НА ДВА ГОЛОСА
(Продолжение)
13 (Друскининкайскому сосняку)
Сам не знал до этого случая –
счастья, выданного авансом –
как же я по тебе стосковался.
Там, где макам вольготно в кюветах,
там, где папоротники-венички,
прикасаясь к стволам и веткам,
думать буду о людях встреченных.
Здесь рождается ласка огромная –
не вместят никакие стены.
На опушке трава уронена,
называется просто сеном.
Как приходят в мечеть или в кирху
сладость высшего слова пробовать,
попытаюсь расслышать тихую
то ли исповедь, то ли проповедь.
14
Вянтес Рагас – это рог судьбы,
ропот веры или бездны рокот.
Эти камни словно из порога –
из чьего порога? чьей избы?
Будто бы столетья наворочены –
вздыблены начала из начал:
сбывшиеся до конца пророчества
всех, кто ведал и предназначал.
Вот он, край земли, я верю в это, –
встреча что ни век и что ни день
моря и земли, людей и ветра –
только здесь и непременно здесь.
Жизнь, не ты ли хлёсткою волной
к стенам льнёшь, заглядываешь в окна?
Водорослей нервные волокна.
вдоль звенящей стелются прямой.
15 (Памятник Юлии Жемайте)
Память не знает устали:
будь то молва изустная,
будь то из камня женщина, –
длится нить вековечная.
Вот она, вне пьедестала,
пристально или устало
на землю глядит, на землицу –
на старшую свою сестрицу.
Женщина выше случая,
разве она немая?
Голуби её слушают,
они её понимают.
Площадь, точно воронка,
вбирает бесповоротно
времени свист и жжение –
броуново наше движение.
Память – чем не грибница:
пронизывает всё сущее,
чтоб не могло воцариться
беспамятства чувство сосущее.
16
и, может быть, милость.
Потомство сломалось –
к Литве прислонилось.
Приткнулось, прижалось
и даже прижилось,
теряя державность,
являя двужильность.
А кто не осилил
чужого спряженья –
штрихами косыми
ушёл в отраженья…
Чего не поделят
литвин с русаком?
Какие потери
идут косяком!
Исшают обноски,
копейку истрачу –
тогда по-каковски
завою-заплачу?
Могу по-литовски,
по-русски вольнее,
и мовой – неброско,
но всё же владею.
Так: телом с лихвою
припасть к Украине,
душою – с Литвою,
легка на помине.
17
Радио замолчало –
дикое и неверное.
Тихо в моей деревне,
как до войны, наверное.
Кто я? Наставник пришлый,
на чердаке зимую.
вам бы крышу такую!
Острая, черепичная,
толстая, довоенная, –
всё-таки непривычное
оказывает давление.
Полочка с верными книгами
на серой, как пепел, стене.
Стеганный жуткими нитками
ватник прижался ко мне.
Ветер и вправду пронзительный,
тоненький, точно игла!
Образ вполне умозрительный:
визг и четыре угла.
Голых, ничем не заставленных.
Негде укрыться. Сквозит.
Дело наше кустарное, –
чем от него разит?
Словно зверёк затравленный,
жмёшься к пустому листу.
Белый, он тоже траурный:
не перебьёт черноту.
Я виноват в одиночестве
серых, как буквы, людей,
взятых за горло страстей.
Пусть эти ночи длятся,
пусть даже будут сверх.
Я не умею клясться,
перебивая всех.
Я не умею красться,
Взяв, говорить – моё…
Печь, средоточие братства,
прими от меня смольё.
Мутный осадок, остаточек,
перегори во мне.
Много дешёвых разгадочек
сгинет в живом огне.
18
Литва по-русски значит – лить?
Лить слёзы скрытые, скупые,
дожди – навзрыд, и долго плыть,
а речки тонкие, седые.
Пока зиме не наступить
на ток воды, на взлёт, на лица,
спешите в землю обратиться –
травою память процедить.
Расструенно до исступленья,
расстроенно до немоты,
с тоской о карнавальном лете,
где море – я, а небо – ты,
продлиться б до поры паренья,
поры бряцания ручьёв,
до воцаренья властных предков –
кореньев, восхожденье чьё
разбередит над нами почву:
сдружиться силою сцепленья
и – прочь, наружу, к ставкам очным
с пшеницей, лесом и мгновеньем!
Природа нашу страсть учтёт,
целуя, жаркий рот наклонит.
Всё уходящее уйдёт
и только через год нагонит.
Полей полуденных молитвы,
сосновый воздуха отвар –
к июльским праздничным поливам
листвою тянется Литва.
19
Ты забежал вперёд или отстал, —
руками не разводишь и не машешь.
До десяти считаешь и до ста,
пьёшь чай, и куришь, и двух слов не свяжешь.
От окон отвернулся, от зеркал,
от книг и чистых тоненьких тетрадей…
А было: дождь стеснялся и сверкал,
и радовались мы – чего бы ради?
Куда теперь девалась эта связь
с любым углом разомкнутого мира?
