I. Allegro Appassionato Ощутимое всем телом, забирающееся под самую одежду тепло. Желтый диск, без границ, без четких очертаний. Наполнивший своим полуденным светом каждый крохотный лист. Деревья, одетые в одни из лучших своих платьев так густо заливают собою пространство. Так густо, что хочется, чтобы обрушившись всем своим летом на темный асфальт, они стали красочным, масляным морем. Затопить полноводной зеленой рекой берега тротуаров, вылиться в поле травы, приземленной, зеленой, волною хлестать по бетонным стенам новостроек. Но они, обвисшие груздями листьев, еле слышно стоят. Кажется, даже не дышат. Так вязко под их согнувшимися ветвями течет растопленный солнцем асфальт. Мягкий, как будто только рожденный. Так всепроникающ августовский зной. Воздух будто весь ушел в эту листву, почти ничего не оставив для города, и грудь все выше поднимается, раздувая мехами легкие, чтобы набрать как можно больше этого приторно сладкого летнего зноя. На самом краю города, еще чуть-чуть, еще один несмелый шаг, и серость бетона начнет все больше отдавать себя во власть листвы. Стою где-то между, на самом краю, между серым, зеленым, а над этим соперничеством растекается небо, белое, клубящееся зноем, отражающее маленькие, как случайные мазки, тени прохожих, хлюпающих по мягкому асфальту. Как безлики порою эти штрихи, как широко расходится кисть по серому холсту, изображая толпу, как нелегко ухватить в ней взглядом четкие живые черты. Одни бледные, будто вырвавшие себя из палитры, одежды, складки юбок и рубашек рукава. Мятые, или разглаженные, ткани, порой заканчивающиеся так похожим на одежду, мягким головным убором волос. А между ними и одеждой только набросанные чьей-то несмелой рукою черты, нетемные тени, унылая светлость лица привычно телесного цвета. Сколько глаз, сколько тонких бровей и губ переплетений, но как губительно часто мимо проходят друг друга они. И я мимо прохожу, поддавшись обаянию лета, прохожу мимо сотен портретов, гениальных полотен, которые ждут лишь художника, что их красоту найдет время рассмотреть. На самом краю, в преддверии шага, в преддверии солнца, по самой кромке тротуара мимо, мимо, мимо! Пальцы чувствуют порой прикосновенье горячего воздуха, снизу тянущего свой серый зной обратно в небо, ему на место, оттуда, теплою волною, восходит лучами замена. И где-то между моих пальцев встречаются два летних зноя, переплетаясь. Как жаль в этот момент, что воздух, пусть и летний, но нельзя раскрасить взглядом. Тогда в каком бы танце рядом асфальта серый затхлый жаркий и свежий, только что спустившийся с небес и полный красок, в одном круговороте заплелись узлами! Но воздух так прозрачен, что сквозь него смотрю на ветвь осины, так красиво, так изящно свой путь сквозь воздух проплывающей. И их десятки! Сотни древ, ветвей на них и листьев, из древесины распустившихся зеленой, сочной и жизнь несущей жизнью. Как тонко в небо и как скромно, как нежно смотрят вверх березы, в своем, почти что зимнем, платье. Как мощны и как приземисты дубы. А тополя…. Эти бедные, изуродованные людьми, тополя. Своими высокими пнями, будто просяще уставились в небо, безмолвно, безкрасочно и отчужденно стоят по краям тротуаров, прохожих провожая взглядом. А эти шеренги идут и проходят, проходят, идут. Так скромно смотрятся они рядом с жизнью зеленой. Но где-то вдали, блеском еле заметным, но ярким, теряющимся ежесекундно в напролом идущей толпе разноцветных одежд. Уж не знаю и чем это бледное платье так безошибочно явно, светло, загорелось перед моими глазами. Уж у дороги почти, далеко от меня, но близко, как будто, на расстоянии вытянутой руки, будто передо мной, но безлико еще, незнакомо и, как ни странно, даже бесполо. Пока только блик, привлекший