорско-музейный гид – да! Дескать, он умеет найти соотношение сил южного и северного полушарий таким образом, чтобы они не дали яйцу упасть. Мечта Курочки Рябы. Не стану вдаваться в подробности данного циркового трюка; скажу лишь, что там дело в центре тяжести яйца, который к экватору непричастен.
А ещё нам предлагали сложить две руки вместе, кулак-в-кулак и в таком состоянии протянуть их вперёд и вверх. Так вот, если вы стоите на одном из полушарий, то нашему местному гиду – красивому двухметровому бойскауту – удаётся опустить их с очень большим трудом, даже когда он давит на вас всей своей пятернёй. А попробуйте повторить упражнение на полосе экватора – х-ха! – он опустит ваши кулаки лёгким нажатием двух пальцев. Я лёгким нажатием двух пальцев опустил кулаки Томсика в южном полушарии. Или в северном. Теперь это уже не имеет никакого значения, потому что ни я, ни она не помнит, опускались ли они по часовой стрелке или же против неё.
В любом случае, однако, свидание с Экватором было полезным и познавательным, оно дало нам силы и энергии, которых здесь, на абсолютном нуле, хоть отбавляй.
Кито находится на двадцатичетырёхкилометровом расстоянии к югу от экватора, так что стиль соблюдён: ни разу за всё время путешествия по этому континенту наша нога не ступила на землю северной половины планеты.
Кроме того, Кито, как выясняется – самая высокогорная столица мира (2800 с хвостиком над уровнем Мо), то есть за одну поездку нам выпало счастье побывать дважды в самой высокогорной мировой столице, причём каждый раз эта столица носила другое наименование. Раскрою секрет: дело тут вовсе не в том, что всяк кулик своё болото хвалит. Ла Пас – он, конечно, повыше Кито будет. Но он, к сожалению, официальной столицей не является – там всё-таки это звание закреплено за Сукре. Вот и получается: две самые высокогорные столицы – одна законная, другая теневая. Как и во всех остальных областях нашей жизни.
Кито, как утверждают справочники, «по общему признанию, один из красивейших городов Южной Америки». Поскольку я во всех населённых пунктах этого материка ещё не побывал, не могу судить объективно. Кито запомнился мне узкими гористыми улицами, забитыми автомобилями. Чтобы добраться из района А в район Б, нужно подняться по одной улице, спуститься как бы назад, но по другой, и так несколько раз. Очень долго и утомительно, учитывая обилие транспортных средств и узость мостовых (в основном, наверное, всё-таки последнее). Помню одну или даже несколько центральных плаз, но были они в Лиме или в Кито – без помощи наглядных пособий в виде наших фотографических снимков – сказать не возьмусь. Отлично сохранился в памяти монумент Мадонны, возвышающийся над Кито, который вблизи производил впечатление, не способствующее приятным ночным сновидениям. Вы можете возразить, что, вероятно, он и рассчитан на созерцание издалека, что большое видится на расстояньи, и я охотно с вами соглашусь и только в скобочках помечу, что смотреть вблизи на слона или жирафа куда гораздо увлекательнее, чем из какого-нибудь прекрасного далёка.
Ещё запомнился обед в красивом торговом центре с пустым пространством внутри, а по квадратному или, во всяком случае, прямоугольному периметру шли магазинчики и рестораны. По совету доньи Лючии, мы заказали суп локро – из сыра, картошки и авокадо, а на второе – говядину, но приготовленную таким особенным способом, что по вкусу напоминает двухлетнюю альпаку, мать и отец которой на протяжении всей их совместной жизни выпасались на плоскогорьях в двенадцати минутах к югу от экватора. Остальные наши поглощали за соседним столиком рыбу и курицу, и только Генерал с Басей после вчерашнего не ели ничего.
После обеда был ещё то ли Кафедрал, то ли просто собор – «исключительно готической архитектуры», на чём с каким-то особым пристрастием настаивал Нитай и, когда спросил, как мне нравится этот стиль, а я ответил, что нравится, но я такое уже неоднократно видел в Европе, он обиделся, сказал, что в Европе такого нет, но, подумав, добавил: «разве что только в Восточной». Именно тогда, кстати, я почему-то спросил Басю, что было раньше – барокко или рококо, она отослала меня к Генералу, и тот уверенно ответил: рококо.
Часам к четырём нас привезли в отель – роскошный пятизвёздный «Radisson». Вероятно, в Кито больше достопримечательностей не осталось. А может, Нитай решил нас побаловать отдыхом: ведь предыдущие два дня, если вы помните, мы вставали в глухой ночи, а тут – «Radisson», а тут – пять звёзд, да ещё в 17.00 бесплатный файвоклок, включающий какой-то один напиток (можно даже спиртной), а также кучу закусочек и сладостей. Ужин был за наш счёт, поэтому все, не сговариваясь, спустились к пяти в лобби и отъели закусочек и сладостей на такую сумму, что руководство отеля, предполагаю, серьёзно задумалось на тему, не является ли эта услуга для их постояльцев излишней. На ужин не пошёл никто.
Нитай предупредил нас, что завтра мы должны выйти с рюкзаками, заполненными вещами на последующие четыре дня: одежда исключительно лёгкая, никакой зимней утвари. Также хорошо бы сообщить родственникам и знакомым в Израиле, что последующие четыре дня мы будем вне зоны доступа: интернетной и телефонной. В одну такую поездку мы уже однажды выезжали: в Боливии. В общей наступившей тишине Заава спросила: «Опять?», все напряжённо захихикали, а Нитай, обидевшись – в последнее время он стал как-то острее воспринимать мир – сказал возмущённо, что Заава, если хочет, может все эти последующие четыре дня провести здесь, но при этом она должна понимать, что то, что предстоит ей увидеть там, куда она не поедет, она не увидит больше нигде и никогда.
Все отправились собирать вещи и спать, мы же с Томсиком, как всегда, вышли побродить по окружающему «Radisson» Кито. Гулять здесь, как и в Боливии, рекомендовалось без денег и украшений, хотя из всех трёх стран, что мы посетили, Эквадор числился самой богатой; местной валютой служил американский доллар, и поговаривали, что даже из Перу приезжают сюда люди на заработки.
Район в округе отеля был безопасен, рядышком стояли такие же именитые и пятизвёздные, мы видели даже одну полицейскую машину. Поэтому, не слишком беспокоясь о своей безопасности, пошли по одной из длинных безлюдных улиц и неожиданно обнаружили себя у здания огромного супермаркета. Все люди находились именно там. Обойдя стеллажи с продуктами от начала и до конца, Томсик вознамерилась было прикупить пакетик хамона (кто не знает – свиная холодно-копчёная нога): подъём опять должен был состояться уже сегодня ночью, в два, что означало чисто символический завтрак, а так будет хамон – глядишь, и не соскучишься. Однако очереди в кассы оказались настолько протяжёнными, что от идеи хамона пришлось отказаться. И – славно, потому что, видимо, уловив в невинном вопросе Заавы некоторе напряжение группы, в 2.30 Нитай обеспечил нам завтрак по полной программе пятизвёздного Рэдиссона: сейчас не могу перечислить конкретностей, но такого многообразия еды мы не встречали ещё ни разу за все наши долгие дни южноамериканских скитаний. Народ был, по праву, доволен. Нитай, вроде бы ничего не замечая, как будто это дело само собой разумеющееся, беседовал с доньями Лючией и Грэтхен о чём-то своём, профессиональном. Часам к четырём – четырём с половиной мы были уже в аэропорту, откуда нам предстоял вылет в джунгли Амазонии.

21. ДЖУНГЛИ АМАЗОНИИ – 1

Амазонка в здешних краях – как Волга в России – мать городов южноамериканских. А Лаго Агрио – главный город Амазонии в Эквадоре. Туда мы и летим. Часа два с половиной. А оттуда едем на автобусе. Часа полтора. И прибываем к речке, с названием, столь приятно ласкающим русскоязычное ухо – КУЯБЕНО. Всё, мы – в Амазонии.
Здесь, мне кажется – чтобы избежать сумятицы в головах – необходимо некоторое объяснение: почему иной раз говорят «Амазонка», а другой – «Амазония». Амазонка – это речка, которая сама по себе не стоит ничего. И только благодаря многочисленным притокам (притокам притоков, притокам притоков притоков), которые, словно рабы на галерах, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно пополняют её амбары непомерным, возложенным на них оброком – только благодаря этому каторжному труду, Амазонка выходит в лидеры речного сообщества, занимая первое место по размерам бассейна, полноводности и глубине. Единственная в своём роде такая сверх-река-сверх-держава. Так вот, Амазония – это и есть Амазонка со всеми своими друзьями-рабами-помощниками- подчинёнными; говоря иначе, Амазония означает бассейн реки Амазонки. А Куябено – одна из крохотных дорожек этого грандиозного (свыше семи миллионов квадратных километров) бассейна.
У причала нас ждут традиционные индейские каноэ с моторным приводом. Лодка длинная, вмещающая человек пятнадцать, то есть наша группа усаживается в ней как раз. Каждому выдают по пончо в качестве плаща. Осадков там выпадает шесть метров в год, так что есть, чего остерегаться. Мы должны с пончо не расставаться ни днём, ни ночью, а после сдать их, при прощании с Куябеной, в целости и сохранности. Мы ответственны за те пончо, которые получили. Когда ты сидишь в каноэ и над тобою каплет, пончо закрывает тебя полностию; под него, на дно лодки, ты ставишь рюкзак и так же под ним держишь фотоаппарат, готовый выхватиться наружу в любое, пригодное для этого время. Чтобы вы не волновались, скажу сразу: за время нашего пребывания, дождь в джунглях прошёл всего один раз, в первый день, и то коротко – пока мы плыли (или «шли», как сказали бы истинные моряки) по Куябене до одноимённого лоджа. То ли шесть запланированных метров осадков в этом году уже выпали, то ли ещё не падали, то ли выпали частично, а остальные повыпадают потом, в наше отсутствие.
Итак, мы в каноэ, на нас моросит мелкий дождик, каноэ скользит по мутной воде, ограниченной с двух сторон южноамериканскими джунглями.
Здесь снова необходимо пояснение. Если пытаться быть научно достоверным, никаких джунглей в Южной Америке нет. Как нет их и в любых других местах, кроме страны Индии, где маленький мальчик когда-то попал на воспитание в семью тамошних волков. Писатель Киплинг, сделавший эту историю достоянием широкой общественности, величал флору, в которой происходило действие, джунглями, ибо так называются на санскрите или хинди дождевые индийские леса. Дождевых лесов на свете много, они, говорят, могут отличаться друг от друга по внешнему виду и внутреннему наполнению, но так уж произошло, что, с лёгкой руки беллетристики, все тропические леса нашей планеты стали именоваться джунглями, ибо слово это на хинди или санскрите означет «заросли». А дождевые леса – это те, в которых за год выпадает примерно полтора метра воды в различных её формах и проявлениях, вот и вся наука. Остаётся только надеяться, что эта лингвистическая неразбериха с джунглями, это одно из трагических заблуждений человечества не выйдет, в конце концов, этому человечеству боком.
Что же такое джунгли Амазонии? Очень просто. Вот если вам довелось когда-нибудь побывать в каком-нибудь парке аттракционов и развлечений, в каком-нибудь Дисней-Лэнде или Ворлде, то там вы наверняка участвовали в такой забаве, когда лодка везёт пассажиров по извилистому каналу, а с обеих сторон на вас наступают пластиковые чащи-гущи фантастические, которые вы видели в мультиках про дикарей или о которых читали в библиотеке приключений. Так вот здесь, на Куябене, всё то же самое, только – настоящее! И совсем не похожее на то, мимо чего продирался одинокий вагончик, везший нас когда-то в тайную Мачу Пикчу, и что в то же самое когда-то было с восторгом принято нами как джунгли и даже заставило воскликнуть от избытка чувств: «Ба, да мы прём скрозь джунгли, сэр!». Джунгли – это когда всё растёт на всём, всё прёт из всего, всё переплетается со всем. Это какое-то удивительное флористическое барокко, или рококо, или чёрт знает что, и ты совершенно не можешь понять, как это сделано. Пальмы, вылезающие сквозь густые лиственные дерева, большие красные цветы на стволах, покрытых различными оттенками зелёного оперения, широкие лопухообразные листья в сочетании с длинными острыми узкими, тонкие высокие снопы корней, торчащие из воды, длинные знаменитые лианы, ниспадающие с какой-нибудь десятиметровой высоты прямо в поток Куябены. Всё динамично, насыщенно, экспрессивно, безудержно. Такая вакханалия живительных энергий. Свободно фонтанирующий Red Bull. Я мог бы продолжать и дальше, но словарный мой лексикон ограничен. Нельзя объять необъятное. Нельзя поднять неподъёмное. Нельзя разъять неразъяснимое. Это длится полтора часа, мы выпускаем патрон за патроном из наших мелко- и крупнокалиберных фотокамер, мы в диком, как и эти джунгли, восторге. Честно говоря, я не предполагал, что перуанским Андам, боливийской пустыне, соляру Уюни Эквадор что-нибудь сумеет противопоставить достойное, а вот – накося, выкуси – такое удумал, совсем с неожиданной стороны зашёл и – бац! – прямо в поддых…
Иногда на виражах каноэ косо клонится, женщины осторожно ахают. Нитай заверяет, что каноэ сконструировано так, что, сколько бы оно ни наклонялось, перевернуться не может. Ну, да – не джип.
Пройдя очередной завиток Куябены, наш лодочник глушит мотор и начинает подгребать веслом назад, к берегу – видимо, что-то углядел в прибрежной заросле и теперь хочет с нами поделиться увиденным. Мы оборачиваемся и замечаем ещё одно каноэ, столпившееся у горизонтально нависшего над потоком голым стволом. У нашего лодочника острое зрение, но у того, кто остановился первым, ещё острее: ведь это именно он, проносясь на скорости, что-то там усмотрел. Пробиваясь взглядами сквозь спины пассажиров первого каноэ, обнаруживаем на стволе тонкую серую змейку, метра на полтора, с чёрно-жёлтыми пятнышками. Здравствуй, анаконда! Она, конечно, не тех размеров, которые показывали нам в Музее Экватора, но что с неё взять, в её-то младенческом возрасте? Все мы когда-то с этого начинали, а вот, со временем, как-то повытянулись, поднабрались силёнок, окрепли, раздались, даже поседели. Не волнуйся, будет и у тебя ещё всё впереди, наш маленький случайный анакондыш! Впрочем, не похоже, что она о чём-то тревожится, да и вообще о чём-либо думает. Лежит себе, греется на стволе и солнышке, кайф ловит – ждёт, пока вырастет. Терпение (или желание вырасти?) у неё адское, она, по-моему, ещё более неподвижна, чем тотемовский истукан с Острова Пасхи в Музее Экватора; в связи с этим в меня закрадывается подозрение, а жива ли она вообще, не муляж ли? Ведь вот же ловко придумано – ну, как найти анаконду посреди джунглей? – а тут, поставил манок, запомнил место и вози туристов, сколько хошь: и тебе приятно, и им – восторга полные штаны.
Свернув из главного русла во второстепенное, мы неожиданно, скрежеща днищем, останавливаемся: здравствуй и ты, мель! Вообще-то глубина в Куябене доходит до трёх метров, но есть и места, невысокие над уровнем дна; в самом начале водного ралли Нитай предупредил нас об этом, добавив, что здешние каноэисты отличные лоцманы и знают обходить все препятствия, как свои пять пальцев. Может быть, наш потерял один из пальцев в неравном бою с ягуаром или в его жизни произошла какое-то другое трагическое событие, но сел он мель классно: смачно и плотно. Моряки – народ братский, недаром об их взаимовыручке ходят легенды и сочиняют песни. Тут же рядышком пришвартовалось ещё несколько каной, и с криками «пошла, родимая, эх!», лодка с успехом была вытолкнута индейскими гондольерами на пригодную для дальнейшего продвижения поверхность.
