Евгений Синичкин. Ни шагу назад (рассказ)

Стояла безлунная летняя ночь. Теплая и свежая. Сонную тишину двора будоражило лишь посапывание коричнево-молочной дворняги, растянувшейся под ветхим крылечком. В избе поскрипывали половицы, прогибаясь под каждым шагом Антона. Он ступал аккуратно, выбирая те доски, которые были покрепче и вели себя тише остальных. Он замирал и задерживал дыхание всякий раз, как слышал их недовольный и почему-то такой громкий именно теперь говор. Из-за чрезвычайного напряжения, мыслей в голове почти не было. Те редкие, успевавшие промелькнуть, звучали не в пример тише обычного, словно мозг не говорил их в полный голос, а боязливо шептал. С большой осторожностью, добравшись до двери, с которой отслаивались подгнившие кусочки дерева, Антон приоткрыл ее на пару десятков сантиметров – ровно настолько, чтобы позволить своему щуплому, мальчишескому туловищу протиснуться наружу.

Затем он также медленно и бережно прикрыл дверь, спустился по крыльцу на молчаливый плотный песок и быстрым шагом направился к калитке. Она, державшаяся на ржавом крючке, вздрагивала от коротких порывов легкого ветерка. Когда Антон протянул руку, чтобы снять крючок, к нему подбежала проснувшаяся дворняга. Она зевала, облизывая языком покрытый пылью нос, а в черных глазах сверкало любопытство и недоумение. Антон присел на корточки и погладил собаку вдоль всего тела. Их лбы соприкоснулись, и дворняга весело лизнула хозяина в переносицу.

– Прости, мне нужно уехать, – он произносил слова чуть слышно, смотря в глаза собаке. – Я буду по тебе скучать. И по маме буду. Я не знаю, вернусь ли я когда-нибудь, но ты не скучай, все будет хорошо.

Собака не отводила взгляд и, казалось, все понимала. А может, и вправду понимала. Антон почесал ей оба уха.

– Иди обратно, – сказал он дрожавшим голосом, – спи. Спи.

Собака на прощанье вновь повиляла хвостом и вернулась под крыльцо, посматривая на Антона. Он провел правой ладонью по земле, нежно похлопал по ней три раза, встал и тихо скрылся за высокими кустами, росшими за забором.

В избе, на комоде, где до начала войны радовал глаз радиоприемник, лежал маленький листик бумаги. Неровным, таким детским почерком там было написано:

«Мамочка, я тебя очень люблю!

Я знаю, что обещал не уходить, но не могу сдержать слова. Ты говоришь, что я слишком мал, что мне рано идти туда, но посмотри вокруг: все мои ровесники, все мои друзья из деревни уже ушли на фронт. Мне стыдно оставаться, я не могу так.

Прости. Я очень люблю тебя. Надеюсь, мне удастся вернуться, а если нет – не думай обо мне плохо. Может быть, найду отца, хотя вряд ли.

Антон»

***

Солдаты шли вразвалку, не думая соблюдать строй. Обессиленные, в большинстве своем они упирали взор в землю. Антон был одним из немногих, кто смотрел по сторонам, смотрел с тревожной заинтересованностью. Все ему было в новинку. В его взволнованных движениях, в частых остановках, когда он, разинув рот, с восторгом глядел на танки, переваливавшиеся через кочки, или чумазые лица товарищей, в скованных от неуверенности шагах читалась неопытность. Он все еще не мог поверить, что его взяли, что он оказался нужен и скоро увидит настоящий бой. Он любовался серо-зеленой хлопчатобумажной гимнастеркой и бежевыми галифе, чистыми, отличавшимися от запачканной формы основной массы солдат. Шею он обмотал связанным мамой изумрудным шарфом.

Волнение и легкий страх ветрами кружились у него в животе. Мурашки то и дело выступали на коже. Разум обволакивался слабым туманом неизвестности и сомнения. Но Антон думал о том, что скоро, через час или два, он впервые понюхает пороха, он перестанет быть маленьким мальчиком, к которому относятся с иронией и насмешкой, – он думал об этом и множестве подобных вещей и ощущал, как легкость и счастье развеивают туман в голове и успокаивают нервы.

