Черт его знает, почему на дурацком вечере встречи отсутствовали рыбы. Вот как хотите! Может, кому-то это и показалось бы чрезмерным – зато сразу на несколько вопросов следствие нашло бы ответы… А чего! Нашли бы, как миленькие. Потому что рыбы – такова уж их природа – спорить не станут. В крайнем случае, просто пошлепают губами; ограничатся такой скромной демонстрацией своей гражданской позиции… Ну а фига в кармане – это уж, как говорится, на здоровье! Не видели мы фиг, в самом деле… Они, эти рыбы, таковы: что называется, себе на уме. Бледные глаза, невидимые рты – что тут возразишь? Плюнешь и отойдешь, а более ничего возражать не станешь…

Конечно, теперь в моду вошли другие (довольно сомнительные) идеи… К примеру, будто эти рыбы не хуже нас с вами. Ха-ха, не хуже! А надменные хари? А эта окаянная способность ускользнуть? А та же фига в кармане? Не хуже нас… Не хуже – что ж! но и не лучше. А мы, однако ж, не снуем в темных водах, не ускользаем, наподобие бестелесых тварей… Живем, исполняем свои обязанности… Притом что у этих так называемых рыб вообще нету единой среды обитания. Отсутствует единство. А вместо какого-нибудь языка (хоть иностранного!) – молчание! И если сегодня мы примем закон, который поставит на одну доску рядового волдыря и рыбу – тогда, как говорится, привет. Пишите письма, ищите там, где не прятали… Да и глупость это, дурная кровь, загулявшая в дурной башке! Какие р а в н ы е права? Когда волдырь сидит на берегу и, образно выражаясь, сосет лапу – а рыба!..

Так что, с одной стороны, изоляция этой публики понятна (да и сами рыбы, к слову сказать, не настаивают на своем участии в цивилизационном процессе волдырей.Плевать им на цивилизацию, была бы вода).

По совести говоря, у волдырей нету конкретных претензий к рыбам. Даже и несмотря на то, что кое-какие умники отказывают рыбам чуть ли не в самом факте ихнего существования! Нету, мол, таких существ – и взятки гладки. Конечно, эти волдыри-родоведы не полные идиоты и знают, что – нравится – не нравится – а рыбы существуют; вон хоть в том же городском пруду. Но их подход более принципиальный, чем реалистический. Их позиция базируется на том, что у рыб как у э т н о с а отсутствует необходимый набор свойств; ну а потому выходит, что нету такой национальности – рыбы; а раз нету национальности – нету и самих рыб; такой вот этногинез, такая дурная логическая цепочка…

Между тем следствие (о котором упоминалось выше) очень даже интересовалось, не было ли среди выпускников этих самых, с позволения сказать, рыб? Быть может – среди выпускников прежних лет? Или просто среди случайных гостей?

Сова Андреевна, однако, шевеля своим гипюровым жабо, точно жабрами, внятно и исчерпывающе доложила, что рыб среди собравшихся не было.

– Не было и быть не могло, – объявила она с достоинством и так посмотрела на следователя, что тот едва не оробел.

Наступило короткое молчание. Сова Андреевна воспользовалась удачным моментом.

– Мы, – кашлянув, объявила она, – оберегаем детей от дурного влияния.

Следователь усмехнулся:

– Да ведь рыбы не виноваты, что они рыбы.

Сова одарила дознавателя сверкающим желтым взглядом.

– А ответственность? – прямо спросила она. – Элементарное чувство ответственности? Вот посмотрите на нас с вами: мы почему-то не рыбы, а они рыбы. Сам собой напрашивается вывод.

Следователь утомленно слушал. Однако, что за вывод напрашивается сам собой, Совиных так и не сказала; уклонилась от формулировки. Зато спокойно наклонила голову и клюнула стол, поставила в дискуссии точку.