взгляд, за собой несущий теперь и все тело, мимо, мимо, безжалостно мимо всего остального. Да, это – она. Несомненно. О, это прекрасное звуков созвучие, столь слуху приятное местоимение. И сейчас, когда вижу шаги ее, понимаю что именно так моментально меня привлекло к ее тела движениям. Изящество, грация, легкость, тепло ее рук, тонкость всего ее тела, несущего себя по воздуху так, что кажется, оно только что из него появилось и уже через минуту в него превратится и дальше польется по улицам знойным, легко прорезая идущий от моря асфальта полуденный зной. Успеть бы, успеть до ее превращения коснуться руки только, пальца и больше не надо. Как будто к весне прикоснуться одним лишь движением теплым, одним лишь касанием кожи. О да. Она – весна, запоздавшая летом, уже уходящая, совсем скоро превратится она в осень и уже воздухом иным, сквозь листья падающие понесет свое легкое тело, но будет ли с нею прикосновение, за которым так рьяно, так быстро бегу я сейчас, сквозь одежды толпы? Я уже добегаю, на ее волны волос бросаюсь берега взглядом. Как легки эти светлые кудри, как воздушны, каким земным, тяжеловесным я чувствую себя рядом с весной. Она обернулась дыханием свежим сквозь зной, лицом, которому слов мало, платьем светлым, худобой, она обернулась на мои тяжелые и быстрые шаги. Одного движения этого хватит, чтобы память на всю жизнь занять одним всего воспоминаньем, в весе своем жизнь превосходящем. Она живым, весенним взглядом смотрит в мой, и будто манит, манит за собой, неся куда-то за тот край, что я так долго, принужденно перешагивал. Туда, где серое сливается с зеленым. По мере нашего движенья краски темнеют, темнеет зеленое, серое чуть не становится черным, и ветер темнеет, что-то тихо шепча, почти не повышая голоса. Но я лишь смотрю на глаза, что весною все чаще смотрят на меня сквозь лето. Глубокий, как море, зеленый, как сама жизнь, близкий и такой знакомый взгляд, будто мы вместе прожили всю жизнь, целую и без остатка. Асфальт становится пятнистым, блестит листва берез и сами они, вытянувшись стройно, все чаще что-то говорят, шумя и перекидываясь светом, на листьях небом отраженным. Клубится небо, но уже не зноем, а еле-еле, летним чуть, дождем. Она все смотрит на меня чрез тонкие плечи, по которым слезами стелется дождь, мимо глаз ее капают капли, откуда-то с самого верха. Она такая тонкая, такая хрупкая, что, кажется, что с каждой каплей будто тает перед взглядом моим ее весна, уже сейчас, от капли к капле, превращаясь в осень. Я тянусь к ее руке, как вода от меня ускользающей, прямо сквозь пальцы. Она смеется звонким смехом в унисон дождю. Я упиваюсь музыкой, иду, иду за ней, надеясь, что успею, до того, как ее хрупкое, прозрачное тело, из легкого весеннего в летнем дожде превратится в осеннее, теплое, бархатное, неосязаемое. И уже, быть может, далекое… II. Adagio con moto. Желтое, красноватое по краям зарево листвы. Шум под ногами. Пьянящий, осенний. Неловкая смущенная дрожь ветвей, осыпанных красками. В проседи теплых оттенков голое дерево, еще теплое. Обрывки одеяний его под ногами, пьянящие, осенние. Осыпаемые ветром стены листвы, шумящей звуками сухого дождя. Взметающие вверх свои оголенные кроны что-то шепчут тополя. Живою изгородью встали они над широкой и светлой дорогой земли, увенчанной синим прямоугольником неба. По краям его чуть шевелится десятками оттенков тепла полоска бахромы. Бесконечная галерея картин осени, тянущаяся на многие километры вдоль бесшумной дороги. Легкие шаги рядом, даже не поднимающие пыли, даже не рождающие звука. Одно лишь движение, зримое, близкое. Теплое. Босые ноги почти не касаются поверхности земли. Почти на цыпочках. Легкое платье, бледно-синее, как если бы небо вдруг