Александр Паломник. Перерождение (рассказ)

“Мы предложили истинную веру небесам, земле, горам,

они не посмели принять её. Они трепетали перед этим

бременем. Человек принял его, и стал неправедным и

бессмысленным”.

– 1 – 1 –

В час жаркого весеннего заката Михаил, сидя в драном на подлокотниках, словно пыточном, кресле жалкой парикмахерской в прогретом пылью тихом переулке, подводил итоги своих сорока прошедших лет. Повинуясь неумолимой логике, бритва, вся в пене искусно скользившая по горлу, должна была заставить его пролистывать их с суетливой лихорадочностью, в постыдной спешке. Именно поэтому Михаил был слегка растерян – не настолько панически, как верблюжонок, оторванный от обезумевшей матери, а вполне сохраняя толику рассудка, словно бедуин, пока ещё отказывающийся верить, что заблудился в дюнах в поисках колодца. Кроме него, в парикмахерской зальце с традиционными элементами интерьера: нелепыми часами, стёршимся от времени весёленьким пейзажем с непременной пальмой, коранической сурой, выбитой на деревянной плашке поддельной позолотой в изысканном стиле райхани, и надрывающимся недовольным вентилятором – присутствовали ещё два персонажа. Второй из них – плечистый молодой человек, основной характерной чертой которого была упругая сытость лица, в узнаваемой форме, которая с видимым удовольствием сидела на его ладном ухоженном теле, и с непременным стеком, обязательным атрибутом этой категории ублюдков. Первый – сутуловатый сухой старик с той самой бритвой в руке, в светлой, свободно ниспадавшей до пят рубахе дишдаш и по-домашнему заношенных тапочках.

Первый был не кто иной, как сам парикмахер. Его манеры были неторопливы и размерены. Именно их выверенная уверенность должна была вынудить Михаила замирать от кинжального предчувствия. Повинуясь этой неумолимой логике, Михаил уже несколько раз порывался выпростать руку из-под несвежей простыни, чтобы смахнуть тёмный пот с кончика брови, уткнувшегося в висок, но вовремя сдерживал себя. Поскольку прямо напротив них, побрезговав присесть на щербатый пластиковый стул для посетителей, возвышался офицер шариатской гвардии, который по мере истечения отпущенного времени с возраставшей заинтересованностью наблюдал за тем, как обслуживают настоящего живого иностранца, словно тот был случайно проникший на благородную диванию наглый бездомный.

Попав в тень чуть зеленеющих пальм, сокрушённо прогнувшихся под уличной пылью, несколько поодаль рядом со служебным джипом маячили ещё две упитанные фигуры в хаки поверх рубах, расслабленность поз которых поразительно сочеталась с напружиненной готовностью доказать свою исступлённую преданность. Характерной чертой избранных выродков всегда являлась уверенность в себе и в предначертанном пути. Откормленных лиц не различить, было лишь видно, как они, изнывая в ожидании достойных их действий, поочерёдно передавали друг другу бутылку воды.

Но главным здесь был, конечно, тот, кто некоторое время назад, уверенно пнув затрепыхавшуюся створку армейским берцем, обременительным по такой жаре, но сравнительно с традиционными сандалиями более полезным для разных ситуаций, ровным тоном судьи, выносящего неоспоримый приговор, произнёс:

– Ты продолжай, дружище, а мы тут пока, пожалуй, посмотрим, что там у тебя.

И, не теряя времени на дальнейшие химерические объяснения, нырнул внутрь, прошелестев изломанной от времени декоративной шторкой.

В этом языке не было различия между «ты» и «Вы», лишь ситуация предполагала, что именно подразумевается: учтивость, невежество, братские узы, издёвка или угроза. В этих городах брадобреи, равно как и торгаши с пекарями и мастеровыми, обычно жили в той же халупе за стенкой, и неторопливый разговор с новым клиентом отделялся от бытовых хлопот и маленьких семейных радостей лишь декоративной шторкой. В этой стране не требовалось ордера на арест, санкции прокурора, присутствия понятых или других неведомых смешных химер, чтобы осмотреть помещение, твой дом, твою судьбу, твою жизнь.

Поблёкшие усталые часы, объединив всех присутствовавших, сосредоточенно дожидались возвращения главного гостя. Арабская вязь чуть поодаль напружинилась, слегка потрескавшись от напряжения, чтобы подтвердить или опровергнуть грозное утверждение: «В этом мире нет воли и нет могущества, кроме как у Аллаха».

Каллиграфия – признак духовного совершенства, а изысканный почерк райхани сравним по наслаждению и остроте восприятия с утончённым ароматом распустившегося базилика. Детские фиолетовые бутончики этого цветка весь весенний месяц айяр, предшествующий безжалостному лету, каждый год радостно устилали дворик заботливой хозяйки, хорошо знающей, что для настоящего запаха и вкуса его листочки надо измельчать в соус не ножом, а пальцами.

Покончив с горлом, старик точными взмахами побрил уши и ноздри, повергнув Михаила в лёгкое смущение, бритвой же традиционно подровнял брови, хотя, по большому счету, для незаросшего иноземца это было уже излишним. Как раз в это время замусоленная шторка вновь прошелестела и без перерыва в судебном заседании объявила приговор:

– А вот что мы нашли у тебя там, дружище.

У старшего шариатского гвардейца в голосе не было даже тени удивления. И рыскал он в поисках чего надо поразительно недолго. В руке у него притягивал взгляды аккуратно запечатанный пакет с белым порошком. Подводя итог (традиционное наказание – умелый взмах клинка на площади перед обмирающей от остроты ощущений толпой зевак), офицер с лёгкой усталостью в голосе привычно обозначил дальнейший порядок действий:

– Пожалуй, завершай уже, дружище. И собирайся. Да не затягивай.

– Усы, мистер?

Голос был твёрдым, как и недрогнувший взгляд, которым старик, побрезговав отвлечься на этих в форме, опёрся на Михаила.

Читайте журнал «Новая Литература»

– Спасибо, усы я всегда сам… – заскользил было Михаил по накатанной ложбине бесчувствия, но вовремя сдержался. Он вдруг сообразил про фактор времени, этого истекающего нашей кровью монстра, и поспешил переменить своё мнение. – Да, конечно же. Пожалуйста.

Прошелестело, упав во всеобщем ожидании, ещё несколько мгновений, последних. Он, как всегда, поступил правильно. Он в очередной раз нашёл единственно верное, взвешенное, выверенное решение. Он в очередной запутанной непростой ситуации сделал всё, что было в его силах.

Мастер совершил ещё несколько размеренных, профессионально магических пасов, затем отработанным движением сдёрнул с клиента простыню и завёл за его затылок зеркало:

– Всё о’кей, мистер?

Михаил лишь кивнул, осторожно сглотнув. Не говорить же: «А переделайте-ка всё заново», – все вокруг только подивятся. Когда он привычно протянул риал, старик вдруг усмехнулся с обнажённой горечью, и перед этим жестом откровения и мужества Михаил осознал, что представляет собой настоящего жалкого иностранца, у которого всё искажено внутри, у которого всё – понарошку. Всё было нелепо, как ставшие теперь уже ненужными часы на стене рядом с сурой, ставшей бессмысленно циничной в своей каллиграфической издёвке.

Хозяин, застывая в своём возрасте, с неторопливой тщательностью скомкал простыню в плетёную корзину для стирки, промёл пол, сложил инструменты в ящик, задвинул его. Отключил вздохнувший с облегчением бесчувственный вентилятор. Показалось вдруг, что он хочет остановить часы, на самом же деле он выпрямился в ожидании дальнейших неизбежных распоряжений и впервые глянул прямо на старшего группы. Тот же с немым укором обернулся к гостю. Михаил нелепо потоптался, его роль исчерпана, запихал мнущийся растопыренный отчаянно сопротивлявшийся риал обратно в элегантный кожаный портмоне и вышел, постаравшись не зацепиться за рёбра хлипкой разлохмаченной в дощечки недавно разбитой створки.

Снаружи уже ощутимо припекало, и, по логике вещей, он должен был поразиться никчёмности нахлынувшего солнечного жара последнего весеннего месяца айяра, неспособного растопить глыбу морока душевной замороженной неподвижности внутри себя. На самом же деле он оставался неподвержен столь сильным ощущениям, заговорён от них. Он был лишь растерян, в очередной раз осознав, что вновь не почувствовал ничего особенного, не ощутил – ничего. Кроме неискажённой незыблемой пустоты и спокойного заиндевелого безразличия.

Если он что-нибудь и почувствовал, так это себя нищим на паперти, которому подали милостыню – один риал.

– 1 – 2 –

Михаил сгоряча позволил себе было рвануть мимо пыльных замученных уличным зноем пальм, невольных укрывательниц обладателей хаки с исступлённо-преданным взглядом, но вовремя сдержал себя и остаток дороги ехал, привычно остепенившись. Было бы непростительной глупостью за несколько дней до отъезда попасть в какую-либо неприятность и подвести других. Он никогда никого не подводил. Иногда ему начинало казаться, что он только тем и занимался, что заботился о том, как бы не подвести остальных.

Он всегда был правильным. Честным, надёжным, добросовестным, при наличии фантазии синонимический ряд можно успешно продолжить. Человек безукоризненной репутации. Все уважали его, зачастую завидовали. Вот тот, у кого в жизни всё сложилось. Настолько, что он мог позволить себе быть искренним, правдивым и верным данному слову. Спокойствие, выдержка и доброжелательность позволяли ему лавировать в ситуациях любой запутанности, находить достойный выход из них и совершать исключительно верные поступки. Вот человек дела и чести. В час подведения итогов своих сорока проскочивших лет он вновь убедился в том, что ему не в чем упрекнуть себя, не в чем раскаиваться. Он не совершал такого шага, которого следовало бы стыдиться. Он достиг всего, чем располагал, не опорочив своего честного имени. Он всегда был правильным, почти праведным. Вот только он был растерян. У него в жизни всё сложилось – и мало что устраивало.

Чтобы добраться до диагностического центра, где он оставил дочь, Михаил выехал на авеню имени короля, пересёк несколько кварталов до магистрали имени наследного принца, свернул на шоссе имени монарха-основателя, проскочил поворот на Мекку, куда иноверцам путь заказан и где девять минаретов Священной мечети облицованы нежно-сиреневым мрамором, под цвет редкого сорта базилика, и припарковался. Машину он поставил ближе к женскому входу, безошибочно обозначенному начертанием коранических сур с обвинительным уклоном фосфорицирующей краской на карусельных тонированных дверях.

Он не волновался, поскольку полностью доверял Махмуду. В парикмахерскую он вообще завернул лишь по его же настоятельному совету, чтобы чем-то занять себя и не маячить у женского входа, нервируя посетительниц своим видом и уже по одной этой веской причине обоснованно вызывая подозрения у шариатской гвардии в вынашивании преступных умыслов. Ведомство по поощрению одобряемого и запрещению порицаемого отличалось стойким неверием в благие человеческие намерения.

…Не будем загодя подвергать сомнению профессионализм вашей Мадлен, женщины, похоже, замечательной во всех отношениях. Кто она по основной специальности, вы говорите? Дерматолог? Интересный выбор. Предлагаю следующий циничный вариант: коль скоро вы сейчас здесь, в этой стране, замечательной во всех отношениях, пусть Марию осмотрят здешние специалисты. Возможно, они не такие замечательные, как зарубежные светила, зато прекрасно разбираются именно в местных гадостях.

