Я всего лишь девочка с маленькой грудью,

у которой ничего нет, не было и не будет.

Я гадала на глазах моих незнакомых родных –

в перспективе среди нас нет потенциально живых.

Но, проникнувшись чувством собственного приятия,

какаем куличиками – равномудрые мать и я,

равновозрастные, равноошибочные, ведь

с точки зрения вечности не важно, где ошибки – позади или впредь,

с  точки зрения отдельно рассмотренной личности

эпикриз ошибок не лишен логичности,

будто кто-то

кого-то

когда-то

станет судить судом

и рассматривать как отдельно взятого.

 

И не то, что бы тошно врать

или чужое-родное вранье режет глаза –

просто нельзя

интимность чьего-то обмана нарушать

своим присутствием.

В  невеселых застольях с обилием тостов, тех,

что на столе лежат под ветчиной, порезанной наспЕх,

иногда даже можно назвать подонка, того,

о котором меньше всего понимаешь, и за то уважаешь, надеешься на него.

 

И не то, чтобы было противно улыбнуться среди родственных мразей–

просто бабушка вяжет носки из причинно-следственных связей,

а я

их ношу, как умею, двадцатое лето  обоими ногами в них потею –

по мере болезненного взросления,

надеясь оттянуть момент, когда станет понятно окончательно,

что мое скотство среди семейного и чужого ничем не примечательно,

более того –

вполне закономерно  и

завязано в носках, в их нитеисполнении,

и, усомнившись в своем божественном происхождении,

я скажу:

я всего лишь чья-то дочка с маленькой грудью,

у которой ничего нет, не было и не будет,

кроме

тех ошибок, что я совершу.

 

 

 

Святейшая Илона.

святейшая Илона
по улицам Иерихона
легкой поступью
раздуваемого хитона
к стене шагает из бетона
ей все понятно:
он – с еврейкой, как во время оно –
теперь конфессиональный секс
на башнях стен Иерихона
басами сытых – песни из детдома
под сепии – такой негласный вой из патефона…
тесней к стене иди, родная, —
у ней ласки то, что надо:
Иерихонская стена – она такая
умойся под раскатами мычанья
социально-значимого грома !
последенее «хочу» — звони куда–нибудь
из уличного неповешенного телефона –
а мы послушаем.
и если некому звонить –
нам все понятно:
у сумасшедших нету дома,
как нет у брошеных ребенков патефона,
а в улице – ни сепии, ни телефона.
раскинь запястья рук и ног
в открытом для винтовок и общественного порицанья жесте;
и развлеки народ миниатюрой «крести»;
и покажи повиновение: солдат
не преминет совокуплением посредством девятнадцати винтовок.
солдат солдатом, а, согласись, молодчик ловок…
ты затрясешься в радости освобожденья
и каждой пуле отзовешься в жест,
в движенье танца, не предназначенного
для общественных и многотельных мест.
и каждый будет – жест досады:
ты передумаешь – лицом к стене-
назад хотеть
тебе достаточно и первой,
но солдат – ненасытим любовник…
ты будешь каждым жестом петь
назад хотеть
и красить стену в красный
цвет благодарности
и в крик –
песнь повиновенья
ты будешь непрокрашенную серость лобызать
ты
будешь
благодарна
и только после девятнадцатого патефона
ты, святейшая,
посмертно благодарная Илона,
ты будешь с каждой его пулей в теле –
умирать
сжимая уже красный край хитона –
святая большевичка города-героя Иерихона –
ты будешь стену
под тяжестью из пятен благодарности –
ронять
ты будешь пробовать так неоригинально
в общественных открытых помещеньях
в подобии тому, кто умер до тебя,
кто умер первый, ты,
в клетчатом хитоне – черт знал, когда, —
в заглохнувшем Иерихоне — юродивая! –
ты будешь так банально, впервые в жизни
умирать

Осень Илоны

было лето
лета нету
пепелища
вдаль и выше
от деревьев
в куче перьев
нам – скелеты
раздевают до беретов
я не знала – так бывает
наконец со мной снимают
фильмы
сильных
по несказанному мною
сухоруковской игрою
это было
было это
нету лета
меня нету

Кто стоит с Илоной у подоконника
Ноги
тысячи ног ходят по ней
а она — знай, лежит себе
и думает,
чему дальше быть с ней.
Иногда хочет встать,
заглянуть на себя в окно —
там по ней хлещет дождь —
умыта —
но по ней ходят ноги –
тут не попрешь.
Уважаю ее, когда сорвется:
я бы так не смогла —
в крике грудная клетка бьется
и вся она — сама.
Но однажды она все- таки встанет
посмотреть на себя в окно,
перегнется мне через плечо,
и я ей покажу,
что по ней хлещет дождь —
умыта
она его тонкими худыми руками;
и тогда будут двое стоять у окна —
я с ней
и со мной она

Как Илона полюбила

умри сегодня над гитарой
пока я прорыдаюсь в зале
на улице Некрасных Коммунаров
мне про тебя не рассказали
ни слова
гады?
гады
и ведь оставили места мне прямо перед сценой
ага
боятся
что их снесет
не курица
волна
и я боюсь
тем более им интересно: сяду ли вперед?
в партере дальнем в плечо мое
мне дышит рот
а было ли когда-нибудь оно мое?
поэтому я и боюсь
на первом ряду ты свое плечо узнаешь
и с корнем вырвешь
а корень – я скажу, ты ведь не знаешь –
корень – это я
да да
твое плечо произрастает из меня
нелечимая травма всей меня
так что лучше умирай сегодня над гитарой
разбейся на конструктор — я буду
рыдать над смехом на твоих похоронах
и хохотать над плачем
я буду думать, что с тобой иначе
я буду видеть только
издалека
глубокого и непролазного далека
и лишь в конце, когда допьют
последний стакан, накрытый хлебной коркой —
я подойду
я принесу букетище словечек
я же только так умею
и
подберу твое лицо, валяющееся с гитарой
ты умер…………
еще один ты еще одну меня так и не дождался.
еще одно лицо, упавшее с гитарой.
ты умер.
ты был очень старый.