смешали с белым. Руки, свободные. И даже жаль, что нельзя коснуться их, не потревожив этой бегущей на самых цыпочках свободы. Их обтекает ветер, как обтекает ветви, лишившиеся красок, как обтекает море бéрега изгиб и вдаль уносится нетерпеливо. Пальцы еле-еле касаются волн чуть прохладного воздушного моря. Океана без берега и без истока. Тонкие-тонкие пальцы, как у ребенка. Между ними при беге беспрерывными кадрами мелькает история осени, красная, рыжая, желтая. Временами полоска бледного платья касается рук, спешащих, неостановимых, и снова отступает, сдается, трепещет в прохладных волнах ветра. Белесыми же волнами в них плещутся волосы. Лишь на секунду опускаются они легко на платье и снова рвутся в воздух, так легко, как будто из него и появились. Как будто из него и соткано лицо, и лишь немного нос чуть выдает земное их происхождение. С горбинкой еле-еле, заметной, придающей профилю оттенок чуть неправильной и оттого неповторимой красоты. Шаги вторые, намного явственнее слышимые, ощущаются всем телом и, по сравненью с первыми, от них будто весь мир содрогается снова и снова. Тяжелый шаг, лишь рядом с легкостью становится тяжелым. Собственный, стыдливый. А под ним такая светлая и чистая земля. Как хорошо, наверно, землекопам держать в руках весь сок нагретой солнцем осени земли. А в стороне парит все то же легкое и белокурое чудо. Совсем на цыпочках парит. На тоненьких, босых носочках. Не по возрасту тонких, скорее даже утонченных. А глаза, как глубоко они смотрят даже вскользь. Зовут за собою, зовут…. Здесь никогда и никто не проходит, здесь никто не поднимает пыль. Лишь оголенные кроны все взмывают по воздуху в самое сердце безбрежной небесной синевы. Стеною стоят, окружая дорогу кольцом горизонта. Пьянящего, осеннего. Но это лишь кажется. Глаза, глубокие, зеленые, зовут за собою, зовут за ограду, в высокую рожь бесконечного поля. Какая невероятная, необозримая свобода. Дыхание захватывает после желтых, пусть не тесных, но все же стен, листвы. Теперь она будто лежит, разбросанная по земле, уже невидимой за бесконечно желтым, как солнце, морем ржи, что так похожа на слетевшие с тополей листья цвета солнца. И сейчас эти тонкие, чуть тронутые загаром прошедшего лета, бегущие ноги почти скрываются в волнах желтой краски, будто расплесканной кем-то случайно из тюбика. Вслед за этой бегуньей, своею поступью гиганта, приминая босыми ногами колосья, идти бы до самого-самого неба. Из прямоугольника, всего одним шагом сквозь стены, оно превратилось в весь мир, что своим отражением так непохож синевою на этот. Удивляюсь, как она может парить даже здесь, среди этих рядков странно выросшей ржи. Под ней будто весь мир вдруг становится легче. Вдруг ее тело, ее бледное платье, увенчанное волосами, ныряет в живое, проросшее из самой земли, маслянистое море. Своим шагом тяжелым с волнением, дыханием частым, к глазам подбегаю ее, что с такой глубиной и так весело, так по-взрослому и так по-детски смотрят на небо сквозь нависшее над нею лицо. Рядом ложусь и смотрю не на небо, а по сторонам. По одну мою руку снова желтые стены, но теперь, то ли я таким большим стал среди тополей, то ли в карлика вдруг превратился во ржи. Почти до неба достают эти яркие колосья. Отвлекаясь от синего, снова обретшего тепло бахромы, неба смотрю на профиль. На нос чуть неправильной формы, но все же красивый. На линию лба, того берега, из которого начинается море волос. На губы, до которых так часто хочется дотронуться хоть бы на миг, как до тех тонких пальцев. Но они так же свободны, ветром ее теплого дыхания освобожденные. И вся она, как те желтые стены, и взглядом своим, и всей своей легкостью, тоже так к небу близка, что почти достает до него. А оно же почти