Он отчётливо увидел, как Майя, которая в этот момент подавала Мадлен влажную салфетку протереть руки, пошатнулась, услышав приговор. По логике вещей, он тоже должен был бы обмереть.

Уверенные манеры Мадлен, бесстрастно выдавшей им инквизиторское заключение, сразу вызвали в нём подозрения. Значит, так, дорогие мои. Вы на днях возвращаетесь домой? Вот и чудненько. Немедленно всю квартиру хлоркой сверху донизу, да не затягивайте с этим, право слово. Чтобы руки не сжечь, приобрести резиновые перчатки. Денег в кассе на медицину уже нет, поэтому всё за свой счёт. Ни с кем не контактировать. А дома всем предстоит провериться по полной программе, встать на учёт в диспансере и отмечаться каждый квартал. Щадящая диета, никакой острой пищи. Регулярные антибиотики внутримышечно или внутривенно. Систематическое исследование желчи методом зондирования. Каждая фраза пронзала насквозь. Отстранённо наблюдая за её деловитостью, Михаил чуть было не произнёс: «Только не надо изо всех сил стремиться к реабилитации», – но вовремя сдержался. Слова придуманы разные, а означают одно – месть. Попытки же отомстить за благородство отличаются, как правило, особым уродством. Сам он никогда не пытался отплатить никому, даже мысли такой не возникало. Чувство мести вообще было ему чуждо, как и все остальные дурные черты, качества, побуждения, привычки и наклонности.

Мадлен имела подозрительно радостный вид, и это его сразу насторожило. Она бодро протопала к Марии в спальню и бухнулась на край кровати, отпихнув зауженным носочком туфельки от Паоло Конте подальше от себя таз с рвотой. Значит, так, дорогие мои. Хорошо хоть, что вы меня вовремя вызвали, право слово. Даже не могу предположить, где это вы умудрились подцепить брюшной тиф. Итак, всё по полной программе. Лучше записывайте под диктовку, чтобы ничего не упустить, это будет чудненько.

Мария, совершенно обессиленная, доплелась до кровати, и они помогли ей лечь. Рвало каждые полчаса с непостижимой и пугающей регулярностью, словно по заранее составленному графику. С третьей попытки он, наконец, дозвонился до врача диппредставительства и слегка подивился, услышав, как у неё в голосе вдруг прорезалась деловитая заинтересованность.

Послушайте мой циничный совет, я настаиваю на том, чтобы проигнорировать успокоительные рекомендации вашей врачихи. Когда по настоянию Махмуда Майю прооперировали, оказалось, что до беды оставались считанные дни. Спасли просто чудом. По логике вещей, он должен был бы обмереть. Но у него не было привычки мстить, не его принципы, и он тогда не стал выдвигать никаких претензий. Нет смысла топить человека, который ошибся не по злому умыслу. Слепо осуждать – удел приземлённых.

Значит, так, дорогие мои, только не надо делать из мухи слона. Мадлен нетерпеливо покачала носком в туфельке от Антонио Берарди. Пустячные женские недомогания, уверяю вас. Я подозреваю, что и денег-то в кассе на медицину уже нет, такая вот чудненькая ситуация. И вообще, Вам нечего знать пикантные подробности по женской части, такая нездоровая любознательность, право слово, Вас не украшает…

А с Махмудом они познакомились, когда Михаил получил поручение выяснить отношение местных медицинских кругов к принципу талаал. Удостоверившись в точности перевода выражения «око за око», он после некоторых колебаний обратился в ближайшую клинику. Кто у вас здесь лучший хирург? Должен признаться, Ваш шаг  замечателен во всех отношениях. Я ценю Ваш цинизм и в знак признательности буду с Вами предельно откровенен. Дело в том, что именно я назначен ответственным за исполнение принципа талаал в этом замечательном заведении. Тут недавно в драке цинично выбили глаз сынку одного шейха. Папаша проявил замечательную настойчивость, выясняя, кто возьмётся хирургически лишить обидчика глаза. А другой, такой же принципиальный, приставал с просьбой парализовать своего недруга, опять-таки хирургически искусно, поскольку в результате аварии его племянник оказался парализован. Юридическая поддержка имелась, судебное решение на руках, шариатская гвардия готова без промедления и с предельным цинизмом доставить клиентов по месту назначения, то бишь к нам.

– …? – кажется, спросил Михаил, невольно отстранясь. Они у меня приняли замечательный гигиенический душ, обрезали ногти и заусенцы, сняли кольца и часы, надели бахилы, шапочки, фартуки и маски, обработали руки по Альфельду, стряхнули с перчаток лишний тальк. В операционной при них у пациентов цинично сбрили волосы, как и полагается, без мыла на сухую кожу. Затем я подвёл их к операционному столу и вручил полостной скальпель и ланцет.

– …? – Михаила замутило. Очертить зону операционного поля и обработать её антисептиком я не успел. До этого дело не дошло. Одному стало просто дурно, без затей, другого ещё и стошнило, прямо на операционное поле. Хорошо, что оперировать изначально и не предполагалось.

Сегодня отмечали сорокалетие Михаила, а он был растерян. Он ощущал себя верблюжонком, оторванным от матери, потому что не имело даже смысла подводить итоги своей жизни, потому что в ней нечего было вспоминать. В ней не было ничего примечательного, потому что в ней всё было правильно. Он жил отстранённо, словно за стеклом. Он уже давно отучился замирать, он уже и не помнил, что это такое. Полное бесчувствие.

Он находился словно в другом уступе времени и пространства, заслонясь от всего остального, не проникаясь этим ужасом и этими потрясениями, происходившими за стеклом. В какой-то миражной зыби отдалённости, не соприкасаясь ни с чем, способным хотя бы мимоходом царапнуть. Его душа ни за что не болела, ничем не обжигалась. В ней не было трепета и боли.

Ему минуло сорок лет, которые промелькнули, сыто усмехаясь. Жизнь его была вполне благополучна. Близкие любили Михаила, коллеги и знакомые уважали. Но он стал отмечать ранее скрытые признаки истечения времени. Мобильник сел, вновь надо заряжать – значит, прошла ещё одна неделя твоей жизни. Принесли  платёжки за свет и телефон – значит, истёк уже месяц. Скоро всё так и истечёт.

Так дальше жить было неправильно, неправедно. Потому что его правильность не могла помочь, поддержать, выручить, спасти. Он не делал ничего нерационального, поскольку понимал, что оно не имеет смысла и безумно. Но его выверенная правильность ничего не решала.

Скоро всё истечёт, и ничего не будет сделано.

– 1 – 3 –

Гости были назначены на ранний вечер с тем расчётом, что к ночи шариатские гвардейцы, как показывала практика, бывают склонны угомониться, чтобы отдохнуть перед утренней проверкой выхода правоверных на рассветную молитву.

Махмуд радовался больше всех, громогласно и упоённо:

– Надо было Марии регулярно пить виски, самое циничное дезинфицирующее средство, никогда никакого желудочного гриппа.

Михаил занимал гостей, по опыту делая особый акцент на напитках. Гвоздём программы, как всегда, был контрафактный алкоголь. Ночной кошмар запретителей порицаемого – коктейли – шли нарасхват.

Сияющая Майя не отходила от Махмуда, не в силах сообразить от восторга, как бы получше выразить благодарность. Тот купался в лучах славы и восхищения:

– Вот интересно, а бубонную чуму ваша замечательная дерматолог смогла бы распознать?

– Не надо куражиться. Михаил часто повторяет, что каждый имеет право на ошибку, а слепо осуждать – удел приземлённых.

– Михаил – большой знаток жизни. А знаете, почему идут в дерматологи? У нас, врачей, есть такая циничная присказка: от кожных болячек ещё никто не умирал, но вылечиваться приходится долго, нудно и дорого.

Из угощений, как торжество справедливости, превалировали острые блюда и продукты, способные вызвать инфаркт у блюстителей правоверной нравственности: ветчина в пряном карри, эскалопы в мексиканском соусе табаско, кус-кус со свининой в перце нага, маринованные огурчики и квашеная капуста, приправленные чесноком.

– А знаете, какого типа хирургические операции сейчас пользуются циничным спросом у местных аборигенок? У них в цене смена пола.

– Не могу поверить своим ушам! – восторженно либо ошеломлённо восклицать Майе сейчас не составляло никакого труда.

– К сожалению, всё логично. В этой замечательной стране женщины из местных наглухо заперты в четырёх стенах. Наряды, продукты, украшения, сладости, зубная паста и, простите за цинизм, прокладки – всё закупается через служанок. Выходить наружу, на свет божий, эти вынужденные отшельницы имеют право лишь в сопровождении мужских особей из числа родственников, выезжать – с ними же, скромно потупившись на заднем сиденье. Им никогда не суждено сесть за руль машины, вместе с подругой прогуляться по парку или сходить в кино. Неудивительно, что бедняжки готовы стать мужчинами, которые, в отличие от них, реально живут в этом их замечательном мире и с нескрываемым удовольствием пользуются всеми его благами.

В дальнем углу Михаил вёл светскую беседу с коллегами Махмуда, Махди и Мустафой. Ледок первоначальной настороженности, традиционный защитный антивирус в этой стране шейхов и полиции нравов, был уже растоплен, и гости перешли в стадию облегчающих душу откровений. Особенно разгорячился Махди:

– Постоянное шизофреническое повторение: «Королевская семья, хранительница двух мусульманских святынь!» – уже навязло у всех в ушах. За душой у них – только деньги. В священном городе Мекка всё местное население – сплошные дельцы, поскольку вся их жизнь связана исключительно с обслуживанием паломников, то есть с вытрясыванием из них монет.

– Но ведь вы… – Михаил сделал осторожную паузу, – верующие?

– Да, верующие. Но не фанатики, не начётники и не обиралы. Здесь же всё крутится только вокруг денег, богатства и роскоши. Простой пример: дверь в Каабу, главное святилище ислама, сделана из чистого золота весом под триста килограмм, и они этим безмерно гордятся. А почему вмонтированный в восточный угол Каабы священный камень назван Чёрным? Он был принесен ангелом Джабраилом изгнанному из рая Адаму после его раскаяния и первоначально был ослепительно белого цвета, но со временем почернел – от прикосновений грешников.

– Его отполировали поцелуями негодяев, зацеловали погрязшие в грехах, рассчитывающие одним удачным прикосновением искупить свои мерзкие дела, – подал реплику Мустафа.

– Этот метеорит, закованный в серебряную оправу, чтобы не рассыпаться от ветхости, по признанию их собственных богословов, вообще напоминает вульву доисламской богини Илат, дочери Аллаха, – продолжил обличение Махди. – Фанатичные блюстители нравов предпочитают лицемерно не вспоминать, что семикратный обход паломниками Каабы против часовой стрелки является лишь памятью о древней практике, когда семь жриц Илат семь раз обнажёнными обходили Камень, и богиня лично раздевала их перед этим таинством.

Все засмеялись, коротко глянув в лукавом смущении, далеко ли хозяйка, чтобы убедиться, что приличия не нарушены.

– Вы на самом деле – мусульмане? – решился переспросить Михаил.

Развеселившиеся гости вновь ответили смехом.

