Юлия Рузаева. Цикл рассказов “9 жизней”. Жизнь первая. Маняша.

Холодно. Сегодня очень холодно. Маленькая сестрёнка жалась ко мне, что было сил, при каждом новом сильном порыве ветра и тихонько попискивала. Она была очень слаба, и мне было жаль её, но всё что я мог сделать – это точно так же изо всех сил прижиматься к ней, стараясь отдать те капли тепла, что еще оставались у меня. Шёл дождь.

Мы родились здесь, в этом странном месте, окруженном сзади, с боков и сверху бетонными камнями. Но было тепло, да и мама согревала нас, и потому казалось, что это самое уютное место на свете. Нас было семеро – четыре брата и три сестры. Мама нас всех кормила, успокаивала, вымывала. Было очень приятно, когда её шершавый язычок проходился по твоей головке. Сначала было темно, и я различал маму, братьев и сестёр только по запаху и ощущениям. Чуть позже в мои глаза начал пробиваться тусклый свет, и я впервые увидел очертания нашего дома, маму, братьев и сестёр. Мама была очень красивой – серо-голубого окраса с серым носиком и пронзительными синими глазами. Она всегда высоко держала голову, прислушиваясь и озираясь по сторонам. Двое моих братьев пошли в маму и были точно такой же расцветки. Еще один из братьев и сестра были белого окраса с черными пятнами, разбросанными в хаотичном порядке. Еще одна сестренка была яркого рыжего цвета. А последняя и самая маленькая нахватала себе в окрас аж три цвета – рыжий и черный переплетались по её шерсти замысловатыми узорами, а кончики лапок и воротничок были белыми. И у всех были бледно голубые глаза. Я же, настолько я мог себя увидеть – лапы, хвостик, был абсолютно черным.

Мы играли, было весело хватать друг друга слабыми зубками за уши и хвосты, наваливаться на друг друга всем своим телом, кувыркаться и бегать по дому. Мама периодически уходила, но ненадолго. Она  всегда возвращалась. Однажды она вернулась и снова ушла, взяв за загривок одного из братьев. Затем следующего. Она уносила  братьев и сестер по одному куда-то. Вскоре мы остались вдвоем с самой младшенькой трехцветной сестрёнкой. Мы ждали своей очереди, не играли, просто сидели рядом. Было беспокойно. Начинало темнеть, а мамы так и не было. Скрутившись клубком возле меня сестрёнка уснула, а я еще долго сидел, всматриваясь в темноту в надежде увидеть два пронзительных синих глаза. Но сон неумолимо пришел и ко мне. Мама так и не пришла. Не пришла она и на следующий день. И я понял, что больше не увижу этих синих пронзительных глаз.

Сёстрёнка беспрерывно плакала и пищала, в надежде, что нас услышит мама. И нас услышали, но это была не мама. Это были человеческие дети. Совсем маленькие, они хватали нас своими  ручонками по очереди. Кто-то сильно, кто-то аккуратно, а кто-то и вовсе боялся нас брать и со слезами на глазах куда-то убегал. Оказалось, что наш дом находился под крыльцом детского сада. Детей было много. Они чесали нам пузики, от чего было щекотно или таскали по всему двору, или сильно кружили, от чего сильно тошнило. Большой удачей было то, что кто-то из них показал нас своей воспитательнице. Я очень хорошо помню, как она взяла меня своими сухими тёплыми руками и посмотрела на меня через линзы своих прямоугольных очков. Её серые глаза были словно безжизненными, в них нельзя было рассмотреть ни доброты, ни злобы, лишь серые тоннели равнодушные ко всему. Она не улыбалась, напротив её губы были плотно сжаты, и превратились в тоненькую полоску. Она смотрела на меня довольно долго, как мне показалось тогда, а затем произнесла: «Им нужно дать молока». Молоко. Какое приятное это слово. Сейчас бы не помешала хоть капелька молока. А тогда я ничего не понял. Молоко? Что это? Это страшно? И лишь после того как меня ткнули в белую жидкость, и почувствовав на усах и шерсти мокрые капли я машинально облизал их, я понял – молоко это приятно. Не такое вкусное, как то, которым кормила нас мама, но вполне приемлемое. Только тогда я понял, насколько я голоден. Сначала я непрестанно окунал мордочку в молоко, позволяя шерсти намокнуть и затем слизывал капли со своего лица. Но это было долго, а есть хотелось быстрее и сейчас, и тогда, я не знаю как, я начал лакать, прикасаясь к поверхности молока лишь кончиком своего язычка. Это было так естественно для меня, так просто. Молоко разливалось по моему маленькому пищеводу и вместе с тем приходило умиротворение. У сестрёнки получалось не так резво как у меня, но она тоже лакала. Слабо, медленно, но всё же лакала. С тех пор нас начали подкармливать. Молоко, сосиски, каша. Я узнал много приятных слов.