Причал у лоджа узкий, самодельный: камни, поросшие мхом. Цивилизация – на отдыхе. Крутые земляные ступеньки наверх, обложенные по периметру полосками пластика, чтобы не упасть. Такие же дорожки в самом лодже, от домика к домику. Домики деревянные, крыши тростниковые. Каждый на две семьи, входы раздельные. Туалеты с открытым оконным проёмом, без стекла. Но – выходят на нетронутую природу, а не на соседний домик, так что стыдиться за свою целомудренность не приходится: сиди и наслаждайся кусочком джунглей изнутри. Над кроватями балдахины – против насекомой живности. Традиционное национальное индейское жилище. Не Radisson. Но и не вигвам.
Главный корпус лоджа – большая деревянная постройка: столовая. Можно даже сказать, ресторан, потому что без самообслуживания. На веранде перед едальней (впрочем, вся едальня и есть большая веранда) – пять гамаков, в которых отлично можно скоротать время сиесты: в номерах с двух до четырёх жарко, а здесь больше воздуха, обзора, на людях, да ещё можно и покачаться. Плюхаемся в гамаки и учимся раскачиваться самостоятельно – обслуживающего персонала в этом смысле здесь нет. В столовую вход без обуви – приходится часто разуваться-обуваться, поэтому кроссовки меняем на сандалики, чтоб не заморачиваться. Кормят вкусно, но ровно столько, чтоб не заголодать. Хозяин лоджа, дон Луис – в прошлом колумбийский террорист-контрабандист. По крайней мере, Томсик утверждает, что вычитала об этом в интернете, когда готовилась к поездке. Там же было написано, что несколько лет тому разбойная группа колумбийских террористов захватила наш лодж и заставила присутствовавших там туристов – русских, кстати – подписаться под воззванием, призывающим прекратить туризм на Куябене, поскольку он мешает им в их контрабандных операциях. Затем террористы ушли непойманными, прихватив с собой всю дорогую фотоаппаратуру, имевшуюся у туристов, которых они несколько часов, пока длилась их акция протеста, продержали с поднятыми руками, разрешив опустить последние только для подписи под упоминавшимся выше воззванием. Дон Луис сказал, что сейчас опасаться уже нечего: террористам в заповедник Куябено вход строго-настрого воспрещён. Хотя до границы с Колумбией, по-прежнему, рукой подать.
Мы с Томсиком качаемся в гамаках, затем выходим наружу покурить, усаживаемся в кресла, осматриваем новые владения. В светло-зелёной высокой кроне перед нами – три крупные чёрные курицы. Пробую достать их фотоаппаратом – получается не слишком выразительно. Подходит Нитай, говорит, что это местные орлы – какие-то, типа, стервятные грифы. Серьёзная птица. Но не кондор. Затем к нам присоединяется маленькая, крепко сбитая широколицая индианка, дочь одного из здешних, самых влиятельных, шаманов – донья Кампучита, наша куябеновская сопровождающая, размер груди которой соответствует величине доброты её сердца, сказал бы я, если бы не побоялся быть понятым превратно.
После обеда и сиесты выходим в акваторию: смотреть черноводные леса игуапо, признанные пару лет назад одним из седьмых природных чудес света. В общем-то, при прибытии в лодж мы уже проплывали по лагуне с игуапо, но нам было не до них – больше волновали воображение джунгли. Сейчас мы имеем исключительную возможность насладиться чудом света. Мачу Пикчу, ау, где ты там, иди сюда, посмотри, как выглядят настоящие чудеса!
Что же такое игуапо и с чем его едят? Ни с чем. Его едят глазами – точно по старой шутке – вприглядку. Если помните стихотворный эпос про Деда Мазая и зайцев, значит, сможете себе пердставить игуапо. Это как будто наводнение прошло только что, а деревья, из-за их высоты, духу затопить не хватило. Вот и стоят они, одинокие или группками, и отражаются себе в чёрном водяном зеркале. Вода здесь чёрная от специальных растений и деревьев, вито и микролобия (наименования, возможно, запомнены мною не дословно). Эта чернота отпугивает москитов, которым чёрный цвет не позволяет сосредоточиться и совершить прицельный смертоносный укус. Оттого-то Нитай и относится так пренебрежительно к малярону: лекарство это здесь абсолютно излишне. Игуапы растут по пояс в воде круглый год, за исключением двух месяцев, когда лагуна высыхает напрочь; в это время по ней можно даже прогуляться пешком, но, правда, в грязи по самое немогу. Нитай рассказывает, что однажды совершил такое мероприятие, и его немогу никак не пострадал. Деревья по берегам озёр и рек всегда во всём мире красиво отражаются в воде, но здесь это что-то особенное: вы видите не только вертикально устремлённую вверх флору, но и оборотный, подводный мир отражений. Если смотреть долго – а на это можно смотреть очень долго, не скучая – через какое-то время вы перестаёте отличать мир верхний от мира нижнего и начинаете, наконец, понимать, что всё на свете относительно. Ровно в такой же степени, как и абсолютно.
После созерцательного покоя отправляемся вглубь лагуны, на охоту: наблюдать знаменитых пресноводных розовых дельфинов. Они не такие, как морские: и по форме, и по жизненным моральным устоям. В отличие от океанских своих собратьев, они не считают человека своим потомком и не пытаются наладить с ним никаких дружественных связей. Но и не относят его к числу своих недругов. Им на него просто начхать. Зато к другим обитателям водоёма розовые дельфины безжалостны. Собственно, сами они, возможно, ничего такого в виду и не имеют, но всякая хищная тварь, вроде пираний и кайманов из той территории, где поселяются дельфины, тут же убираются прочь, дрожа за свои жалкие жизнёнки, и прячутся в прибрежных зарослях, скрашивая никчемный досуг ловлей пищи в мутной водице. Возможно, они даже затаивают в душе злобу на розовых, но это уже их личностные проблемы. Нитай говорит, что если мы сегодня увидим дельфинов, то сможем спокойно искупаться в лагуне, не опасаясь разбойных нападений со стороны местных водных мясоедов.
Внимательно следим за водной поверхностью. Главная надежда, конечно, на Нитая, донью Кампучиту и дона Сержио, нашего, самого лучшего в округе, каноэиста. Первой, однако, вскрикивает Томсик, протягивая руку в направлении десяти ноль-ноль по местному времени. Моментально среагировав на указующий жест жены («подвинь то, принеси это»), успеваю заметить лишь след от нырка: такой бульк, и – круги по воде. А вдоль лагуны каноэ с туристами стоят. И – тишина. Но Томсик уже взяла след (ещё в отчёте по Кении я сообщал, что в условиях дикой природы в ней обнаруживаются уникальные способности прирождённого охотника); она внимательно высматривает колышущуюся воду, говорит: «сейчас будет там» и тыкает пальцем в «там». Мы, что называется, следим за рукой и видим, как нечто серое плоско появляется из воды, долю секунды скользит по ней и уходит из глаз долой.
Ободрённые успехом Томсика, все начинают шарить глазами по воде, пытаясь угадать ход путей дельфиньих. Задача невыразимо трудна, ведь для того, чтобы угадать другого, нужно влезть в его шкуру, проникнуться образом его мышления, слиться с ним по душевным, эстетическим и психологическим параметрам. Я уже не говорю о знании рельефа данной подводной местности. То есть нужно быть либо дельфином, либо охотником на дельфинов. Наиболее прозорливыми оказываются Томсик, дон Сержио, донья Кампучита и Нитай. Они из рода охотников. Дельфинов среди нас, увы, не оказывается. Врождённого чутья ни у кого нет, а приобретённому взяться неоткуда. По части же мозгов, пока ещё мы им серьёзно проигрываем.
И однако, несмотря на все наши усилия и скрытые таланты, не могу сказать, что дельфинье сафари произвело на меня впечатление. Ведь максимум, что удалось разглядеть, хотя и несколько раз – был промельк чего-то светло-серого над водой и неслышный бултых, да и то на значительном отдалении. Склонный сомневаться во всём, как и в недавнем случае с муляжом анаконды, я заподозрил простую вещь: служители местных лоджей в одно и то же время вывозят своих постояльцев смотреть на дельфинов – что мешает им нанять опытного водолаза, который будет вдалеке от собравшихся лодок полувыныривать и заныривать вновь, имитируя таким образом якобы розовых якобы дельфинов якобы речных? Не могу понять только одного: неужели, если уж дельфины розовые, трудно было найти подходящего цвета водолазный костюм, а не пользоваться серым из ширпотреба? Нитай, уловив сомнение в наших глазах насчёт нестыковки между наименованием животных и их окрасом, поясняет, что розовые дельфины вообще-то серые, особенно с младых ногтей; после они розовеют, да и то – брюхом. Ну, прям, тысяча и одна ночь Шехерезады Степановны, ёкэлэмэнэ!
«Теперь все вы убедились, что дельфины здесь таки да есть, – говорит Нитай (интересно, что он имеет в виду?), – А это, в свою очередь означает, что никаких хищников здесь нет и быть не может (это потом уже, в интернете, я вычитал, что на розовых дельфинов охотятся чёрные кайманы), мы смело можем заняться принятием водных процедур!».
Дон Сержио включает мотор, и мы отплываем в другую, более широкую часть лагуны, дабы не столкнуться при купании с беднягой-водолазом. Лёгким движением руки Нитай сбрасывает одежды, обнажая худое, поросшее густой тёмной шерстью, тело. Затем становится на нос каноэ и ласточкой («низко полетела – должно быть, к дождю») сигает в экваториальные воды. Донья Кампучита проделывает тот же трюк, не раздеваясь (всё-таки дочь шамана: кодекс девичьей чести, до свадьбы – ни-ни!), и оба они плавают вкруг нас, наблюдающих за ними с опаской и без всяких поползновений присоединиться к их безумной оргии. Погода не холодная, но и не настолько жаркая, чтобы вытолкнуть тебя из лодки в чёрные противомоскитные воды, прямо на острый клюв какого-нибудь розового китообразного, если они сюда вообще когда-либо захаживают. С соседних каноэ в озеро прыгают не только местные работники и гиды, но также и люди. Вроде, ничего – плавают, показывают, что довольны. У меня лично вызывает недоверие температура воды: я – растение южное, теплолюбивое, а здесь теплом не пахнет.
Наконец, Нитай и донья Кампучита, бесстыдно накупавшись всласть и так из наших никого не совратив, пристыженно забираются на борт – концерт, так сказать, окончен. Мы аплодируем паре, показывая, что всякий труд в почёте, и дон Сержио возвращает нас к причалу лоджа Куябено. Близится время семичасового (и единственного) ужина, Томсик усаживается с сигареткой возле столовой, а я отправляюсь навестить наш домашний баньос. Раздёргиваю шторку, отделяющую туалет от жилых квадратных метров, и останавливаю зачарованный взгляд на подоконнике. Там, ко мне задом, к лесу передом, задумчиво сидит крупное бесхвостое, не шелохнётся. На меня – ноль внимания: не обернётся-не поинтересуется, кто пришёл. Будто и так знает. Коричнево-зелёное, с уклоном в коричневое к голове, светло-зелёная в спинном пространстве. Ноги мускулистые, пятнистые. Царевня-Лягушка, только раза в четыре больше. Если положить на лицо – наверное, покроет левый профиль целиком и ещё захватит существенную часть правого. На рискованный эксперимент, однако, не решаюсь, снимаю сандаль и осторожненько так подталкиваю под попочку. С места в карьер – фьюить! – даже не успеваю заметить, как произошло, животное совершает грандиозный прыжок вперёд и исчезает в заоконной чаще. Кажется, нас ожидает весёленькая ночка.
Возвращаясь в столовку, взвешиваю, как быть с Томсиком: сказать иль не сказать – вот в чём вопрос. Сказать – напугать; не сказать – не предупредить. Что правильнее? Решаю сказать: человек, знающий об опасности, может хотя бы морально подготовиться к неминуемому… Томсик курит уже третью сигарету, ведя с Нитаем познавательный диалог о местных нравах и превратностях.
– Ну, и что же делать, – спрашивает она, – Если она уже там сидит?
– Не обращать внимания, – уверенно отвечает Нитай, – Все свои дела можешь сделать на неё, спустить воду и преспокойненько уйти. Она сама со всем разберётся.
Понимаю, что мне уже Томсику ничего сообщать не нужно. Просто камень с души. А она ничего, держится молодцом. Пока…
– Одна сейчас у нас на подоконнике сидела, – небрежно бросаю я. – В лес ускакала. – и, обращаясь к Нитаю, показываю две раскрытые ладони, сведённые вместе. – Они все такие или есть и побольше?
– О! – говорит Нитай. – Давайте не будем о грустном…
После ужина расходимся по домам: ранний сегодняшний подъём, перелёт, долгое путешествие, масса новых впечатлений плюс 19 дней путешествия – всё это накапливается, организму требуется отдохновение. Тем более – завтра встаём в пять – едем наблюдать рассвет над лагуной Куябены.
Домик зашториваем со всех возможных сторон, подготавливаем фонарики на ночь, ибо электричество отключается до утра, влезаем под надкроватные балдахины, которые, впрочем, до самого пола не доходят, так что если кому надо, может спокойно проникнуть внутрь, но москитов здесь нет, рыбка-пенис по суше не передвигается, да и анаконда заползёт вряд ли. В общем, всё относительно спокойно.
Вторую половину нашего домика занимают Генерал с Басей, они между собой ведут светскую беседу, слышимость прекрасная. Когда Генерал переворачивается на кровати, домик ходит ходуном, когда встаёт и ходит – домик, кажется, вот-вот перевернётся. Под балдахином жарко, но всё-таки хоть какая-то защита. Ночью становится попрохладнее, спится неплохо. В туалет встаю только один раз, освещаю фонариком дорогу, отдёргиваю шторку перед баньосом – здравствуйте, пожалуйста – в унитазе сидит моя давняя-недавняя зелёно-коричневая бесхвостая знакомица, глядит на меня с интересом выпученными своими глазищами. Решаю проверить совет Нитая, но частично: для начала просто спускаю воду. Зверь, не раздумывая, сигает вверх и прилипает к стене под подоконником. Тут уж точно, подумал я, Томсика надо предупредить. Нитай реккомендовал не обращать внимания, делать свои дела, сливать воду – а ну, как она до слива скакнёт вверх, вот сидящий, наверное, обрадуется! Дотрагиваюсь сандалем до ночной гости сзади, она – чпок! – улетает в душевую кабинку и залипает на тамошней стенке, у саного пола. Во мне просыпается азарт погони, и я повторяю опыт с сандалем. Она не двигается, думает: шучу. Я ещё раз, чуть активнее, но, конечно, не сильно. Она – ни в какую. Тогда я даю лёгкий шлепок и только успеваю каким-то внутренним зрением заметить стремительный, строго вертикальный взлёт. Осматриваюсь: никого! Окна в душевой кабинке нет, сверху потолок. Куда, спрашивается, подевалась? Проводя визуальное обследование, обнаруживаю, что стенка, смежная с генеральской половиной, не доходит до потолка. Ну, что ж, теперь, видимо, пришёл их черёд. Успокоенный, возвращаюсь под балдахин и крепко сплю до тех пор, пока над ухом не раздаётся мерзкий шёпот Нитая: «Рассвет уже на подходе. Па-адъё-ом!».

