СБЛИЖЕНИЕ ВЕТВЕЙ

Он смотрел на сосны, их приятно корявые выпуклые ветви, оранжевую чешую, гладкую до скольжения, но не спешил  дотрагиваться до них. Только смотрел и смотрел в рыжую вышину с сочно цветущими в ней многоугольниками синего неба. В нежном сплетении ветвей, в их мощной опрятной толще застыло много желания, бережливости и красоты. Много старания в каждом изгибе, много надежды. Каждый изгиб – это миг приближения ветвей, деревьев друг к другу,  миг, который длится веками. Испытывать его – счастье и в тоже время страдание. Нельзя выпрыгнуть из себя и наконец обняться, прижаться одна ветвь к другой, сжаться, замереть. Это грустная песня о радости. Она  никогда не переходит в тоску. Стареет  дерево,  ветви, человек, стареет поющий её, слабнет его голос, высыхает сама долгожданная радость и становится такой лёгкой, что её уже и не передать, но поющий ее поет, выгорает с нею дотла…

КУДА УХОДИТ НОЧЬ

Летняя ночь. Глубокая, короткая, беспокойная. С ударяющимся мотыльком  о стекло окна, мотыльком, бьющимся в чреве погашенной люстры, мотыльком, танцующим под фонарём. У всех троих такая разная судьба! И люди сейчас думают о судьбе, притихли, забились в даль своего сердца и глядят оттуда в эту тихую многозвучную ночь на луну, на облака, на уходящее от света небо. Им не хочется говорить, и они засыпают…

А  луну  не унять, она висит  спелым яблоком, которому хочется  оборваться, бесшумно обломившись.  Стало бы темно, безжизненно,  беспробно. Всё бы исчезло:  мосты, дома, окна, синий проём плотных штор, люди, укрывшиеся простынями и, согнув ноги в коленях, напоминавшие парусники, притаившиеся в морской гавани на ночь;  исчез бы весь мир, но не исчезла бы ночь, потому что её родина – тьма. К ней она всегда стремиться, и о ней думает! Там вся её свежесть, и все её краски. Мотыльки, фонари, люди, их мысли интересны ей редко, – они не могут без солнца, а она не может быть с ним!

МАНЕКЕН

Зима. Ушёл с витрины в угол кладовой  манекен. Там, в сырости, ему  тепло и не страшно, лакированному.  Днём, при людях, он будет смотреть  в одну точку, а ночью, в  темноте, дарить неживые цветы  свадебным платьям.

Просторно,  безлюдно в витрине днём. Вечером, в сумерки, звёздно. Кустарник напротив, закрывая светофор, напоминает своим отраженьем хвост павлина. Манекен его уже не видел, но вспоминал, и в подвальной глубине становилось уютней. Из павлиньего хвоста кустарник постепенно превратился в новогоднюю ёлку! Наверху ходили, говорили, уносили покупки люди, магазин то открывался, то закрывался, но никто не знал, что внизу, в середине ноября, в неодушевлённом мире уже наступил  Новый год.

Когда  магазин закрывался, мельчал, Новый  год наступал ещё сильнее. Осунувшийся ворох тряпья спешной распродажи напоминал сани, наполненные до отказа подарками. Часы, механические, электронные, идущие вразнобой, трепещущие секундными стрелками, покрытыми на кончиках фосфором, мигающие двумя маленькими, словно от змеиного укуса, точками то и дело отбивали, с шипеньем отстукивали, куковали, трезвонили в галантерейном лесу не столько о времени, сколько о наступлении жизни предметов и их празднике. Лишь погрузившийся в дремоту ряд дорогих шуб надменно смотрел перед собой, не признавая  его. Задвинувшиеся ящики касс, раздвинувшиеся шторы примерочных, чуть-чуть оборванная спешащим покупателем тесьма на одной из них не брали пример с душных шуб и с удовольствием подхватывали едва уловимый ветерок новогодней ночной пустоты.

