Классик и современник, или еще раз о моббинге.
Моббинг – нападение толпой (англ.)
Ликование после успешного собеседования сменилось легкой тревогой, а затем и страхом. Завтра у Арсения – первый день на новой работе. Второй работе в его жизни. А о первой ему и вспоминать не хотелось.
…После окончания института Арсений устроился менеджером в коммерческую структуру, где работали, кроме него, еще двенадцать человек. Директор, начинающий полнеть мужчина лет сорока пяти, отнесся к нему доброжелательно, а вот в коллектив «вписаться» не получилось, его невзлюбили с первого дня. Собирались на общий обед – его не приглашали. Приходил в курилку – парни сразу замолкали. Девчонки сторонились. Если в его отсутствие звонили клиенты – о звонках «забывали» сообщить. Скрывали профессиональную информацию. Даже отобрали пару раз выгодных клиентов.
Арсений знал, что понятие «моббинг» (травля новичков) уже успело укорениться не только в Америке, но и у нас, но никак не думал, что это коснется его самого. Подружиться удалось лишь с Валентином, с которым пришли в эту фирму почти одновременно.
Не выдержал Арсений офисной дедовщины и через три месяца уволился по собственному. А еще через пару недель позвонил Валентин – оказалось, кто-то пустил слух, что Арсений – человек директора, «казачок засланный». А поскольку к директору большинство коллектива было в оппозиции, отсюда и пошло недоброе к Арсению отношение. Валентин звал обратно, но Арсений отказался – дважды в одну реку не войдешь.
… А завтра – на новую работу. Как там все сложится? Домой пришел в растрепанных чувствах. На вопросительный взгляд матери раздраженно ответил:
– Взяли меня, взяли! Завтра выходить. Погладь мне, пожалуйста, рубашку, – и закрылся в своей комнате.
Мать все поняла. Она всегда его понимала, и сейчас почувствовала его страх. Молча погладила рубашку, на спинку стула повесила галстук. Потом тихонько постучалась в комнату сына:
– Вот, Арсюша, прочитай рассказ Максима Горького «На соли». Отвлечешься.
– Мам, мне некогда! Надо готовиться к завтрашнему дню. Сейчас не до твоих пролетарских писателей!
Свою маму Арсений любил, хоть и забыл уже, когда последний раз говорил ей об этом. Не будешь же, в самом деле, в двадцать три года объясняться матери в любви. Работала она в колледже преподавателем русского языка и литературы. Жили они вдвоем, и жили друг для друга. К удивлению Арсения, сейчас мать все же сунула ему в руки потрепанный томик, мягко сказала:
– А ты все-таки прочти, сынок…
« – Иди ты, брат, на соль! Там всегда найдешь работу. Всегда найдешь… Потому как дело это каторжное, отчаянное дело, долго на нем не настоишь. Бегут оттуда люди… Не дюжат! Вот ты и повози денек. По семь копеек с тачки дадут, чай… На день-то ничего, хватит.
Рыбак, рекомендовавший мне это, сплюнул в сторону, посмотрел в голубую даль моря и меланхолически замурлыкал в бороду себе какую-то песню. Я распрощался с ним, поблагодарил его за указание и отправился берегом «на соль».
Скоро передо мной развернулась картина соляной добычи. Медленно и устало двигались грязно-серые фигуры на черном, блестящем фоне жирной, соленой и едкой «рапы», как называют эту грязь. В три погибели согнутые над тачками рабочие тупо и молчаливо двигались вперед. Колеса тачек ныли и взвизгивали, и этот звук казался раз-дражающе тоскливым протестом, адресованным небу и исходящим из длинной вереницы человеческих спин, обращенных к нему. А оно изливало нестерпимый, палящий зной, раскаливший серую, потрескавшуюся землю, кое-где покрытую красно-бурой солончаковой травой и мелкими, ослепительно сверкавшими кристаллами соли.
Приняв возможно более независимый вид, я подошел к доске, по которой рабочие шли с опорожненными тачками
– Здравствуйте, братцы! Помогай бог!