22. ДЖУНГЛИ АМАЗОНИИ – 2

Рассвет уже близок, но ещё в пути – выходим в лагуну в темноте. Наша задача – наблюдать вовсе не за восходом солнца (ну, взойдёт и взойдёт, оно и в твоей деревне каждый день всходит), а за тем, как оживает рассветный мир Куябены. Дон Сержио вывозит нас в лагуну, приглушив звук мотора: он даёт нам возможность насладиться оживающим миром в тишине.
Тишина оживающего мира оживает вместе с ним. Собственно, у меня есть ощущение, что она никогда и не затихает по-настоящему. По- взрослому, я имею в виду. Она не умеет сидеть, заткнув рот и не производя никаких движений. Нет-нет, да что-то где-то и пискнет, шелохнёт, грюкнет. Предрассветно-рассветная тишина давным-давно уже наполнена звуками, которые – не пугайтесь – я не собираюсь передавать фонетически, просто хотелось подчеркнуть, что тишина бывает различных видов, и здешняя именно такая – со звуками, но при этом ощущение тишины не пропадает. Ну, вот как если вы ранним утром выходите во поле возле своей хаты – слышите тишину такого же рода: с одной стороны, птички кудахчут, животное какое всхрюкнет-мыкнет, а всё одно – тишина. Так и, здесь – всё то же самое, никаких новых изобретений, только для этих их кудахтаний-всхрюков-мыков нет пока в русском (а может, и в любом другом) языке точных лингвистических определений. Поэтому остановимся на идиоме “тишина полна звуков”.
Мы плывём среди игуапо – семичудесносветного зеркального леса и наблюдаем, как, по мере светления неба, светлеет и подводный чёрный куябеновский мир. По сигналу Нитая, паркуемся ненадолго возле крохотного древесного островка. Нитай указывает на высокую пальму: её тонкий ствол густо усеян шипами, величиной с зубочистку. Пальма называется «чонта». Для того, чтобы местные водоплавающие не обдирали её кору, она защищается этими зубочистками. Во времена дикой древности из ствола чонты индейцы изготавливали оружие – свои знаменитые плевательные трубочки, из которых пуляли чонтийскими шипами. Оружие смертоносно, ибо зубочистки отравлены. Дотронуться до её острия означает верную погибель. Нитай срывает два шипа, кладёт на ладонь. Мы тактично, особенно не приближаясь, с уважением зафотографирываем их. Затем продолжаем путь. Мы слышим зовы птиц, да видим и самих птиц, но точно различить, какой голос кому из них принадлежит – не решились бы. Если быть до конца честным, даже перед собой, придётся признать тот факт, что и птиц-то ты не всегда видишь, как хотелось бы. Вообще джунгли – не саванна, да простят меня окружающие за столь неожиданное сравнение. В саванне – всё открыто, прозрачно, жизнь на виду, без утайки. Если пасётся стадо слонов – значит, пасётся стадо слонов, и ты можешь любоваться их выпаской, и замечать подробности, и фотографировать, сколько душе угодно, не тревожась о качестве снимков. Слоны не мечутся, как ненормальные, промеж кустов, не маскируются в песке, не прячутся в ветвистой листве. Совсем другой стиль жизни. То же касается и других саванных жильцов, за исключением, быть может, лео, который таки да любит приспнуть на дереве, но если вы его обнаружили, он будет продолжать спать, позволяя любоваться собой, фотографировать себя чужому стороннему глазу. В джунглях всё прямо наоборот. Всё скрыто, завуалировано, покрыто тайной. Джунгли разговаривают едва уловимым кивком, невнятным жестом, зыбким полунамёком. Всё какие-то метафоры, загадки, эвфемизмы. Ни слова в простоте. Как будто, блядь, на балу у Наташи Ростовой!..
Понятно, что поначалу ты находишься не в свой тарелке, не знаешь, как себя вести, как относиться ко всем этим экивокам и недомолвкам, но потом – ничего, как-то приноравливаешься, успокаиваешься, принимаешь правила игры. Понимаешь, что джунгли – это не лобовая стычка с носорогом, не мутный взгляд припечённого солнцем баффало; джунгли – это промелькнувший в ветвях хвост, скользнувший в просвете листвы лёгкий контур крыла, сверкнувшие в плотных зарослях два горящих зрачка. Джунгли – не для слабаков с истерическоми нервами, нарушенным обменом веществ и расслабленным кишечником. Джунгли – среда обитания настоящих мужчин: с крепкими руками, ровно бьющимся сердцем, холодным разумом.
Однако и джунгли понимают потребности чужака. Особенно приехавшего чёрт знает, откуда и бог ведает, за какие деньги. Поэтому иной раз они проявляют снисходительную благосклонность к любопытству гостя.
Мы скользим по утренней Куябене, по её потрескивающей тишине, донья Кампучита тыкает коротким пальцем вправо и вверх, и Нитай сообщает: вот, вы видите преисторическую птицу хоацин! Мы всматриваемся в прямую, исходящую из пальца, и не видим ничего. Донья Кампучита кивает дону Сержио, дон Сержио разворачивает каноэ и широким плоским веслом подгребает в нужном направлении. На дереве, погружённом в воду, за ветвями, мы начинаем различать некоторые тёмные сгустки. Сгустки явно живые, не муляжные: шевелятся. Но при этом остаются сгустками, непонятными силуэтами, объектами в себе. Дон Сержио заходит с тыла – они пытаются протиснуться сквозь ветки назад: туда, где только что для нас был перёд. Дон Сержио что-то говорит им, они, нехотя покряхтывая, прекращают свою возню и сидят уже просто так, без агрессии: мол, нате, суки, смотрите!
Нитай поясняет, что когда дон Сержио был маленьким мальчиком, а Куябено ешщё не был заповедным местом, они, маленькие индейские мальчики, забавлялись тем, что подкрадывались к птенцам хоацинам и сбрасывали их в воду – чтобы посмотреть, как те будут барахтаться и выплывать. То ли эти конкретные хоацины были опдними из тех пострадавших от рук маленького Сержио, то ли просто от других наслышаны о былых проказах лодочника (а они ведь не знают, что теперь живут в заповеднике и охраняются законом!) – в общем, решили, что лучше не связываться с хулиганом – себе дороже выйдет. Ну, стало быть, и остановились.
Мы имитируем аплодисменты, адресуя их нашему перевозчику, и всласть нащёлкиваем фотографическими затворами.
Преисторическая птица Хоацин имеет голубое лицо, торчащий светло-коричневыми иголочками хохолок, такую же светло-коричневую шейку спереди и бело-чёрную полосатую сзади, включая плечи; крыла бурые; живот тёмно-коричневой масти. Величиной с хорошую курицу, хотя, на мой взгляд плохих куриц просто не бывает. Преисторическими они зовутся оттого, что со времени их появления и до наших дней, они не изменились ничуть. Нитай говорит, что, видимо, уже с самого начала были созданы безукоризненно. Вот тебе и первый блин комом.. Впрочем, существует и предположение, что, обладая острым слухом, зорким глазом и фантастическим внутренним чутьём, интуитивно распознав приближение времени перемен, хоацины вовремя успели перескочить на другую ветку, в сторону от прокладываемой магистрали, и таким образом эволюционный процесс прошёл мимо, протаранив всё живое и не задев хоацинов. Кричит хоацин резко и противно ( не хуже павлинов и диких ярко-зелёных попугайчиков), а также бормочет горлом нудно зело. Мясом вонюч и отрыглив. Поэтому даже ацтеки, давшие ему это уничижительное китайское прозвище, не пытались его одомашнить. Представляю, какая бы тошнотворь стояла в наших современных кухнях и желудках, не окажись бедные ацтеки столь провидчески мудры!
Хоацины, конечно, главная козырная карта здешних мест – их не встретишь ни в низовьях Дона, ни в поймах Волги, ни на середине Днепра.
Хотя и других пернатых – навалом. Рейтинг у них не тот, поэтому специально за ними не охотимся. Увидим где случайно, и ладно. Какие-то длиннохвостые, чёрно-белые, типа сорок, молниеносно пересекают воздушное пространство над лагуной; какие-то странные, напоминающие огромных мотыльков с красными глазами, изредка сидят на стволах, трудно различимые от тех по цвету; какие-то гордые – то ли голуби, то ли орлы – возвышаются иногда на вершинах крон. Однажды явственно видим малюсенькую птичку, внезапно оторвавшуюся от высокой ветки и отчаянно замахавшую своими малюсенькими крыльцами – по лодке проходит слушок, что колибри. В любом случае, не только зафотографировать, но даже разглядеть, как следует, не удаётся. Лицо не запоминается – если встречу случайно на улице, не признаю ни за что.
Рассвет заканчивает своё восхождение окончательной и бесповоротной победой над силами тьмы, дон Сержио разворачивает каноэ в сторону лоджа, где нас ждёт свежевыпеченный хлебушек, овечий сыр с вареньем, шарики сливочного масла и горячий омлет. Только что выжатый сок из ананаса, финика или коконы, внешне напоминающей помидор, а вкусово – помесь помидора с лимоном. Чай-кофе – само собой, но ничего особенного: обычная общепитовская бурда. Какао тоже фабричное-заграничное, хотя малая родина его именно тут – в тропических лесах Амазонии.
Сразу после завтрака отправляемся в поход. Перед погрузкой в каноэ Нитай раздаёт сапоги – высокие резиновые – точные копии тех, в которых мы топтали по серебряным боливийским рудникам Потоси. Вы думаете, в джунглях есть шахты? И мы так не думаем. В джунглях есть джунгли, и лучшим ножным покрытием для путешествия по ним являются высокие резиновые сапоги!
Если вам скажут, что тропинки в джунглях проасфальтированы, а дерева занумерованы, знайте: ваш собеседник – немец, который дальше своей сосисочной не выезжал. Знаменитый немецкий Ordnung у нас, в джунглях, терпит полный крах, мы живём как раз по обратному принципу: орднунг – найн, орднунг – нихт, орднунг – капут! Если бы немецкий пригородный лес увидел джунгли хотя бы издали – от культурного шока он просто стал бы заикой.
У нас в джунглях вообще не водится троп. Кроме этой – для туристов – по которой вынуждены шагать и мы. Тропа рассчитана только на одного – уверенно крадущегося охотника. Под ногами – чавкающая грязь, навроде глины. Потому и сапоги.Ступать нужно осторожно, пытаясь не спугнуть затаившуюся дичь. Здесь есть только два варианта: или ты её, или она тебя. Третьего не дано. Нитай категорически запрещает прикасаться к чему-либо из окружающего. Всюду кипит невидимая жизнь, и она опасна. Всё отравлено, вокруг одни враги и сволочи. Идти строго по тропе, кто отклонится – немедленный каюк! Идём строго по тропе.
Джунгли изнутри очень похожи на джунгли снаружи, но уже нет того хаоса, что при первой встрече. Теперь очевидно, что не всё растёт из всего, а многое растёт всё-таки из земли. Но многое по-прежнему одно на другом. Выясняется, что есть паразиты, а есть – эпифиты. Первые растут на ком-то за счёт жизненных соков этого кого-то. Вторые тоже на ком-то растут, но питаются самостоятельно, из источников со стороны. Первые – суки, вторые – просто, типа, поймали трэмп. Бромелия – огромная раскрытая луковица с длинными узкими красными листьями – эпифит; она притулилась на чьём-то стволе, но соков из него не сосёт – зато красоты добавляет. А вот мощный ствол, обвитый фикусовой веткой: дескать, мы с тобой друзья-друзья, нас за уши драть нельзя! Через некоторое время, пророчествует Нитай, фикус начнёт разрастаться и, в конце концов, задушитг своего теперешнего случайного приятеля, столь опрометчиво позволившего ему расположиться на своём здоровом пока что теле. Этот фикус – явный паразит. Надо понимать: не все фикусы такие, всех под одну гребёнку невозможно, надо различать. Как говорится, есть, и есть.
Лианы, протянувшиеся горизонтально; лианы, падающие вертикально; лианы, идущие по диагоналям неизвестно чего; лианы переплетающие – этого у нас, в джунглях на каждом шагу. Раньше, говорит Нитай, считалось, что лиана – безусловный паразит, а теперь, думают, может, совсем наоборот. То есть лианы, которые свешиваются с дерева, тянутся-тянутся и так дотягиваются до земли. А потом в эту землю врастают и как бы оттуда само же дерево и подпитывают – короче, в корни превращаются: на старости лет подмога и опора. Рази ж настояшшый паразит на такое способен?
На первую же встречную лиану Нитай прыгает с разгона, зависает, качается. Коса его развевается, глаз горят – типичное такое, дикое Маугли. Я прошу разрешение на аналогичное действие. «Почему нет?» – удивляется Нитай. «Ну, ты велел ни до чего не дотрагиваться, – напомнил я. – Всё отравлено, всюду враги.» «А!, – вспоминает проводник. – Теперь можно, здесь всё экологически чисто – как нигде в мире!». Я подцепляюсь за лиану – поскольку лазать по канатам не умею, получается не совсем уклюже. Пока Томсик зафотографирывовала, было время понять, что чувствует в подвешенном состоянии мешок с пищевыми отходами.
Мы осмелеваем, понимаем, что шаг влево-вправо не грозит неминуемой бедой, потихоньку осваиваемся. Генерал даже отстаёт от группы – производит индивидуальную остановку «пи-пи». На деревьях, на стволах, видим иногда, и даже чаще, чем иногда, как бы что-то такое налепленное. Термитники, поясняет Нитай. И обращает наше внимание, что многие стволы покрыты тонкими светлыми полосами. То есть пути термитные, своебразные тоннели, прорытые в коре дерева и залепленные сверху неким герметиком. «Оп-ля-ля!» – говорит Нитай и ножиком отколупывает небольшой квадратик такого тоннеля. Откуда-то изнутри высовываются возмущённые головы солдат – как известно, у термитов всё строго иерархически распределено по должностям, профессиям, функциональным обязанностям. Понимая, что пришельцев им, на дурнячка, не одолеть, солдаты уходят на военный совет; через пару секунд на их месте появляются строители и тут же, на наших изумлённых глазах, заделывают прореху. Нитай торжествует. Хотел я бы я посмотреть на его торжество, если бы рядом вдруг оказался государственный контролёр, инспектирующий национальные природные заповедники.
Гуляем по джунглям легко, фотографируем. Хотя фотоаппарат практически ничего не берёт. В смысле громоздкости размеров запечатлеваемого. В кадр влезают только непонятные части непонятно чего. Цельного представления о внутреннем наполнении джунглей не передают. Хорошо получается только что-то невеликое и не всегда эстетически выдержанное: чёрная толстая мохнатая гусеница длиной с чайную ложечку обыкновенную серебряную; жёлтая голая гусеница, красивого яркого цвета, раза в полтора длиннее чёрной; большой широкий лист, весь покрытый светло-жёлтыми пушистыми длинными гусеницами с тёмно-коричневыми головами и выпученными глазами; лягушка жёлто-зелёненькая, легко умещающаяся на запястье доньи Кампучиты; лягушечка красненькая, занимающая одну из фаланг её мизинца. Неплохо выходят также корни знаменитого Walking Tree – Нитай выдвигает дерзостную литературоведческую догадку, что именно его имел в виду Толкиен, когда придумывал свои шагающие дерева. Корни у дерева высокие, над землёй сантиметров на 50 (сколько под землёй, не знаю), пучком. Часть из них – та, что не в солнечной стгороне – отмирает, а с солнечной стороны вырастают новые корни, и так, к солнцу, оно и передвигается. Кто привязывает солнце к камням, кто сам идёт к нему – каждому своё. За всю свою дерево жизнь может прошагать целых полтора метра. Эвона ты какое, расстояние до Солнца!..