Но вот пришли дожди и холод, дети стали гулять реже, и соответственно подкармливать стали реже. Сестрёнка и без того слабая, стала чахнуть на глазах. Новый порыв ветра с силой ворвался в наше маленькое убежище, и сестренка задрожала. И без того тусклый свет, падавший из проёма, вдруг резко погас. Я поднял голову и увидел глаза, большие на выкате зелёные с карими вкраплениями глаза. От них веяло теплотой, каким-то особым пониманием.

– Маняша, что там? – услышал я грубый мужской голос, и глаза исчезли.

– Пап, котята, – сказал детский девчачий голос. Она снова заглянула, и я смог, наконец, разглядеть её. Она была бледной, бледной на столько, что её кожа почти просвечивала. На лице ярким акцентом выделялись большие глаза, курносый носик и тонкие губы. Бровей как будто не было, или они просто были такими светлыми, что я не мог их различить. Она была одета в желтый дождевичок и синюю шапочку, из-под которой торчали оттопыренные, лопоухие ушки. Волос не было видно. Она не была похожа ни на одного ребенка, что я видел до этого.

– Мань, оставь их. Они наверняка больные, не трогай! – быстро говорил мужской голос, но маленькая ручонка уже зацепила меня и тащила к себе. Сёстренка слабо пискнула, когда меня оторвали от неё.

– Пап, они погибают, – тихо сказала девочка. Мокрые холодные капли падали на мою шерсть, было противно. Маняша прижала меня к груди к мокрому дождевику, руки у неё были холодными. Отсюда я смог разглядеть обладателя мужского голоса. Он был высок, не худой и не толстый и так не похожий на девочку. Волосы у него были смоляного чёрного цвета, миндалевидные глаза, прямой нос, чуть пухлая нижняя губа, подбородок украшен аккуратно выбритой черной бородкой. Единственное что их объединяло так это цвет глаз, у мужчины, правда, в глазах было отчаянье, словно бы он опустил руки и сдался, только было не понятно, кому он сдался и почему.

– Маняша, – как по-особому произнес он, спокойно и тепло раздавался его голос теперь. – Маня, дорогая моя, мы не можем их взять. Ты же знаешь.

– Папа, они же, как я, – тихо сказала Маня, и я заметил бусинки слёз, собирающихся в её глазах. Какое-то отчаянье, какая-то боль, еще чуть-чуть и они полились бы, но она сделала вдох и продолжила. – Я хочу, чтобы у кого-то было лучше, чем у меня.

– Ма… – начал было мужчина, но замолчал уставившись в мои глаза. Он не отводил глаз, и я не отводил, что-то сильное боролось с ним у него внутри в это время. Он кивнул и добавил:

– Там еще один?

– Да, – сказала девочка и отступила на шаг. Мужчина наклонился и вытащил мою сестрёнку, но что-то было не так. Она не пищала, не плакала и как-то безвольно лежала у него на ладони.

– Маня, похоже этого мы не успели спасти, – шепотом произнес он. Я почувствовал, как обмякли мои лапки, что-то противное сдавило мое горло, и я услышал свой «Мявк», вышедший с хрипом.

– Нужно похоронить, – Маняша не сдерживала слёз на этот раз. Словно во сне я помню эту липкую мокрую землю, которой мужчина не засыпал, закидывал сверху мою сестрёнку. Маняша воткнула у изголовья веточку с оранжевым листочком, отвернулась и зашагала прочь. Я висел у неё в руках не в силах запоминать дорогу, что-то противное всё еще сдавливало моё горло. Как только я почувствовал, что тепло обволакивает моё тело, глаза начали неумолимо закрываться, словно я не спал несколько долгих дней. Я не стал противиться сну.