– Я вообще стараюсь поменьше соприкасаться с негативом в нашей жизни, его и так хватает, – призналась Майя Махмуду. – Я не смотрю боевиков по телевизору, избегаю вида крови, не читаю триллеров. Можете себе представить, как я ужаснулась, когда это случилось с Марией.

– Ваша врачиха просто хотела цинично поиграть у вас на нервах. Ей было обидно за свой позор в случае с Вами, вот она и решила на сей раз действовать от противного, диагностируя то, чего и в помине не могло быть.

– А ведь Михаил после той, первой ошибки ей и словечка не сказал.

– У людей определённого сорта замечательное чувство благодарности порой выражается весьма причудливым, зачастую извращённым образом.

– Парадоксальным, – смягчила Майя.

– Кощунственным, – предложил компромисс Махмуд, и оба засмеялись.

Чуть позже Михаил плеснул Махмуду ещё виски.

– Смотри только, чтобы полиция нравов не унюхала, взбеленятся ведь.

– Кстати, о полиции нравов. Есть одна циничная просьба.

– После всего, что ты сделал для нас, я в твоём полном распоряжении.

– Погоди клясться. Для начала отойдём.

Поздно вечером, уже разложив по пакетам дозволенные остатки праздничной трапезы, чтобы раздать попрошайкам на улице, Майя решила поинтересоваться:

– Ты подозрительно задумчив. Случилось что-нибудь?

– Махмуд и его друзья просят помочь вывезти из страны их накопления. Власти контролируют их счета и не позволят сделать крупный перевод за границу. Они ведь, поскольку нормальные люди, числятся в злостных оппозиционерах. Речь идёт о сотнях тысяч долларов, квалифицированные хирурги везде высоко ценятся, только не у нас. Пронести через таможню такую сумму может только дипработник, без досмотра.

– И ты колеблешься? Ведь мы ему обязаны…

– Я всё помню, – оборвал её Михаил.

Он всегда был правильным. Только вот иногда у истины бывает два лица, а порой даже несколько лиц, искажённых для другого ракурса.

– 1 – 4 –

В качестве последнего жеста раздумья он перед тем, как выехать, тщательно ополоснул лицо. Хотя, по большому счёту, всё было предопределено уже на этапе произнесения просьбы. Совсем как перед молением, усмехнулся он, споласкивая и руки. Дело затягивал паучок, скатившийся в раковину. Михаил подождал, пока тот выберется наружу, чтобы ненароком не смыть его в преисподнюю.

Затем он стоял в ночи, осознавая, что мог бы наслаждаться тёмной прохладой и яркими звёздами на извечно безоблачном небе, чёрном в своей бездонной глубине.

Они договорились, что пакет он заберёт на углу у «Макдональдса», где даже ночью ошивались любители перекусить. Шейхи обожают нездоровое питание, им не зазорно толстеть в дишдаш, скрадывающем фигуру, полноту, уродство, душу. Машину оба должны были оставить за квартал, газета «Киндом ньюз» на «торпеде» означает, что всё идёт по плану. Запасной вариант – профессор Махди в ближайшем кафетерии с пакетиком кукурузных чипсов в левой руке, резервный – доцент Мустафа с бутылкой пепси в кальянной напротив. Михаил невольно усмехнулся разыгравшимся шпионским страстям.

Через пару часов он уже утомился от предложений шаурмы и вида праздных гуляк с масляными губами, руками и глазами. В ковровой лавке его подробно просветили насчёт преимуществ иранской продукции. Всё зависит от количества узелков, должно быть не менее двухсот на квадратный сантиметр. На каждый узелок тратится две секунды. Лучшие цвета – красителями  из оболочки грецких орехов, листьев винограда, стеблей спаржи, кожуры гранатов и прокисшего молока. Никаких изображений живых творений Аллаха. Готовый ковёр бросают на три месяца на мостовую базарной площади, чтобы ворс стал пушистым. У нумизмата он вдоволь наслушался о неоспоримых достоинствах подборки монет времён Омейядов. Мистер, каких-то двести риал за полный комплект серебряных дирхем. Или сто риал за динары Аббасидов, вырезавших всех Омейядов, кроме внука халифа Хишама.

Никто не приехал. Никого не было. Никто не появился. Утратив всякую осторожность, он направился к дому Махмуда. На въезде в квартал его остановили офицеры шариатской гвардии. С чувством дожёвывая шаурму, один из них властным движением стека сделал отмашку:

– Мистер, в рамках плана мероприятий по нейтрализации кяфиров, утвержденного королевской семьей, хранительницей двух мусульманских святынь, проводится спецоперация по обезвреживанию неверных. Дальнейшее движение запрещено. А Вы сами, кстати, как часто обращаетесь к Корану?

Другой в это время настырно заглядывал на заднее сиденье, с разочарованием ничего там не обнаруживая.

Я к нему вообще не обращаюсь, чуть было не сморозил за сутки до отъезда, но вовремя сдержался. Вместо этого брякнул другое: «А вы разве не отдыхаете по ночам, перед рассветом?» – «Да по-разному случается, мистер».

Он поразился, осознав, что испытывает отчаяние. Ему казалось, что прожигает насквозь. Он уже давно не испытывал такой боли, он уже и не помнил, как она режет, расцарапывает и раздирает наотмашь.

– Я их подставил, согласившись. Они начали действовать и попались.

– Не терзайся, ты ни в чём не виноват, – пыталась утешить его Майя. – Ты не мог поступить по-другому. Ты всё сделал правильно, как и всегда.

– Где доказательства?  – воскликнул он, отчётливо чувствуя себя заблудившимся и навсегда потерянным верблюжонком.

– И доказательств никаких не требуется, – негромко отвечала его преданная единственная жена, ласково убаюкивая его боль: – Всё просто: не следует думать о дурном, когда ничего нельзя поделать, когда всё идёт своим чередом, так, как тому и следует быть. Остаётся только радоваться весне, и солнышку, и нашему возвращению, и дочке, и встречам, и друзьям, и тому, что у нас ещё осталось. Нам предстоит жить дальше в этот весенний месяц айяр, шептала она с невыразимой любовью, как могут только женщины, последний весенний месяц, который следует после месяца нисана.

– 2 – 1 –

В белом плаще с шерстяным капюшоном поверх холщовой рубахи дишдаш, подпоясанной широким вышитым поясом, Мухаммед был удивительно хорош собой. Хадиджа, его преданная единственная жена, не могла налюбоваться на него. На спине бурнус из верблюжьей шерсти был заткан золотыми нитями в узор в виде верблюжьих сёдел, его кромку украшала золотая же тесьма с кистями. Сегодня он собирался принести жертву Илат, богине неба и дождя. Все арабы измаилитского племени курейшитов поклонялись дочерям Аллаха: Илат, Аль-Уззе и Манат, – статуи которых находились среди трёх сотен языческих идолов при священной Каабе. Через них, посредниц Всевышнего, можно было испросить себе безопасной караванной тропы с колодцами, или резвого жеребёнка от любимой кобылицы, или долгожданного сына от молодой жены. Особо почиталась та, именем которой скреплялись договоры: «Клянусь солью, огнём и той, которая превыше всех – Илат».

Более всего на свете Мухаммед любил женщин и ароматы, поэтому сейчас, собираясь в путь, он с удовольствием вдыхал тонкий запах от курения алтарного фимиама – майская роза, гранат, ладан и мирра с корицей,– и предвкушал предстоявший обряд во имя Илат. Племена Набатеи и Пальмиры, Мухаммед хорошо знал это, выезжая по торговым делам, поклонялись ей как богине войны и выбивали на камне её изображения как воительницы в шлеме и с копьём в правой руке. Но у курейшитов она была владыкой туч и молний, косых ливней и тёмных смерчей на опрокинутых пустынных просторах. Они свято чтили её и жестоко преследовали тех, кто смел усомниться в её могуществе: прорицателей, выживших из ума и бормочущих рифмы, одержимых, бьющихся в припадках, поэтов, путавшихся в стихотворных размерах, и колдунов, дующих на узлы и завязывающих их. Этим безумным должно было сгинуть. Некоторых забрасывали камнями. Чтобы дать знак сородичам, достаточно было растолочь истлевшие кости в пыль и подуть на неё так, чтобы она полетела на утратившего разум. Город Таиф на север от Мекки был священной территорией Илат. На въезде – запретный сад с виноградниками и финиковыми пальмами, в городской крепости – храм с идолом, белый гранитный камень с украшениями, рядом с которым постоянно витал источавшийся от фимиама жертвенный розовый дух.

«О боги, боги, даруйте мне удачу!» – прошептал Мухаммед в смятении, запнувшись уже на пороге. Он сам не понимал, что с ним происходит, лишь чувствовал, как жгучее волнение неудержимо подступает к груди, словно предчувствие ошеломляющей, способной всё опрокинуть разгадки. Простившись с верной Хадиджей и дочерьми, Мухаммед вывел коня, который с утра проявлял норовистость, капризно изгибая подальше от ласки точёную голову с белой меткой на лбу. Хозяин залюбовался его стройной фигурой. Когда Аллах предложил Адаму, созданному из праха, выбор из всех творений, тот указал на лошадь, созданную из ветра. И сказал тогда Аллах: «Ты выбрал честь твою и твоих детей на веки вечные». А в племени курейшитов говорили: «Муж без смущения делает работу своей рукой в трёх случаях: для своего отца, для своего гостя и для своей лошади. Добрый скакун должен удерживать хвостом скинутый ветром плащ седока, его голова защищает грудь от ударов противника, тогда как хвост – от ударов труса». Проявляя нрав, конь вырывал из рук Мухаммеда узду, в раздражении мотая головой.

Более всего на свете Мухаммед любил женщин и ароматы, но в последнее время полное наслаждение стал находить лишь в молитве в ущельях горы Хира, что в двух милях к северу от караванного пути из Мекки. Только молитвой он мог убаюкать свою душу, которая, словно исцарапанная, металась в смятении. Вот и теперь, уже выехав за дюны, перемежавшиеся плоскими придавленными скалами под безмерным небом, он внезапно вместо того, чтобы направиться к жертвенному алтарю Каабы, сделал совершенно невообразимую, немыслимую вещь: он повернул туда, где уединялся последние месяцы, стремясь понять, ради чего всё это.

Пещера на горе Хира приняла его в свою тень и глухую звенящую тишину. Мухаммед спешился, сгрузил дары для алтаря на хмурые пещерные камни и в душевном томлении принялся бродить по склонам ущелий, не находя ответа на свои вопросы. Он был растерян и ощущал себя верблюжонком, оторванным от матери. Джинны созданы из палящего пламени, а человек – всего лишь из сухой звонкой глины, так откуда же у него в душе это опаляющее смятение? В нём крепло сознание, что боги его народа, исправно пожиравшие жертвоприношения, суть бездушные и бессильные идолы. Истинный Бог один над всеми и для всех. Это тот Бог, которого некогда в Мекке исповедовал праотец Авраам. Но курейшиты забыли веру Авраамову, которая связывала человека с Богом и соединяла людей между собой. И погрязли в заблуждении, перестали различать добро и зло, утратили память про будущий суд. Как помочь им обрести истинную веру?

Он долго стоял в ночи, осознавая, что мог бы наслаждаться тёмной прохладой и яркими звёздами на извечно безоблачном небе, чёрном в своей бездонной глубине. Затем, утомлённый, уснул, завернувшись в праздничный белый плащ, затканный золотыми нитями. И даже во сне ощущал хмарь, изнутри пачкавшую душу.