Мы идём к выходу из джунглей, где нас ждёт дон Сержио, чтобы отвезти на обед, в лодж. Нитай срывает где-то росток геликонии. Её красные полусогнутые лепестки хорошо надеваются на нос, предохраняя от солнечной радиации и превращая его в подобие клюва птицы-тукана. Примеряем, надеваем, делаем снимки на память.
Затем – обед и сиеста. Последняя оказывается необычайно урожайной, в смысле знакомства с животным миром лоджа. Я встречаю крысу Dasyprocta Punctata, которая оказывается вовсе не крысой, но тоже грызуном. В просторечьи именуется «агути» и является родственницей куя – морской, или гвинейской, свинки. Только раз в пять поболе. Сфотографировать её успеваю только, когда она залезла под здание нашей столовой, так что снимок получается тёмный, без подробностей.В гордом одиночестве выкуривая сигарету, слышу резкий шорох в кустах слева. Реакция у меня уже хорошая, тело к охоте натренировано, поэтому быстро вскидываюсь на звук и вижу что-то величиной с метр: половину его берёт тело, другую половину – мощный хвост. По виду, то ли игуана, то ли варан, то ли какой иной, неизвестный повседневной науке, преисторический ящер. Раз! – и пропал в зарослях под соседним домиком. Фотографии на память не оставил.
По левому борту столовой – возбуждённые голоса: в плавнях у лоджа обнаружился кайман. Метра на полтора такой, небольшой крокодильчик. Возможно, хотел полакомиться одним из наших стервятных орлов, выискивавшем, в свою очередь, пищу для себя в той же прибрежной зоне. Охотник из него оказывается пока неважный, зато столько внимания к собственной персоне! Видно, что он горд этим, потому что позирует перед объективами радостно и, для джунглей, довольно долго. Потом я занимаюсь орлом, который, после ухода каймана, ходит туда-сюда и делает крылами так-сяк. Фотосессия удаётся на славу.
В анималистическом представлении наступает антракт, и я отправляюсь путешествовать по территории лоджа. Иногда встречаю других путешествующих: то Томсика, то Басю, то молодых незнакомых американцев. Заснимаю кузнечика обыкновенного, жучка красненького, паучка жёлтенького, цветочки бело-фиолетовенькие.
Внезапно лодж содрогается от крика. Это, пытаясь не нарушить тишины сиесты, вопит Томсик. Она, влекомая какими-то своими размышлениями и побуждениями, заглянула в наш домик и увидала на белом полотенце вот такого чёрного жука (когда показывает размеры чудовища, раздвигает пальцы как можно дальше друг от друга). С этим криком, опережающим само известие, она несётся к дону Антонио, который отвечает в лодже за безопасность. Дон Антонио бросает всё и спешит на помощь. На бег дон Антонио не так быстр, как мой недавний ящер, поэтому, когда прибывает к нашему жилищу, никакого жука на полотенце уже нет. Но Томсик-то знает уже, что он есть! Значит, может прийти в любую минуту и потом, особенно в ночи. Что будем делать? Томсик требует немедленно организовать поиски злодея, найти и обезвредить. Дон Антонио чешет репу и задумчиво заглядывает в разные подозрительные места, могущие служить убежищем нарушителя спокойствия. Нигде – ничего. Я успокаиваю Томсика, как могу, даю единственно разумное объяснение: мол, просто она зашла в дом в неурочный час, когда там её никто не ждал, вот и результат. А ночью всем известно, что в доме люди, и никто не станет нарушать законов гостеприимства. Томсик успокаивается, идёт за сигаретой, а я продолжаю осмотр достопримечательностей лоджа.
Вдоль дорожки, по которой пролегает мой случайный путь, обнаруживаю странное явление, заключающееся в интенсивном целенаправленном передвижении вертикально торчащих зелёных листьев. Приглядевшись, понимаю, что листочки перемещаются не сами по себе – их тащат муравьи, чёрные такие, загорелые, мускулистые качки. И это несмотря на сиесту. Ни праздников у ребят, ни каникул – век живи, век трудись. А мне до пенсии ещё одиннадцать лет. Ужас.
Проникшись раздумьями о печальном, возвращаюсь домой: сиеста скоро заканчивается, нам предстоят послеобеденные мероприятия, к которым нужно подготовиться загодя. Томсик уже в комнате; оборачивается ко мне, опустошённым взглядом смотрит куда-то мимо, а потом показывает пальцем в потолок: «Смотри, – говорит, – Вон там!». То, что видит зоркий глаз Томсика, рядовому человеку так, с кондачка, не углядеть. Но я пытаюсь. Ничего не замечаю, поэтому спрашиваю: “Ну и что?». «Как что? – говорит Томсик. – Там паук!». Теперь всматриваюсь уже более осмысленно и, действительно, различаю паука: довольно немаленького, но и, нельзя сказать, чтоб монстра. Ну, паук. Ну, шевелится. Но не тарантул же, не скорпион! «Паук в доме – к счастью,» – вспоминаю народную примету, но Томсик в эту примету почему-то не верит. «Я пошла за доном Антонио,» – говорит она. Я остаюсь сторожить хищника, пытаясь не потерять его из виду, потому что по-прежнему он слабо различим на такого же цвета, как и сам, потолке. На этот раз дон Антонио оказывается проворней – когда он прибегает, паук всё там же и так же слабо колышется. «Где?» – спрашивает взгкядом дон Антонио. «Вон.» – взглядом отвечаю я. Начальник секьюрити подходит к объекту, долго рассматривает его, словно видит такое чудо впервые. Потом отходит, улыбаясь. «Это не паук.» – говорит он. «А кто?» – спрашиваю я, подозревая худшее. «Никто, – говорит дон Антонио. – Бывший паук. Паучья шкурка, панцырь.» И объясняет – больше жестами, потому что с испанским я не в ладах – что пауки в определённый момент (когда линяют, как выяснилось потом) сбрасывают прежнюю шкуру и как бы начинают жизнь заново. Могут при этом даже увеличиваться в размерах. Этот, последний факт, дон Антонио от меня утаивает, о нём я узнаю гораздо позднее, из интернета. То есть под потолком у нас колышется всего лишь скелет паука, а его хозяин гуляет где-нибудь на свободе и в свою прежнюю тюрьму возвращаться не собирается. Дон Антонио уходит, приходит Томсик. Повторяю ей слова ответственного человека, Томсик недоверчиво рассматривает колышащееся от ветерка чудовище и обречённо машет рукой: мол, будь, что будет. От пережитых потрясений, направляется в баньос, и оттуда раздаётся зловещий шёпот: «Иди сюда, скорее!». Захожу в туалет – на унитазе лягушка. Та самая. В пол-лица. Снимаю сандаль, хлопаю животное по попке; оно, словно ожидало этого – свершив неуловимое движение, вылетает в окно. Внезапно меня осеняет простая, как всё гениальное, догадка: если держать крышку унитаза закрытой, никакое инородное тело не сможет проникнуть внутрь, и, значит, мы спасены. Делюсь откровением с Томсиком. Опускаю крышку, убеждаюсь в полной её герметичности. Теперь нам ничего не грозит.
Бурная, полная скрытого внутреннего драматизма, сиеста подходит к концу, нам нужно бежать на причал, если мы хотим успеть вместе со всеми поохотиться на пираний.
Дон Сержио выводит свою пирогу в один из рукавов лагуны, вода здесь мутная, неприятная. Совершенно естественно, что мерзкие хищные твари должны обитать именно здесь. Нитай раздаёт удочки, донья Кампучита достаёт из пакетика кусочки кровавого мяса и насаживает их на крючки. Смерть фашистам!
Нитай говорит, что пирании не набрасываются на человека. Человек может купаться вместе с ними, и ничего ему за это не будет. При условии, что на нём нет никаких ран или царапин. Пирания идёт только на запах крови. Ловить пиранию надо так: опустить удочку пониже, а леску поглубже, когда почувствуете, что клюёт, дать несколько секунд, чтобы наживка заглотилась, и затем быстро – очень быстро, быстрее самого быстрого – тащите наверх! Когда вытащите, швыряйте в лодку, сами не дотрагивайтесь ни в коем случае. Вот и вся премудрость. И ещё. Важно понимать, что мы охотимся только на пираний. Здесь же, вместе с ними, живут и сардины, которые тоже могут быть проголодавшимися. Так вот, наша задача – ловить пираний, а не сардин. То есть ничего страшного не произойдёт, если выудится сардина – всё равно рыбу мы есть не будем, а отпустим назад – просто времени жалко: что мы, сардин не видели, что ли? Эта неожиданная весть удручает меня. Не то, что выловленная рыба не пойдёт на стол, хотя, говорят, пирания обладает нежным, но, впрочем, костистым, мясом, а тот факт, что пиранью наживку может заглотить сардина. То есть и она хищник? Та самая, из баночек, в масле, – тоже может сожрать человека и не подавиться! Так приоткрываются завесы над тайнами мироздания. Так сама простота и безобидность на поверку оказывается жуткой жутью, лишний раз подтверждая великие народные премудрости, что не всё то золото, что блестит, а в тихом омуте черти водятся.
Наш омут тоже тих и спокоен, но мы уже знаем, что внутри его кишьмя кишит страшная правда жизни. Забрасываем удочки, по инструкции, поглубже, готовимся к рывку. Мышцы напряжены, нервы – ещё больше. Тах-тах-тах – чувствую: там, внизу, пошла работа над моей наживкой. Оп! – резко выдёргиваю удилище – крючок чист: ни рыбы, ни мяса. У остальных тот же результат. Донья Кампучита улыбается, вновь насаживает наживки. Тах-тах-тах – оп! Пусто-пусто. Ещё раз, снова и снова – всё зря. Похоже, эти пирании с сардинами туго знают своё дело. Гораздо туже, чем мы – своё. Может, донья Кампучита не знает, как правильно прикреплять манок? Или нас привезли сюда вовсе не для лова, а просто, чтобы подкормить местный водный мир? За счёт наших нервов?.. Сзади раздаётся короткий вскрик удачи и сразу за ним тяжкий вздох разочарования: то дон Сержио вытащил из воды сардину. Сгинь, проклятая, сгинь – и он выбрасывает хищницу вон. Мы продолжаем. Ни у кого ничего. Там, на глубине, они действуют слаженно и чётко. Двое подплывают к леске и держат её, чтобы не колыхалась, а остальные быстро объедают крючок. Дёргают посильней, несколько раз, сигнализируют: мол, у нас о’кей, давай новую порцию! Мы практически в отчаянии: заплатить такие деньги, преодолеть столько километров, и всё понапрасну! Вера во всемогущество человека как царя природы улетучивается с каждой секундой. И снова вскрик – на этот раз протяжный, ликующий. В руках дона Сержио трепыхается добыча. .Довольное лицо дона Сержио свидетельствует о том, что на этот раз он не ошибся. Забегая вперёд, замечу в скобках, что ни один из нас в дальнейшем так ничего и не поймал; самого процесса, как дон Сержио вытаскивал из воды рыбу, никто не видел – сильно предполагаю, что это был один из многочисленных здешних трюков, в ряду таких же аналогичных других: наверняка он притащил эту пиранью с собой и сейчас, как фокусник из рукава, вытащил её на всеобщее обозрение. Кстати говоря, потом, проплывая мимо других лодок, мы видели, что в каждой из них была поймана только одна рыбка, да и то – лодочником. Ну, не смех и грех?..
И тем не менее, пред нами – живая пиранья; акула, так сказать, каннибализма, гроза и гордость здешних мест. Я плохо различаю лица рыб, но, думаю, так выглядит какой-нибудь карась или кто другой, наподобие. Небольшая сравнительно рыбёшка, плоская, зрачок тёмный. Нитай берёт её и тонкой палочкой приподнимает верхнюю губу (не свою – рыбью). Уау! – на дёснах карася красуется ряд белых треугольных, заточенных на отрывание живого мяса зубов. Яснее становится смысл метафорического понятия «хищная улыбка». Нитай подносит к пасти зверя зелёный листочек – хряп! – и половина листа исчезает в недрах твари. Подносит другой листочек – хрусть! – и этот лишается своей целостности. Как она учуяла в этом хлорофилле кровь, остаётся для меня неразрешимой загадкой. Нитай говорит, это чистое рефлекторное: увидел что перед собой – делай «раз!». Никакого «стой! кто идёт?» и предупредительного выстрела в воздух. Бьёт сразу, на поражение. При чём тут раны и царапины на теле? Не понимаю.
Всё, главное состоялось, больше заниматься рыболовством ни у кого охоты нет, дон Сержио разворачивает каноэ и выводит нас в лагуну. Идём проверять, можно ли здесь сегодня купаться: то есть не ушли ли куда из акватории розовые дельфины. Сегодня нам везёт больше, чем вчера. Удаётся довольно явственно разглядеть гладкие блестящие серые спины, проныривающие над водой в неподдающиеся счёту доли секунды. Кто видит больше, кто меньше. Томсик утверждает, что разглядела даже лица, причём двух видов: одно тупорылое, как у моржа, другое с длинным клювом, как у дельфина. Если бы Томсик составляла этот отчёт, он был бы гораздо интересней.
«У нас всё чисто. – подводит итог Нитай. – Можно приступать к водным процедурам.». Мы выходим на широкую часть лагуны, предназначенную для человеческого плавания. Нитай делает кульбит с носа каноэ, мы вежливо наблюдаем за ним. Я не против окунуться, но двухдневная простуда сдерживает мои смелые помыслы: не хотелось бы остаток времени проваляться с температурой. Томсик решает погрузиться в воду, несмотря ни на что. Плавающая в лагуне жена не может оставить меня равнодушным, и, видя, что ничего страшного с ней не произошло, я, как истинный рыцарь и джентльмен, презрев насморк, сигаю с борта. Ухожу на глубину; долго, пока воздух в лёгких не подходит к концу,там и плыву. Таки прохладно. Затем иду на взлёт. Вода не кончается, дыхание – наоборот. Наконец, вхожу в тёплые слои аквасферы, понимаю, что конец близок (в хорошем смысле), это придаёт мне силы, и я выныриваю на поверхность. Лодка наша вдалеке, но я и отсюда вижу, что моё появление воспринимается с облегчением. На поверхности вода тёплая, очень приятная. Здесь можно жить-не тужить. Возвращаюсь к лодке. Плыву ровно, как всегда – кориолесовские магнитные силы южного и северного полушарий совершенно напрасно пытаются нарушить моё равновесие. Наверное, дорогие читатели этого отчёта, вы уже подзабыли, что мы на экваторе. А я, вот, нет же – помню! Тьфу-тьфу-тьфу…
Томсик уже в лодке – фотографирует взмахи моих рук: ведь я до этого фотографировал её. Забираться на каноэ сложно, особенно с моей физподготовкой: борта высоки, а мышцы у меня (результат спортивной ходьбы и катания на роликах) накачаны только на ногах. Нитай помогает мне втащиться, я растираюсь полотенцем, накидываю на себя одежонку. Не холодно совсем. Но очень приятно и посвежевше. Энергии, бурлящие здесь, на экваторе, видно, передались и мне.
Вечерняя программа, вроде, выполнена, но Нитай не спешит отдавать команды к отправлению в лодж. «Сейчас, – говорит, – Самое интересное. Мы станем наблюдать закат.».
