Юноша сидел на траве, привалившись спиной к широкому дубу и опустив голову. В его полузакрытых глазах, неподвижно устремленных на ползущего по земле муравья, не читалось ничего, кроме пустоты и отчаяния. Легкими порывами ветер колыхал травинки и создавал муравью препятствия, которые он отважно преодолевал. Он спешил домой, неся крохотную щепочку в подарок своей возлюбленной, и завидовал смотревшему на него Юноше, ибо тот мог обладать чем угодно, хоть бы всем миром, если бы захотел. Но Юноша не хотел. Он глядел и глядел на муравья сквозь стеклянные слезы, лившиеся, не принося утешения, по худым щекам.

Юноша ничего не видел и не желал видеть перед собой. Ему все опротивело. Он ощущал одиночество, тянувшее к его душе мягкие, но холодные пальцы. Он явственно почувствовал на голове их безжизненные отпечатки. Он представил целую жизнь, проведенную в объятиях ледяных рук, в чьих жилах никогда не текла горячая кровь. Он обхватил руками голову и попытался закричать, но в горло будто вцепилась рысь, зажав своими когтями связки. От бессмысленности он начал биться затылком о твердый ствол дерева. Показалась кровь. Кровоточило дерево. Юноша заломил руки, и его забила дрожь.

Зачем он живет? Для кого? Кому он нужен? На какие свершения горазд? Что может дать этому миру? Почему все так бесцельно? Отчего тоска, как поток воды, гасит едва зарождающиеся страсти? Эти вопросы бесконечным поездом курсировали на путях сознания Юноши, который завидовал и не знающему душевных метаний дереву, и имеющему цель в жизни муравью.

Внезапно он услышал звук, словно гром ударил не в небе, а возле Юноши, и увидел яркий свет, как если бы молния устремилась с небес прямо в землю. Когда его глаза отошли от яркого свечения, они приковались к возникшей из неоткуда девушке. В ее смольных волосах сверкала беспредельность Вселенной. Благородные черты лица заставляли приклонить колени. Кожа даже на расстоянии казалось нежной, как самый тонкий бархат. Голова Юноши закружилась от волшебного аромата, разносившегося от тела девушки. В правой руке у нее горел длинный тяжелый меч, и было невозможно представить, откуда у нее достает сил с такой легкостью его удерживать. Она навела меч на Юношу и звонким, громким голосом обратилась к нему:

– С давних пор вы, люди, зовете меня Немезидой. Я пришла за тобой, поскольку ты прогневал богов. Оскорбил их своим пренебрежением к посланному тебе дару жизни. Ты восхваляешь грусть и строишь в своем сердце памятник обиде. Ты забыл, что все данное тебе уникально и непередаваемо прекрасно. Даже мы, боги, благоговеем перед таинством жизни и не можем снести, если кто-то не ценит этого чудеснейшего из подарков. Я свергну тебя в мрак, и там ты познаешь истинное горе и страдание. Хочешь ли ты что-нибудь сказать перед смертью?

– Не отправляй меня туда, – тихо произнес Юноша.

– Неужели ты испугался? Неужели тебе страшно провести вечность в царстве теней? Неужели ты боишься лишиться жизни, которую презираешь?

– Боюсь. Боюсь. Да, боюсь. Но по другой причине, чем ты, верно, думаешь. Я считал, в моей жизни ничего нет, пока не встретил тебя. Это большее, о чем я когда-либо смел мечтать. Если в моей жизни есть ты, была ты, существует хотя бы воспоминание о тебе, – я хочу жить и хочу радоваться жизни каждую секунду, которую мне отведут боги.

Грозное лицо Немезиды приобрело ласковое очертание. Вновь раздался непонятный шум, слившийся со вспышкой света.

Оранжевыми волнами занимался закат. Редкие тучи, будто островки пены в море, бороздили небосвод. Высокий дуб шумел листьями. Один из них отвалился от ветки и, плавно опускаясь, накрыл собой муравья и его супругу, смиренно спавших поблизости от корней дерева. Одинокий Юноша сидел на траве, привалившись к дереву и слегка приоткрыв рот. Он блаженно улыбался.

