“И приходят в Капернаум; и вскоре в субботу вошел Он в синагогу и учил. И дивились Его учению, ибо Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники. В синагоге их был человек, одержимый духом нечистым, и вскричал: Оставь! что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришел погубить нас! Знаю Тебя, кто Ты, Святой Божий”. (Мк 1:21-24)
Он спускался по склону, ведшему к берегу Галилейского моря. Мелкие камешки и чистый светло-желтый песок аккуратно ласкали голые ноги. Можно было надеть сандалии, но так хорошо было ощущать ступнями безвредное пламя скрипящих песчинок. Чем громче под ногами хрустели сухие, мертвые ветки, тем более живым Он себя чувствовал. Ему было жаль их, потерявших свой дом, как и Он. Лишенные приюта, отправленные судьбой в плавание по пустынному берегу или нежно-голубому морю, они без надежды стремились к ссыханию, к смерти. Понимая, что ему предстоит тот же путь, Он радовался материальности, радовался тому, что у него есть тело, способное различать тепло и холод, боль от ударов врагов и поглаживания друзей, горчинку вина и сладость собранной в начале лета смоквы; что у него есть глаза, которые слепнут на солнце или которые можно закрыть, полностью обратившись в слух. Он сел возле воды таким образом, чтобы она, подходя к берегу, слегка касалась пальцев его ног, а отступая – оставляла их на добычу ветру и солнечным лучам. Он уперся обеими руками в мягкий песок, похожий на глину, и они стали разъезжаться. С улыбкой Он повторил попытку, на сей раз успешно, откинул голову назад, прикрыл глаза, оставив тоненькую щелочку, куда вливался яркий свет, и – за эти секунды счастья был готов навсегда отказаться от своей великой, но горькой участи.
– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – услышал Он позади себя красивый, глубокий, словно бездна, голос, – и могу тебе помочь добиться этого.
– Сядь рядом со мной, – спокойно, источая любовь к миру и как будто не обращая внимание на посланные ему слова, ответил Он. – Сними обувь. Намочи ноги. Посмотри, как здесь замечательно.
– Я каждый день смотрю на это и ни на минуту не прекращаю восхищаться, – проговорил незнакомец и присел рядом.
Это был молодой человек. На вид ему можно было дать чуть больше двадцати лет. Юная, мягкая борода обрамляла его лицо, каштановые волосы, остриженные так, что с трудом доставали до плеч, были приглажены. Его непропорционально большой нос выделялся на загорелом лице. Он сел, отбросив тапочки, и они поплыли по воде в разных направлениях, как обидевшиеся друг на друга утята. Указательным пальцем правой руки юноша чертил странные символы, следы которых раз за разом смывала вода. Он набрал ее на ладонь и попробовал языком ее насыщенный соленый вкус.
– Она чудесная, – сказал юноша. – Ее нельзя пить. Если в ней искупаешься, тело чешется. Но ведь в ней могут жить удивительные существа.
– Ты любишь этот мир, – в Его голосе звучал не вопрос, а твердая убежденность.
– Да, люблю. Хотя священники и убеждают людей, что я не могу любить. Я люблю каждую каплю этой воды, каждую травинку, которая пробивается на этой планете из-под земли или снега, каждую ползущую по этой травинке букашку, каждую пчелу, созидающую мед. Я и людей люблю. Ты же это знаешь.
– Знаю.
Они замолчали. Приложив руку ко лбу и повернувшись назад, Он кивнул в сторону синагоги. Даже на таком расстоянии были легко различимы ее высокие, гордые белые колоны.
– Я видел тебя, когда говорил им, – промолвил Он, поворотив голову к молодому человеку. – Ты сидел в темном углу и следил за нами. Ты слушал.
– Слушал.
– Ты сказал, что можешь помочь мне уйти от моей миссии…
– Да, – с чарующей плавностью начал юноша, – ты бы мог жить где-нибудь в маленьком домике под Иерусалимом или хотя бы здесь, в Капернауме. Нашел бы себе жену, стал бы плотником, отцом…
– Отцом? Как восхитительно это звучит! Увы, я вечный сын, который никогда не станет отцом. И прошу тебя, прекрати искушать меня. Ты пытался сделать это в пустыне, но я не поддался. Неужели ты считаешь, что сейчас я предам Родителя моего и уступлю тебе. Я слишком далеко зашел, чтобы отказаться.