Наша пирога стоит, носом уставленная на солнце, которое должно опуститься за тонкую полосу джунглей, тянущуюся вдоль горизонта. Всё пространство над нами покрыто объёмными полупрозрачными облаками, сквозь которые прорывается голубой небесный цвет. Цвет, впрочем, как неба, так и облаков, меняется каждую минуту, чтобы не сказать, секунду. Однако, почему бы и не сказать? Цвет – как неба, так и облаков – скажу больше: цвет всего, что нас окружает, меняется каждую секунду. Поэтому фотографируем без остановки. Облака темнеют, голубое переходит в синее. Солнца, как такового, не видать. Из-за облаков. Но мы твёрдо знаем, что оно там, впереди. Вдруг там, впереди, появляются розовые тона. Розовое разрастается, стремительно приближаясь к нам, и через несколько буквально мгновений всё небо над нами начинает полыхать красным. Словно подожгли. Впечатление такое, что поверх облаков наложен густой слой раскалённых углей – хоть закладывай горшки с мясом, овощами и прочими снадобьями. Такая грандиозная небесная пачаманка. Одновременно со стороны кормы, в пространстве, чистом от облаков, проступает белый круг луны. От круга по зеркалу лагуны идёт световая белая дорожка. С противоположного полюса, где за облаками пылает невидимое солнце, на воду выбрасывается красная дорожка. Обе они – белая и красная – идут навстречу друг другу и с двух сторон утыкаются ровно в нашу лодку. Сфотографировать это нельзя, мы даже уже и не пытаемся. Мы даже уже не знаем, куда смотреть в первую очередь. Поэтому смотрим везде, по всем направлениям сразу, насколько позволяет несовершенно устроенный человеческий глаз. Я не знаю, сколько это длится, но такое ощущение, что всегда. Здесь музы умолкают, я предоставляю возможность каждому из вас дать своим воображениям полную свободу.
Мы не дожидаемся завершения заката, мы оставляем его так, как он есть, в надежде, что, не будучи увиденным до конца, он так и останется здесь навечно.
Возвращаемся в лодж, одухотворённые, причащённые к святая святых – словно наслушавшись сказок от Арины Родионовны.
Первым делом бегу в наш домашний баньос – проверить, как работает моя догадка насчёт закрытой крышки унитаза. Заглядываю в туалет-душевую – всё чисто. Поднимаю крышку – оба-на! – внутри сидят ровно две лягушки. Одна прежняя, степенная, дородная, другая, помельче – видать, юркая, шебутная. Обе сидят недвижно и с выжидающим интересом смотрят на меня, выпучив зенки. Ну, что скажешь, дружок?
И тут до меня, кажется, начинает доходить. Девочки, говорю я, какими судьбами, вот те раз! Как вы успели, как смогли? Я очень рад вас видеть, честное слово, но почему именно так? Что ж, теперь весь век и будете шариться по унитазам? Ну, пошалили, и хватит – давайте, выбирайте себе что-нибудь поприличнее!
Они молчат, словно раздумывая над моими словами.
Всё, говорю я, всё, даже думать нечего. И спускаю воду. Та, что помельче, шмыгает вместе с потоком, большая остаётся сидеть. Ну, спрашиваю я, неужели не согласна? Едва заметно, она кивает головой и – своим обычным приёмом – выпетает через окно.
Больше они не появлялись. Зато на следующий день возле столовой появились две бабочки: одна большая, очень большая, с ярко голубыми крыльями и чёрной окантовкой; другая помельче, значительно помельче, юркая, шебутная, ярко жёлтенькая. Но завтра наступит завтра, последовательность отчёта прерывать негоже. А сегодня нам предстоит ужин и после – ночная охота за кайманами.
Перед выходом в лагуну, Нитай велит одеться в длинные рукава и густо намазаться противомоскитным кремом. Покрыть все открытые участки тела, включая шею и за ушами. Не то, чтобы ожидается нашествие москитов, но другие комары непременно будут. Бояться насилия с их стороны не следует, но и предохраниться не помешает. Безопасный секс превыше всего.
Ночной мир лагуны отличается от дневного, как день и ночь. Игуапо – вырастающий из воды лес – принимает тревожные, таинственные очертания. Надводные и – точная, слегка искажённая копия их – подводные деревья сейчас выглядят далеко не безобидно. Светлая, зелёная, солнечная красота прозрачной открытости уступает место красоте тёмной, будоражащей воображение неизвестности. Плывём, почти по Чехову: «Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно…». Если из подводной чащи вдруг высунется белое лицо утопленницы-русалки, вряд ли кто удивится.
Дон Сержио осторожно ведёт каноэ, дабы не зацепиться за случайный корень или его отражение. Из лагуны он направляет судно в одну из проток, очень узкую, джунгли с двух сторон свешиваются над нами, мы пригибаем головы, уворачиваясь от ветвей, нацеленных прямо вглаз, буквально продираемся сквозь зповещие заросли. Борта лодки глухо стукают обо что-то твёрдое. У каждого в руке зажат фонарь: если резко ослепить внезапно выскочившего каймана, степень риска понижается на двадцать процентов. Известно также, однако, что просто, ни с того, ни с сего, кайманы на туристов не бросаются. Для этого должна быть какая-то очень веская причина: либо кайман смертельно голоден, либо ему попала вожжа под хвост.
Здешние кайманы – народ мирный, говорит Нитай, на прямой контакт с человеком не идут. Поэтому мы должны искать их без надежды на взаимность.
Нитай включает свой мощный фонарь и шарит лучом по воде – с тем же успехом он мог шарить в кармане бездомного, пытаясь обнаружить там золотой гульден с изображением королевы Виктории. Что ищет он в краю далёком? Как собирается определить, где схоронился кайман? Однако, оказывается, действия нашего гида не лишены смысла. Самих кайманов, поясняет он, мы вряд ли увидим. Но мы можем увидеть их глаза. Когда кайман прячется, он не дремлет. Когда он не дремлет, глаза его открыты. Когда глаза его открыты, они видны в темноте. Потому что темнота чёрная, а глаза белые. Простая логика – а как работает! Два раза в плавнях мы действительно натыкаемся на два белых пятна, близко посаженных друг к другу. Дон Сержио умело подводит каноэ почти вплотную, и Нитай шепчет: вот, смотрите! Мы видим два белых пятна, но больше ничего. Тогда Нитай говорит: смотрите внимательно. Мы смотрим внимательно, мы напрягаем зрение, и минут через десять, когда в мозгу включается рецептор, отвечающий за воображение, нам кажется, что мы таки да различаем вытянутую бугристую морду, заканчивающуюся узким пятачком. Если бы мы знали, что ищем здесь слона, то, безусловно, распознали бы и хобот, и клыки. Но однажды нам везёт по-настоящему. Луч выхватывает из темноты два глаза, движущиеся по воде. А за ними – длинная сплошная масса. Чересчур длинная для обычного каймана. Донья Кампучита что-то быстро говорит Нитаю, и тот переводит: это чёрный кайман, настоящая большая удача. В отличие от серых, жёлто-зелёных кайманов, которые по размерам невелики, чёрный может достигать четырёх метров, и вот они, все четыре, медленно проплывают перед нашим помутившимся взором!
Нет, вы представляете: найти чёрной ночью в чёрной воде чёрного каймана! – тут сам Конфуций идёт в профком, приобретает за несколько юаней путёвку и отъезжает в заграничный санаторий на отдых.
Выбираемся из зарослей осторожно, пытаясь не привлечь ничьего внимания, не нарушить покоя других белоглазых сородичей чёрного кардинала.
В лодже жизнь уже замерла, разбредаемся и мы. Проверяю наш баньос – ни души, заходи, пользуйся, сколько влезет. Приводим себя в себя, занимаем личные подбалдахиновые пространства. Пока Томсик в душе, замечаю на полу какое-то движение. Успеваю приглядеться и опознать обыкновенного летающего таракана. И говорить не о чем. Желаю вернувшемуся Томсику спокойной ночи, без всякой задней мысли. Так и засыпаем.

23. ДЖУНГЛИ АМАЗОНИИ – 3

Утро в лагуне Куябено, как всегда, начинается со встречи рассвета над лагуной Куябено. Как вчера, мы выходим в экспедицию ещё в темноте и наблюдаем, как она постепенно избавляется от наших ночных страхов. Таинственные, таящие опасность контуры сбрасывают свои маски-страшилки, и игуапо снова становится милым и приятным глазу отдыхающего туриста. Понимает: если будет долго пугать – так недолго и лишиться звания «седьмого чуда света». Снова слушаем звуки птиц, снова встречаем наших хоацинов, снова убеждаемся в том, как прекрасен мир, если ты его можешь видеть снова и снова.
Сразу после завтрака к нам жалуют гости: целая стая чёрных обезьянок с беленькими губками и подбородочками и о-очень длинными хвостами. Они спускаются на землю прямо у столовой, и мы делимся с ними фруктами, поданными к завтраку – в основном, пользуются спросом бананы. Зовутся обезьянки бебилече (‘беби» – ребёнок, «лече» – молоко: в переводе, должно быть, «грудной младенец»). Больше не успеваем узнать об их жизни и повадках ничего, потому что должны отъезжать: сегодня дон Сержио везёт нас в гости к своему племени под странным названием «Сиона». Не поручусь, что, если мы были бы делегацией не из Израиля, а из России, племя не называлось бы «Гей, славяне».
По пути нас ждут четыре сюрприза: два запланированы, но два других даже Нитай не решается присвоить себе. Первый – знакомство с Дед-Деревом по имени Кейкоп. Дон Сержио причаливает к берегу, мы, как вчера, хлюпая сапогами, бредём по джунглям (но не по вчерашним), уже не разбирая троп, не боясь соприкосновений с видимой флорой и невидимой фауной. Минут через десять-пятнадцать упираемся в мощный деревянный угол, переходящий в колонну – скорее всего, останки какого-то древнего индейского замка. «Ну, детки, здравствуйте, – говорит угол, – Я Дедушка Кейкоп!».
В углу, куда мы пришли грязи почти по колено, но танки грязи не боятся, поэтому мы с Томсиком отважно подходим к самому стволу. Остальные почему-то стесняются, но нас фотографируют с удовольствием, просят подольше не отходить, чтобы все смогли запечатлеть. Думаю, если б на меня сверху упала дикая анаконда, они поступили бы так же. Потому что для истинного фотографа, а ещё точнее, художника искусство важнее жизни. Наскучив стоянием в грязи, мы всё-таки прерываем съёмку, выходим на сушу, пытаемся заснять само дерево. Занятие это абсолютно бессмысленное. Не то, что фотоаппарат – даже глаз эту глыбу не берёт, не в сосотоянии охватитить всех его размеров. Где оно заканчивается, не видать, создаётся правильное впечатление, что оно не заканчивается нигде. Я даже не знаю наверняка, лиственное оно или какое другое, потому что до листвы глаз тоже не достигает. Я никогда не видел ни баобабов, ни секвой, но Нитай утверждает, что это самое высокое древо в мире: ему более тысячи лет, а рост его составляет сто двадцать метров плюс.
Попрощавшись со стариной Кейкопом, выходим на куябеновскую магистраль, ведущую к племени Сиона. Следующая сюрпризная остановка под деревом, с которого свешивается нечто белое цилиндрической формы, метра пол в высоту, сантиметров двацать в диаметре. «Хотите угадать, что это?» – спрашивает Нитай. Мы хотим, но дальше термитника наша фантазия не идёт. Это улей, говорит Нитай. Обыкновенный пчелиный улей. Такие ульи обыкновенно строят для себя обыкновенные марширующие пчёлы. Затем предлагает: «А теперь, только все вместе, и очень громко, кричим: «марш!»». Мы пробуем, но получается нестройно, вяло. «Нет, – говорит Нитай, – Так не пойдёт, нужно крикнуть действительно всем и действительно очень громко.». Ну, прям, массовик-затейник из фирмы «Заря»: «А ну-ка, ёлочка, зажгись!». Тут мы поднатуживаемся и орём «марш». Нитай подносит палец к губам: теперь, мол, слушайте. Мы вслушиваемся и вдруг слышим: бум… бум… бум… бум… бум… бум… Как будто:
Раз… два… три…
ленинцы идут
Раз… два… три…
грозные идут…
Словно полк солдат марширует. Только это не полк солдат, это марширующие пчёлы. Так они реагируют на сильный внешний раздражитель. Посылают такие предупредительные сигналы. Ну, а если раздражитель попадётся непонятливый, тогда всё, тогда война до победного: вылетят и зажалят обидчика до растительного состояния, а потом, чтоб добро зря не пропадало, с него же ещё и нектар соберут, себе на общественные нужды. Второй раз мы кричать не рискуем, хоть Нитай и предлагает. «Трогай!» – говорим мы дону Сержио, и дон Сержио трогает.
Успокоившись, что так легко отделались, разрезаем воды Амазонии дальше, внутренне отдыхая душою. Только донья Кампучита не даёт себе покоя, пристально всматривается она в окружающий ландшафт и вдруг вскидывает руку по направлению к правому берегу. Дон Сержио уже успевает заповедное место проскочить, он даёт по тормозам, разворачивает гондолу и подплывает по указанному адресу. Там, на ветке, в метре от воды, изящными светло-коричневыми, в чёрную крапинку, кольцами раскинулась анаконда – если и муляж, то с механическим приводом: иногда она колышет кольцами. Красотка значительно больше той, которую мы встретили в самом начале нашего джунгельного путешествия, а главное, сука, двигается! Мы записываем на свой счёт ещё одну серьёзную, настоящую удачу. Фотографируем царицу, показываем донье Кампучите «браво» и «бис». Донья Кампучита принимает наши благодарности спокойно, но видно, что внутренне она гордится собой.
Второй незапланированный сюрприз мы получаем также от доньи Кампучиты, которая буквально минут через пять после анаконды тыкает пальцем в сторону левого берега. До Сержио стопорит каноэ прямо на середине потока, а мы следуем взорами за пальцем доньи. Он упирается в густые деревья, на которых, кроме густой листвы нет ничего. Вдруг Томсик кричит: «Вижу! Вижу!», и все заполошенно повторяют: «Что? Что?». И действительно, там, в просвете между листьями мелькает что-то вроде хвоста, потом ещё и ещё. А потом становится понятно, и видно, и очевидно, что весь огромный кусок леса напротив просто заполнен, ну, просто кишит, как тараканами, маленькими жёлто-зелёными длиннохвостыми обезьянками. Они скачут с ветки на ветку, они спускаются к берегу, они несутся снизу вверх и сверху вниз. Как их звать-величать, мы так и не узнали, но, по виду, типичные бандерлоги – искали, наверное, своего Каа, который, как мы только что видели, лежал совсем на другом берегу и вовсе не стремился к тому, чтобы его покой был кем-то нарушен.
Поскольку больше никаких других сюрпризов в ближайшее время не предвидится, вскоре подъезжаем к жилому посёлку сионовского племени. Здесь, понятно, джунгли прерываются, потому что нормальный индеец-сионист не живёт ни на ветвях, ни в дуплах. Он вырубает знаменитые дождевые леса Амазонии до тех пор, пока не поймёт, что очищенного пространства хватит вполне для его цивилизованного обитания. Но прежде, чем мы поднимемся на высокий крутой берег и увидим, как живут сионисты Амазонии, оттуда, с высокого крутого берега, стремглав спускается что-то непонятное и визжащее и набрасывается на Нитая, продолжая осыпать его проклятиями и грубой площадной бранью.