Следователь прибыл в школу в половину одиннадцатого вечера. Это был тот момент праздника, когда выпускники, которые еще не разбрелись по углам, были решительно намерены допеть до конца песню их молодости – ту, что певали в аналогичные моменты, когда были молодыми и ни с девчонок, ни с ребят еще не сыпалась мелкая древесная труха. Но, учитывая, что эта чудесная пора давно миновала, – песню успели перезабыть; позабыли даже самые первые слова, начало… То есть не то чтобы перезабыли – а просто имелись определенные расхождения. Так, какая-то активистка, которую в их общем детстве звали просто Дырка, уверяла, что начинается позабытая песня словами про ручеек, скользящей в глубине оврага. Вот в чем, спрашивается, смысл? И кто, говоря по совести, попрется в этот окаянный овраг, когда там уже дважды происходили несчастные, с травматологическим налетом истории? А в третий раз – вообще человек пропал, сгинул… То есть не с концами сгинул, но от этого не легче… В тот раз, о котором речь, потерялся дурак Вася; и хотя всё дело стоило пять копеек, Ваську все равно искали, даже какой-то майор приходил и осматривал место действия. Да и Ворона, редакторша, не осталась безучастной: пискнула в своей газетке, что овраг – чудесное место сбора думающей молодежи… Вот каково?! Вы только сопоставьте: пердун Васька – и думающая молодежь! И все это, заметьте, в овраге, из которого даже зимой несет, как из нужника.

Но самое смешное не в этом. Самое смешное – внимание! – заключается в том, что дурень Васяня вовсе не терялся; не терялся, а з а х о в а л с я от тогдашней своей приятельницы Кукушки. Достала Кукушка дурака Васяню своей женской опекой, вот человек и решил у й т и   з а д а м и… Решить-то решил, но – заплутал. Только вырвался в чисто поле – тут же и заплутал; а уж овраг подвернулся позже, сам по себе… Туда Васька по недосмотру и угодил. Ну а потом, естественно, перепугался; башка-то после пива раздулась, как волшебный пузырь, вот Вася и решил, что он не в обыкновенном овраге, а в поганом Заднем Месте, которым волдыри пугают ребятишек ради воспитания; ну а уж это м е с т о таково, что оттуда выхода нет. Попал – сложи лапки да жди окончательного приговора. Ну, Вася и лег на самое дно, всплакнул напоследок – о жизни непутевой и лишенной э л е м е н т а р н о г о; а после сложил лапки, как велит традиция, да заглох… Заснул, дурень, понятное дело; по храпу и отыскали; по храпу, да по пивному здоровому духу – привел этот дух поисковиков к самому Васиному телу, как чудо-клубок.

Короче, ляпнула Дырка глупость. Больше от нее, конечно, нечего было и ждать, Дырка есть Дырка. Тот, кто не позабыл еще окончательно чудесные школьные годы, помнит, как та же Дырка на всякое слово имела только один ответ: «Ой, – визжала, – девчонки! Обоссюсь…». И как-то в самом деле обоссялась; когда делали, что ли, стенную газету… Да, именно так: стенную газету; и ничего особенно смешного, кстати, сказано тогда не было, только Ленчик Скунс показал активистам «свиную морду». Никто не был виноват, никто его об этом номере художественной самодеятельности не просил. Человек действовал по собственному почину и, можно сказать, на свой страх и риск. Увидев «свиную морду», Дырка занялась мелким, как горох, смехом и согнулась пополам. Потом кое-как успела выкрикнуть: «Ой, девчонки, обоссюсь!» – то есть дать, грубо выражаясь, предупредительный залп… Выкрикнуть-то выкрикнула, но еще глупое слово «обоссюсь» не отзвучало в мертвом школьном воздухе – а дура Дырка именно обоссялась. Поражая неповоротливых своих одноклассников буйным напором жизни! Сова, помнится, увидев этот демарш, молча и бесстрастно выкинула активистку из класса.Но та не смутилась, лишь – будучи, как видно, не в силах забыть скунсову «свиную морду», расслабленно предупредила Сову: «Осторожнее. А то и обосрусь». Такие, как говорится, дела.