– И поэтому тебе сейчас тяжелее. В пустыне ты не видел ничего. Пустыня – это смерть. Ты ничего не терял. А здесь – рай. Ты лежишь на берегу, позволяя волнам окутывать себя их прохладной, но искренней любовью. Погляди вдаль, – он указал рукой куда-то в сторону. – Видишь, рыбаки забрасывают удочки, мило беседует между собой, как мы с тобой сейчас. Позади, около синагоги, прогуливаются твои ученики. Не так легко всего этого лишиться.
– Это трудно. Но ради этих волн, рыбаков, учеников и прочего, что существует на этом свете, я и не имею права уйти.
Вновь воцарилась тишина, нарушаемая лишь монологами воды и песнями птиц. Он встал, неторопливо отряхнул с накидки песок, наклонился, чтобы омыть руки, и поманил молодого собеседника последовать за ним. Они шли вдоль берега моря. Юноша заговорил первым:
– Ты не хуже меня знаешь, чем все это закончится.
– Конечно. С детства я живу с мыслями о том, что мне предназначено Отцом.
– И какой смысл? В этом теле ты один раз. Умрешь, вознесешься на небо, будешь жить вечно, но больше не пройдешься по берегу, не почувствуешь, как песок сладко царапает кожу между пальцами. Не вздохнешь. Своей гибелью ты ничему не научишь людей.
– Всех – нет. Но и ты не сможешь искусить всех, если даже будешь стараться изо всех сил. Я покажу им, что самопожертвование возможно, что можно любить людей – всех, даже совершающих злые поступки, – всем сердцем, безостановочно кровоточащим за них, что можно добровольно отдать все и обрести блаженство, что ненависть не сможет победить любовь людей к людям.
– Любовь? Любовь! Они не желают любить! Я видел, что ждет человечество. Это место, где мы сейчас гуляем, превратится в кровавое озеро. Ужасные машины будут смешивать песок и воду этих мест с человеческой кровью. Люди положат все знания, весь разум на алтарь гибели. Они будут убивать, пытать, разрушать, вырывать, истреблять; кровь будет литься быстрее самого бурного потока, а человеческие головы повалятся градом на истерзанную землю, градом уничтожения. Они извратят твое учение и забудут его возвышенную, важную и такую ясную суть. Они не поверят, что ты был и что ты умер для них.
Слезы заблестели в глазах молодого человека. Он не смог удержать их, и они заструились по щекам, стремительные и одинокие.
– И ты думаешь, что землю нужно очистить от людей? – Он приблизился к юноше и, бережно отерев его слезы, поцеловал его в люб.
– Избавить их от немыслимых грехов, которые они обязательно совершат. Лучше я возьму на себя грех за истребление человечества.
Разволновавшийся юноша вновь обрел спокойствие. Они несколько минут постояли молча и пошли обратно, к селению.
– Я тоже видел, что ожидает людей. Там не только катастрофы, смерти, трагедии и несчастья. Пусть поначалу мои слова не дойдут до ушей всех людей. Пусть многие не поймут того, что я сказал. Пусть надо мной станут насмехаться. Все изменится. Любовь и добро восторжествуют над злобой, а тяга к жизни честной и прекрасной – над корыстью, жадностью и ложью.
– Но пройдут тысячи лет. Если при этом они не уничтожат себя в бессмысленных войнах.
– Разве можем мы пенять их за страсть к бунтам, мятежам и кровопролитиям, когда сами виновны в том же? Ты тоже воевал с нашим Отцом. Войну нужно пройти, чтобы понять простую истину: нет ничего лучше мира. Мы прошли войны, кошмарные, мерзкие – и узнали, что это отвратительная жизнь. Людям придется пройти через неизъяснимые ужасы, но за этими ужасами, отвергнув их, они увидят красоту, к которой потянутся.
Они подошли к синагоге. Его обступили ученики. Молодой человек зашагал прочь. Отойдя на приличное расстояние, он взглянул на группу людей, заходящих в синагогу. Войдя, они не заперли дверь. Она осталась открытой. Распахнутой. Чтобы каждый без затруднений мог присоединиться к ним.