***

Но вскоре Юноша начал ощущать тоску еще более сильную, чем мучившую его до встречи с белокрылой Богиней. Если раньше он страдал от того, что в жизни его не было ничего, ради чего стоило бы жить, то теперь этого было так много – и так мучительно, недостижимо далеко находился вдохновляющей объект его любви и страсти. Недоступность Богини, невозможность ее любви к нему, о которых Юноша не мог перестать думать, ежеминутно сводили его с ума.

Он пробовал устраивать пышные и торжественные – насколько хватало его скудных средств – жертвоприношения. Он утопал в волнообразных словах обычно тягучих молитв и пустынно возвышенных гимнов. Но, раскрашенные яркой акварелью его пламенного желания, песнопения приобретали ту живительную нотку, которая в искусстве придает талантливым вещам мотив гениальности. Гениальное всегда искреннее и неподдельное. А искреннее и неподдельное всегда гениально, по крайней мере – в своей чарующей простоте. Как бы то ни было, боги оставались глухи к его умоляющим крикам и рыданиям.

И тогда Юноша решился на единственно верный, как ему казалось, шаг. Доведенный до отчаяния, однажды ночью, на удивление душной, несмотря на осень, подготавливающую плацдарм для наступления холодов, Юноша пробрался в стоявшую невдалеке старую хижину. Входя, он пригнул голову, чтобы не задеть ею низкую, покосившуюся крышу из прогнившей соломы. В этой лачуге доживал свои годы почитаемый в деревне старец. Почитаемый и, как водится, всеми забытый. Была чистая, светлая, будто блестящий на солнце кристалл, ночь. Из открытых окон лился лунный свет. Он освещал морщинистое, изрытое годами лицо старика, который медленно и тяжело дышал.

Юноша долго не мог претворить в жизнь задуманное. Он подходил к кровати – и отступал назад. Он тянул руку к поясу, снимал заостренный, наточенный кинжал – и боязливо убирал его обратно в ножны. Его бросило в пот. Рукой он провел по лбу и на свету увидел крохотные капли крови. Или, может быть, ему почудилось. Нервы его были на пределе: если бы они вправду могли порваться, и с шумом, то в ту минуту в домике старика играл бы бравурный концерт струнных инструментов.

Собравшись с силами, от недостатка которых Юноша был готов потерять сознание, он подошел к изголовью кровати. Этот старик был ему наставником, советником, почти отцом, заменившим родителей, погибших, когда Юноша был еще малышом. И воспитанник, спасенный им, собирался так жестоко, так мерзко, так преступно ему отплатить. Он медленно вынул нож, задержал дыхание, закрыл глаза, представил себе Богиню, ее возвышенную улыбку, упругие груди, благородный стан, смольные волосы, – и резко опустил нож.

Старик проснулся и захрипел. Но в его глазах не было страха или удивления. Он поднял дрожащую сухую руку и поднес ее к щеке Юноше. Тихим шепотом с его потрескавшихся губ сорвались слова: «Я тоже любил ее. Но не осмелился…»

Голова Юноши закружилась, перед глазами начали играть в догонялки черные и белые точки. Выронив нож, Юноша без чувств упал на пока теплый труп старика.

***

Юноша стоял перед галдящей толпой разношерстного люда и с наслаждением вдыхал зловония центральной площади города. Когда смерть подходит близко и уже причесывает свою жертву лезвием косы, уже смущает волоски на коже прикосновением заиндевевших рук, тогда все кажется волшебным и необыкновенным. Жизнь – необыкновенная, независимо от тяжких испытаний, которые она нам готовит, независимо от боли, которую мы испытываем, независимо от мук, которые должны будем вытерпеть. Ее магия в уникальности. Разве не называем мы волшебством богатый водой и пальмами оазис посреди омертвевшей пустыни? Так и жизнь – маленький кусочек в вечности бесчувствия.

Разбор дела был коротким. На следующее утро соседка-крестьянка, зашедшая по какому-то делу к старику, увидела его в крови, а рядом – сидевшего и рыдавшего Юношу с окровавленным ножом в руке. Юноша ничего не отрицал, не оправдывался, он покаялся в убийстве и не упоминал о снисхождении. Казнь назначили через неделю в центре города.