Очутившись в гуще бывших выпускников – то есть тех выпускников, которые еще сохраняли форму и поминутно били друг друга по плечам, тревожно икали и таращили глаза на Сову Андреевну – будто не узнавали бессменного своего педагога; будто принимали ее черт знает за кого… возможно даже – за морок, наведенный неизвестным злоумышленником… Вот кто такая?! вскрыть, что ли, перочинным ножиком да поглядеть? но до этого, конечно, не дошло, – так вот, очутившись среди выпускников, следователь первым делом начал озираться по сторонам, потому что следственная наука в Волдыре еще развита так себе. Действуют более нюхом, чем дедуктируют… Отпечаткам пальцев почти совсем не доверяют, да и, опять же, что за пальцы у волдырей? С учетом, так сказать, географии? Скорее копыта, чем пальцы. И дело даже не в том, что такова вообще миссия провинции – напомнить тем, кто, может быть, живет за высокими горами, что подлинная жизнь – тут! Вот именно тут, где пахнет земной утробой; ну а что копыта заместо пальцев – так на то и природа, чтобы демонстрировать бесконечное свое терпение и разнообразие, вплоть даже до копыт. И потом: копыто некоторым образом напоминает (между нами говоря) большую государственную печать. Но мы отвлеклись Придется все же вернуться к следователю, прибывшему вечером в школу Волдыря, где на столах еще тлели остатки соленых грибочков, а пива и тем более коньяка, наоборот, было не видать.

Вызвали следователя по распоряжению Совиных; и под ее же диктовку проблеяли в телефон что-то невнятное про несчастный случай. Несчастный случай – естественно! Уж никак не счастливый, когда на полу в раздевалке лежит обескровленный, совсем молодой еще коршун, а рядом ворочается, как боров, Кабан – то есть, собственно, боров и есть; сопит, причмокивает и издает еще целый комплект разнообразных звуков. Да к тому же выдыхает из себя незнакомый какой-то дух, подобный – уж извините за словесные красоты – угарному газу. Вдохнешь ненароком – и, считай, отбросил красивые свои копыта…

Кто первым натолкнулся на поверженного коршуна и пьяного Кабана, установить с точностью не удалось. То ли та же Дырка обнаружила, которую занесло для чего-то в раздевалку, пустую по случаю летнего времени, невостребованную. То ли – другой какой выпускник (сыскался такой вроде), которому вдруг для чего-то понадобился Кабан. Понадобилось что-то утрясти, так он выразился (выпускник этот был Хорек – из самых мелких административных грызунов). Какие такие дела могут связывать Хорька и Кабана? Даже и с учетом физических данных… Но, так или иначе, по заявлению Хорька, он и Кабан – коллеги; Хорек служит в канцелярии, ну а Кабан – охранник у Крота Кротовича Ивашникова.

Сделав это заявление, Хорек приподнялся на цыпочки и победно оглядел следователя: вот, мол, получите. Но следователь на заявление отреагировал с некоторой апатией; потянул носом воздух, потом молча почесал шею и отошел прочь от Хорька, деликатно прикрыв нос платком. Наконец, вздохнул и велел проводить себя в эту самую раздевалку.

– Там, – крикнул вослед дурак Хорек, – Кабан отдыхает! Человек из Администрации, чей досуг…

Крикнул, да не договорил. Сова коротко и убедительно пристукнула Хорька клювом прямо в темечко; тот молча осел на пол, а Сова заметила не без сожаления, что вот, однако, как различно устроены человеческие головы – иные совсем пустые!

Оказавшись на месте трагического происшествия, следователь заметно приуныл. Несколько раз он обошел поверженных героев, но эти блуждания, видать, делу никак не помогли. Только Кабан, будто чуя сквозь сон, что требуется его участие, выкрикнул, что иные только и могут думать жопой – а толку маловато. Это все Кабан произнес густым насмешливым голосом, таким точно образом, будто не спал, а бодрствовал; и более того – будто служил не охранником, а каким-нибудь настоящим чиновником. Хорошую взял человек ноту, хотя и со сна, конечно…

Ну а коршун ничего не сказал (что было взято следователем на заметку).

