Был у меня друг Пашка. Я не знаю где он теперь. Признаюсь сразу, вся наша дружба не перевалила и одного года и нам было лет по одиннадцать тогда. Несмотря на это, Пашка является возможно одним из самых влиятельных людей в моей жизни.
Я его встретил в пионерском лагере. Надо сказать, пионерия девяностых было делом самых отважных детей в мире, так как в округе подмосковных лагерей повсюду шарили гопники, маньяки, извращенцы и дикие “местные” люди. Опасность не оставалась за лагерными заборами и была внедрена в сами ряды работников и работниц подмосковных лагерей. Так, педофилы чувствовали себя в лагерях как рыбы в воде и я слышал не раз истории от других детей про их “близкую дружбу” с различными вожатыми. У лагерей были весёлые имена на подобие “Орленок” или “Солнечный”, или навеянные космическими прорывами прошедшей эпохи “Ракета” и “Звездочка”. На самом деле более близкие к сути этих заведений были бы названия “Окурок”, “Перегар” или “Портвейн”.
Казалось бы, что было бы самой надежной охраной беззащитных ребятишек среди лесной подмосковной глуши как ни высокие заборы, охранники с собаками, и высокие сторожевые башни с прожекторами? Но лагерная система, напротив, была не очень большим сторонником паникерства и практиковала более народный способ самообороны. Мужская часть пионерии была задействована в дежурстве, по два человека за смену, в будках рядом с главными и задними воротами. Мы были в неведении о том кто именно охранял нас по ночам, но по слухам это был наш физрук Вася. С двухстволкой через плечо он шагал в лунном свете по пустынным асфальтированным дорожкам нашего маленького лагеря.
О Пашке я знал немало слухов. Рассказывали что в одну смену он не успокоился пока не посидел в каждой урне во всем лагере. Рассказывали также о его кошмарном поведении и непослушании в среде вожатской авторитарности. В любом случае, я довольно быстро узнал в нем человека скромного и простого и мне легко было стать его лучшим другом.
Пашка был самым настоящим панком, по крайней мере в той степени в которой одиннадцатилетний ребенок может быть им. От него я заразился романтикой беспредельщины и юношеского бунта. Кто знает, быть может если бы я никогда его не встретил, я бы никогда не познал радость полного опьянения и непрерывного экстаза пьяной смелости, радость чувства полной чистоты ума и тела которая приходит после выблевывания собственных мозгов в толчок. Быть может, без него я бы посчитал что прослушивание Гражданской Обороны, Янки, Sex Pistols, Ramones, и Patti Smith это дело простаков и неудачников.
На дежурства в будке я исключительно ходил только с Пашей. Надо сказать, благодаря ему я научился основам панковского графити, от которого, теперь я уже знаю, отталкивало искаженной интерпретацией и до боли знакомым примитивом. Но в ту пору меня восхищали те беспорядочные черты его рисунков и лозунгов, которые он рисовал на бумаге предназначавшейся для росписей навещающих родителей. Вокруг нас куда не гляди было множество источников для вдохновения – на всех поверхностях перекрашенной в двадцать слоев будки были нарисованы и написаны вещи самого неприличного характера. В скукоте и безделье будочного дежурства я узнал в подробностях про все похождения моего нового увлекательного друга. Я, среди прочих вещей, узнал что панки отдыхают в подвалах и сражаются там с бездомными детьми и бомжами, что панки пьют портвейн и оскорбляют прохожих, нарушают общественный порядок и стараются мочиться и испражняться везде кроме собственно туалетов. Паша, среди своих районных друзей, прославился тем что в один прекрасный день напился водки и стал мочиться на людей ожидавших автобуса на остановке.
Будочное безделье сопровождалось не раз походами в кусты с целью покакать и пописать. Однажды Пашка прибежал чересчур налегке и я понял по его радостному лицу что нас ждет веселье. Он мне поведал, что выкакал говнецо по форме ровно напоминающее мороженное. И вправду, когда я пошел вместе с ним исследовать аномальную форму его фекалий, они имели свойственный мороженому спиральный твист. Я остроумно подбодрил Пашу в сторону его “подарка” и попросил его проверить и сопоставить вид его фекалий с их вкусом. Нужно ли добавлять, что совершив задуманную мной дегустацию, Пашкино лицо сморщилось в отвращении и внезапно позеленело. Несмотря на это, друг мой быстро поправился и был уже готов на новые подвиги. Завернув свое говно в бумагу для родительских подписей исписанную нашими бунтарскими лозунгами, он для начала в шутку замахнулся на меня, а потом со всей силой швырнул его в стену столовой, где оно и провисело еще несколько недель.