У каждого в шкафу имеются свои скелеты, и вот он – скелет нашего гида! Выясняется, что то ли два года назад за три доллара, то ли три года назад за два доллара на одном из местных рынков он купил волосатую обезьянку из серии вулиманки, назвал её Нача и оставил на воспитание здесь, у своих друзей, самых лучших в мире индейцев племени Сиона. Каждый раз, приезжая в эти места (а происходит это довольно регулярно), он обязательно навещает приёмного сына и привозит ему подарки. Так вышло, однако, что с момента предыдущего посещения прошло гораздо больше времени, чем обычно, и вот, узнав от друзей-индейцев о приезде блудного отца, Нача кинулся со всех ног навстречу, чтобы высказать нерадетельному родителю все те слова, которые накопились за месяцы разлуки в его маленьком любящем и тоскующем сердечке. Нача прыгает Нитаю прямо на голову и начинает мутузить его, вереща: “На кого ж ты, сука, меня покинул, где ты был, павиан бесхвостый?”. Нитай, как может, успокаивает пасынка, суёт ему в руки банан. “Да подавись ты своим бананом! – орёт Нача. – Засунь себе его знаешь, куда?”. Нитай, похоже, догадывается, но не серчает на парня: понимает, что гнев справедлив и идёт не от ненависти – от любви. Проходит немало времени прежде, чем Нача успокаивается окончательно, но всё это – уже в процессе нашего визита, который мы наносим культуре и быту древнего индейского сообщества.
Поднявшись на высокий крутой берег, мы обнаруживаем там просторный чистый двор с вместительным загоном посередине. Оказывается, это вовсе не загон, а столовая, она же кухня. Поодаль стоит длинный двухэтажный жилой барак, на столбах. А между столовой и бараком есть даже ларёк: с пивом и другими предметами первой необходимости. По двору ходит петушиная семья, несколько отличная по раскраске от наших, ещё какие-то птицы, пара-тройка собак обыкновенных, росту невеликого, ну и, оживляет сию крестьянскую идиллию, естественно, наш Нача, который то разляжется на земле, то вспрыгнет на дерево и начнёт шарохаться с ветки на ветку, раскачиваясь на длинном хвосте, как маятник Фуко. Иногда он затеевает возню с собаками – один против трёх – из которой всегда выходит победителем. В итоге, конечно, мы больше следим за ним, а не за ходом экскурсии, в течение которой Нитай с помощью донны Сони пытается продемонстрировать нам производственный процесс изготовления лепёшек из корня юки, больше известной в русской транскрипции как маниок.
Демонстрирует, конечно, в основном, донна Соня, а Нитай помогает, но никакого существенного значения это не имеет. Процесс изготовления лепёшки из юки начинается не в кухне, а во поле. Индейцы-сионисты (как и все сионисты вообще) люди трудолюбивые, работящие. Они не только вырубают заповедные дождевые леса, но и насаждают сельскохозяйственные культуры, необходимые для пропитания. Здесь растут ананас, бананы, что-то, наверное, ещё и юка. Донна Соня, метра полтора от земли, берёт вострую мачете в полметра длиной и лихо обрубает тонкие стволы юки, занимающие небольшую плантацию. Затем Нитай вытаскивает из земли освобождённые корни, с которых, как в страшном сне юной гимназистки, свисают длинные твёрдые юковские плоды. Донна Соня принимает связку в свои руки, обрубает источники наслаждения индейского пищеварительного тракта и затем каждый из них очищает от кожуры, орудуя всё той же мачетой, с которой боле пристало выходить один на один с легко раненым кабаном, нежели чистить овощи к обеду. Только после этого мы отправляемся на кухню. Здесь донна Соня на огромной тёрке измельчает очищенных гигантов в пыль, а то, что не удаётся в пыль, выбрасывает за загон – петуху да его курям с цыплятками. Экономия абсолютная – стопроцентно безотходное производство. Затем донна Соня собирает получившуюся муку в марлечку и на специальном приборе вручную выжимает, освобождая от воды. Потом раскатывает; возможно, совершает ещё какие-то действия, после чего уже запаливает, наконец, очаг и на огромной круглой сковороде, выпекает, одну за другой, тончайшие юковские лепёшки. Поскольку они экологически чисты – то и совершенно безвкусны. Поэтому донна Соня выставляет на стол приправы: что-то типа нашей тхины, что-то вроде аджики а что-то и сладенькое. Всё это можно намазывать на куски лепёшки, заворачивать, чтоб не попадало по сторонам, и есть, с большим аппетитом. Что мы с удовольствием и выполняем, показывая донне Соне большой палец в качестве одобрения и восхищения, поскольку рты заняты пережёвыванием индейского хлеба насущного.
Затем одна из дочерей донны Сони срывает какой-то красный плод с куста возле столовой, разламывает его, и Нитай объясняет, что этим женщины племени Сиона красят губы, щёки и всё остальное, и именно оттого у них такая гладкая блестящая кожа. Томсик вызывается проэкспериментировать на себе, и дочка донны Сони рисует ей на левой щеке большую красную звёздочку.
Поскольку всё съедено и больше делать здесь решительно нечего, мы расстаёмся с гостеприимным племенем и возвращаемся к каноэ. Нача прощальной истерики не закатывает, даже не глядит на Нитая, вроде бы ему безразлично. О том, сколько слёз он выплачет позже, узнает только его подушка где-нибудь на одной из крон.
В лодж прибываем без дополнительных впечатлений, происшествий, сюрпризов. До обеда остаётся ещё какое-то время, да и надо дать отдохнуть желудку после юковской питы – все расходятся, кто куда, мы с Томсиком водворяемся на веранде столовой – покурить.
Вот тогда-то и появляются бабочки: одна большая, очень большая, с сверкающими сине-голубыми крылами, другая помельче, юркая и шебутная, ярко жёлтого оперения. Убедившись, что никто за мной не наблюдает, я шепчу им: “Хай, девочки!” и делаю из-под сидения приветственный жест ладонью.
Жёлтая шебутная тут же срывается и улетает прочь, а дородная голубая красавица продолжает порхать перед столовой. Видно, что это даётся ей с трудом: она пока ещё не привыкла управлять своими огромными крылами, тяжёлым, грузным телом. Народ стекается к веранде – поглазеть на диковинку, там много и наших, но никто не знает и не догадывается, кто это так неуклюже порхает пред ними. По привычке пытаются фотографировать, что бесполезно: объект вырывается из кадра, а вскоре и пропадает из виду. Всезнающий Нитай говорит, что это бабочка морфо, размах крыльев у неё до двадцати сантиметров, водится в густых тропических лесах Центральной и Южной Америк. На жёлтую бабочку никто внимания не обращает, да она и не пытается привлечь его: только изредка подлетает к синей подруге (типа: как дела?) и сразу уносится куда-то по своим интересам и надобностям. Ей бы сейчас фотоаппарат – сколько смогла бы наснимать всего интересного, с её-то теперешними возможностями!..
Во время сиесты Синяя пристраивается под потолком столовой: когда складывает крылья, выясняется, что сливается по цвету с деревянными покрытиями потолка, делается практически неразличима. Оказывается, в голубой цвет окрашена только одна сторона крыл. Что ж, придумано разумно, я одобряю это изобретение и мысленно аплодирую выдумке бесшумными ладошками. Потом уже, по окончании сиесты, когда мы собираемся выходить в лагуну – купаться и наблюдать закат, передо мной, стоящим на травке перед спуском к реке, вдруг приземляется она, Сине-Голубая Морфо, и распахивает свои великолепные крыла, во всей их красе. Она смотрит на меня, и я замечаю, что в глазах её блестит что-то прозрачное. Как будто должна мне что-то сказать, но не знает, как. Здесь, на травке, мы одни, меня никто не слышит. Тогда я говорю: «Успокойся, ты никому ничего не должна, лети и наслаждайся, ни о чём таком не думай.» А потом добавляю: «Дай только сфотографирую на память, а то ведь когда ты в полёте, тебя не поймать.». Она кивает: конечно, и я делаю несколько снимков и ещё снимаю на видео – такие кадры из всей нашей группы имеются у меня одного. Потом она улетела.
Дон Сержио уже бьёт копытом, его конь пофыркивает мотором – к отплытию всё готово. Мы выходим в лагуну, убеждаемся в наличии там розовых дельфинов. Сегодня они ещё благосклоннее к нам, чем вчера: выныривают и заныривают гораздо чаще, мы все, даже самые недоверчивые из нас, явственно видим их выпуклые отполированные светло-серые водолазные костюмы. Мы надеемся, что вдруг кто-то из них выскочит к нам фасом, но Нитай напоминает: розовые дельфины даже к визуальному контакту с человеком не стремятся, а ожидать, что они покажут своё лицо по ошибке, бесперспективно, потому как, хоть они и без шей, но широта их кругозора рассчитана на сто восемьдесят градусов, и оттого в этом смысле они не ошибаются никогда.
Убедившись, что и сегодня техника безопасности работает надёжно, мы отходим в плавательную часть лагуны, но тут донья Кампучита говорит что-то Нитаю, а затем даёт команду дону Сержио, и мы, вместо остановиться и окунуться в экватор, уходим из лагуны в одну из проток. Здесь, говорит Нитай, мы с вами ещё не были. Мы плывём из протоки в протоку, по беспредельно разветвлённому пространству Амазони. Пейзажи по обеим сторонам, как две капли воды, похожи на предыдущие, но даже если мы здесь действительно никогда прежде не были, неясно, зачем нам быть здесь сейчас. Донья Кампучита сидит на носу каноэ, мечтательно глядя куда-то в небеса, словно призывая нас полюбоваться вместе с ней красотами её родины. Красоты хороши, слов нет, но в чём фишка-то? Внезапно донья Кампучита вскидывает руку вправо и вверх – дон Сержио натягивает удил. Наши глаза, уже привычные к подобному трюку, скользят по руке доньи Кампучиты и уходят за её пределы по строгой прямой. Прямая вонзается в высоченное дерево и дальше уходит в небесную плюс-бесконечность. «Was ist das?» – немо вопрошаем мы, и только Томсик осторожно и радостно выдыхает: «Это они? Они?». Донья Кампучита торжествующе кивает: «Они!».
Секрет раскрывается просто. Оказывается, во время сиесты, Томсик, беседуя с девушкой из компании молодых американцев, оказавшейся жительницей Словакии, выяснила, что те сегодня видели знаменитых ленивцев, которые являются одной из визитных карточек здешних мест. Тогда Томсик сделала донье Кампучите предъяву: почему это кому-то – булочки с изюмом, а кому-то – шиш с маслом? И донья Кампучита приняла вызов.
Ровно в том месте, где прямая, исходящая из указательного пальца доньи Кампучиты, пронзала высокое дерево, был прилеплен какой-то комок – скорей всего, светло-серого цвета. Вначале шла толстенькая пластилиновая колбаска, а на ней как бы держался остальной катышек. Полоска была рукой ленивца, а катышек – самим ленивцем, как таковым. Известно, что эти создания так и проводят всю свою жизнь: в неге и созерцании. Если бы Нитай был близко знаком с русской литературой, он смог бы выдвинуть интересную литературоведческую догадку о том, что писатель Иван Александрович Гончаров сочинил своего Обломова непосредственно после того, как провёл один из отпусков не на Мариенбадских водах, как ошибочно полагает большинство исследователей его творчества, а именно на водах Амазонии. Ленивцы, сказал Нитай, не только коротают свой век в подвешенном состоянии, но и делают это, как правило, вниз головой. То есть до такой степени вниз, что учёные на протяжении долгого времени решительно не могли понять, как им удаётся справлять большую свою естественную нужду и при этом не обосраться с ног до головы. И тогда один, самый отважный из них, снарядил экспедицию в эти места, установил круглосуточное наблюдение за объектом (кто-то даже поговаривал о прослушке, против чего бескомпромиссно выступали «зелёные», требуя привлечь негодяя к суду) и пришёл к выводу, что по ночам ленивцы таки да спускаются со своих насиженных мест и делают всё, что надо, под ближайшим кустом. Наши ленивцы, впрочем, висели, по всей видимости (хотя видимость эта была крайне относительной), головой вверх, потому что толстенькая колбаска, державшая катышек, напоминала больше руку, нежели ногу. Ленивцы – единственные обитатели джунглей, которых можно фотографировать сколько душе угодно: они никуда не убегут, даже не попытаются. Но и составить их словесный портрет впоследствии вам тоже вряд ли удастся – уж больно высоко они, ленивые, забираются.
…Закат описывать не стану – всё, что мог, сказал в прошлый раз. Единственное отличие сегодняшнего состояло в том, что луна не вышла одновременно с солнцем: у них, светил, видимо, свои, несовпадающие друг с другом, расписания. Но это нам ничуть не помешало: ведь мы наблюдали закат солнца, а не восход луны. Да и что такое луна – запасной игрок из детской загадки «светит, да не греет»? Она холодна и равнодушна, бледно проступает из темноты и бледно в ней исчезает. Ей вообще-то, по большому счёту, наверное, всё равно: выходить или не выходить вовсе. Иное дело – солнце. Оно рождается весело, с таким зарядом оптимизма, с такой твёрдой уверенностию, что впереди – долгая счастливая жизнь. Поэтому для него закат – агония, последняя отчаянная борьба за ту жизнь, которая, как оказывается, была вовсе не такой уж долгой и вот так, не очень счастливо, заканчивается. Сегодня мы задерживаемся в лагуне чуть дольше вчерашнего. Дожидаемся, пока раскалённые угли неба, прикрытые плотными облаками, меркнут, и горизонт, подсвеченный снизу, становится краснокоричневым, тяжёлым, усталым.
Отлюбовавшись агонией, едем в лодж на ужин.
За вечерней трапезой Нитай сообщает, что всем надо хорошенько поесть, заправиться, набраться сил перед ночным походом в джунгли. Сегодня, говорит он, мы научимся преодолевать наши неосознанные страхи, основанные на первобытных инстинктах. На другом конце стола тут же вспыхивает пожар – не такой, как при закате в лагуне Куябено, но очень похоже.
– С меня страхов достаточно! – заявляет Заава, а Генерал, сидящий напротив неё, добавляет: «Я тоже считаю, что сегодняшнее наше пребывание здесь уже чересчур!».
Если бы я не видел, как он уплетал с утра лепёшку из юки, я бы подумал, что отставной служака не кривит душой.
– О’кей, – говорит Нитай. – Тем, кто не хочет, вовсе не обязательно идти с нами, можно остаться в лодже и пораньше лечь спать.
Заава встаёт и громко просит прощения, если кого обидела ненароком. Она вовсе не это имела в виду. Её просто не так поняли. Вырвали, так сказать, из контекста. Генерал присоединяется и сообщает, что они с Басей никуда не пойдут. Родственницы по мужьям, Ница и Мими, извиняющееся кивают; мол, да, мы тоже, ну, нет никаких сил. Нитай выжидающе-осуждающе смотрит на нас, оставшихся: Гидона с Брахой, Адика с Миной и меня с Томсиком. Скажу честно, сил и у нас не много. Но столько уже затрачено нервов и денег, что как-то нелепо отказываться, если за ту же сумму тебе предлагают дополнительные услуги: избавиться, наконец, от собственных первобытных страхов. Не воспользоваться таким предложением просто экономически невыгодно.
… Приходится согласиться…
И вот, неутомимые странники, мы снова у причала – с фонариками, в сапогах, пончах, шляпах, намазанные противоугонным средством от комаров с ног до головы. Дон Сержио выводит каноэ в мрачное игуапо с его колеблющимся ветвистым подводным миром и надводными отражениями – точными копиями того, что внизу. Лодка идёт медленно и тихо, и, если не смотреть на воду, а только на деревья, создаётся ощущение скольжения в воздухе вдоль симметрично вымышленного двухэтажного леса.