Женщины и мужчины в оборванных одеждах плотоядно тыкали в сторону Юноши пальцами. Дети бегали между неподвижно стоявшими взрослыми, изредка бросая взгляд в сторону помоста. Из окон домов выглядывали старухи и, как актрисы в театре, на показ кивали головой, то осуждая, то сопереживая красивому молодому человеку. В стороне на лошадях сидели солдаты и громогласно курили.

Это было ранее утро, и рассвет едва успел отыграть лучистую сонату в честь собственного появления. Солнце светило издевательски ярко, мешая Юноше следить за толпой. Он надеялся увидеть там, в море грубых и жестоких лиц, тот единственный прекрасный лик, ради которого взял на душу смертных грех. Но она не появлялась.

– Неужели она не придет? – спрашивал про себя Юноша. – Да и с чего она должна прийти? Она – Богиня, а я – ничтожный человек, который через минуту-другую лишится головы и будет гореть в Аду.

Понимая все разумом, он не мог найти точных фраз, чтобы убедить сердце. Оно неустанно просило, хотя бы в последний раз, хотя бы на один миг, запечатлеть милый ему образ.

– Появись, пожалуйста, появись, – Юноша терял спокойствие, дергался – и народ, довольный, что к приевшемуся им блюду подают особые специи, делающие яство незабываемым, смеялся, находился в возбуждении, ожидая чего-то феноменального. Юноша терял надежду. Вернее, он думал, что теряет надежду: можно ли ее потерять, можно ли быть уверенным, что эта милосердная дама полностью оставит тебя без своего внимания? В любом случае он трясся от страха – не смерти, а смерти без ее проникающего во все взора – и готов был умолять о пощаде.

Но поздно. Высокий палач, с толстым, массивным брюхом, широкими, как ворота в преисподнюю, плечами, мощными руками и в черной маске, схватил Юношу за запястье и бросил его хрупкое тельце на плаху. Помощники привязали Юношу, чтобы он не сумел вырваться и убежать, а в это время грозный палач мерно начищал секиру, скосившую немало человеческих голов.

Закапал дождь. Мгновенно возникшая над городом радуга своей цветастой радостью подчеркивала ничтожность юношеского существования. В дорожных колдобинах росли грязные лужи. По ним шлепали ноги прохожих, копыта лошадей и колеса тащимых ими телег. Толпа гудела все громче. Смех казался еще язвительнее. Под бессердечный ритм безумной какофонии тело Юноши затряслось в предсмертном ознобе. Стучащие зубы, как барабаны на параде, приветствовали приближающуюся смерть.

Палач уже поднял секиру, не предоставив Юноше последнего слова. Да и что мог он сказать? Слова не сошли бы с его онемевшего языка – сорвался бы дикий, нечленораздельный вопль.

Вдруг Юноша увидел на крыше одного из домов черного голубя. Перышки птицы блестели на солнце, и чудилось, будто они из стали. Постепенно голубь стал расти, перья начали выпадать, клюв – изменяться в нос. За мгновения голубь путем божественной метаморфозы превратился в девушку с густыми черными волосами, у которой на боку алел гигантский меч.

Юноша почувствовал, как к нему вернулось прежнее спокойствие, как горло перестала сдавливать невидимая веревка, как с души свалился не камень, а целая гора. В очах Богини он прочитал нежность, жалость и чувство, в котором он не был уверен. Его душа взлетела от счастья на небо – в голубую высь, где в теле птицы парила Немезида, – но так и не вернулась в тело. Палач резким движением отсек голову Юноши, и она упала в урну на холщовую простыню.

***

Юноша не помнил, как палач разрубил нить его жизни. Он забыл короткий, резкий момент боли, которым сопровождалась быстрая казнь. Он парил над своим телом, над довольной толпой, расходившейся по домам в бурных обсуждениях, словно после посещения выдающегося спектакля, над детьми, со страхом смотревших на прудики крови, украсившие доски возле трупа, над солдатами, удалявшимися с площади. Он видел, как грязный худосочный крестьянин с поразительной скоростью взобрался на эшафот, вытащил из корзины голову Юноши и припустил с нею в беднейшие кварталы города; за ним никто не погнался. Юноша заметил, как тюремщики отвязали скорлупу его души, бросили в телегу гробовщика, который ударил старую лошадь и неспешно покатил в сторону кладбища.