Через Пашу я познакомился с целым набором диких “местных” людей, дружба которых сопровождалась всеобщим признанием и авторитетом. Впоследствии я узнал что иметь подобных союзников было чрезвычайно полезно, так как они разом пришли мне на выручку в то время как ребята из первого отряда намеревались избить меня из-за какой-то девчонки. Несколько лет спустя уже в другом лагере я познал то параноидальное чувство которое охватывает пионеров в их походе за водкой в сельский магазин, когда вокруг слоняются пьяные банды местных ребят в поисках живой и теплой кровушки богатых московских детей. Я видел и всю иронию в то время как мы тихо прятались в снегу от звука приближающихся скрипучих шагов; карманы наши были забиты заветными, но громкими стеклянными бутылками.
Дружеское “давай подеремся” было для меня ново, но я сразу познал всю силу и цену этого первобытного ритуала. Сидя на полу палаты и задыхаясь от только что прошедшего поединка, я и Пашка тихо посмеивались и время от времени покачивали головами. В тот день Пашка также заработал пинок от свирепого вожатого, на мой взгляд несправедливое наказание за отказ идти на обед. Именно в тот момент я постиг чувство солидарности в первый раз в жизни. Не зная имени этого нового чувства, я с гневом посматривал на нашего вожатого и понимал всю боль и переживание моего товарища. Я знал тогда что непослушание и бунт являются оправданными реакциями и что насилие только подливает масла в огонь нашего сопротивления.
В то лето я не выпил мой первый стакан портвейна, я не послушал ни одной песни Sex Pistols, я не выкурил свою первую сигарету, я не мочился на исторические памятники, не блевал своими мозгами и не шатался по подъездам. Все это правда пришло потом, в погоне за Пашкой и его лихим настроем. Наша детская дружба в пионерском лагере подала все идейные задатки моей молодости.
***
Ночной воздух нисколько не трепыхался и духота предвещавшая грозу липла к нашим лицам. Я и Пашка сидели в сторожевой будке среди ночи, сами не понимая полностью своих собственных намерений и их последствий. Впрочем, мы именно неизвестности и страха и хотели. Впереди, как мы думали, нас ожидало очередное лагерное приключение. Страшно подумать теперь, что мы тогда ни в коей степени не ошиблись.
Наш разговор непрерывно проходил в полушёпоте. Не только мы не хотели себя обнаружить перед охранником или вожатыми, но вдобавок сама ночная тишина и духота летнего воздуха не давала нам произнести ничего кроме хриплого, усталого полушёпота. Мы знали что слова наши таяли таким образом в воздухе задолго до достижения любых чутких ушей.
Поначалу мы думали что рассказывая по очереди друг другу страшные истории будет центральным замыслом в этом испытании. Но напротив, довольно быстро мы поняли что было вполне уже и так страшно и что дополнительные переживания и возбуждения бурного младенческого нашего воображения будут уже совсем чересчур.
Таким образом мы сидели в почти полной темноте и кромешной тишине. За исключением редких фонарных столбов близ центральной части нашего маленького лагеря, ничто более не распространяло даже самый тусклый свет. Оранжевый свет фонарей заставлял нашу будку отбрасывать тень почти фиолетового цвета, листья близлежащих кустов и деревьев также почти светились фиолетовым, оранжевым, и тёмно-бурыми цветами. В эти моменты мы довольно протяжённое время сидели и смотрели в неподвижный воздух перед нашими глазами, нам очевидно была неудобна и уже противна вся ситуация этого испытания, но мы всё же сидели, словно загипнотизированные ночью и внезапно наполнившими её цветами.
Когда наконец прозвучали первые за всю ночь звуки (до этого ведь не было даже привычных сверчков), я и Пашка облегчённо сперва вздохнули. Но за шелестом кустов и хрустом сухих веток послышались крики, вопли, стоны и стремительно устраняющийся от нас топот ног. Очевидно что на подобные приключения мы не подписывались, и сперва довольно шустро и синхронно поднялись и собрались бежать обратно в корпус. При выходе из будки я внезапно остановился и начал энергично шептать Пашке на ухо; про приключения, про испытание, про страх и про то что топот был уходящий, значит убежал возможный насильник или убийца.