И явился некто, положил ему руку на плечо и повелел ему невозможное. Казалось, пролетело мгновенье, но изменилось всё. Мухаммед проснулся, как от толчка на коне, и почувствовал, что в сердце его словно начертана надпись. Он вышел на склон горы, на которой ночевал, и услышал голос с неба с прежним повелением: «Ты – посланник Божий! Так проповедуй же и пророчествуй!»

В ушах стоял звон, тело его изнемогало от дрожи. Мухаммед выпростал из бурнуса руку, чтобы смахнуть с бровей капли тёмного холодившего пота. Это был ангел или демон? Божий агнец или шайтан?

Он считался человеком безукоризненной репутации, отличался честностью и исполнительностью, умом и сообразительностью. Во всей Мекке не было более надёжного и добросовестного приказчика. Чистота нрава. Безгрешность. Правдивость. Спокойствие, выдержка и доброжелательность. Его семья любила его. У него было много друзей, которые ему доверяли. Своих врагов он всегда прощал. Ему не в чем было упрекнуть себя. Богатство стареющей жены избавляло его от материальных забот, и он мог жить спокойно и счастливо. В его жизни всё сложилось, она была вполне благополучна.

Только вот в ней нечего было вспомнить, кроме бесконечных караванных переходов и удачных сделок, торговли с покупателями и честного дележа честной прибыли между партнёрами. В ней не было ничего примечательного, была одна голая правильность, на грани плоской праведности.

Ему минуло сорок растаявших под солнечным жаром лет, и он никогда не понимал пророков. Так же, как и другие, они страдали, болели и умирали. Он как-то видел одного, который привязывал к животу камень, чтобы не чувствовать голода. Так ради чего же всё это?

И ещё он никак не мог понять недоверчивым умом приказчика: ангел или демон? Херувим светозарный или мерзкий бес? Серафим или сатана?

– 2 – 2 –

Дни и ночи не покидали Мухаммеда мучительная неуверенность и тревога. Месяц нисан сменился месяцем айяр, а видения продолжались. Некто начал приходить по ночам прямо в комнату Мухаммеда и Хадиджи. Гостя от хозяев отделял лишь полог, расшитый бисером и блестящими монетками из далеких торговых походов. Мухаммед просыпался и со смешанным чувством страха и надежды смотрел на отчётливо видимую фигуру, в звенящей тишине стоявшую в проёме дверей. Сердце Мухаммеда бешено колотилось, холодный пот выступал на его лице. Молча, не проронив ни звука, некто покидал комнату, унося с собой загадку наглухо запечатанной.

В одну из ночей месяца хазиран, когда днём предметы в Мекке вообще не отбрасывают тени, а цикады, напившись запаха умирающего от жары базилика, звенят с особой неистовостью, отчаявшийся Мухаммед тотчас разбудил Хадиджу, неловким движением смахнув с края ложа её монисто из блестящих монет.

– Он пришёл, — сказал Мухаммед, чувствуя, как жгучее волнение подступает к груди, словно предчувствие поразительной разгадки. Но сколько Хадиджа ни всматривалась в темноту, она никого не видела. Для неё комната оставалась пуста.

– Он здесь! — повторил с полубезумной настойчивостью Мухаммед, обморочно глядя в темноту. Он отчётливо различал стоявшего в комнате, кем бы тот ни был, спасителем или дьяволом. — Видишь ли ты его?

Хадиджа бинт Хувайлид, из знатного курейшитского рода Абд-аль-Узза, оставалась словно слепа. Но её сердце было способно прозреть истину. Преданность рождает верность, и только давно уже забытое предательство – ответную измену, выпестованную в изгнившем от жажды мести сердце, только с ними такого не случится никогда. Все годы, что они прожили вместе, она любила этого человека. Ей нравилось наблюдать по ночам, как он кротко улыбается во сне, это он думает о ней. Теперь она уже совсем отяжелела, и была слишком стара для него, и рождала ему живыми только дочерей, но он ни разу не упрекнул её за это и никогда не изменял ей, она знала, ни в многомесячных торговых походах, ни в далёких краях, где правили совсем другие боги и царили иные нравы. И когда на караванных тропах ему грозила опасность, он вспоминал только её имя. И ещё имя их общей любимицы, дочери Умм-Кальтум.

Незаметно для Мухаммеда, который продолжал сидеть, не спуская глаз с ночного гостя, Хадиджа поднялась с ложа, осторожно отбросила тонко зазвеневший полог и раскрылась.

– Видишь ли теперь ты его? — тихо спросила она.

– Теперь – нет, — выдохнул Мухаммед, ибо таинственная фигура мгновенно и бесшумно исчезла.

– Возрадуйся же и успокойся! — глухо, но твёрдо произнесла мудрая стареющая Хадиджа. — Это ангел, а не дьявол, я уверяю тебя! И готова поклясться тебе в этом!

Только не именем той, которая теперь перестала быть превыше всех.

Лишь для целомудренного ангела невозможно было оставаться в комнате после её бесстыдного поступка. Дьявол бы и не подумал удалиться при виде её наготы.

Мухаммед слишком долго был добросовестным приказчиком, чтобы усомниться в указании Хадиджи, и безоговорочно поверил ей. Значит, это дитя света, светозарный вестник из потустороннего мира является ему в видениях, и слова, которые он произносит, есть слова самого Бога, обращённые лично к нему.

– Мухаммед! Ты — пророк Бога! Так действуй же!

Его изожгла воссиявшая истина, и озарило чудесное сияние. Откровение разрушило его оковы. Бесконечные караванные переходы и рискованные сделки, изнурительная торговля с жадными покупателями и ночной делёж навара между плутоватыми партнёрами, препирательства с алчными посредниками, надоевшие хлопоты постоянно озабоченного жалкого приказчика, голая правильность и плоская праведность – всё вдребезги!

Его глаза открылись для света, и не должно, чтобы теперь другие судом Божиим оставались в ослеплении. Ему поручена миссия от Бога, и он, привыкший добросовестно исполнять поручения свыше, отныне призван проповедовать своему народу единство и праведность Божию, обличать их заблуждения и направлять их на путь истины.

Он начало и конец, Он явный и сокрытый, знание Его обнимает всё существующее. Он держит в руках Своих ключи сокровенного. Всё написано в книге очевидности, всё взвешено перед Ним.

Это было, он знал, лишь начало. Впереди предстоял долгий, трудный и безмерно мучительный путь. Выбора между заблуждением и истиной, добром и злом. Смыслом и полной бессмыслицей.

– 2 – 3 –

На этом пути было разрушение идолов в Каабе, и победоносный поход в Таиф, и отречение Аллаха от своих дочерей, и позорные стихи перед соплеменниками, и голодные ночи в пустыне, холодом ломавшей кости.

Но вначале было откровение: пока роль посредниц лежит на дочерях Аллаха, его не признают Пророком. Он должен занять их место.

Бунт безумца против божественной Илат и её сестер подавлялся курейшитами с изощрённостью, гневом и высокомерием, низостью, коварством и вероломством истинных бедуинов. Как опорочить того, кто посягнул на священные устои? Разнести весть о том, что он выживший из ума прорицатель? Но он не бормочет подобно им и не говорит рифмами. Скажем же, что он одержимый. Но у него не бывает припадков, и его не охватывают наваждения. Тогда объявим его поэтом. Но мы знаем все стихотворные размеры, включая макбуд и мабсут, однако его слова – это не стихи. А как насчёт обвинения в колдовстве? Предположим, он явился со своими колдовскими речами, чтобы разлучить отца с сыном, брата – с братом и мужа – с женой. Колдуны всегда вызывают у женщин покорный ужас, а у достойных мужей – ослепляющую ярость. Но он не дует на узлы и не завязывает их.

Непреложно одно: когда посягают на устои, должно защитить традиции отцов, а безумные должны сгинуть. И что это за посланник, который ходит по рынкам, шаркая плетёными сандалиями из Пальмиры,  ест сытную пищу, утираясь широким рукавом вышитой дишдаш, и в раздражении смаргивает, когда ему в глаза заметает серый песок из пустыни?

Особое рвение проявляли семеро из числа ближайших соседей, он знал всех их по именам. Абу Суфьян, и Абу Ляхаб, и Укба, и Сакафи, и Хазали, и Харис, и Хаким. Они бурно радовались, когда на спину склонившемуся в земном поклоне во время молитвы удавалось бросить внутренности овцы. Жёны не отставали от мужей: они собирали колючки и ночами подбрасывали их к дверям пророка. Жена Абу Ляхаба, Умм Джамиль, из клана жриц Илат, прознала о любимом блюде Мухаммеда, тьяне, в керамическом блюде запекаются томаты, кабачки и сладкий перец, не забыть лук и цукини, а затем добавить кусочки готовой ягнятины, и подбрасывала в котёл то, что оставалось от ритуальных верблюдов после жертвоприношения Илат.

А однажды, это был конец месяца таммуз, когда базилик окончательно умирает перед новым рождением, а луна превращается в упавший от истощения серпик, один из семерых, Абу Суфьян, растолок истлевшие кости в пыль и подул на неё так, чтобы она полетела на посланника.

Всё перепуталось в те времена, было самое начало месяца то ли раджаб, то ли айлюль, когда Мухаммед ушёл в пустыню. Он молился истово и одновременно кротко, не позволяя возобладать ярости и жажде мщения. Его единоверец Хамза, укрывшись в полосатый плащ, каждый день прогонял по дюнам стада овец, чтобы затоптать следы избранника в плоские, придавленные небом горы и скрыть от врагов его убежище. А он возносил молитвы, привязывая к животу камень от голода, и пустыня холодом ломала его кости.

Смерть Хадиджи явилась новым испытанием на его пути. Проверкой, что же сильнее: всем хорошо ведомое отчаяние или же его новая вера. Ты делилась со мной всем, что имела, когда люди отказывали мне, ты уверовала в меня, когда люди во мне усомнились, и доверилась мне, когда люди объявили меня лжецом, и Аллах наделил меня от тебя детьми, а от других мне детей не дал. Так ради чего же всё это?

Когда в его душе, исхлёстанной колючим песком смятения, обозначился надлом, вновь явился ангел: «Хадиджа принесла тебе подливу тьяна к хлебу. Приветствуй же её от имени Всевышнего и порадуй благой вестью о том, что в раю её ждёт дом из полого жемчуга, где не будет шума и где она не будет знать усталости». И было ему видение Хадиджи, но не было у него хлеба, который следовало обмакнуть в подливу его любимого тьяна.

И он понял, как ему должно быть. Джинны остолбенели и бросились врассыпную, когда он вышел из пустыни к курейшитам, читая стихи, в которых прославлял дочерей Аллаха: Илат, Аль-Уззу и Манат. Вот истинные посредницы, вот наши богини. Он восхвалял тучи и дождь, насылаемые Илат, молнии и косые ливни, и тёмные смерчи на опрокинутых пустынных просторах. Ему не надо было прятать глаз от Хадиджи, и он без устали славил город Таиф на север от Мекки, и священный сад с виноградниками и финиковыми пальмами, и храм в городской крепости, и идола в нём, белый гранитный камень с украшениями, и извечный жертвенный фимиам.

Его пощадили. Ни у кого не поднимется рука на славящего Илат.