Его ничто не волновало. Все представлялось ему реальным, но люди походили на размазанных крошечных рыбок, а улицы и дома – на дно реки. Картинка была мутной, как будто над нею переливалась вода. Юноша не мог поверить, что когда-либо его заботила земная жизнь, представлявшаяся ему столь пустой и бедной сейчас. Он был свободным, вместе с тем ощущая необъяснимую связь с миром: с другими планетами, со звездами, с движением солнечных лучей, с порывами ветра, с колыханьем листьев, с течением океанов, с хрюканьем поросят, с лаем собак и плачем младенцев – с жизнью во всех ее проявлениях.

Вокруг него летал черный голубь. Юноша понял, что ему пора, и он поплыл за птицей. Он летел и летел, парил и парил – и не успел прийти в себя, как очутился на пустой планете камня, огня и вулканов. Повсюду текла лава, от нее шел пар, но Юноше не было больно, когда он попытался дотронуться до мерцающей оранжево-красной жижи. Внутренний голос говорил ему, что отсюда нет выхода. Это был Ад, бесчувственный, мертвый, безжизненный. Тут демоны не жарили души грешников, тут не было трехглавого Люцифера или властного Аида: тут не было никого. Юноше стало ясно, что Ад – это мир одиночества, чуждый всему, что близко человеческому бытию, далекий от любой страстности, не знающий радости и зеленого окраса цветущей жизни. И муки Ада состоят не из пыток души каленым железом или углями, а в невозможности до скончания времен поделиться с близким человеком сердечной тайной или услышать от верного друга ласкового слова.

Юноша в ужасе повернулся к голубю. На том месте стояла прекрасная обнаженная девушка со смольными волосами. На земле неподалеку валялся ее меч. В глазах ее была любовь без сомнений и страха, с полным самоотречением. Богиня не отводила от Юноши восхищенного взгляда. И Юноша понял, что такое Рай. В приступе блаженства он закрыл глаза.

***

Через секунду он открыл их, но Богини уже не было. Исчезли моря лавы, вулканы, горы; испарились тоскливые пейзажи адской планеты. Перед ним раскинулась долина, дальше текла река; головой Юноша уперся в твердый шершавый ствол дуба; проведя рукою по волосам, он обнаружил кровь: в порыве тупого гнева ударившись о дерево, он рассек себе затылок и потерял сознание.

«Все это было иллюзией? Сном? Видением? Ирреальным?» – Юноша не мог поверить в то, что потерял Богиню. С трудом он приподнялся с земли и стал звать Немезиду. Его крик испугал заснувших на деревьях птиц и ворковавших муравья с супругой, которые побежали прятаться под дубом. Лил дождь. Пел гром, и в тучах била молния. Юноша перестал различать действительность и фантазию. С яростью он носился по кругу, от дерева к дереву, рвал руками кору и топтал ногами траву и цветы.

На мгновение он остановился. Он тяжело дышал от злости и усталости. Зубы здоровались по касательной, издавая скрипучий вопль. Волосы были взлохмачены. Юноша обезумел.

Изо всех сил он побежал в сторону реки. Сияние звезд клинком резало Юноше мозг. Ноги скользили в мокрой траве. Он падал, умываясь дождем и слезами, снова вставал и продолжал бежать. Силы оставляли его – внезапный порыв ветра сбил его с ног. Забитый, вымотанный, измученный, Юноша наконец добрался до реки. Сотни раз он гулял вдоль русла и плавал по ней, зная в мельчайших подробностях каждый ее метр. Он прошел немного вниз по течению, где увидел то, что искал. Обрыв, неприступный спуск с берега в реку, которая в том месте встречала здоровым булыжником. Жители деревни избегали этой части реки, никто не рисковал там нырять. Юноша с блестящими глазами и растянувшимися в дикую ухмылку покусанными губами сделал несколько шагов назад, от воды, после чего крича рванулся вперед и прыгнул.

Пред Юношей возникла вечная тьма. За считанные секунды вода смыла кровь с камня, ставшего могильным, и унесла вдаль бездыханное тело Юноши.