Трудно сказать, прибываем мы в те же, джунгли, где были днём, или в какую другую их часть, но, в любом случае, выглядят они иначе. Если днём ты всё-таки, нет-нет, да и всматриваешься в чащу на предмет, не промелькнёт ли там изящное пятнистое тело сытого ягуара, то сейчас, в ночи, и всматриваться особо некуда. Кругозор ограничен лучом фонарика. Луч направлен вперёд и вниз: не соскользнуть бы с тропы, не угодить в капкан, силок или какую-нибудь другую волчью яму. Иди знай, как у коренных обитателей дождевых лесов Амазонии принято нынче охотиться на заезжего конкистадора! Шорох слева, посвист справа – что там ждёт нас впереди? В общем, идём, боремся с первобытными страхами. Однако, как выясняется, вовсе не это имел Нитай в виду, говоря о страхах. То есть не о тупом проходе в темноте шла речь, совсем нет. Подразумевалась встреча с живым миром тех, кто обычно у нормально цивилизованного современного человека вызывает естественное чувство омерзения и гадливости. Насекомые джунгли – просю любить и жаловать! Если не идти против совести, надо отметить (хотя бы в скобках), что пролететь столько километров ради взглянуть на таракана – цель немножко сомнительная. Но – перебарывание инстинктов!.. ну-ну… Короче, идём, перебарываем. Адик, Мина, Браха и Гидон хотят увидеть какую-то знаменитую гусеницу-великаншу, о которой вычитали в интернете. Только этого не хватало!.. На счастье, попадаются животные помельче: то жучок чёрно-полосатенький цилиндрически-выпуклый, то жучок светло-зелёненький плоско-распластанный, то кузнечик, притворившийся сучком, то сучок – кузнечиком. В общем, нынче Мухо-Цокотухо именинниццо! Из покрупнее и эволюционно к нам поближе видим квакушечку, приспнувшую на краешке листика, да на стволе удивлённо засиявшего в свете луча – нежно-белого мыша: Мышь Ночи, называется. Иногда мне кажется, что Нитай придумывает названия тут же, сам, по наитию, мгновенно импровизируя. Потом пошли пауки – от маленьких-безобидненьких, типа крабиков, до побольше-помохнатее да поугрожающее. «Этот, – сказал Нитай, ткнув в одного из них, упитанного, в самом расцвете сил, – знаменитый Прыгающий Паук. Обычно, он затаивается, вот как сейчас, выжидая жертву. Потом – раз! – делает прыжок, и жертве кранты. Никакой паутины ему не надо, жалит ядом насмерть.». И паук действительно прыгает… Кто читал «Ревизора», знает, что там бывает такая немая сцена – так вот и у нас происходит то же самое, но с воплем: все отшатываются и застывают в оцепенении, ждут укуса. «Не бойтесь, – говорит Нитай, – на людей не бросается, ест только то, что меньше его.». Новость приятная, спасибо родителям, которые в детстве следили, чтобы мы ели побольше каши. Ещё встречаем неплохого паучка – красное, как капелька крови, тельце на длинных тонких, почти невидимых лапах-нитях, от чего создаётся впечатление, что кровяной сгусток висит в воздухе над листом; видим и большую чёрную мохнатую гусеницу – гораздо больше тех, что попались нам на глаза днём, но недостаточно кололссальную для того, чтобы любопытство Адика-Мины-Гидона-Брахи было удовлетворено. Они ищут такую, которая потом превращается в кондора, а из этой может получиться, ну, разве что цыплёнок табака. Время экскурсии подходит к концу, идём на выход. Нельзя сказать, чтоб созерцание тварей окончательно побороло наши инстинкты, вызывающие ощущение мерзопакостности при виде их, но действительно стало как-то поспокойнее: пусть они и неприятны на вид, но – нам же ведь и не предлагают их на завтрак! Ещё б пару таких сеансов, и страхам нашим – полный каюк. Где-то справа раздаётся резкий громкий звук. Мычаще-блеющий. Жуткий. Первобытные инстинкты немедленно возвращаются и становятся по стойке «смирно». Нитай говорит, что так ревёт лягушка-бык, её рык слышен на несколько километров, она таким образом отпугивает врагов и приманивает самцов. Мы с Адиком и Гидоном переглядываемся – час от часу не легче : понятно же, что мы не враги…
До лоджа добираемся спокойно, по дороге, на всякий случай, пытаемся выследить кайманов, но сегодня в этом смысле, видимо, не наш день. Завтра с утра мы покидаем Куябену, поэтому нужно встать пораньше, чтобы в последний раз встретить достойно здешний рассвет.

24. МЫ С ТОБОЙ ОДНОЙ КРОВИ – ТЫ И Я

Новый день застаёт нас в каноэ, скользящими по игуапе. Таких лесов осталось три процента на всей планете, и мы сейчас в последний раз плывём по этим трём. Верхушки деревьев блестят на солнце безмятежной позолотой, подводное царство дышит покоем и высокой поэзией, понятной без перевода. На одном из древесных островков наш ждёт сюрприз, который становится сюрпризом и для Нитая: мы замечаем двух цыплят-хоацинов, Нитай признаётся, что тоже их видит впервые. Такие крупные смешные преисторические уродцы. Интересуемся у дона Сержио, а не слабо ли их сбросить в воду, и дон Сержио утвердительно кивает: слабо.
Заряд душевной энергии получен, по приезде в лодж, получаем запас энергии пищевой, освобождаем домики, собираем пончо, заполняем каноэ. Напоследок фотографирую маленькую ярко жёлтую птичку на высоком дереве. Поскольку рядом Нитая нет и спросить не у кого, назовём её птичка-желток. Всё, сваливаем!
В лагуне нас уже поджидают розовые дельфины. Сегодня они на редкость щедры. Вероятно, привыкли к нам и, на прощание, устраивают в нашу честь, небывалое водное шоу. Первым нас замечает дельфинёнок-пацан и жестами подзывает родителей. И вот они, втроём, бок о бок, с годами отточенной синхронностью движений, плывут практически рядом с лодкой, выныривают и вныривают, лиц, конечно, не видать, но сам их промельк над водой значительно протяжённее, чем в предыдущие дни. Разумеется, он не достаточно долог для того, чтобы осуществить верный фотографический прицел, но всё таки даёт недвусмысленно понять, что перед тобой настоящий розовый дельфин, а не бедняга-водолаз. Конечно, исключить предположение, что дельфинов завезли только сегодня, тоже нельзя.
Мотор ревёт, каноэ набирает скорость, ветер свистит в ушах – как, наверное, бывает при правильно поставленной джигитовке. Внезапно впереди замаячивает что-то типа преграды, и дон Сержио – оп! – резко опускает стоп-кран. Подтягиваемся к преграде на вёслах. Так и есть: преграда – то самое дерево, на которое мы сели, как на мель, по пути сюда. Чтобы этого не произошло вторично, работники эксплуатационной службы куябеновского филиала министерства водных путей Амазонии, прибыли для дорожно-ремонтных работ. Они стояли на павшем, перекрывшем реку стволе и резали его на куски бензопилой «Дружба». Видимо, выражение «не руби сук, на котором сидишь» применимое в лесах средней полосы России, на джунгли не распространяется.
Минут через пятнадцать путь расчищается и, хпопающими ладошками сделав отважным работникам лесосплава «марш-марш-тру-ля-ля!», мы мчимся дальше.
Джунгли нависают с обеих сторон – я бы даже сказал, со всех сторон – солнце сквозь заросли бьёт на прострел, свежий амазонский ветер кружит голову. Нитай сообщает, что сегодня говорил с Роником – они по-прежнему в Ла Пасе, Сандра ещё в контакте с машиной, обеспечивающей дыхание, но ей уже значительно лучше, и даже машина требуется не всегда. Не стану томить вас, дорогие читатели, ожиданием; что точно произойдёт с Сандрой в дальнейшем, пока неизвестно, но скажу, что на страницах этого отчёта она останетса жива. Сандра – вместе с Роником – проведёт три недели в больнице Ла Паса, затем, когда сможет дышать самостоятельно, её эвакуируют в Израиль, где она будет госпитализирована в рамат-гановскую больницу Тель а-Шомер, и врачи выразят надежду, что ей даже не понадобятся операции по поводу переломов. Надеюсь, что, за пределами отчёта, мы ещё встретимся с ней за бокалом доброго красного вина, которое и выпьем за её здоровье. А сейчас дон Сержио везёт нас по Куябене, и мы напоследок запечатлеваем глазами и объективами фотокамер прославленные джунгли Амазонии. Где-то на середине пути к нам присоединяется большая синяя бабочка морфо, она уже движется свободно и легко, её скорость превышает нашу, она перелетает с одного берега на другой, кружит над лодкой. Иногда – всегда неожиданно – откуда-то выпархивает другая бабочка, ярко-жёлтая, юркая-шебутная, но тут же уносится прочь. Затем появляется много бабочек: и больших сине-голубых, и ярко-жёлтых, помельче, и зелёных и бог каких знает ещё. Я машу им рукой, уже не скрываясь: мол, просто так, от избытка чувств, общий жест прощания с Амазонией. Мол, мы с тобой одной крови – ты и я!
Через полтора часа Куябена заканчивается, а вернее, завершается наше путешествие по ней. Мы пересаживаемся на автобус и ещё часа два дуем до Лаго Агрио – центра джунгельной цивилизации. По дороге встречаем горькую, унизительную картину: возле разорванного чёрного пластикового мешка с мусором возится, урча и отрыгивая, целая стая стервятных орлов – тех, которыми мы любовались и которых нащёлкивали фотоаппаратами в куябеновском лодже. Подобную сцену мы с Томсиком видели прежде: так вели себя у мусорных баков в Найроби бомжующие падальщики-марабу… Вот тебе и орлы: из князи в грязи…
В центре цивилизации Нитай ведёт нас в самый центр центра – на местный продуктовый рынок. Продукты нам ни к чему, рынок, в общем-то, тоже, но просто, видимо, нужно как-то скоротать время до отъезда в аэропорт. Нитай советует обратить внимания на лица местных жителей. Они здесь совсем не такие, как в Боливии или Перу. «Из-за близости Колумбии, вы встретите много колумбийских черт, это очень поучительно и интересно.». Я не знаю, как отличить колумбийскую черту лица от неколумбийской, но на всякий случай следую совету и занимаюсь сбором антропологических документов – фотографирую местных жителей.. Чтобы не спрашивать каждый раз разрешения на фотосъёмку, я иду с открытым объективом, держа его на уровне живота, и оттуда, навскидку, периодически нажимаю на курок. Как правило, попадаю в цель – не зря же когда-то я закончил в рамат-гановском тире курс ворошиловских стрелков, где был в двойке сильнейших из десяти!
Затем мы расстаёмся с доньей Кампучитой: снимки на память, объятия, поцелуи в щёчку. Автобус довозит нас до воздушных ворот джунглей, и мы взмываем в богатое облаками небо Эквадора. В полёте проводим часа два с половиной, я, по обыкновению, зафотографирывоваю пространство, в которм летим, и то, что под ним, особенно большую снежную гору – вулкан Котопакси, около шести километров над уровнем Мо. В Кито нас встречает новый сопровождающий, дон Иезикеель, и мы ещё часа три (из них час – по Кито, с его узкими, запруженными автомобилями улицами, с многочисленными подъёмами и спусками) проводим в дороге, делая привалы лишь для законного «пи-пи».
Около семи прибываем на скаководческую ферму Пинсаки, в провинции Имбабура. Роскошная усадьба, с несколькими, переходящими друг в друга строениями: в географии сразу так, с наскока, и не разобраться. Соответствующе просторный парк, но уже темно и прохладно, и, главное, ужин зовёт. Получаем ключи от номеров. Не электронные пластиковые карточки, а настоящие, огромные ключи, словно от ворот крепости. Номер изнутри закрывается массивной щеколдой, тоже железной. Высота комнаты метра три-четыре, есть лесенка на второй этаж, где расстелен ковёр из йамы – для отдыха и медитаций. Внизу – пылающий камин, широченные тяжёлые кровати, сооружённые, должно быть, из какого-нибудь родственника Дедушки-Кейкопа. Совмещённый санузел просторен, под стать всему остальному; если раздвинуть шторы на двухметровом окне, то можно любоваться приусадебным парком, прямо сидя на унитазе. Однако на улице темно, любоваться особенно нечем, разве что только кто-то проходит сейчас мимо окна и любуется тобой, сидящим.
В усадьбе три или четыре громадных зала, в одном из них нам накрыт ужин. Напоминает какой-нибудь тронный зал рыцарского замка из прежних времён. Тоже камин – правильнее было бы сказать, каминище; потолок, уходящий куда-то ввысь; длинный стол с тяжёлой белой скатертью и серебряной посудой. Прислуживают женщины в ярких эквадорских одеждах, но без кича: всё солидно, достойно, чопорно. Так белоснежно облачённый негр в знаменитом лондонском Хэрродсе за увесистый великобританский паунд распахивает перед вами дверь кабины туалета.
Наш новый эквадорский сопровождающий, дон Иезикеель, он же, видимо, по совместительству, один из топ-менеджеров усадьбы, рассказывает волнующую историю о том, какие великие люди побывали здесь, и даже сам Симон Боливар, он всегда останавливался в номере номер один, и с тех легендарных пор комната не сдаётся никому, потому что там, по слухам, обитает дух Боливара. Все великие документы, касающиеся политики страны, принимались именно здесь, в Пинсаках, и в этом вот зале, где мы ужинаем сейчас, была подписана историческая декларация о Независимости Эквадора.
Сейчас Пинсаки – ферма для разведения скаковых лошадей.
Потом Нитай дополняет слова экскурсовода, что лошади здесь по полмиллиона каждая, в долларовом эквиваленте, а также по секрету, когда дон Иезикеель выходит, сообщает нам, что однажды ему таки да удалось переночевать у Боливара, спалось нормально, но ощущение того, что в комнате кто-то присутствовал ещё, не оставляло ни на минуту. В остальном же дух вёл себя пристойно, не приставал.
Затем пришёл ансамбль народных инструментов, музыканты весело пели и играли, мешая сосредоточиться на еде. После чего предложили купить диски с их записями. Было видно, что уходят они недовольные.
После спартанских условий Куябены, мы утонули в роскоши пинсаковской усадьбы моментально. Проснулись только утром, часов в шесть – в последний день скитаний подъём был назначен на попозже.

25. КУПИТЕ БУБЛИЧКИ

Проснулись в шесть, потому что побудка должна была состояться в семь, а нам с Томсиком ещё предстояло, кровь из носу, осмотреть, как следует, усадьбу.
… И мы побрели по аллеям парка, по-утреннему осенним, и мы заглянули во все залы, безукоризненно чистые, прибранные, и мы вышли к просторному загону, на которой миловались две половинки миллиона американских долларов. Они были по-воздушному изящны – если бы у меня имелись лишние финансовые накопления, я легко отдал за них требуемую сумму. Они стояли лицом к лицу, трогательно глядя друг на друга, словно клянясь в вечной верности, как Герцен и Огарёв. Не хотелось бы задеть никого из классиков – просто пол одного из полумиллионных созданий был явно мужской, а что там думало себе второе – было не разглядеть. Но это и не важно, в конце концов: любовь ли, дружба – всё от бога!
Позже к нам присоединилась Заава, и мы показали ей усадьбу уже как знатоки. Мы даже подумали о том, что, выйдя на пенсию, хорошо бы приехать сюда и устроиться здесь парковыми экскурсоводами.
После шведского завтрака в том же каминном зале, где когда-то была подписана конвенция о великом и неделимом Эквадоре, мы сказали Пинсакам «гудбай», и Нитай повёз нас смотреть на кратер вулкана Куйкоча.