поглощает наш взгляд своей невозмутимой синевою, своей глубиной, у которой нет даже дна. Чем дольше всматриваешься в цвет его, тем, кажется, глубже ныряешь. А солнце, все время держащееся наших спин, наконец, осмелело и за краешек желтой бахромы зацепилось и вытягивает свое тело вперед, к той же синеве. Ослепляет. Закрываем глаза, сквозь тьму которых греет своим цветом, рождающим все остальные, светило. И даже здесь не обойтись без цвета. Спокойно, умиротворенно и так невероятно тихо, что кажется, что только мы теперь и есть – весь мир. Время медленно ползет, так же, как свет этот медленно меняет свое положение. А оно, как кажется сейчас, неизменимо. Никогда еще так весомо, так ощутимо не чувствовал секунду. Совсем крохотную, еле помещающуюся на ладони, но тягучую, как резина, податливую, как кусочек пластилина, липкую, бесконечно долгую, остановившуюся. Много прошло их мимо, а одна все-таки осталась на ладони, растягиваясь все более и более. Как тихо, даже птицы где-то совсем далеко, у тополиной изгороди, у непыльной дороги. Ветер уже не колышет чуть слышно колосья, и только дыханье ее, спокойное, щедрое, глубокое явственно и ощутимо. Кажется, и его можно поймать в воздухе и положить на ладонь. В стране закрытых глаз возможно все. Но в мире распахнутых можно и больше. Свет уже не так рьяно бьется сквозь веки. Но стоило открыть глаза, как он ворвался с новой силой в отвыкшие за долгие часы от света, сузившиеся в одно мгновение, зрачки. Теперь на небе почти не осталось синего. По нему белоснежными горами движутся облака. Где-то за ними солнце, напоминающее о себе опускающимися к земле широкими столбами. Жаль, что синева неба не может смешаться с этим белым. Тогда бы мир над нами так похож стал на цвет ее платья. Тогда бы весь мир, на котором лежим мы, хоть на мгновение стал бы вдруг ею. Ее глаза теперь тоже открылись, и с новою силой к небу вспорхнула и направилась к горизонту, утопая по пояс во ржи. Стою и оглядываю потемневшее, волнующееся желтое море колосьев, волнами накатывающее на далекий берег тополей. Каждой клеточкой тела, каждой складкой одежды ощущаю порывы прохладного, создающего волны этих красок, ветра. Рожь все темнее под ее хрупкими, утонченными самой природой, ногами. И тополя за нашими спинами и щебетание птиц, и небо впереди, и линия горизонта темнее. Ко всем краскам будто примешали немного черного, синего, или коричневого. Ко всей этой осенней желтизне. Еле видимое, призрачное покрывало, тенью накинутое на поле расходится по земле, обхватывая, заковывая в свои объятия даже горизонт. Небо темнеет, и за нашими спинами, снова скрываясь за теплом бахромы, садится солнце. Как быстро, как неожиданно потускнели краски, и лишь она, паря над полем темно-синей ржи, будто светится в своем тоненьком платье. Я увидел бы ее и с другого полушария, так ослепителен каждый ее шаг в этой тьме, скрывшейся за облаками луны. Ни звезд, ни лунного сияния, лишь бледность ее платья и белесые волны волос. Она продолжает бежать, готовясь вот-вот расправить крылья и взлететь. Бегу, бегу, в сгустившиеся краски, в самое их сердце, в водоворот фиолетовой ночи, пьянящей, осенней. Она бежит все смелее, все сильнее сгущается ночь. Чувствую улыбку на щеках. Бегу…. III. Andante con fuoco Белое. Белое. Белое! Как глубоко погрузился мир в снег за этот, короткий по-зимнему, день. Сейчас они сыплются мерно с такого же белого снежного неба, маленькими точками, похожими на звезды, крохотными каплями застывшей в небе воды. Падают мягко, легко, еле-еле касаясь земли. Падают несмело и тихо, не рождая звука. Падают безжалостно, неумолимо. Падают. Бесконечно можно просто смотреть за их неспешным полетом, уносящим взгляд то вниз, к укрывшейся земле, то к небу