Мне долго пришлось уговаривать несчастного Пашку и наконец он согласился на мою безумную разведывательную операцию. Вооружившись большими деревянными сучьями мы медленно продвигались через фиолетовую духоту. Красноватые оттенки на близлежащих кустах и стволах деревьев становились всё более очевидны, при каждом нашем медленном шаге нам слышалось хлюпанье влажной земли. Влага подступала к поверхности с целью приветствия вскоре подходящей грозы, мокрая почва сверкала местами розоватой влагой. Наши футболки липли к нашим телам, потным от волнения и от грозовой летней жары.
В кустах валялся труп человека, мужика лет пятидесяти, вероятно ограбленного и заколотого своим грабителем. Спиной он облокачивался на толстую сосну, с шеи и подбородка его свисала редкая длинная седая борода. Мы стояли и смотрели на него минут пятнадцать. В ответ на недавнее хлюпанье грязи под нашими ногами раскатился басистый гром. Дождь начался быстро и так же быстро он смыл всю ту смутную ночную палитру фиолетового, бурого, красного, и розового.
Теперь перед нами была уже чёрно-белая картина трупа и его ножевых ранений. Нам стало страшно и мы не могли в полную меру ещё осознать человеческую смерть. Обдумав всё произошедшее, мы решились на единственно верный на наш взгляд поступок – оставить труп и уйти поскорей восвояси, до возможного возвращения убийцы. Пашка рассудительно заявил, что по всей вероятности труп завтра же и обнаружат, будет во всём лагере шум и паника, приедут менты, родители скорее всего детей заберут домой.
До корпуса мы дошли шагом, помогли друг другу пролезть через окно, тихо и спокойно прошли в палату и, завернувшись в одеяла, довольно быстро и почти с чистотой на душе крепко уснули.
На следующий день ни ожидаемых ментов, ни родителей, ни даже представителей лагерной администрации в поле видения не было замечено. Напротив, лагерная рутина прошла как обычно, с глупыми играми, занятиями в кружках и даже соревнованиями по настольному теннису. В тихий час нам пришлось открыть всю тайну прошедшей ночи перед двумя нашими товарищами по палате. Все вместе мы договорились после полдника отправиться в злополучные кусты и проверить сохранность нашего трупа.
Желтый цвет увядающего дня бил нам по глазам в то время как мы приближались к нашей сторожевой будке. Как назло там сидели ребята из старшего, второго отряда. Конечно и им пришлось рассказать про тот ужасный случай, который мне и Пашке пришлось пережить в прошедшую ночь. Теперь нас было шестеро и мы все вместе направились в сторону трупа. К нашему удивлению, труп мужчины все еще лежал облокотившись на толстый ствол сосны, красноватые оттенки кустов вокруг нас были удивительно далеко разбросаны, и по всей видимости никто из взрослых труп еще не видел. Лицо его заметно уже обуглилось и редкие мухи летали и садились вокруг его глаз и на его кровавые губы.
Один из старших ребят смекнул что за такое зрелище неплохо было бы взимать деньги. В это время мы стояли и пристально смотрели на лицо мертвого мужчины. Неловкое молчание продолжалось минут десять, после чего Пашка усмехнулся и, прохлюпав по внезапно влажной почве, подскочил к трупу, уселся рядом с ним и начал паясничать. Он перекинул его мертвую тяжелую руку себе через плечо и стал изображать пьяную дискуссию, после чего мы уже не могли удержаться и тоже стали смеяться и радоваться происходящему. Затем подключились и старшие ребята, не стесняясь громкого хохота и всей своей неимоверной глупости. Я увидел в глазах всех моих товарищей новый и необычный огонёк в их глазах. Каждый из них имел чрезвычайно отвратительное и почти бесовское выражение на лице. Всё время окружающие краски переливались, все розовое становилось бурым и фиолетовым, зеленое превращалось в синее и наоборот. Прогремел гром и вновь дождь смыл всю эту весёлую цветовую гамму. Мы поспешили обратно в будку, пробрались через внезапно густые кусты и экзотические лианы, перепрыгнули через образовавшиеся лесные ручьи и водяные потоки, и наконец втиснулись шестером в наше маленькое убежище. Дождь был настолько сильный, что вскоре мы заметили хлынувшую на пол воду. Мы с удивлением посматривали на друг друга – подобных ливней наш маленький подмосковный лагерь ещё не видел.
За ужином мы торопливо поглощали пищу и мельком смотрели в темное окно в котором чернела жестокая буря. После всех наших дневных приключений, устав от холода и влаги непрекращающейся грозы, мы уснули как младенцы.