«Коча» в переводе с кечуа означает «озеро», ну, а «куй» – сами знаете, что – морскую, или гвинейскую свинку. Большой остров, расположенный в лагуне, индейцам напоминал куя, к которому они, как известно, относятся с крайним почтением, как к божеству. В последний день нас сопровождал совсем новый гид, дон Педро, который рассказал, кстати, что, когда был маленьким, сильно болел, и бабушка отвела его к местному шаману, который излечил его недуг при помощи куя. Нитай подхватил эстафету и тоже, в свою очередь, рассказал о замечательном случае, когда он одну свою израильскую знакомую, у которой нашли злокачественную опухоль, привёз сюда, в Эквадор, и повёл на приём к шаману. Шаман выбрал большого увесистого куя из тех, что бегали в его доме, и стал нещадно колотить им женщину по спине, приговаривая необходимые заклинания. Когда животное отдало концы, он отпустил больную с миром, а когда она через два месяца пришла к израильским врачам, те просто обалдели: от опухоли не осталось и следа. Может, это было просто стечение обстоятельств, сказал Нитай, может, нет, но если бы я знал об этом раньше, когда была жива ещё моя мать, я обязательно привёз бы её сюда, и, скорее всего, она жила бы до сих пор.
Как бы там ни было, а куй у индейцев кечуа действительно свят, поэтому и данному природному явлению они присвоили его имя. Вулкан извергнулся более трёх тысяч лет тому назад и с тех пор не выстреливал ни разу. В его кратере образовались два острова и озеро, в котором, из-за его щелочной наполненности, никто не живёт. Существует несколько теорий, как именно всё это возникло (то ли таки да вулкан, то ли таки нет), но я, не зная наверняка, не стану вдаваться в подробности, которые, если честно, не известны и мне. Скажу только, что там очень красиво (какое ж озеро без красоты?), ну, и также удивительно: ведь обычно кратеры вулканов сухи, а тут, эвона как, целое озеро натекло – говорят, занырнуть можно аж на двести метров! Во дни летнего солнцестояния тут собираются индейцы и ритуально очищаются. А ещё в этих приозёрных краях водится очковый медведь – судя по памятнику из папье маше, находящемуся возле обзорной площадки, приятное, интересное животное, раскраской напоминающее панду. Самого зверя мы не повидали, но зато зафотографировали скульптурную композицию.
Известно, что человек не может долго находиться с природой один на один – от этого он теряется, начинает чувствовать себя беспомощным и забытым. Поэтому заключительным аккордом нашей грандиозной экспедиции становится городок Отавало – вернее, не столько сам городок, сколько его, известный на весь мир, знаменитый индейский рынок. Как правило, он работает только по субботам (и по воскресеньям, но не так интенсивно), и мы приехали на него как раз именно во субботу. Шаббат, как говорится, шалом!
Со всех окрестных кишлаков в этот день сюда приезжают работящие индейцы – предъявить народу плоды своего непосильного труда. Здесь есть всё, начиная от сувениров и кончая жареной свиньёй с яблоком в зубах. Но главная наша ценность, конечно, люди. Нитай велит идти и смотреть на людей: на их костюмы, на их шляпы, на их лица. Я снова обнажаю свой объектив, и мы с Томсиком выходим в большое плавание. Нам ничего, вроде бы, и не нужно, к тому же каждый лишний килограмм грозит долларовой расплатой в аэропорту, поэтому, в основном, просто ходим и смотрим. Нахожу лавку с маленькими сувенирными картиночками Эквадора, но на всех обозначено что-то конкретное: то «Галапагосы», то ещё какие названия, где мы не были, а мне-то и нужна всего лишь надпись «Эквадор». Вдруг замечаю одну картиночку без подписи. На ней домик, снежная горка, речечка. Очень похоже на Японию. «О, – говорю я продавцу. – Можешь написать здесь «Эквадор»?». «Айн моменто!» – отвечает продавец и убегает. Затем приводит мальчишку. Кивает радостно: «В школе учицца, писать знает!». Пацан берёт картинку и красивым каллиграфическим почерком выводит: «Ecuador». Цену не помню, беру, не торгуясь – ручная работа!
Фотографирую бесчисленные наряды, шляпки, знаменитые индейские косички, выражения лиц – не переставая. Томсик вдруг заявляет, что хочет сделать мне подарок – я же подарил ей на будущий день рождения альпаковую шаль, а она мне – на мой прошедший – ничего. Поэтому идём искать панаму – самый известный в мире национальный головной убор Эквадора.
Выясняется, что панама – это вовсе не то, во что, выводя на море, наряжали нас мамы, чтобы личико не обгорело. Панама есть настоящая мужская шляпа с упругими полями, по преимуществу, белого цвета, с чёрной лентой у основания тульи. Её надо носить с белым просторным костюмом, востроносыми кремовыми туфлями, в галстуке цвета беж под рубашку с короткими рукавами оттенка кофе с молоком. Если ничего этого нет – наденьте панаму на голое тело: остальное дорисует воображение окружающих. И, конечно, обидно за эквадорцев: шляпу изобрели они, а назвали её в честь совсем другой страны. Понятно, что на строительстве Панамского канала все ходили в этих шляпах из-за её чрезвычайного удобства и неприхотливости в быту, потому-то так и назвали, а всё ж таки обидно. Уже в таком, казалось бы, простом вопросе можно было, наверное, не идти на низкопоклонство перед западом (в данном случае, севером), надо было отстаивать своё, исконное… хотя, с другой стороны, недаром поговаривают, что в своём отечестве с пророками – дефицит. А самое главное в панаме то, что плетётся она из особой такой соломы токилья, что как ты её, панаму, ни крути, а она после всё одно распрямляется и снова принимает свою элегантную первоначальную форму. Такая ванька-встанька по-эквадорски.
Короче, находим шляпочный развал с панамами – различных расцветок и качеств, от десяти до двухсот долларов. Знающие люди говорят, что и двести – далеко не предел. Через минуту, поговорив с продавщицей, Томсик уже начинает разбираться в оттенках качества и тонкостях панамоплетения, и, разумеется, хочет подарить мне ту, что подороже. Я выбираю что подешевле – на себе экономлю! – десятидолларовую, мы с Томсиком долго торгуемся (продавщица, кажется немножко обижается, что не с ней) и сходимся на цифре 40. Продавщица скатывает панаму в трубочку, кладёт в специальную коробку – когда наступит маскарадный еврейский праздник Пурим, обязательно надену её на голое тело и пойду в школу: пусть попробуют угадать, кто такой!
После рынка встречаемся все у назначенного места возле баньос: лица наших излучают торжество и удовлетворение, Заава обвешана пакетами с ног до головы. «Это я понимаю, – говорит она, – Это по мне. А то – четыре дня проторчали в этой чёртовой Куябене!»…
Всё. Занавес закрывается, старый фонарщик проходит по рядам и задувает керосиновые лампы. Мы забираемся в автобус, едем в китовский аэропорт, а оттуда за сорок минут стальная птица доставляет нас в Гуаякиль, что на юго-западе от Кито, самый большой город Эквадора.
Самый большой город Эквадора увидеть нам не суждено: часа полтора мы должны провести в аэропорту самого большого, пока на наш мадридский рейс не съедутся все остальные желающие – в основном, те, что возвращаются с Галапагосов. Эквадор, как известно, родина какао – если не сам Эквадор, то тропические леса Амазонки, во всяком случае. Эквадорский знаменитый шоколад, говорит Нитай, нужно покупать именно здесь, в Гуаякиле. Почему именно здесь, неясно, одна небольшая плитка тянет десять долларов, зато какао в каждой – минимум 75%. Тратим последние доллары, хотя и понимаем, совершив несколько дегустационных проб, что к швейцарско-бельгийскому вкусу наш желудок за последнее время привык больше. В зале для ожидающих команды: «С вещами – на выход!», полно народу, но мы успеваем занять сидячие места. Вдруг появляются полицейские с собаками: борьба с международным наркотрафиком. Полицейских двое и собаки две. Типа белых лабрадоров. Полицейский постарше добродушен, как и его пёс. Полицейский помоложе сосредоточен и напряжён, в отличие от своего пса, который добродушен. Из этой, второй, пары, видимо, последний постарше. Собачки весело обнюхивают пассажиров, но ничего не находят. Когда к нам подходит молодой, я хочу заснять на видео процесс обнюхивания Томсика, но полицай рявкает: «Нихт!». Я поднимаю руки, но когда подходит полицейский постарше, спокойно фотографирую собаку, без всякой протестующей реакции с его стороны. В это время лабрадор молодого западает на одного толстяка с внешностью колумбийца. Толстяк делает радушное лицо, но и второй лабрадор от него не отходит. Старший полицейский долго беседует с толстяком, пока собачки сидят на его толстых коленках. Потом, в салоне уже самолёта, я вижу толстяка: значит, не наркобарон; скорее всего, либо родственник старшего полицейского, либо собачий инструктор.
Двенадцать последующих часов пропускаю. За это время мы пересекаем Южную Америку с запада на восток, а затем и Атлантику – в том же направлении.

25. И ДЫМ ОТЕЧЕСТВА НАМ СЛАДОК И ПРИЯТЕН

В Барахасе Мадридском присаживаемся 5-го августа в 11.00 по тамошнему времени. Прыжок из прошлого в будущее. У нас там ещё глубокая ночь, а у нас здесь уже всё в самом разгаре. Вылет в Тель Авив через 12 часов. Мадрид должен быть наш.
Нитай сообщает радостную весть: для нас забронирована гостиница на территории аэропорта – суперный четырёхзвёздный отель: можно нормально отдохнуть перед следующим перелётом. Рестораны там – ой-ёй-ёй, а шопинг можно сделать и в аэропорту, вечером выехав пораньше. Сказка. Мечта. Пятый сон Веры Павловны. Кто хочет, продолжает Нитай, подавившись пристальным взглядом Томсика, может поехать в Мадрид. Территория аэропорта велика, и отель, таким образом, находится на половине пути от нашего терминала до центра города. Встречаемся в лобби в 20.00, потому что в 20.15 отходит шаттл.. Кто не успел, тот опоздал – до аэропорта добирается сам.
Пока едем в гостиницу, слушаем повтор нитаевых наставлений, приводим себя в порядок после прыжка из прошлого, проходит часа три. В 14.10 мы с Томсиком – на остановке автобуса, который отвезёт нас в Мадрид. С этой остановки, сказал портье, любой автобус довозит до Мадрида.
В Мадриде мы не были давно – уже, наверное, лет пять. Да и всего-то были два раза, а Мадрид, безусловно, достоин большего. Ожидание автобуса, проезд на нём, блуждание в метро – на всё это у нас уходит ещё примерно час, и вот, наконец, мы выходим на станции Опера, «осторожно – двери закрываются!», а что там дальше – нас не волнует. Поднимаемся из-под земли в самом центре, в самый палящий зной. Народу, по причине последнего, на улицах немного, но мы чувствуем себя хорошо. Некоторые дома отбрасывают тень, и мы стараемся выбирать для нашего путешествия теневые маршруты. Подходим к Королевскому Дворцу, заглядываем в полюбившиеся нам прежде Сады Сабатини, где нас когда-то – именно в то время, когда они нам и полюбились – пытались обокрасть местные жулики, одетые в полицейскую форму. Возвращаемся назад, в поисках плазы Майор, главной мадридской площади. По пути нас заносит немножко в сторону, Томсик не выдерживает и в первом же гастрономе покупает бутерброд с хамоном, который в её сознании является олицетворением и основным символом испанской столицы. Наконец, путём расспросов, проб и ошибок, выходим на долгожданную плазу. Оба прежних раза мы посещали Мадрид зимой, когда Майорка была застроена ёлочными базарами. Сегодня же она пуста, и мы впервые можем насладиться её свободным прямоугольным пространством. Туристов почти нет, но вовсю работают уличные артисты-памятники. Знаете, те, что умеют стоять, не шелохнувшись, а когда кто-нибудь бросает им в шляпу медный грош, они оживают на мгновение, производят благодарственный жест и снова «засыпают». Выдумки современных мадридских комедиантов приятно порадовали нас. В одном месте плазы стоял стол, а на нём – три живые (но неподвижные) головы: головы раскрашены, в шляпах, две крайние с раскрытыми ртами, типа, хохочут, одна, средняя, наоборот, грустна, как печальный мим. В другом месте – человек-козочка: когда получает денежку, блеет. В третьем и вовсе чудо: в землю вбит тяжёлый посох, держит его огромная рука красного человеко-зайца, тело которого до земли не доходит – начинаясь с ушастой головы, на полпути до земли оно заканчивается некой капсулой, по сути дела, висящей в воздухе. Как это сделано – ума не приложу. Мы долго выбираем ресторан, выходим с плазы, пробуем найти тот, где в первый приезд едали отличного молочного поросёнка, но – не находим. В конце концов, снова возвращаемся на Майорку и садимся за один из столиков прямо на площади. При всей, весьма жаркой, погоде, сидеть здесь приятно: под тентами, закрывающими столы от солнца, установлены трубочки, откуда периодически распыляются тончайшие капельки холодной воды – таким образом получается, что место под тентом кондиционируется. «Ха, – говорит Томсик. – Как же у нас до сих пор до этого не додумались!». Есть нам хочется не очень, но мы заказываем сангрийу, знаменитый испанский холодный суп гаспачо и, конечно, чёрную паэйу – что-то вроде плова с морскими гадостями, а чёрный цвет – из чернильного мешка каракатицы. Вкушаем медленно, делаем перерывы на перекур, лениво разглядываем ленивую площадь. После тех суровых мест, где мы побывали, окружающее кажется нам милой игрушкой, забавной и приятной. Я смотрю на проходящую пару – седой сеньор с такой же ложилой, но черноволосой сеньорой – и думаю, а что они видели в своей сеньорской жизни? Наверное, вот так, с самого детства и гуляют здесь под ручку, по этой мостовой, среди этих зданий, и полагают, что в этом и заключается настоящая жизнь. Им никогда не придёт в голову взбираться на Мачу-Пикчу, мчаться на джипе по боливийской пустыне, посреди чёрной ночи и чёрной воды заглянуть в белые глаза чёрному кайману. У них здесь своя жизнь, у нас, там, своя. Конечно, здесь всё цивилизовано, культурно, прилично, холодный освежающий пар из трубочек – приятный дым метропольного отечества. Но там, у нас!.. Томсик показывает на часы – нужно уже бежать, иначе не успеем на шаттл. Быстро расплачиваемся, быстро уходим. На площади Соль Томсик исполняет свою заветную мечту – накупает в супере хамона килограмма на три. Мы спускаемся в метро, опять блуждаем, доезжаем до нашего автобуса, блуждаем ещё, но ровно к 19.30 прибываем в отель, уставшие, но непокорённые.
В 20.15 загружаемся в шаттл, трогаем. По мере приближения к терминалу, обращаем внимание, что небо – в тучах, в тяжёлых непроницаемых тучах, и вдруг – «Смотри, – говорит Томсик. – Радуга!» Я смотрю, и все смотрят, и мы видим – действительно огромная вертикальная радуга. И, что удивительно, рядом ещё одна, поменьше, но тоже – радуга. Все фотографируют необычное атмосферное явление, а я всматриваюсь и понимаю, что в одной, в первой из них, явственно преобладают синие, фиолетовые тона, а другая, наоборот, светлее, окрашена в жёлтое. И мне кажется, что в пространстве между радугами кружатся две бабочки – большая, очень большая, синяя, и помельче, жёлтенькая, юркая, шустрая. Они вылетают из радуг, каждая из своей, на мгновенье соприкасаются и снова исчезают в цветных полосах, соединяющих небо и землю. Я теперь точно знаю, что это они, им таки удалось вырваться из жёлто-синей холодной андской пустыни, каким-то чудом они успели это сделать, и сейчас они там, в тропической Амазонии, где всюду и всегда жизнь не прерывается ни на минуту. А эти две радуги – просто привет-напоминание, послание от них. Я рад, что всё так как-то всё-таки устроилось. Я рад, да что там я – мы все рады, мы очень рады за них.