Сколько я проспал, я не знаю. Меня разбудило солнце, настойчиво бившее мне в глаза. Я потянулся, зевнул и открыл глаза. В следующий момент мне показалось, что я ослепну от обилия ярких красок, бросавшихся в глаза. Все стены в этой комнате были увешаны множеством ярких рисунков. На одних из них можно было увидеть цветы, реки, солнце, разных зверушек; на других – были переплетения разноцветных линий, словно нитки из разных клубков, перепутанные и брошенные на полу; на третьих можно было различить уродливые человеческие лица, составленные из разноцветных лоскутов. А над кроватью висела картина, где было изображено три человеческих силуэта – два больших и один маленький, обведенных большим красным сердцем. Я сделал шаг поближе, чтобы рассмотреть, и неуклюже свалился с подушки, на которой я, оказывается, спал. На полу был постелен мягкий ковер нежно бежевого цвета. Мебели было не очень много – стол и стул возле окна, напротив кровать возле стены, тумбочка подле кровати и угловой шкаф вдоль правой стены возле окна. Дверь из комнаты располагалась практически напротив кровати. Моя подушечка находилась тут же в уголке между тумбочкой и кроватью.

В следующую секунду дверь распахнулась и вошла Маняша. На ней были весёлые шортики и маячка жёлтого цвета с разбросанными коричневыми пятнами, как у жирафа. Она была абсолютно лысой, никакого намёка на маленькие волоски, даже бровей не было, от этого её лопоухие ушки казались еще больше. А она сама похожей на какое-то инопланетное существо.

– Проснулся, малыш? – тихонько спросила она и уселась подле меня на колени. Я непроизвольно зевнул. Она улыбнулась и серьёзно сказала:

– Мы так и не познакомились. Меня зовут Маша или Маняша. А тебя я буду звать Гриша.

Читайте журнал «Новая Литература»

Я подумал, что мне что-то нужно сделать, чтобы она поняла, что я её понял. Я забрался к ней на руки и дотянулся своим носом до её мягкого курносого носика. Она рассмеялась и сказала:

– Похоже, тебе нравится это имя. Да, Гриша? – я снова ткнулся своим носом в её носик.

Гриша. Какое-то человеческое имя. Почему Гриша? Может ей совсем не хватало друзей? Но имя мне действительно нравилось.

– Давай я устрою тебе экскурсию, – она взяла меня на руки и поднялась. Она носила меня по коридорам и комнатам, приговаривая:

– Это наша ванна, тут мы моемся. Это туалет, вот и для тебя, с песком, видишь? Это кухня, тут кушаем. Вот твоя мисочка. Сейчас налью молока.

Я старался запоминать все, что где расположено, что для меня, а что нет. Я хотел быть благодарным ей и поэтому не хотел расстраивать. После мы вошли в зал, где в кресле сидел тот мужчина, что был с ней, и читал газету.

– Это папа Петя, – сказала радостно Маняша. – Теперь это и твой папа.

Папа. Своего папу я никогда не видел. Петр перевернул страницу газеты и посмотрел мне в глаза.  Я понял по его взгляду, что сам он меня своим папой не считает, но вслух он ничего не сказал. Затем Маняша подтащила меня к комоду и показала фотографию, на которой была изображена светловолосая девушка с пронзительно синими глазами как у моей мамы:

– А это наша мама, – Маняша вздохнула. – Но её с нами уже нет.

«Наверно она ушла и также не вернулась, как и моя мама», – подумал я и снова дотронулся кончиком своего носа до её маленького носика.

С этого самого дня моя жизнь круто изменилась. Не нужно было думать о том, будет ли сегодня еда и будет ли ночью тепло.