Старательно и страстно помолясь,
мы в дверь шагнули, а попали мимо.
Пожалуй, слишком верили себе
или ребром воткнувшейся монете…
Теперь молчи в слезящемся селе,
в отсюда вытекающем моменте.
20
Речь о том, как без убытку
нищему остаться?
Продал дом – купил калитку,
начал запираться.
Сверху ветер, снизу голо,
за калиткой тихо.
Что ж что нету частокола:
где забор – там лихо.
а весна – ладошкой.
Следом лето-торопыжка,
осень-хромоножка.
Боже, сколько раз вставало
солнце надо мною!..
Я наелся до отвала
сочной тишиною.
Не нужна мне с миру нитка –
свяжет поневоле.
Пусть стоит моя калитка
где стояла – в поле.
21
На Украине думать о Литве,
в Литве – мечтать об Украине:
даны два корня или две
разорванные пуповины.
Два корня живо принялись,
а я расту и вкривь и вкось.
Две добрых матери-земли,
а не удерживаю слёз.
Такая в мыслях чернота,
такая червоточина…
Был сад-сосед у черенка,
теперь вокруг – одна обочина.
Бред ностальгии заглуши,
а слиться с новым не старайся –
будь верен и не расставайся.
22
Сломался карандаш,
не выдержал нажима.
Какой ажиотаж
всё то, что недвижимым
казалось, охватил –
случилась нынче вьюга:
визжа что было сил,
неслась она по кругу.
Взвывает, но к кому
она ещё взывает?
Да ни в одном дому
и так не засыпают!
Едва дыша, следим
за бесноватой вьюгой –
и вот уже визжим
и носимся по кругу.
23
Природа не даст оступиться,
пока не оступишься сам.
Не надо на совесть скупиться –
она не живёт по часам.
Замри и прислушайся: в ветре,
в щелястой подвижке внегов,
в нежданно сломавшемся метре –
единый тревожащий зов.
Ты думал: тебя обминуло,
ты время перехитрил,
вползти в закуток и в заулок
немного потребно сил.
Забудешься, вздрогнешь устало,
себя переспросишь: – Ты кто?..
Шумит, огибая суставы,
кого нагоняющий ток.
24
А надо было всё решать не так:
добавить «-ас» к фамилии
и тем же
украсить имя,
подавая знак,
что я согласен
быть скромней и меньше.
Что география в одну шестую часть
земной поверхности меня пугает,
что переброска человечьих масс
туда-сюда
рассудок отнимает.
Что горы обрывают речь мою,
а там, где океан,
я слух теряю,
и потому, как комнату, сдаю
край, где рукою не достать до края.
«Аш милю» мелодичней «я люблю»,
«аш някянчу» потоньше «ненавижу»,
и если гнёт история к нулю,
нам до нуля не дальше и не ближе.
Пусть Пушкинас, Сергеевичус пусть,
и даже Александрас – это звонко!
Вот только б знать,
что я тот самый груздь
и кузов мой
не с дыркою воронка.
А так я кто –
ни два ни полтора
не русский
и никак не украинец.
Меня бы гнать с приличного двора,
а я всё жду –
вот вынесут гостинец…
25
Деревня в прорыве,
а город как прорва.
Чем рваться и рыпаться,
не лучше ли в прорубь
махнуть с головою –
забудут, как звали…
Водой неживою
напьёшься едва ли.
Несеяным хлебом
насытишься вряд ли.
Как слепо-нелепо
мы, друг, доверяли
и ходу вещей,
и движению истин.
Остались ни с чем,
как после амнистии.
Воспрянули вдруг
и тут же поникли:
другие вокруг
и знаки, и книги.
И даже апрель –
проведём параллель –
не то подобрел,
не то подопрел…
Мы тоже, мы сами
поднаторели,
да смыслом назвали
летящие цели,
свистящие мимо
по диагонали.
Дни, полные дыма,
вот так доконали.
Мечты одолели
размах и паренье,
мы им надоели
земные, смурные,
с душою в одышке.
Как скрипы дверные –
пробежки, подвижки.
Поэтика – стерва,
политика – курва.
Доели консервы,
втоптали окурки.
Но – стёкла промыли,
за окнами – ровно:
там солнце в прорыве
и небо как прорва.
26
Я заходил к Чюрлёнису,
но дома
ни разу не застал.
В ручье вода –
всё так же невесома –
несла себя
к бог весть каким местам.
Ручей бежал
с таким серьёзным видом,
как будто знал,
куда бежать.
Я брёл с последним
неразменным литом –
куда его девать?
пролетали девы:
здесь всё хотело жить.
Я нёс, как знамя,
родовое древо,
чтобы ему служить.
И в лес вошёл –
мне выхода не надо,
и ношу опустил
на весь
из обращения изъятый
скопившийся подстил.
Здесь дух переведу,
приду в сознанье –
накрою светом тишину.
Само собой объявится
названье,
определяя вышину – – –
Шилуте. Друскининкай. Вильнюс.
Прохладное. Нью-Йорк на Кривом Торце.