Послышался приказ занять высоту. Рота Антона бегом понеслась на высокий холм. Под ногами трещали сухие ветки и сжималась от боли трава.

Все было готово ко встрече с врагом. Антон лежал в неглубокой ямке, крепко сжав обеими руками трехлинейку. Мокрыми пальцами он исследовал четыре зазубрины, оставшиеся от предыдущего владельца. Он обратил внимание, как в нескольких метрах от него лысый здоровяк вытащил из-за голенища сапога алюминиевую ложку и принялся внимательно изучать выцарапанные на ней собственные данные.

Антон вскинул голову вверх, и на мгновение солнце ослепило его. Перед глазами замерцал черно-фиолетовый круг. Антону вспомнилось, как в иное время в такой же прекрасный солнечный день он с отцом или друзьями ходил на речку. Он узнал, что многие его деревенские приятели уже никогда не смогут поплавать, а отец…встретятся ли они? Где он? Куда его послали? Антон всхлипнул, но напомнил себе, что мужчины не должны плакать, а он же скоро станет мужчиной. Он снова погрузился в приятное прошлое. Ему пригрезилась Нина и их вечерняя прогулка по лесу. Звезды были крупными, как будто небо цвета вороненой стали опустилось и нависло прямо над их головами. Он ее едва не поцеловал. Постеснялся. «Когда вернусь с войны, возмужавшим, обязательно поцелую. Обязательно. И женюсь!» – пообещал он себе.

Послышались первые выстрелы.

***

…свистел свинец. Все заволокло серым сумраком. Стоял сильный серный запах. Звенела разбиваемая сталь. Скрепя сердце, рванулись сотни из засады. Со страха скрипели сердца тысяч. В счастливом смущении смерть забирала свои дары. Свирепо лилась кровь. Силы не оставляли бойцов. Бойцы вошли во вкус. Уснул разум. Уснула совесть. Проснулись смелость и злость. Солдаты забыли о земных заботах. Задаром срывали жизни в вечный сон. Свет провожал, и навстречу – свет, там, по иную сторону. Срубили сирень. Покраснела ее белизна. Растоптали ее лепестки. Алела трупная сырость. Ступали в заводь с жидкостью смерти. Земля, раскрасневшаяся, упивалась соком. Солнечный саван спустился с небес. Шум не стихал. Свистел свинец…

Читайте журнал «Новая Литература»

…забили большие пушки. Словно барабаны стучали. Без устали. Бам-бам-бам, бам-бам-бам, бам-бам-бам. Взрывались снаряды. Трещали сердца. Болели тела. Бам-бам-бам, бам-бам-бам, бам-бам-бам. Звучали гонги злой судьбы. Бились в агонии обреченные на смерть. Боялись бежавшие вперед. Бам-бам-бам, бам-бам-бам, бам-бам-бам. Брыкались в танках лошадиные силы. Барахтались в болоте еще живые. Горела одежда, горела земля. Дымилась надежда, дымились поля. Бам-бам-бам, бам-бам-бам, бам-бам-бам. Бог испугался свиста свинца и убежал за облака. Не замолкали большие пушки…

***

– Когда пошел на войну, не верил, что доживу до тридцатилетия, – капитан Серебров с улыбкой отхлебнул из помятой фляги.

– Не верил? – задумчиво переспросил старший лейтенант Воробьев.

– Нет. Не верил. Точнее, я сначала не верил, что война продлится так долго. Не представлял, что мне придется на ней праздновать юбилей. А позже, свыкнувшись с тем, что быстро она не закончится, усомнился…

– В чем?

– Что протяну так долго. Ты знаешь, я каждый день домой письма пишу. Пишу так, словно это письмо, за которым сижу в тот момент, последнее. И боюсь уже не того, что не вернусь домой, а того, что дописать не успею или допишу, а нас подорвут – и к чертям испарится письмо.