Мухаммед накапливал силы весь месяц шаабан, и весь месяц рамадан, и часть месяца шавваль. Число его сподвижников росло и множилось, и вера их крепла. Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк Его. Он един, Он вечен, Он не родил и не был рождён, и нет Ему равного. Утром самого начала месяца то ли тишрин, то ли шуббат, всё перепуталось в те дни, он подал знак верному Хамзе, и отряд его сторонников пришёл в полную готовность.

В ущелье горы Хира он объявил прежние стихи о трёх богинях проделками сатаны. Это сатанинские стихи, да будут они прокляты, навеянные наваждением. Аллах свидетельствует в этом и посылает новое откровение, в котором Он отрекается от своих дочерей и велит разрушить все знаки идолопоклонства, все до единого. Да сгинет многобожие!

Зелёные полотнища ислама восторженно трепетали на пиках его соратников, радостно верующих своему пророку и тому, что смерть на поле боя открывает прямую дорогу в рай.

Но перед тем, как покончить с языческими статуями при Каабе, три сотни их там ожидало своей участи, Мухаммед направился в Таиф, святилище богини Илат. У него были особые счёты с этим городом. Позор положено смывать. Как сладостно это делать, знают только победители. Отныне он главный и единственный посредник между людьми и Аллахом. Все прежние заблуждения – вдребезги.

Он как следует подготовился к этому походу. Он продумал самые мелочи. Он разбил своё воинство на отряды и поручил верному Хамзе назначить достойных полководцев. Осмотрел кожаные щиты и пики, стенобитные машины и катапульты. Свой выбор он остановил на кобыле. В отличие от жеребцов, кобылы во время ночных набегов не выдают себя ржанием, и в долгих переходах не ведают голода и жажды, и не боятся жары.

Начало поражению неверных будет положено ещё на подступах к городу, где те выставят заградительный отряд для защиты священного сада.

Мухаммед не принимал участия в сражении, он молился. Боже, дай мне завершить это до наступления ночи, которая покровительствует тёмным силам Илат.

Короткая и яростная схватка – и сотни отборных воинов, простодушно верящих, что смерть на поле боя открывает дорогу в рай, сметут курейшитов. Всё потонет в пыли, рёв верблюдов заглушит голоса, неверных охватит паника, и они побегут, бросая на произвол судьбы своих полководцев. В считанные минуты ряды неверных смешаются, потеряют своих шейхов и знаменосцев с чёрными полотнищами на концах длинных пик. Каждый в панически бегущей толпе кяфиров будет помышлять только о собственном спасении. Сотни обезумевших от страха измаилитов понесутся вниз по долине к городу, сминая по пути спешащее им на помощь уже бесполезное подкрепление. Это станет преддверием победы.

Воины ислама, подгоняемые Хамзой в полосатом окровавленном плаще, подгонят стенобитные машины и катапульты к Таифу, где неверные под водительством Абу Ляхаба и Абу Суфьяна укроются в крепости. Прикрываясь кожаными щитами, мусульмане пойдут на штурм. Тучи стрел и камней со стен, расплавленный свинец, крики ярости и боли, рождение и смерть надежды, хриплый алчный натиск, извечное исступление осаждённых.

Мухаммед не принимал участия в сражении, он молился. Боже, дай мне завершить это до наступления мглы, опрокинь тёмные силы Илат.

Он возвестит, что все рабы Таифа, принявшие ислам, получат свободу, и те побегут из крепости, но упорство неверных не ослабнет. Он посулит личную неприкосновенность и богатые дары шейхам, которые перейдут на его сторону,  но Абу Ляхаб и Абу Суфьян заключат под стражу всех колеблющихся, и смуту не удастся посеять. Мухаммед воззовёт к мекканкам, отданным замуж за неверных, но те не покинут свои семьи. И тогда Мухаммед, помолившись, прикажет рубить виноградники и финиковые пальмы в священном саду. И противник дрогнет. Только так решаются такие вопросы, только так, всё под корень, напрочь.

Добыча сторонников пророка будет огромна – сотни женщин и детей, тысячи верблюдов и овец, не считая оружия, утвари, золотых и серебряных украшений. Все будут жаждать немедленного дележа, но Мухаммед возжелает другого.

У него особые счёты с жителями Таифа. Он потребует, чтобы неверные своими руками уничтожили капище богини Илат. Послы Таифа, бледнея, будут доказывать Мухаммеду, что пять ежедневных молитв – дело немыслимое и непереносимое, а на богиню Илат ни у кого не поднимется рука, но пророк останется неумолим. Для разрушения храма он пошлет Абу Ляхаба, но тот откажется, и тогда верный Хамза в благородном гневе изрубит того за неповиновение на дымящиеся куски. И Абу Суфьян под горестный вой женщин кузнечным молотом расколет на куски белый камень, символ богини, и принесёт Мухаммеду драгоценности, пожертвованные ей. Унижение поверженного соперника не может быть чрезмерным, и позор всегда должно смывать. Нет, откажется Мухаммед. И все драгоценности, пожертвованные богине неба и дождя, владычице туч и молний, косых ливней и тёмных смерчей на опрокинутых пустынных просторах, будут раздроблены в пыль.

К наступлению темноты всё будет завершено. И Мухаммед, вкушая любимый тьян с дымящимися кусками ягнятины, будет наслаждаться тёмной прохладой и яркими звёздами на извечно безоблачном небе, чёрном в своей бездонной глубине.

Когда трапеза будет близиться к завершению, верный Хамза, шурша полосатым плащом и сыто потягиваясь, подведёт к нему поэта в суфийском рубище хирка, худоба которого будет смешна до оскорбительности.

– Ешь, странник, и славь имя Аллаха. Как звать тебя?

– Поэт я, раб Божий. Радуюсь неудачам. Благодарю судьбу за падения. Благословляю трудности. Осмысливаю поражения. Важно различение дозволенного от запретного и предание себя воле Божьей. Ведь итогом пути к Богу является не только Его лицезрение, но и растворение в Нём.

– И рифмы умеешь слагать?

– Такие, которые могут и разить, и защищать.

– Разить мы и сами умеем. А ты будешь защищать нашего пророка. Хочешь – виршами, хочешь – щитом. Но чтобы защитил, иначе – не обессудь.

И Хамза сунет ему в руки кожаный щит.

Всё это ещё предстоит. Он станет победителем неверных и властителем душ. Владыкой правоверных и повелителем дум. Всё это будет на его пути, в который он трогался в последний день месяца мухаррам, в те времена, когда всё перепуталось и перемешалось: заблуждение и истина, добро и зло. Смысл и полная бессмыслица.

Закрываясь от пыли рукой и недовольно морща лицо, Мухаммед на белой кобылице выехал в Таиф, святилище богини Илат, чтобы покончить с идолопоклонством. Да будут прокляты тёмные силы язычества. У него были особые счёты с многобожием. Впереди двигалась лава его соратников, братьев по вере. Всё тонуло в пыли, рёв верблюдов заглушал голоса и трусоватые мысли о тучах стрел и камней со стен, расплавленном свинце, криках ярости и боли. Мечталось о добыче: сотнях женщин и детей, тысячах верблюдов и овец,  оружии, утвари, золотых и серебряных украшениях. В ближайшем окружении пророка двигались верный Хамза в неизменном полосатом плаще и поэт, который волок кожаный щит. Замыкал колонну его личный конвой.

Было около десяти часов утра.

– 3 – 1 –

Да, было около восьми часов утра. Михаил собирался на коллегию. Семья, твёрдо вознамерившись помешать ему, делала для этого всё возможное. Жена настойчиво вела его к сияющим вершинам альтруизма, от которого он просто сатанел. Так ты поговорил о Любе? Дочь радостно нахлобучивала на него удивительные в своей бессмыслице проблемы подростковых взаимоотношений. Я не хочу, чтобы эта Наташка отбивала у меня Славика! Добавляя сумбура, по радио представители литературно-богемных и академических кругов попеременно несли ахинею на музыкальную тему. Возбуждённый поэт экзальтированно живописал злоключения гения: «Судьба была жестока к Гектору. Близкие препятствовали  тому, чтобы он следовал своему музыкальному призванию. Мать прокляла сына. Отец призывал его оставить погоню за химерой и вернуться на прямую стезю к почтенной карьере. Его семейная жизнь также не удалась. Жена, которую он боготворил, ирландка с шапкой золотых волос, северянка с глазами цвета неба, умерла, разбитая параличом. Единственный сын погиб вдали от родины во время кораблекрушения. Силы композитора подкосили невосполнимые потери…» Михаил отвлёкся, призывая Марию, застрявшую перед зеркалом, к порядку: «Покруче накраситься – это, конечно, верное средство сохранить Славика. Ты чего там зависла? Опоздаешь ведь!» – «Сей момент, пап! Я же тебе не оловянный солдатик!» Когда он вновь вернулся к просветительским усилиям радио, своё бесспорное мнение благодушно излагал какой-то профессор.

«…Поэт, выступавший передо мной, провёл вдумчивый анализ семейных обстоятельств жизни композитора. Для полноты картины необходимо затронуть также и другие аспекты. Официальные власти ни в чём не шли ему навстречу. Консервативные правительственные круги на каждом шагу чинили помехи. Козни соперников по музыкальному цеху, смертельно жалящие памфлеты, непрерывные и безжалостные гонения – воистину ничто не щадило его…» Рассерженный Михаил предпринял новую попытку вразумить дочь, которая  была невыносима и очевидно гордилась этим: «Ты скоро отползёшь оттуда? Точно ведь опоздаешь! А тебе ещё кошку кормить!» – «Сей момент, пап! Ты меня отвлекаешь! И вообще, ещё не вечер!»

Вода из крана текла словно почерневшая. Сегодня на коллегии решался тот самый вопрос. Наклонившись, Михаил заметил в раковине паучка, который пытался выкарабкаться по скользкому фарфору. Задумчиво смывая его в забеременевший сток, Михаил дослушивал, как за стеной приглушённо завершали свою необязательную дискуссию безразличные собеседники.

Небо над Москвой было всё в облаках. Спасшиеся от хмари солнечные лучики разбивались о стёкла лоджии и рассыпались по поверхности новой мебели, тонули в нежных красках свежих обоев. «…Этот год был ознаменован рождением одного из его величайших творений, созданного в память жертв Июльской революции. Произведение стало настоящим шедевром…» Но когда вновь наставал черёд сумрака, становилось совсем по-вечернему.

Он подобрал строгий костюм в размытую полоску, неброский галстук, рубашку цвета небелёного льна, обязательно с длинными рукавами. Короткие рукава — только для активного отдыха, они выдают низкое социальное происхождение. По-библейски суровый тон Майи прервал его размышления:

– Хотела бы уточнить: разве мы не договаривались о том, что ты решишь вопрос о трудоустройстве Любы?

Масштабы человеколюбия Майи порой переходили всякие разумные границы. Она подкармливала дворников у подъезда, втайне оплачивала счета дальних родственников и, бросив трубку, перезванивала по межгороду, чтобы самой заплатить за разговор. Михаил понял, что в данном случае его спасёт лишь чистосердечное признание в опрометчивости своего обещания:

– Я, в свою очередь, хотел бы быть избавленным от лишних проблем, связанных с надоедливыми девицами, дочерьми славных ветеринаров.