Наконец по-хозяйски, рукой сторожа, седовласого хозяина здешних ночей, хлопнула парадная дверь особенно плотно, отчётливо глухо и в то же время тише, доверчивей, родней. Шелохнулись все, даже шубы. Вслед часам, словно колокол, этот хлопок провозгласил, подтвердил начало внутренней жизни магазина. Свет погас и сразу, без вечера, без лишних церемоний, в высокие залы вошла с полной связкой теней, словно со своими ключами, опрятная чёрная ночь.

На улицах  вечер, но он без труда переходит,  переворачивается по принципу песочных часов в ночь. В Новогоднюю ночь! Чердак и звезды встают напротив друг друга, и в счастье от высоты плывут над холодным туманом без цели. Исчезают в парках памятники, словно уходят с постаментов. Становятся гулкими катки и переулки. Становятся колкими ветки и птицы. Отшумело, отмельтешило, распотрошило суету. В улицу вдышался, вслушался мороз. Он слышал даже, как в магазине булькает тёплая вода в батареях, как молчат сервизы, как остывают лампы. Видел, как блестит под лунным светом лужа пуговиц. Чувствовал, как расправляется ворс ковровых дорожек. Представлял, как пахнет пудрой, мылом и духами там. Ему захотелось проникнуть туда, как вдруг кто-то шепнул, шевельнулся, шагнул из темноты зала к нему, припал к стеклу, но оно не отпотело…

Это был  манекен.

Они не могли сказать что-нибудь друг другу, не зная слов. Не умели сказать и сердцами, не было у них и сердец. Но им обоим было хорошо, как никогда! Они были братьями! Один – невидимо создающий лёд, рисующий льдами, трескучий,  и второй – молчаливый, задумчивый, далёкий от суеты, берегущий своё одиночество, решившийся когда-то, но так и не сумевший уйти к людям человек.

ВЫСОТА.

Так случилось, что в детстве она вдруг перестала расти, и в свои тридцать с небольшим лет была не выше пятилетнего ребёнка. Ей досталась самая трудная судьба: жить среди больших уродов. Они шагали сквозь неё в кедах сорок второго размера, и в любой момент могли ударить коленкой в лицо. Она уворачивалась, ведь дома её ждала мама.

В пятнадцать  лет большие уроды её изнасиловали, а в шестнадцать умерла мать. Пенсии, которая была ей назначена по инвалидности, хватало только на схватку с нищетой. К тому же большие уроды врывались ночью в дом и отнимали себе всё, что хотели. Им тоже было по шестнадцать лет, но они были во много раз здоровее. Лилипутка, как прозвали её люди, стала искать себе работу и с огромным комом препятствий нашла, но денег на жизнь всё равно не хватало – большие уроды стали забирать больше. Но больше она не смогла, и стала пить спирт. Он рвал её внутренность так же, как люди, не щадя, остриём по краю самого живого, а она хотела одного: посмотреть в глаза жизни! Она искала их повсюду: на небе, в дупле дерева, через щели в заборе, но особенно надеялась поймать взгляд жизни из луны. Она выходила ночью во двор и как собачка выла на луну, но не голосом, а душой. Как-то раз она набралась смелости и выкрикнула, вызволила свою обиду людям, но те не стали её слушать, окрестив «лилипутку» «пьяницей». И она понесла этот крест. Каждый день. Каждое утро. Каждую ночь. Большие уроды вышли в большие люди,  стали больше не только в рост, но и вширь, ездили на разбухших автомобилях, жили в немых, непробиваемых домах, а она всё чаще стала отсиживаться в своём маленьком,  растасканном ими доме, боясь, что они раздавят её огромным колесом своего автомобиля, как кошку, даже не заметив.