Маняше по человеческим меркам было 6 лет, её отцу Петру  27, но выглядел он гораздо старше, и какая-то внутренняя печаль съедала его с каждым днем все больше и больше. Маняша была не похожа на тех детей, что я видел раньше. Она была такой худенькой и хрупкой, почти никогда не бегала, даже ходила медленно и аккуратно, не кричала, а напротив почти всегда говорила полушепотом, она плохо кушала, её почти всегда тошнило, и иногда и рвало, и самое главное она не играла с другими детьми, никто к ней не приходил. Но она мне нравилась, от неё пахло сладким молоком, и с ней было интересно. Она показывала мне книжки с яркими картинками, читала их вслух для меня, правда читала она медленно и по слогам, но мне нравилось, иногда нам читал Петр, и мы слушали, сидя рядышком в кресле в зале. Часто мы сидели на подоконнике и рассматривали людей по ту сторону стекла, или листья, или лужи. А еще она любила рисовать. Я часами мог наблюдать, как она это делает. Она рисовала прямо пальцами, предварительно испачкав их в какой-нибудь краске. Однажды я тоже попробовал, это было весело – скакать перемазанным по большому белому листу. Маняша тогда так громко смеялась, что в комнату вбежал взволнованный Петр. Тогда я впервые увидел, как он улыбается, и что-то, что грызло его внутри, как будто на миг отпустило его. С тех пор рядом с картиной с тремя человеческими силуэтами появилась еще одна рядом. На ней были отпечатки моей лапы и Маняшиной руки совсем рядышком.

Довольно часто Маняша с Петром уходили из дома, оставляя меня одного. Без Мани мне становилось не по себе, и я старался отвлечь себя обследованием дома. В один из дней я наткнулся на зеркало. Маня мне уже его показывала и объясняла, что это лишь моё отражение. В этот раз меня удивило, не само зеркало, а моё отражение, вернее даже деталь в отражении. Я был весь чёрный, как и в прошлый раз, когда Маня мне показывала его, но в этот раз меня поразили мои глаза. В отличии от прошлого раза, когда они были голубоватого оттенка, на этот раз они были пронзительно синими, как глаза моей мамы, как глаза мамы Маняши. В тот день я так и просидел возле зеркала, пока не вернулись Маня с Петром.

Когда Маняша возвращалась со своих странных прогулок с Петром, от неё частенько пахло как от аптечки, что находилась во втором шкафчике снизу в комоде в зале, каким-то странным переплетением запахов лекарственных препаратов. И еще что-то тревожило её, что-то висело над ней тусклым светом, словно какая-то тень падала откуда-то сверху. Но увидев меня она привычно добро улыбалась и тянула ко мне ручки со словами: «Гриша, я дома!». А я неизменно приветствовал её, уткнувшись своим носом в её курносый носик на пару секунд. Это был наш маленький ритуал приветствия. В этот же момент тень, что тревожила её, отходила. Иногда мне казалось, что она пряталась в тени Петра, но к нему я редко подходил, он и сам не стремился проводить со мной время.

Было ещё кое-что, что беспокоило меня в Маняше. Нередко я чувствовал сгустки энергии в разных точках её маленького тела, сгустки какой-то негативной энергии. Они причиняли ей боль. Она не показывала виду, но я чувствовал. Я старался подходить как можно ближе к ним: к колену, к руке, к пальчикам, к шее, к груди, если получалось, то даже ложился на это место и тянул, тянул на себя это всё, перетягивал. Это похоже на людей, играющих в перетягивание каната, только я с одной стороны и то, что у Маняши внутри с другой. Я чувствовал, что не могу вытянуть до конца, мне не хватало сил, но я брал столько, сколько мог унести. Еле переплетая лапы, я добирался до цветка, что стоял на подоконнике у Мани, и обвивал своим телом горшок, отдавая ему эту боль. Цветок был мясистый, сильный, Маня звала его Толстянкой, может потому что он и вправду был толстым? Каждый раз после того как я переносил ему боль, он начинал болеть, иногда не значительно, сбрасывая пару листьев, иногда сбрасывая до половины всех листьев, но он умел справляться с этой болью, и на нём вскоре появлялись новые зелёные листочки. В основном я делал это ночью, когда засыпал Петр, потому что он не разрешал мне запрыгивать на Манину кровать, или днём, когда Маня отдыхала после рисования и слушала, как Петр читает ей про Волшебника изумрудного города. Мане становилось лучше, она не хмурила свой лобик и чаще улыбалась, но я знал, что эта боль сидит где-то глубоко, и я не могу до неё достать, чтобы избавить Маню от неё навсегда. Это беспокоило меня, но пока всё было хорошо и моих усилий хватало. Мне казалось, что Маняша стала больше двигаться, лучше кушать, и к тому же на её голове появился ёжик из волос, даже Петр стал веселее. А на улице выпал первый снег.