– Миша, понимаешь, – произнесла Майя, задумчиво глядя ему в глаза и уже одним этим безумно его раздражая, – следует всегда делать добро…

– Прости, но мне сейчас совершенно не до Любы, этой кокетливой пустышки, вся в мать.

– Ты предвзят. Они с Мадлен не виноваты, что муж семейства проигрался и заложил квартиру. Мы должны помочь людям. Я, кстати, полагаю, что они могли бы пока пожить у нас, места хватает.

Приступы навязчивого бескорыстия у Майи порой принимали весьма причудливые, парадоксальные формы. Она порывалась поднести сумки старушкам на улице, оставляла продавщицам сдачу и настойчиво совала банкноты в ладони ошеломлённых настырных попрошаек.

– Майя, это просто какое-то безумие! Возможно, это и богоугодное дело, но мне совершенно не нужны посторонние лица в моём доме!

– Людям надо помогать. И не раздражайся. Чтобы не совершать зла, нельзя пускать его в свою душу, поэтому не следует даже не думать о нём.

Михаила понял, что приходит в остервенение и перестаёт понимать суть происходящего. Поэтому он был даже рад, когда в их нервный нелепый диалог, как всегда, бестактно встряла дочь:

– Эта жилетка меня толстит! Надо что-то другое, а я опаздываю!

– Следовало вчера лечь пораньше, сегодня встать вовремя и меньше торчать перед зеркалом!

– Пап, я же не оловянный солдатик! Кстати, Марту покормишь?

– А у тебя руки так и не дошли? Может, ещё и кювету за ней вылить?

– Можешь оставить как есть. Но ты же знаешь, что это не прокатит, и она уделает твои любимые тапочки.

К моменту расставания Михаил уже не чаял, как выпроводить семью. Жена сухо попрощалась («Ты ещё обещал взять кредит для Мадлен». – «И когда я только успел всё это наобещать? Вроде не пил последние дни!»), дочь упорхнула вслед («Пап, что ж ты меня не предупредил, что я опаздываю?»). Когда все разошлись, Михаил получил возможность завершить приготовления. Сегодня на коллегии решался вопрос, где была важна любая мелочь.

Он пристроил часы-луковицу, показатель респектабельности, в карман жилетки, протёр парадные ботинки. Крайне важен также шёлковый нагрудный платок. Согласно дресс-коду, ровная горизонтальная полоса создаёт впечатление уравновешенности и покоя, один уголок — придаёт динамики, а форма бутона удачно смягчает имидж и делает его более располагающим.

И тут он увидел Марту, с откровенным наслаждением царапавшую новые обои на кухне. Она вся изогнулась от удовольствия и при этом смотрела ему прямо в глаза. Хозяин примерился и пнул. Кошка метнулась прочь – и получила ещё один пинок. Тварь такая! Животное шмякнулось о радиатор под окном, сдавленно мявкнуло и скакнуло в сторону. Из трубы радиатора раздалось шипение, и на стыке заструилась влага.

Следующий час был посвящён знакомству с бригадой сантехников. Диспетчер аварийных служб уверенно пообещал решение всех проблем. Придут в течение дня, ждите, мужчина. Почувствовав, как от злобы перехватывает горло, Михаил сообщил ровным зловещим голосом:

– Если вы жаждете внеплановой инспекции по распоряжению директора столичного департамента коммунального хозяйства…

Шумно ввалившиеся сантехники принялись бодро крушить встроенную мебель, чтобы добраться до крана. Колян, здеся шканты заподлицо. И бочонок подверни, не то все сопли на фиг пообрывает. Американку надо на три четверти. Несоосные у вас трубы, хозяин, наперекосяк всё идет. Исправлять приходится, сам понимаешь. Звонок подъехавшего водителя, жди, нагоним в дороге, и плевать мне на пробки. Звонок помощнику, подтверди мои замечания по регламенту. Уведомительный звонок председателю коллегии, Сергей Эдуардович, реформа жизненно необходима. Если этот термин пугает, заменим на реструктуризацию, слова придуманы разные. Да, будет означать ликвидацию подведомственных структур и сокращение штатов. Тем самым избавимся от балласта. Американка нужна, хозяин, на три четверти, без неё никак. Толковые кадры перетекут в другие отрасли народного хозяйства, а некоторых, что ж поделать, придётся на улицу, времена такие. Параллельный звонок от отца, ты нам совсем не звонишь, ты забыл нас, ты всегда был злым и нехорошим. Сейчас всё это совсем некстати, а мы для тебя всегда были некстати, ты всегда был нехорошим и недобрым. Предлагаю прекратить эту бредятину, сейчас совершенно не до этого, а ты всегда был недобрым и злым. Хотел бы подтвердить свою принципиальную позицию: некоторые службы совершенно излишни. Зачем нам атташаты по медицине и сельскому хозяйству? Чтобы бедуины учили нас, как надо лечить больных и выращивать пшеницу? Заодно оптимизируем структуру. Мадлен Ашотовну и иже с ней вполне можно уволить без ущерба для общего дела, это очевидный балласт. Докладную я готов представить лично, назвав всех поимённо. Хозяин, тут ещё на час работы, а ребята устали, сам понимаешь. Очередной звонок не застал его врасплох, завизируйте без меня, к принятию резолюции буду на месте. Формулировка – «в целях снижения риска коррупционных проявлений», эта забойная фраза всегда неотразимо действует на любые инстанции.

Врасплох его застала Марта, которая появилась откуда-то из небытия и двигалась странно. Присмотревшись, он понял, что у неё отказали задние ноги. Когда она подползла к нему, он окаменел. Она поцарапалась за его парадные ботинки. Он наклонился, и она вползла ему на руки.

Небо за окном вновь потемнело, затем стремительно прояснилось, и опять заволокло серым, которое сожрало весь свет. Он перестал понимать, что происходит. Он смотрел на неё у себя на руках, чувствуя уходящее тепло. И уже не чувствуя, не ощущая его.

– 3 – 2 –

Он ехал, вернее, его везли в служебной машине. Серое небо подавилось светом и набухло. По радио передавали, кажется, сигналы точного времени или что-то вроде этого. Затем, похоже, продолжили музыкальную передачу. За мокрым окном просматривалась проплывавшая мимо стройка. Бетонные надолбы опалубки недостроенного этажа возвышались, точнее, смотрелись как хмурые идолы, изготовившиеся к тому, что они сейчас будут разбиты. Безликой толпой, единой в своём сплоченном порыве, фигур не различить, как ни всматривайся, изготовившейся разбить эти ненавистные идолы.

– Какую профессию ты себе избрал? – спросил его однажды отец.

– Моё призвание – музыка.

– Очевидно, ты питаешь вкус к нищете. Есть люди,  мечтающие  о  том,  чтобы  умереть где-нибудь на больничной койке.

В произведении не было единой сквозной темы, идущей лейтмотивом через всю музыкальную ткань. Отдельные мелодии рождались и умирали, появлялись и вскоре исчезали, чтобы смениться другими. Музыка была устремлена ввысь, к свету, к сонму ангелов, к вечному блаженству, к Богу. Порой казалось, что она подходит к кульминации, но инструменты вдруг стихали, и оставалось лишь тревожное прерывистое пение скрипок.

…Царь потрясающего величия,

Благосклонно спасающий ищущих спасения,

Спаси меня, источник милосердия.

Мосты сожжены, дьявол отринут.

На троне Судия – идея

Каждого, кто свою душу вынет,

Внутренне холодея…

С печалью и горечью повествуется о потерях, о неуспевшемся, о разочарованиях, о скоротечности и бессмысленности человеческого существования. Автор строго следует канону, единственный лишь раз нарушив общепринятый текст. После строки: «Призови меня!» – выдерживается пауза. Далее в каноническом изложении должно быть: «Пророчествуй и проповедуй!» Но композитор перед ключевой фразой создаёт эффект нерешительности и вводит вздох, противоречащий традиции: «Прости и помилуй…»

Это был «Реквием» Берлиоза.

– 4 – 1 –

Утихли истерические женские крики в обозе, смолкли стоны умирающих, приглушились ругательства и призывы раненых, которым посчастливилось уцелеть в этой битве. Мухаммед сидел на рубахе дишдаш, которую раскинули, чтобы он мог молиться, и вминал её коленями в песок. Вдавливал своей тяжестью, как впечатывал в души колеблющихся формулировки праведности безмерным именем Всевышнего. «В этом мире нет воли и нет могущества, кроме как у Аллаха». Пророк был ранен в лицо камнем из пращи, кроме того, его рубанули мечом по колену. Когда он опрокинулся в ров, его подняли, покрытого кровью и грязью, и перенесли на  безопасный склон скалы, запорошенный вездесущим песком. Двойной панцирь уберёг Мухаммеда от раны, так что меч не коснулся его тела. Кровь же на нём, которая ужаснула его сподвижников, истекала от вышибленного камнем переднего зуба. Всевышний, закрывая одну дверь, открывает другую, подумалось ему. Опёршись коленями на дишдаш, которую ещё до начала битвы сорвали с курейшитского лазутчика, пророк так и оставался на ней.

Несколько раз Мухаммед пытался подняться, но ноги его не слушались. Вокруг возбуждённо шумели единоверцы, остывая после битвы. Подошедший Хамза восторженно воскликнул: «Воистину, Аллах даровал нам победу!» – «Аллах всемогущ. Молитва в Него укрепила ваши души. Погибших шахидов следует похоронить ещё до заката солнца. Они – обитатели рая». Верный Хамза, придерживая полы полосатого плаща, поджёг кусок циновки из палатки обоза, потом потушил и приложил к ране пророка, чтобы остановить кровь. Внимание обоих привлек вдруг поэт, который зашевелился поодаль. Он лежал, укрывшись с головой щитом, и до этого мгновенья не подавал признаков жизни. Мухаммед сделал было движение к нему, но с ногами вновь приключилось что-то вроде паралича.

Поэт осторожно высунул голову из-за щита. Увидев пророка, всего в крови и саже, он резво вскочил и, путаясь в хирке, бросился прочь. Преданный Хамза встрепенулся и кинулся вдогонку, как понуждаются к погоне за добычей её паническим бегством истые хищники. «Силён гнев Аллаха на тех, кто залил кровью лицо Его пророка!» Он стремительно настиг беднягу у самого ущелья в скале («Но ведь я!..» – «…И на тех, кто не уберёг его!») и, забросив за спину полосатый плащ, принялся полосовать того, кто завершил свой путь. Руки, ещё руки, кисти рук, взметнувшихся в последнем отчаянном жесте жизни, голова.

Взволнованные соратники пророка замерли, когда вдруг длинная пика с чёрным полотнищем сыто чавкнула в горло верного Хамзы, увлечённого своим действом. Опомнившись через мгновенье, они разгорячённо бросились в погоню за коварным курейшитом, укрывшимся в темноте ущелья. Мухаммед же так и оставался на песке. В рай ведёт мост тоньше волоса и острее ножа, он служит для испытания веры; праведники проходят по нему с быстротой молнии, а грешники сваливаются в зияющий колодец ада, подумалось ему. И после этого вновь повторилось, теперь уже почти неразборчиво: «Всевышний, закрывая одну дверь, открывает другую». Он осознавал реальность как сквозь мутные волны и почти  ничего вокруг себя не воспринимал.

Решающая битва за Каабу была яростной и беспощадной, она не оставляла надежд на иной исход.