вверх, полностью теперь состоящему из этих звезд, так низко опустившихся на землю, что никогда еще не видел человек так много падающих звезд. И с каждой маленькой каплей застывшей вздымаются горы, все выше, почти уже по пояс, и лишь заснеженные вершины их на виду, а тело горы, будто спрятано в самых глубинах земли. Валит так давно и так обильно, что все труднее оставлять дорогу проходимой. Но жизнь видна и продолжает жить. Коричневой линией, прерываясь порой новым пиком, тянется дерево ограды. Меняясь от участка к участку, оно, то поднимается над сопками снега, то опускается лениво под их бесцветное тепло. На одной из таких свободных деревянных оград восседает, как на жерди, кошка. Белая-белая, почти не заметная, почти неразличимая. И лишь движение грации, движение теней на ее изящном теле говорит нам о ней, вырисовывая белым по белому каждую прядь ее недлинной шерсти. Ее взгляд, отчужденный, будто отданный навсегда этим снегам, даже не провожает нас, даже не видит. Несмело, из-под снега, уголки своих крыш, перила крыльца и окон квадраты показывают приземистые коренастые дома. Неровным строем темнеют они на нашем пути. Но их так немного, и так мало в этой глуши жизни, что скоро, совсем уже скоро, закончатся эти крытые снегом дома. А вместо них по краям дороги встанут те великаны, чьи соседи смиренно ушли на постройку этих жилищ. Но сначала, будто не желая выпускать нас, закричал что-то неразборчивое ветер, завыл какую-то грустную песнь. Вторя ему в вышине своих крон, что-то воют ели, в танце налетевшей вдруг метели проносятся мимо, еще не упавшие, снега, а с белых дюн ежесекундно поднимаются в небо волны рассыпчатой, как мука, снежной пыли. Проносятся белые звезды, сквозь пальцы проходя, на волосах задерживаясь морской пеной, волнами белого неба уносит потертые складки одежды, заставляя трепетать их, как парус. Кажется, что холодно, но как приятно тепло согревают эти волны тело, скучавшее по неспокойной тишине. Об этой тишине мечтаешь, сидя и смотря с ожиданием в лето. О тишине метели, тишине проносящихся мимо звезд, о вое деревьев и ветра безудержно печальных песен. Тишина опускающегося неба, поскрипывания шагов. А иногда…. Когда просто чувствуешь, как в абсолютной тишине снег опускается на снег, звонким молчанием в воздух входя. Как такой тишины не хватает порой. Как не хватает молчания. Ее губы закрыты, ни звука и, кажется, даже ни вздоха. Но призрачный пар так неоспоримо молчит о молчанье ее, что даже не хватает смелости побеспокоить эту, ничем не нарушаемую, снежную тишину. Она всем телом вслушивается в звуки зимы, заставляя порой и меня по струнке тянуться, вытягиваться, чтобы услышать, впитать и вдохнуть как можно больше этого теплого живительного холода. В такие моменты она закрывает глаза, чтобы больше ничто не могло помешать ее звукам, по которым она скучает так летом, моя дорогая весна. Я представляю, как скоро она расцветет, раньше всех остальных, а, может, прямо сейчас я становлюсь свидетелем ее цветения. Но нет, она такая всегда, она всегда цветет и дышит жизнью. Жизнью, рождающей жизнь. Она все парит. Уже не удивляюсь тому, что снег прикосновением ее ног почти не издает ни звука, а подо мною жалобно скрипит, как будто она невесомее пуха того, что вóлнами в эти секунды проносится мимо. Лишь пар дыханья моего так невесом, что даже не касается земли, и ветром отплывая в ее сторону, невольно ближе становится к ней, чем я бы смог за целое тысячелетье стать. Она вдыхает меня со вздохом новым каждым. Как жаль, что я не чувствую того, как в губ ее вплетаюсь чуть открытую поверхность, как на секунду становлюсь ее дыханием, дыханием весны самой. Но она выдыхает меня так упрямо, и даже не задумываясь, но смотрит на меня