Всё неожиданно изменилось в один день. Это случилось очень рано утром, только начинало светать. Я проснулся от частого и громкого дыхания Маняши. Я запрыгнул на тумбочку и увидел её. Весь её лоб был усеял маленькими бисеринками пота, она не спала, не кричала, не пыталась встать, она только часто-часто дышала, хватая воздух маленькими порциями, словно бы его было очень много для неё и она захлёбывалась им. Я почувствовал его уже отсюда, этот новый сгусток, он был намного больше, чем обычно и намного сильнее. Я прыгнул к ней, прижался к её левому боку, боль словно оглушила меня. Я тянул, но её было очень много, я тянул, но не мог даже толком понять где её эпицентр.

– Гриша, не надо, – прошептала она, я слышал слёзы в её словах. Но я не мог остановиться, я чувствовал, что это так важно, так важно убрать хотя бы каплю в этом океане боли. Лапы начинали подкашиваться, но я стоял, всё плотнее прижимаясь к её левому боку. Нужно убрать еще, нужно убрать еще, как можно больше. Дыхание Маняши было всё таким же частым. Мои когти впились в мокрое пропитанное потом Маняши одеяло, я чувствовал как бешено бьётся моё сердце, но я не собирался останавливаться, мне нужно было забрать как можно больше. С удивлением я услышал свой собственный сдавленный рык, но нет, нельзя останавливаться.

– Гриша!!! Уходи… – что ей стоило выкрикнуть эти слова, не смогу понять даже я. Я чувствовал эту боль всё больше с каждой секундой, каждой клеточкой своего тела, каждым нервным окончанием, и с каждой секундой всё больше ужаса приходило ко мне, всё больше понимания. Эта боль она была здесь хозяйкой, это была её территория, я не в силах был ей сопротивляться, я не в силах был перетянуть её всю, не в силах был излечить Маняшу до конца, и всё же я не собирался сдаваться, я не собирался бросить её одну, мою маленькую добрую хозяйку. Я почувствовал, как закатываются мои глаза.

Когда в комнату ворвался Пётр, я еще чудом удерживал себя в сознании, всё ещё плотно всаживая когти в одеяло под моими лапами и прижимаясь к боку Маняши.

– Что ты делаешь, дрянной кот? – глаза Петра в ужасе раскрылись и глядели на меня. Через секунду мои полузакрытые глаза увидели, что он хватает меня за загривок. Я хотел сопротивляться, хотел, но не смог.

– Папа, нет, он… – её дыхание сбилось. – Гриша лечит…

На последнем слове, произнесенном ей с таким трудом, её глаза закатились, она потеряла сознание. Я почувствовал сильный тычок и тошноту, а потом темнота поглотила меня.

Когда я очнулся, была глубокая ночь. Я не знал, сколько я пролежал так, толи день, толи два. В доме стояла жуткая тишина. Мне повезло, Пётр откинул меня как раз на подоконник, где стояла Толстянка. Я прикасался к горшку лишь кончиком лапы, но наверно этого хватило, чтобы отдать эту боль. Все листья с цветка осыпались, и оно стояло голое и измученное. Я  сделал попытку встать, но это оказалось не так просто. Всё тело ныло и не хотело подчиняться, толи от боли Маняши, толи от неудачного приземления после броска Петра. После нескольких неудачных попыток, я всё же встал. Каким-то странным образом я добрался до кухни, в миске еще оставалась еда, а мне нужны были силы.

Маняши не было, Петра тоже. Добравшись до кровати Маняши, я свернулся калачиком на её подушке, вдыхая её запах, запах сладкого молока. Я ждал, в душе, уже наверно, зная ответ. Но не на следующий день, не через день никто не пришел. Только на третий день к вечеру скрипнула входная дверь. Я быстро пробежался и прыгнул на комод в зале, чтобы видеть прихожую. В нос ударил запах тающего снега и ещё запах чего-то резкого и неприятного. На пороге стоял Петр, а рядом его тень, вполне такая же объемная, как и он сам. Она стояла так близко, словно это был его лучший друг.

– Гриша, я дома! – Петр неестественно развел руками, в одной из которых он держал бутылку. Его голова всё ниже наклонялась к полу, словно бы он не мог контролировать свои движения. Раздался гадкий смешок, и Петр резко выпрямился. Он был пьян. – Что? Приветствовать меня не будешь? Бесчувственная скотина!!!