Однажды  осенью, чистой, начищенной, ярко-звёздной после ветра ночью, она увидела на большом тополе, который был в сравнении с большими уродами великаном, сильную, крепко, с вызовом задранную в высь голую ветвь, обтянутую лунным светом, и ей вдруг очень захотелось повеситься на ней. Ветвь, как ей показалось, даже махнула ей. Ей почудилось, что все её друзья: луна, звёзды, жизнь и ночь услышали её за много-много, хотя она ещё и совсем молодая, лет и нашли для неё выход. В неё мгновенно нахлынула тяга долгожданного раскрепощения, о котором она и не подозревала раньше, именно там, в недосягаемой большим уродам высоте она наконец осмелится отдохнуть. Как бурлак, она приволокла пятиметровую лестницу из старого прогнившего сарая, которую мастерила ещё мать, и попыталась опереть на ствол тополя. Пока  тянула лестницу, ей вспомнилась мама, и она в осеннюю холодную ночь согрелась на минуту её  заботой, которая дотянулась, дошла до неё сквозь года, дожди и слёзы в виде хоть и несподручной ей, но так сейчас необходимой лестницы. Ей казалось, что мать одобряет её поступок. Но поднять, поставить лестницу вверх она не смогла. Тогда взяла верёвку и попыталась заарканить роскошную тополиную ветвь с земли, тоже ничего не получилось. Она крутилась вокруг дерева, словно лисичка у виноградной лозы из басни, в искушении предстоящего шага. Она уже поняла, что жизнь второй раз подло предаёт её. «А может, наоборот, спасает?..» И в это мгновение маленькая женщина увидела у своих ног крошечного птенца, – откуда он осенью? Чей? Когда она склонилась к нему, то увидела, что это не птенец вовсе, а нарочно ощипанная новыми здоровыми малолетками, для забавы, взрослая птица. Высота манила женщину, но также сильно ей было ясно, что птице сейчас намного труднее, чем ей. Бросив верёвку,  она решила остаться на земле…  не встречать!  Любовь, ласку, внимание, понимание,  –  всё! Их просто здесь нет для неё.  И в её растоптанном сердце их тоже уже не оставалось для кого-нибудь, но для этой птицы, которая скоро умрёт, их ещё хватало. Впервые в её жизни чего-то хватало!

Она занесла  птицу в дом.

ПЕРВЫЙ СНЕГ

В город  пришла зима. Закрылась давным-давно  карусель. Подняли воротники дворники. Отмахиваться от снега и шуметь не стало сил. Кропотливо заполняя каждый лоскуток земли, снег прилетает на воротник погреться, устраиваясь поближе к тёплой шее, под горячей артерией. Ему и страшно, и легко, и красиво. Войди человек в дом, и он исчезнет. Но не лететь к человеку он не может, потому что ради него и был устроен когда-то на свете снегопад, как, впрочем, и многое другое. Снег летит к человеку даже когда он дома, даже если он спит, – неслышно ударяется об окно, шлифуя стекло годами, целой жизнью.

Переезды, чёрные парки, вороны притихли, ушли в раздумье о предстоящей зиме, а потом просто в сон. Снег как раз смыкает реальность и сон, он летит, кружится, одна снежинка вдевается в траекторию другой, и трудно не отпуститься в этом вышивании в движение грёз. Люди перестают думать, рассчитывать, припоминать, им нужен снег и поцелуи с ним, им нужен уход в себя, праздник встречи. В их жизнь приходит свежая, как только что снятое и разрезанное яблоко, радость. Их жизнь наполняется смыслом, становится сказкой, потому что именно в сказке смысл жизни. В подъездах топают, но разговаривают негромко, закрывают квартирные двери, но не торопясь, а если здороваются, то обязательно с приклоном. Повсюду в городе сердечный стук, стук бутылок красного вина, – первый снег, это самый большой человеческий праздник!  Это обновление, объявление надежд, это высечение, течение веры в жизнь, в её самое лучшее, это любовь ко всему, что произошло, происходит и будет происходить в этот  бесконечный тёмно-синий вечер первого снега.

Земля  растворяется в нежности, и даже лед на оконном стекле просит прикосновения

у хризантем. Трубы  деревянных домов, словно белой масляной краской рисуют, выводят

в синем пространстве дым, и жить красиво, легко, и страшновато. Как во всякой сказке. Ничего не боятся только дети на горках. Они пишут санями римские цифры, летят друг за другом навстречу хлопьям, и впереди у них целая жизнь – как впереди у снега – целая зима, только что пришедшая, чистая, неизвестная…