Накануне Мухаммед молился. Он назвал их всех поимённо, всех, кто наносил ему обиды и оскорбления: «О Аллах, покарай Абу Суфьяна, и Укбу, и Сакафи, и Хазали, и Хариса». Он вспомнил всех семерых, не упомянул  лишь Хакима, потому что забыл его имя. И никому из них не удалось спастись, никому, кроме забытого счастливчика, который бежал на запад от Мекки. Там он породил Хишама, халифа Омейядов. Тот заменил византийские монеты золотым динаром и серебряным дирхемом арабской чеканки, но был свергнут Аббасидами, вырезавшими всех Омейядов, всех, напрочь. А Абу Ляхаба он и упоминать не стал, поскольку тот уже в аду, и там для него – вопли и рёв, одеяние его из смолы, а лицо покрывает огонь, и всякий раз, как сготовится его кожа, она заменяется другой, чтобы он вкусил наказание, и питьё его – кипяток, который рассекает его внутренности. А жена Абу Ляхаба, Умм Джамиль, как колдунья, будет носильщицей дров в аду, определил пророк, и сердце его наполнилось тихой радостью.

В ночь перед битвой Аллах ниспослал дождь. Для многобожников он превратился в ливень, помешавший им стремительно выдвинуться вперёд, а для мусульман стал моросью, которой Всевышний очистил их, смыл с них скверну шайтана, укрепил сердца против неверных. Орошённый песок превратился в корку, и они могли стоять твёрдо, обороняться стойко, поражать безжалостно.

Неужели Илат перестала быть богиней дождя и неба, обречённо вопрошали язычники. Чем мы обидели её, за что она отвернулась от нас? Они не могли ведать, что Илат, как настоящая богиня, была в смятении. Ведь смятённость – верный признак истинно благородных, отмеченных даром свыше.

Вождю курейшитов, Абу Суфьяну, удалось собрать военные силы, достаточные для того, чтобы с надеждой на успех напасть на пророка в его собственном лагере, разбитом перед Меккой. Увязая во влажном песке, отряды неверных лавой хлынули на противника, потрясая длинными пиками с чёрными полотнищами.

Под руководством верного Хамзы мусульмане отразили первую волну, направив основные усилия на священное знамя Каабы, которым они и завладели, перебив одного за другим одиннадцать сменявших друг друга знаменосцев. Когда стяг курейшитов пал, мекканское войско смешалось и подалось назад. Волна отхлынула. Передовой отряд мусульман во главе с преданным Хамзой прорвал ряды отступавшего неприятеля и ворвался в его обоз. Тут старые разбойничьи нравы взяли верх, и правоверные герои, как истые бедуины, набросились на богатую добычу. Их соратники, которые должны были развить успех и завершить разгром противника, увидевши такой оборот дела, не захотели себя обидеть и устремились туда же на грабёж.

Абу Суфьян ударил в оставшийся без прикрытия левый фланг сторонников пророка, а затем и всё курейшитское войско, ободрённое замешательством мусульман, перешло в наступление и оттеснило их к ущелью. Накатила вторая волна. В ход пошли мечи, сабли, пращи. Начался хаос, всё смешалось и потонуло в пыли, рёв верблюдов заглушил голоса воинов. Тучи стрел и камней, крики ярости и боли, рождение и смерть надежды, отчаянное исступление побеждаемых, хриплый алчный натиск будущих победителей, уже чующих запах добычи и предвкушающих её делёж.

Помогла лишь молитва.  Она укрепила души правоверных, закалила их тела, отточила движения. Сердце Мухаммеда наполнялось тихой радостью, когда он видел, как его сподвижники и единоверцы с фанатичной истовостью кромсают неверных. Только так, всех под корень, напрочь. Без колебаний и сомнений, без раздумий и метаний. Без всякого душевного содрогания. Безоговорочно и неукоснительно, решительно и бесповоротно. И это стало преддверием победы. Поток отпрянул в ужасе перед таким помрачающим остервенением и схлынул.

Одну пятую добычи оставили для священной казны, одного верблюда и один меч, по выбору, предоставили Мухаммеду, остальное поделили поровну между сражавшимися.

Затем к торжествующему посланнику привели пленных. Всевышний, закрывая одну дверь, открывает другую, подумалось ему смутно, уже совсем неразличимо, пока он принимал решение. Иной исход был невозможен, ибо силён гнев Аллаха на тех, кто залил кровью лицо Его пророка.

– Должно карать тех, кто мешает нести свет и слово Всевышнего! Объявляю вне закона всех, кто с мечом в руке сражается против веры Аллаха! Они подлежат казни, даже в том случае, если будут обнаружены под покровом священной Каабы!

Для всех нечестивцев, Абу Суфьяна, и Укбы, и Сакафи, и Хазали, и Хариса, для оскорблявших пророка – вопли и рёв, одеяние их из смолы, а лица покрывает огонь. И для певиц-рабынь, высмеивавших пророка, как он ходил по рынкам, шаркая плетёными сандалиями, и как ел сытную пищу, и как в раздражении смаргивал; и для вольноотпущенников, у которых обнаружили письма курейшитов с призывом к походу; и для всех упорствующих в своём безверии – та же справедливая кара.

– Пророк, а вот ещё  безумцы. Их преступление состоит в том, что они сочиняли и распространяли насмешливые стихи против тебя.

– Из какого клана эти рифмоплёты?

– Тейп Абу Афана, из рода Икрамы.

– Должно покарать всех, кто порочит веру Аллаха, и всех, кто ухмыляется, когда на неё клевещут! Семья, породившая хулителей веры, недостойна спасения. Во имя Аллаха, Всемилостивого и Милосердного!

– Зейнаб, из этого рода, утверждает, что согласна принять ислам.

– Надеюсь, она искупит свои грехи. Нет предела милости Аллаха! С  тейпом же Абу Афана поступить, как должно!

– А вот ещё одна безумная.

Колдунью Умм Джамиль застали за тем, что она поминала старое. Собрав на поле брани вдов из Мекки, она побуждала их делать себе ожерелья из ушей и носов, отрезанных у убитых мусульман. Сама же, отыскав труп кровного врага, сорвала полосатый плащ, распорола Хамзе живот и, вырвав печень, съела её. Когда женщину привели к Мухаммеду, она была не то чтобы безучастна, но совершенно безмятежна. Она словно знала своё далёкое будущее.

– Аллах милостив. Говори, безумная. Ты можешь ещё спастись.

Но Аллах запечатывает сердца неверных, чтобы помешать им внять словам пророка и тем самым обречь их на гибель.

– Скажи: ты ведь всё это придумал, не так ли?  Ты ведь самозванец, а твоя вера – это тёмная туча на небосводе. Она требует не соединения с Богом, не бесконечного совершенствования, а только преданности. Она не говорит: «Будьте безупречны, как Отец ваш небесный», – а повелевает только подчиняться. Твоя вера – это неподвижная рамка жизни, а не её суть.

– Замолчи, старуха! Тебе велено было раскаиваться, а не говорить хулу на пророка!

– И ты сам – чёрен. Ты всем принесёшь беду. Ты уступил чувству ненависти и личной мести. Тебя ожидают плохие вести. Если ты пророк, то тебя известят об этом. Если же ты просто правитель, то мы от тебя избавимся.

После того, как с ней поступили, как должно, Мухаммед сделал знак:

– Направим глашатаев с призывом разбивать символы язычества вокруг Мекки. Пусть тот, кто верует в Аллаха и в последний день, не оставит у себя в доме ни одного идола.

Крики одобрения в ответ: «Хвала тебе, последний из пророков!» Он пытался рассмотреть своих соратников и единоверцев, но лиц было не различить, это была единая лава, прекрасная в своей фанатичной преданности. Они ловили руками даже капельки слюны пророка и вступали друг с другом в драку из-за воды, которую он использовал для омовения.

Погребение верного Хамзы состоялось ещё до заката солнца. Для него не нашлось иного савана, кроме полосатого плаща, и когда им прикрывали голову, обнажались ноги, когда же накрывали ноги, оставалась неприкрытой голова. И тогда сверху набросали душистого тростника и произнесли примирительное: «Ты – один из обитателей рая».

День клонился к исходу. Главные дела были исполнены. Мухаммед вышел посмотреть на пустыню, опрокинутую под безмерным бездарным небом, и на плоские бездарные придавленные скалы. Он долго стоял в ночи, наслаждаясь тёмной прохладой и яркими бездарными звёздами в бездонной глубине. Всё это было ничтожно: и небо, и скалы, и звёзды – по сравнению с тем, что сделал он. Он достиг намеченного, свершил немыслимое. Он мог быть убит разбойниками на караванной тропе в Босру или Месопотамию, мог быть зарезан обманутым посредником в Баальбеке или Пальмире, мог быть отравлен перекупщиком в Хиджазе или Хадрамауте, и тогда он бы не увидел этого триумфа. Теперь же это свершилось. Его будут помнить, восхвалять, молиться на него, чтить его память, обожествлять. Он вошел в историю. Он – пророк. А пророков принято помнить, пока не ослабеет память, но тогда пророки становятся уже не важны. Тогда уже всё становится ничтожным.

Он с видимым довольством вздохнул полной грудью. У него появилось предчувствие скорого, победного и достойного завершения темы. Он сделал всё, что хотел, о чём мечтал и ради чего страдал. И теперь он заслужил покой, славу и отдохновение, уважение, восхищение и почитание.

Он с удовольствием подумал о любимом тьяне, который укреплял его дух. Томаты, кабачки, сладкий перец, не забыть лук и цукини, вспомнить про оливковое масло, соль, прованские травы и чеснок, можно приправить бамией, окрой и гамбо. Хадиджа клала ещё тимьян и лавровый лист и добавляла острые колбаски Мергез, запечённые на мангале. Запивать лучше розовым сухим вином.

Кусочки ягнятины подавала новая молодая жена Аиша. Сквозь ткань платья у неё просматривались стройные ноги, и Мухаммед с наслаждением поглядывал на них. А у блюда был странный, необычный вкус.

– Это Зейнаб, вдова Абу Афана, прислала мясо в подарок, – ответила на его вопрос любимая дочь Умм-Кальтум, с которой он вместе пиршествовал.

Когда он после празднества вновь вышел на воздух из походной палатки, перед его глазами возникло виденье, последнее, что ему оставалось из всей череды померещившихся или реальных. Он совсем ещё ребёнок, присматривает за ягнятами. Внезапно появляются два ангела в белом одеянии, один из них держит в руках золотой таз, наполненный ослепительно белым снегом. Они кладут Мухаммеда на спину и, раскрыв грудную клетку, вынимают его сердце. Извлекают каплю чёрного цвета и отбрасывают её прочь, затем вычищают сердце снегом. После того, как ангелы очистили его от скверны греха, перед ним появилась Хадиджа, совсем ещё юная, и прошептала с невыразимой любовью, как могут только женщины: «Самое разумное, что есть в любви – это безумие».

И по контрасту он вдруг почувствовал хмарь, изнутри пачкавшую не только тело, но и всю его душу. Всевышний, открывая одну дверь, закрывает другую, услышал он вполне отчётливо.