В ответ получилось нечто совершенно для меня неожиданное. Первый, – седой, здоровый старик, с засученными по колена штанами и по плечи рукавами рубахи, обнажавшими бронзовое, жилистое тело, – ничего не слыхал и, не сделав ни движения в мою сторону, прошел мимо. Второй, – русый молодой парень, с серыми злыми глазами, – зло посмотрел на меня и скорчил мне рожу, крепко ругнув вдобавок. Третий, – очевидно, грек, черный, как жук, и кудрявый, – поравнявшись со мной, выразил сожаление о том, что у него заняты руки и что он не может поздороваться своим кулаком с моим носом. Четвертый насмешливо крикнул во все горло: « Здравствуй, стеклянные зенки!» и сделал попытку лягнуть меня ногой.
Этот прием был как раз тем, что в культурном обществе называется «нелюбезным приемом», и этого никогда не случалось со мной в такой резкой форме.»
По мере чтения Арсению стало казаться, что это он сам, напрягая до последней возможности руки, возит по шатающимся доскам тачки с солью.
« – Шабаш! Обедать! – прокричал кто-то.
Все, облегченно вздохнув, пошли обедать. У меня сильно ныла спина, ноги и руки в плечах, но, стараясь не давать другим заметить этого, я бодро пошел к котлу.
– Погоди! – остановил меня старый угрюмый босяк-рабочий, в синей рваной блузе и с таким же, под цвет блузе, синим запойным лицом, украшенным хмуро сдвинутыми густыми бровями, из-под которых дико и насмешливо сверкали красные, воспаленные глаза. – Погоди! Тебя как зовут?
Я сказал.
-Так! Дурак был твой отец, коли дал тебе такое имя. У нас к котлу Максимов не пускают в первый день работы. Максимы первый день на своих харчах работают. Так-то! Вот кабы ты Иван был или еще как – другое дело. Меня вот Матвеем зовут, – ну я и пообедаю, а Максим пусть посмотрит. Пшел от котла!
Я удивленно посмотрел на него и, отойдя в сторону, сел на землю. Меня сбивало с толку такое отношение ко мне, отношение, мной не вызванное и до сих пор не испытанное. Раньше и позднее мне случалось не один десяток раз входить в артель, и всегда я сразу вставал на простую товарищескую ногу.
Вот они пообедали и стали закуривать, расходясь от котла. Геркулес-хохол и малый с перевязанными ногами подошли ко мне и сели так, что загородили собой от меня ряд тачек, оставленных на доске.
Я взял за ручки тачку и, с усилием приподняв ее, двинул вперед… Острая боль в ладонях заставила меня дико вскрикнуть и, бросив тачку, рвануть руки к себе. Боль повторилась, но вдвое сильнее: я сорвал с ладоней обеих рук кожу, защемленную в ручках тачки. Скрипя зубами от злобы и боли, я осмотрел ручки и увидал, что они были с боков расколоты топором и расперты щепочками. Это было сделано очень незаметно и очень умно. Рассчитывалось, что когда я сильно сожму ручки, щепки выскочат из щели, и дерево, сомкнувшись, защемит мне кожу. И этот расчет оправдался. Я поднял голову и посмотрел кругом. Крики, хохот и свист летели мне в лицо со всех сторон, везде я видел злые, торжествующие рожи. С кладки доносилась циничная ругань кладчика, но никто не обращал на нее внимания, – все были заняты мной. Я смотрел кругом тупо и бессмыслен-но и чувствовал, как внутри меня все сильнее вскипает обида, желание мести и ненависти к этим людям. А они, собравшись толпой против меня, сыпали насмешки и ругательства.
– Мерзавцы! – вскричал я, протягивая к ним сжатые кулаки, и так же цинично, как ругали они меня, стал ругать их, идя к ним навстречу.
… Подавленный всем этим, я поторопился проститься с ними и пошел берегом моря назад к куреню, в котором ночевал. Небо было чисто и знойно, море пустынно и важно, к ногам моим, шумя, катились зеленые волны… И мне было невыносимо больно и стыдно за что-то.»
Арсений дочитал рассказ и закрыл книгу. Потом встал, распахнул окно и долго с наслаждением вдыхал пронзительно свежий мартовский воздух. То, что он прочитал, неожиданно вывело его из горького круга привычных сожалений и обид. Понял – не всегда мы сами виноваты в жизненных неудачах. Улыбнулся – все понятно, мать решила применить к сыночку-неженке шоковую терапию – и зашел к ней в комнату:
– Прочитал. Спасибо, мам. Только у меня к тебе просьба – не называй меня больше Арсюшей. Я уже взрослый мужик.
24. 04. 2012 г.