Я проснулся раньше всех и с открытыми глазами лежал в постели до самого подъема. Буря отступила и прекрасный солнечный день оккупировал ее бывшие фронтовые линии. Я мучительно долго рассуждал о прошедшем дне и о нашем поведении. Ведь действительно, как ни подумать, все одно – бессовестно это и бесчеловечно так просто глумиться над ушедшем человеком. Я умственно отстранил себя от всей лагерной дикости и от чувства полной безответственной свободы. Безусловно мы были сами по себе, одни в диком лесу, существовали в автономном режиме. Но нет, это просто так нам казалось, мы все равно были частью чего-то большего, мы все равно были присоединены к обществу и обрамлены старинными и справедливыми законами. Было во всем происходящем и что-то внутреннее, животное, что было в каждом из нас и все же оно было отстранено от нашей ежедневной сущности определенным порядком. Внезапно звуки заполнили воздух вокруг и внутри нашего корпуса. Это был гудок подъема с предвестием еще одного полусонного дикого дня.
С большим опозданием взрослая часть лагерного населения медленно но верно стала узнавать о случившемся убийстве. Для начала, мне пришлось лично перебороть волю большинства моих товарищей, наряду с моими собственными животными повадками, и сообщить наконец о том чем я и Пашка стали свидетелями нашему вожатому. Первая реакция которую я получил от него была сморщенной физиономией, знак того что он не понял ни слова из того что я только что произнес. Я повторил все наше приключение, в хронологическом порядке, грамотно избегая тот факт что мы, шестеро мальчишек, устроили шабаш пионерии вокруг разлагающегося трупа. В конце концов мне пришлось отвести Андрея, нашего молодого вожатого, за руку к месту наших злоключений.
Андрей при виде трехдневного прогнившего трупа сплюнул рвотой, вытер рот рукавом своей поношенной рубашки, и мигом побежал в здание администрации с целью передачи новости в вышестоящие инстанции. С той минуты жизнь в нашем маленьком лагере закипела. Дети были заперты по корпусам, забегали по всей территории и засуетились вожатые, физруки, наш одиночка охранник со своим ротвейлером и даже кухарки с половниками в руках. К моему удивлению, ментов среди всей этой суеты не наблюдалось. Напротив, я видел все больше и больше беготни и того самого бесовского огонька в глазах этих бегущих людей. К вечеру приехал грузовик с цветомузыкой, нам пообещали для смягчения нервов и для всеобщего эмоционального оздоровления очередную дискотеку.
Толпы пионеров шагали к нашему актовому залу. Зал этот стоял среди деревьев в лесной части нашего лагеря ещё с советских времён. У него были две функции: проведение дискотек и соревнований по пейнтболу. Именно из-за второй функции актовый зал имел атмосферу достаточно кислотную, с камуфляжными тряпками свисающими с потолка, раскрашенными разными красками стенами и прогнившими старыми плакатами отставленными в сторону и по углам.
Но, к моему удивлению, центральным украшением всей дискотеки не стали ни прибывшая ранее цветомузыка, ни самые обыкновенные зеркальные шары, ни даже прибывшая вместе с цветомузыкой дымовая машина. Вместо всего этого в центре помещения стоял некий странный деревянный подиум, на котором стояло большое красное кожаное кресло. В кресле, с довольно безразличным выражением лица, сидел наш старый знакомый мертвец. Вокруг него с последними приготовлениями бегали все вожатые и организаторы дискотеки, а также педагоги из соседнего нашему спортивного молодёжного лагеря, прибывшие нашим на выручку. Я видел тот самый огонек во глазах всех окружавших меня людей. Цветовая гамма снова разлилась по всему пространству вокруг нас, стены актового зала заросли экзотическими тропическими растениями, через отверстия в прогнившем деревянном полу начала подступать розовая и черная влага. Начались танцы и веселье, нам овладело чувство единения вокруг нашего нового любимого мертвеца, мы и сами теперь медленно разлагались в свете всех этих событий и уже не столь четко наши силуэты были различимы на фоне окружающей нас дикости. Мы, в свою очередь, были далеки от нашей человеческой сущности, нами овладела звериная похоть и полное моральное отсутствие.
Все мы были под влиянием наших внутренних порывов, которые были заложены в нас веками и тысячелетиями. За этими индивидуальными порывами существовало чувство единства, наша общая жажда крови, наши общие марши и песни, наше последующее автономное бытие в этом маленьком лесном островке. Спустя несколько месяцев было ясно что никто снаружи за нами прийти не может, мы были отстранены от наружного мира необычным силовым полем. Когда кончилась вся провизия, я и Пашка были самыми первыми кто произнес вслух одну заманчивую идею. Вскоре мы посиживали на солнечном газоне футбольного поля и посасывали белые кости наших неудачливых товарищей.