В ту ночь Мухаммед, поднявшись один на минбар в мечети, произнёс в задумчивой тишине: «Поистине, я опережу их и буду свидетельствовать о них. И, поистине, клянусь Аллахом, сейчас я будто вижу свой водоём, и, поистине, были дарованы мне ключи от сокровищниц земли, и, поистине, клянусь Аллахом, не того я боюсь, что после моей смерти они впадут в многобожие, а боюсь я для них того, что станут они еретически слепо следовать вере. Мир вам, о лежащие в могилах! Радуйтесь тому, что вы уже умерли и не увидите того, что увидят другие, ибо приблизились смуты, подобные частям тёмной ночи, которые будут следовать одна за другой, и каждая последующая окажется хуже предыдущей!»

Когда он с трудом спустился с минбара, ему сообщили о том, что скончалась его любимая дочь Умм-Кальтум. Казалось, пролетело мгновенье, но изменилось всё. Он не сомневался в своей близкой смерти. Колдуны всегда вызывают покорный ужас.

Когда приступы горячки стали постоянными, Мухаммед безвыходно поселился в доме жены своей Аиши. Вскоре он стал впадать в бред, и говорил уже с трудом, и едва отрывал ноги от земли, бродя по комнате, где ему предстояло провести последние дни. Однажды его обнаружили навзничь на пороге, вопрошавшим в полубезумном исступлении: «Где я буду завтра?»

Когда позвали знахаря из пустынных отшельников, тот велел приготовить напиток из листьев алоэ, настоянный всю лунную ночь в кувшине из тыквы. Пить перед утренней молитвой, глядя на восходящее солнце, при этом избегать смотреть на пляшущих дервишей. Кроме того, следовало вдыхать аромат мелиссы, лаванды и аниса, бергамота и листьев грецкого ореха, а главное – иланг-иланга, который завораживает и возвышает над реальностью. Велено было также перед вечерней молитвой вылить на голову пророка семь бурдюков воды, взятой из различных колодцев, не менее чем в семи милях друг от друга, но и это не помогло.

Когда он начал терять сознание, у него возникло острое желание додумать до конца ту самую мысль, поскольку происходящее стало ускользать от него. Его не покидало чувство, что он что-то упустил. Отпустить на волю всех своих рабов? Но они уже переданы тейпу Аиши в качестве брачного выкупа. Поговорить с поэтом о стихотворных размерах макбуд и мабсут? Но рифмоплёт уже истлел близ ущелья в скале. Справедливо поделить добычу от последнего похода? Но она уже давно разграблена соратниками и единоверцами. Унизить поверженных противников? Но все соперники пророка уже  посрамлены и обесславлены как должно. Казнить Зейнаб? Уже расчленена. Велеть приготовить тьян? Было что-то более существенное, более значимое, но уже ослабела память, и всё стало таким ничтожным. Он никак не мог отыскать верной, единственной разгадки среди своих воспоминаний.

Когда он однажды среди ночи, очнувшись от  неистового звона цикад, напившихся запаха умиравшего базилика, знаками попросил письменных принадлежностей, чтобы сообщить нечто важное, его требование не было исполнено: ведь он так и не научился ни читать, ни писать.

Когда во время утренней молитвы Аиша вернулась в дом со свежим хлебом, она увидела, что Мухаммед, приподнявшись, оттолкнул занавеску и всматривается в тех, кто рядами выстроился во дворе мечети. Всё так нелепо. Дожить до следующей молитвы пророку было уже не суждено.

Когда солнце поднялось высоко, Мухаммед подозвал к себе Аишу и что-то сказал ей на ухо, после чего она заплакала, а потом он подозвал её к себе ещё раз, снова что-то сказал ей, и она засмеялась. Затем он дотянулся до сосуда с водой и совершил омовение. «Нет бога, кроме Аллаха, и, поистине, смерти предшествует агония! О Аллах, прости и помилуй и присоедини меня к высшему обществу!» Потом рука его упала, и тогда он тоже скончался.

И все его воспоминания, и мечты, и надежды, и всё, чего он достиг и что свершил, что потерял и что нашёл, и что вновь утратил, все разочарования и успехи, и вновь утраты, и горечь от понимания несбыточности, восторги и ликование, и вновь осознание бессмысленности, наслаждение и смятённость, стыд и раскаяние, различение дозволенного от запретного, и опустошённость, наваждение и мысли в звенящей тишине, и вновь остервенение, предательства и унижение, и опять стыд, и чудесные озарения, и исступлённое безумие, и ощущение близкого полного покоя, и  божественные прикосновения истинной человечности, ради чего мы есмы в мире сем, – угасли.

Это случилось в понедельник двенадцатого числа месяца раби аль-авваль. Он умер в возрасте шестидесяти трёх лет и четырёх дней от роду. По описаниям своих соратников и единоверцев, он не был ни слишком высок, ни слишком низок, и был среднего телосложения. Волосы его не были ни курчавыми, ни прямыми, а ложились волнистыми. Лицо его не было ни мясистым, ни скуластым, а являлось округлым.

Сначала пророк сказал мне, что он умрёт уже сегодня, и я заплакала, а потом он сказал мне, что из всех членов семьи я первой последую за ним, и я засмеялась.

Тело посланника Аллаха, последнего из пророков, завернули в три белых хлопчатобумажных одежды, поочерёдно надевая их одну поверх другой. Ложе Мухаммеда, на котором он умер, подняли и вырыли под ним могильную нишу. Он – один из обитателей рая. Поистине, мы принадлежим Аллаху, и к Нему мы вернёмся!

И на всём его трудном пути, понять, ради чего всё это, томаты, лук, цукини, кабачки, сладкий перец по вкусу, лавровый лист, ощутить себя верблюжонком, режутся дольками и укладываются в жароустойкое блюдо, созданные из палящего пламени или из сухой звонкой глины, поливаются оливковым маслом, один над всеми и для всех, соль, прованские травы, чеснок, суть бездушные и бессильные идолы, исправно пожирающие жертвоприношения, и запекаются до готовности, перестали различать добро и зло и утратили память про будущий суд, можно сардины или тунец, и погрязли в заблуждении, но ягнятина лучше, опаляющее смятение в душе, которое связывает человека с Богом и соединяет людей между собой, ангел или демон, всё написано в книге очевидности, всё взвешено перед Ним, заблуждение или истина, добро или зло, смысл или бессмыслица, всё вдребезги, как завораживающе приятны мысли о тьяне.

– 5 –

Но всё-таки, что всем им от него надо? Почему нельзя оставить его в покое? Разве он не заслужил этого? Он ведь больше ничего не желает. Ни к чему не стремится, ничего не добивается, ни на что не претендует. Мне ведомо, кто вы и он. Я в эту тайну посвящён. Ему нужен лишь покой, и чтобы его не трогали. Чтобы его больше никто никогда не тревожил. Я всё узнал из первых рук и вас пущу охотно в круг. Ему больше не надо денег, славы, знаний, ему всё безразлично, потому что всё уже несущественно. Пусть: он просто доживает, бездонная отсыревшая пустота, никчёмность и запах тлена. Но это его жизнь. Закалены и горячи выносливые силачи. Ему остаётся только порадоваться за тех, кто наслаждается полнотой бытия, строит планы, ждёт завтрашний день. Ему самому больше ничего не надо: ни уважения, ни лести, ни бессмысленных знаков почёта, он вдоволь насытился этим, взахлёб насмотрелся на всё. Довольно, достаточно, хватит. Обманчив неженок убор, а мы толпой скатились с гор.

Михаил, едва отрывая ноги от пола, добрёл мимо жалкой обшарпанной лоджии до опустевшей комнаты с запахом тлена, в которой он безвыходно проводил последние дни. С остервенением пнул по дороге заблудившийся в коридоре испуганный табурет. Прислушался к оглушающей тишине. И всей тяжестью, вминая заношенное одеяло в дряхлый матрац, опустился на скрипучее ложе, стараясь ничего не стыдиться.

Оказавшись перед выбором: спокойное заиндевелое безразличие или суматошное игривое трепыхание, он предпочёл скрытый стыд.

Неловко шевельнувшись, Михаил поморщился от пронзающей боли. Криво усмехнулся, вспомнив, как отказался от операции, допустив воображение на короткую дистанцию, впору окаменеть, если ещё способен что-либо чувствовать. Приближение твоего личного вивисектора в бахилах, шапочке, фартуке и маске, стряхнувшего с перчаток лишний тальк. Тебе сбривают волосы, без мыла на сухую кожу, очерчивают зону операционного поля, обрабатывают антисептиком. Они на всё способны. Они жаждут крови, которая их опьяняет. А могут ли они стереть хмарь, изнутри пачкающую душу?

Оказавшись перед выбором: долгий, трудный и безмерно мучительный путь или скорое, победное и достойное завершение темы, он предпочёл бессмыслицу.

Перед его глазами возникло виденье, последнее, что ему оставалось.

Завершив завоевание священной Мекки, посланник Абр-аль-Кадабр за пять до конца месяца марадана отправил Халида, в переводе «вечный», к идолу Илат в Таифе, велев разрушить. Этому две основные причины. И первая – блюсти новую веру. Этому идолу поклонялся клан безгрешных, хранителями же предстоятели из племени безупречных. Халид направился туда во главе из тридцати всадников и разрушил идола, а когда вернулся, посланник Абр-аль-Кадабр сказал: «Ты даже не коснулся его, возвращайся же обратно!» Тогда  рассерженный  Халид  вернулся и обнажил свой меч,  а  навстречу ему

обнажённая чёрная женщина с растрёпанными волосами, которая стала призывать проклятия и бить себя в грудь. И Халид ударом меча её надвое, после чего сердце посланника наполнилось тихой радостью, и сказал: «Да, это и была Илат, которая поняла, что в этой стране ей уже никогда не будут поклоняться». А вторая и так ясна.

Оказавшись перед выбором: утрата пути в бездарных песчаных дюнах или ослепляющее сияние чудесного озарения в предчувствии ошеломительной разгадки, он предпочёл отчаяние, нежели скользить по накатанной ложбине бесчувствия.

Чью-то душу изнутри пачкает хмарь, а чью-то – жжёт жажда убивать. Что же делать, если всё, к чему стремишься, чего хочешь достичь, что жаждешь изложить или донести, чем хочешь заполнить неискажённую незыблемую пустоту и вытеснить спокойное заиндевелое безразличие и бессмысленность, всё это искажается до лжи и начинает приносить зло? Делать нечего. Растрескавшимся голосом. Ничего не делать. Он отхлебнул ещё. Фактор времени – вот кто истинный победитель, в хриплом алчном натиске чующий запах добычи и предвкушающий её делёж, этот истекающий нашей кровью монстр.

Оказавшись перед выбором: заблуждение или истина, добро или зло, смысл или полная бессмыслица, он сделал выбор в пользу бегства в страну миражей, из которой уже не выбраться, обратной дороги домой нет.

Уже лёжа в постели и уже погружаясь в сон и беспамятство и небытиё и отрешение от всяческих мук, он хотел было заплакать, но даже и этого сделать не смог. И поразился никчёмности.

Наутро его ждали стыд и раскаяние и опустошённость и призрак наваждения и тупика и ощущение разрушения и предательства и унижение и опять стыд и безмерно мучительный исход, всё это ему ещё предстоит, только вот не будет уже ни ослепительного сияния истины, ни чудесного озарения разгадки, ни божественного прикосновения преданной и погубленной, растерянной и смятённой, обезумевшей и неистовой, но всё равно божественной, он всегда, всегда, ввек знал это и никогда, клянусь, никогда не забывал, Илат.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.