с улыбкой, противоречиво, глубоко, спокойно, как смотрит беззаботная весна на что-то потерявшую осень. Из-под снега невидимо почти прорезаются прямоугольные камни. На каждом надпись, имя, дата, наверное, но их не видно под метелью, под воем величавых елей, они совсем потеряно молчат. Как мало этих камней. Почти также мало, как домов деревянных, нагруженных белым, засыпанных, убранных, мало. Купол крошечной местной церквушки совсем не блестит под прозрачным почти покрывалом, белым, как само небо, на которое так безутешно стремится каждый купол походить. Последняя черта, невидимая, оградой меж камней, ознаменовывает новый, ничем не прерываемый путь. Уже и лес пустился в путь куда-то вглубь обширного поля. Он темной полосой за нашими спинами где-то и дальше по окружности в десятки деревень опоясывает нечто, по которому скрипят наши шаги. Безбрежный океан простора, без снежных бликов, только ели вдалеке, темнеющей полоскою вначале, но через сотню шагов и они вдруг невидимы стали, совсем затерявшись в упрямом движении звезд, пронизывающих ежесекундно воздух. Уже не видно ни дороги, ни огромного поля, покрытого снегом, ни неба, с которого новыми порциями летят снежные облака, рассыпающиеся у земли на мириады светлых точек, белилами покрывающих весь мир вокруг, все краски, очертанья, силуэты. Все затерялось в бесконечно белом, одноцветном полотне. Как чисто взгляду, непривычно всего один, такой простой и светлый, цвет в себя вдыхать вместо палитры смешавшихся во времени цветах. Она вдруг поворачивается, одним движеньем плавным, неожиданно упрямым, смелым, смотрит прямо мне в глаза, чего-то ждет, затем восхищенно смотрит вокруг, словно боясь, что я не увижу такой невероятной белизны, такого пронзительно нежного, чистого света, что так бы был к лицу весне. Она вдыхает с каждым шагом назад эту тишь, этот цвет и чистоту его, будто готовясь вскоре превратить его в воды весны. Готовясь ручьем, полноводной рекою пустить их по миру, выплеснув краску, будто из тюбика белой гуаши, с небом смешавшейся светлой синевой весны, в плаванье пустить по улицам и тротуарам, живительной силой смешав застывший белый и холодный с теплым и уже почти зеленым. Да. Она уже бежит, в ее руках огонь весенний, готовый лишь одним движеньем смелым весь мир в секунды превратить в весну. Живую и сияющую светом, непокорную, цветущую. Но я на шаг остановился, чтобы последним, осторожным вдохом вобрать всю чистоту уходящей в весну белой краски, несмешанной, чистой, сияющей… чистой…. IV. Presto. Stringendo. Каплями, каплями, каплями света сквозь воздух проходит свой путь придыханье рассвета. Отступившее белое не беспокоит больше взгляда чистотою, не смущает непривычностью цвета, не горит какой-то странной, будто чьей-то рукою случайно, по холсту разлитой пустотой. Звезды, недавно как миниатюрные кометы заледеневшие, возвращаются в небо этими крохотными, почти невидимыми в воздухе утреннем каплями света. Они стали прозрачнее, стали живее, и цвет смешался в них особый, по палитре рукою весны разведенный, воды цвет и воздуха утра. Цвет чуть нахохлившихся почек, совсем на глазах обретающих жизнь. Цвет земли, всклокоченной морозом отступившим, смягченной теплотою любимой весны. Любимой свободы. Покрывается новою жизнью поверхность ее, вечно готовая к переменам, страждущая цвета. На этот раз зеленый, рекой по земле разливается новой и толстыми волосками травы чуть топорщится, упираясь взглядом в эти утренние капли. Никто не в силах: ни ветви осины, ни белизна бетона, ни переплетения забора и даже прохожих штрихи не в силах взгляда отвести от этих капель, по воздуху разбросанных, разлитых смелою рукою, жестом тонких-тонких рук, что недавно так по-детски подкидывали в воздух