Капитан Серебров и старший лейтенант Воробьев находились позади основной линии войск. Рядом с ними, осматривая пистолеты, курили сослуживцы. Там было спокойно и тихо. Только бесстрашный ворон, усевшийся на ветку березы в пяти метрах от них, своим настойчивым карканьем действовал на нервы.

Перед ними густыми красками страдания и боли рисовалась пугающая картина грандиозного сражения. Солдаты удерживали возвышенность. Тела погибших, как бесполезные материалы, сбрасывали вниз, а на их место заступали новички. Серебров заметил, как справа замешкался какой-то хилый паренек. Гимнастерка и каска явно были велики ему и комично болтались на его хрупком туловище и узкой голове. К нему подбежал нетерпеливый политрук, тыкая в него наганом с сочно-черной рукояткой. Он схватил его за руку, верно пребольно сжав ее, и с силой затащил мальчугана на холм. Секунду спустя труп политрука летел в канаву. Тонкий рубиновый ручеек устремился с его виска, попал на щеку и шею и, наконец, выразился темным пятном на воротнике.

– Начали волноваться, – негромко сказал старший лейтенант Воробьев. – Пора готовиться.

– Пора, – грустно кивнул капитан Серебров и вытащил из кобуры ТТ.

Забурлил левый фланг. У молодняка сдали нервы. Будто перезревшие сливы с дерева, полетели со склона испуганные лица подростков, не выдержавших давления. Бежали человек десять, бежали, позабыв обо всем, кроме всепоглощающего ужаса.

Капитан Серебров, старший лейтенант Воробьев и остальные члены заградительного отряда прицелились. «Остановитесь, – шептал Серебров, и пот, стекая со лба, разъедал ему глаза, – пожалуйста, остановитесь». Он видел широко открытые покрасневшие глаза ничего не понимавших мальчишек. Впервые в жизни он молился, молился, чтобы они прекратили бежать. Тщетно.

Один за одним раздались выстрелы. Спустил курок и Серебров. Десяток человек упали в траву замертво.

Серебров, пошатываясь, как пьяный, добрел до убитого им новобранца. Глаза на юном лице были открыты. Вокруг шеи был повязан красивый изумрудный шарф ручной работы. На нем блестели свежие алые капли.

***

Наступил вечер.

Капитан Серебров не помнил, чем закончилось сражение; часами он ходил по лагерю, потеряв счет времени и не видя никого перед собой. Окружающие люди и вещи вдруг перестали походить на реальные. Серебров хотел, чтобы они не были реальными, чтобы весь прошедший день оказался сном, болезненным кошмаром; он мечтал проснуться и узнать, что никакого боя не было, а он ни в кого не стрелял.

Он поднес ладонь к костру. Горячо. Больно. Не сон. Кошмар наяву. Он уставился на крутящиеся в беззаботном танце языки пламени. Магия огня захватила его в плен, он смотрел и смотрел…

Воробьев потрепал его по плечу и вывел из забытьи. «Что? Сколько времени прошло? Что я здесь делаю? – думал Серебров, ошарашено вертя головой. – Зачем я снова тут?».

– Ты сегодня сам не свой, – подмигнул Воробьев. – Спать пора, а ты даже не начинал письмо строчить. На тебя не похоже.

«Письмо, – вялые мысли отказывались собираться в стройные ряды. – Да, письмо. Нужно домой написать. Домой. Нужно».

Серебров достал новенький кусок бумаги, вытащил наточенный огрызок карандаша. Рука тряслась. Промучившись с пару минут, Серебров с раздражением бросил листок и карандаш куда-то в бок и отчаянно зарыдал.

– Да что с тобой! – подскочил Воробьев. – Сроду не видел, чтобы ты плакал. Рассказывай, что произошло?

Серебров всхлипывал и дрожал. Воробьев подошел к месту, где валялся скомканный листок бумаги, и развернул его. Написанное поразило Воробьева:

«Любимая, милая Анечка, ангел мой! Я не знаю, как мне это сказать. Сегодня случилось ужасное. Сегодня во время столкновения с фашистами я застрелил нашего сына. Госпо…».

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.