На последней фразе, раздавшейся в крике на всю квартиру, в меня полетела бутылка, но я во время успел спрыгнуть с комода и убежать в комнату Мани. Уже в комнате я услышал, как отпрыгнув от стены, бутылка разлетелась на тысячи осколков, ударившись об пол. Забравшись на подушку, я уставился на сухие ветки цветка, что одиноко стоял на подоконнике. Он всё-таки умер, не справившись с такой сильной болью, умер, как и моя Маняша. Что-то противное сжало мне глотку, и я вдруг отчетливо вспомнил руки Петра, перепачканные липкой грязью и закапывающие мою сестрёнку. Может быть они там встретятся?

Я знал, что Петр не войдет в эту комнату, у него было еще слишком мало сил для этого. Выждав несколько часов, я вышел из комнаты и направился в зал. Пётр сидел в кресле, уронив голову в руки. Его тень нависала над ним, словно что-то заговорчески шепча на ухо. На столике возле него уже стояла новая бутылка с мутным содержанием. Выбрав место, где не было осколков от первой бутылки, я сел на полу напротив Петра. Он поднял голову, и его мутные глаза, слово до краев наполненные этой жидкостью из бутылки, уставились на меня. Так мы просидели минут десять, не отводя глаз друг от друга, а тень всё шептала что-то на ухо Петру.

– Ты не можешь меня осуждать!!!!!! – вдруг выкрикнул Петр и поднялся. Я не шевельнулся. Он принялся ходить из угла в угол передо мной, нервно покусывая нижнюю губу. Вдруг он остановился.

– Ты знаешь что такое лейкемия? Знаешь? Ты знаешь что такое, когда твой ребенок болен лейкемией? Знаешь? Да откуда тебе знать… – он всплеснул руками и снова принялся ходить туда сюда. Я не двигался, наблюдал за ним, также как и его тень, так и оставшаяся стоять позади спинки кресла. Петр между тем продолжал говорить:

– Ты милый и нежный котик, – он плюнул на ходу в угол. – Ты хорошенький Гриша… откуда тебе знать, что это значит, знать, что твой ребенок не проживет дольше тебя… Да что там дольше! Он не доживет даже до возраста, когда я стал отцом. Ты знаешь что это? Ты знаешь что такое лекарства? Что такое таблетки? Ты знаешь что такое химиотерапия? Лучевая терапия? Ты знаешь что такое пересадка костного мозга?

Он снова остановился напротив меня и закричал:

– ДА НИ ХРЕНА ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ!!!

Я не шевельнулся, Петр безвольно упал в кресло и продолжил:

– Моя Маняшка, моя кровиночка, я же делал всё, всё!!! Не жалел никаких средств, времени, денег, внимания, НИЧЕГО НЕ ЖАЛЕЛ!!!

Крикнул он и умолк, уставившись в пол. Тень покровительственно снова склонилась над ним. Потом он всхлипнул и заговорил снова:

– Они сказали, мой костный мозг убил её. Рецидив, – он всплеснул руками. – Мои клетки оказались сильнее всех её вместе взятых клеток. Я убил её… всего пять дней и нет Маняши. Зачем? Почему? Ты лечил её, а я убил… всё же было хорошо. Ходить стала, кушать, волосики… Ты у нас был, она же смеялась.

Он развел руками и снова уставился в пол. Тень подобралась еще поближе.

– Гриша, – хихикнул он. – Я так удивлялся. Гриша. Это же человеческое имя. Не для кота. А ты… как человек, всё понимал. Даже пытался лечить её. Прости меня, Гриша, – Петр снова посмотрел мне в глаза. – Я знаю ты уйдешь… Но хотя бы ты прости меня.

Я поднялся с пола, подошел ближе, прыгнул ему на колени и достал кончиком своего носа до его прямого и жесткого. Тень взревела и отошла. Петр слабо улыбнулся, откинулся на спинку кресла и запустил руку в мою шерсть. Тень отходила всё дальше и дальше, пока совсем не скрылась за окном. Через полчаса Петр уснул всё с той же слабой улыбкой на губах. Через час я ушел из этой квартиры навсегда. Так закончилась моя первая жизнь.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.