осень, разбрасывая по земле листы разноцветные, теплые штрихи нанося на весь мир. Теперь орудуя лишь жизнью, лишь водою, из которой вместе с воздухом и ветром, кажется, она и состоит своей прозрачностью и тонкостью, она, держа в руках тепло лишь рук своих, делясь с ним, дарит жизнь рукам всем мимо проходящим, ветвям и травам, пахнущим так ею. Как щедр каждый ее жест, рождающий то запаха журчание, то бегущий по земле росток воды, копившей свои силы для этого рывка так долго. А волосы ее, переливами волн рождают легкий ветер, что так приятно касается каждого ее творения, по чуть-чуть набрасывая покрывало своей свежести на каждый из штрихов, мазков рукою ее по холсту нанесенных. Глаза ее уже почти не смотря на меня, они объяли все теперь одним глубоким и животворящим взглядом. Она бежит, не останавливаясь, быстрее, быстрее парит над землею и, кажется, что еще минута, и она взлетит и унесется прочь от моего восхищенного взгляда, тяжелых шагов, несущихся за ней нетерпеливо. Она еще со мной и одному этому прикосновению воздуха, рядом с нею дышащего свежестью утренней, счастлив я, лишь солнцем одним, которое мы делим на двоих, куда б она ни улетела. Мы на двоих разделим каждое ее движение, и взгляд ее я буду видеть отраженно от каждого цвета, что своею походкой рассвета она пролила, будто мимо, будто случайно, но ежегодно свой путь, несущий эти капли света, она повторяет. Растапливает краску чистую, возвращая звезды небу, а мне даря один лишь взгляд короткий, беглый, но так глубоко забирающийся, что одного такого взгляда хватит на то, чтобы навсегда мир увидеть другими глазами. Она бежит все быстрее, быстрее, а за ней расстилается зелень, расплескивают листья в пропитанный утром и пробуждением жизни воздушный океан, что за ее спиной развевается, как знамя, хлеща по складкам одежды прохожих, даруя голос листве, обнажая, оставшийся еще немного, то тут, то там разбросанный белый, уже грязноватый, серый снег. Заботливой рукою, набирая этот серый, так похожий уже на бетон, пропитанный солнца теплом, но еще чуть холодный, она целые горсти его набирает. Очищает от лишнего и белоснежною россыпью снега земле дарует бутонами цвета, так пахнущего теперь весною, живого, трепещущего чуть розоватым, от бликов рассвета, впитав в себя их, нежно смотрит, смотрит в небо. А оно так бледно сине, так непривычно и так ново, что кажется, что началась совсем иная жизнь под этим куполом весенним, что теперь по-иному совсем польется по воздуху другому жизнь. Но эта иллюзия цвета, теряясь порою в рассветах, так безучастна, отчужденна, но глубоко внутри бесконечных глубин своих уже новою жизнью живет сама, распустившись весною. Все быстрее, быстрее, трудней ухватить ее взглядом, сквозь зелень просачивается ее бледное платье, ее тонкое тело, улыбка, смех звонкий и волосы, волнами меня в последний раз окатившие. Она в воздухе, как воздух, легко проплывает, смешиваясь вся с палитрой своею, снова становится бликом, безликим почти уже и безучастным к моим шагам бегущим, что так хотели стать такими же легкими, какою она была от природы природой самою. Я знаю, что в линиях ночи размытых, или в мазках непонятных прохожих, слившихся в один, никем еще не понятый, портрет, в палитре красок любых обязательно, в зное ли, в холоде, увижу этот блик и буду бежать невыносимо долго, пока не прикоснусь к нею воздухом рядом, дыханием частым, ветром отнесенным к ее почти неслышному дыханию. А может и не буду…. Бежать…. А просто встану, взглядом тем, что она подарила, на мир посмотрю, движением легким ее подниму свою руку, вдохну ее дыханье, солнцем разлитое и с каждым новым вдохом… с каждым жестом… с каждою волной волос ее далеких… однажды, может, стану летом…. 19-23 января 2011 года.