– Голос подает только один участник происшествия, – заметил он, ни к кому персонально не адресуясь.

– Дак а как?! – вскричала неугомонная Дырка. – Какой же голос, когда этот, поменьше, совсем помер.

Следователь поднял на Дырку унылый взгляд и вдруг затянул какую-то совершеннейшую чепуху на счет того, что без экспертизы никак невозможно определить, помер человек или просто находится во временном забытьи.

– Так или иначе, – прокашлявшись, добавил следователь несколько бодрее, – тот и другой в настоящий момент недоступны для проведения следственных действий.

– Кабана-то, – заметила Дырка участливо, – можно растолкать. Вон, ворочается, как именинник…

– Сотрудник администрации, – пискнул откуда-то снизу воскресший Хорек. – Как, интересно знать, его будут расталкивать без специального распоряжения.

– Кстати, – заметил следователь, окончательно приободрившись, – это не лишено смысла.

И он милостиво кивнул путающемуся в ногах Хорьку.

Однако ситуация сложилась таким образом, что следователь, совсем было принявший решение временно заморозить следственные действия, – так сказать, до специального распоряжения, -неожиданно оказался именно перед необходимостью принимать решение самостоятельно.

Дело в том, что очнулся Кабан.

Вдруг – то есть абсолютно внезапно – из уст охранника повалила невнятная и гулкая речь; как если бы вдруг включили на полную громкость радио, а там что-то застопорило, и вот вместо нормальных каких-нибудь «новостей дня» – в силу, возможно, непоправимой ошибки – забубнил тяжелый, неповоротливый, как камнепад, голос. Это были словечки, которые волдыри употребляют в роковые минуты жизни, – если, допустим, угодят ногой в развороченный для каких-то нужд и еще не застывший асфальт; либо в стремлении очистить нос от лишнего – промахнутся мимо носа и угодят грязным пальцем в глаз. Короче – Кабан заматерился. И это был не тот мат, который слетает с невинных молодых уст просто из-за радости жизни, от полноты молодых удовольствий; и не мат пожившего человека, из тех, ктопо-любому знают: как ни повернись судьба, какой фрагмент ни предъяви,– всё окончится одним окончательным з а д н и м м е с т о м, никакие свершения не помогут! Возвращаясь к пробуждающемуся Кабану, надо отметить, что его мат был несколько однообразен, но силен, как и сам Кабан; наделен, можно сказать, какой-то неистребимой глупой силой.

– Блядь! – громко и решительно назвал он следователя, склонившего над его особой встревоженное свое лицо. – Лезешь, блядь, как сука, блядь, ни стыда ни совести, блядь, – заключил он сурово.

Выслушав упрек, следователь вздохнул и отступил от поверженного Кабана. Разочарование обозначилось на его невыразительном лице, и это можно было понять; потому что вот оно, казалось, следствие – сдвинулось с мертвой точки! Подозреваемый начал, хотя и неохотно, давать показания… А на деле, вместо показаний, – немотивированная агрессия и череда упреков ни в чем не повинным людям. Следователь бледно улыбнулся, потом поднял глаза на Сову, стоявшую тут же и с вниманием слушавшую речи Кабана, будто намеревалась их запомнить, а потом записать в блокнот. Дабы не упустить ни единого слова!

Дырка, которая стояла за спиной Совы с несколькими бывшими одноклассниками, заметила, что Кабан вдруг словно забулькал.

– Пытается дать показания, – участливо пояснила она.

– Булькает? – оживившись, уточнил следователь. – Вы сами слышали? Своими ушами?

Дырка обиделась.

– У меня уши есть, – проговорила холодно и с достоинством. – Я не рыба какая-нибудь.

– Вот! – закричал следователь, так что выпускники испуганно отшатнулись. – Рыба. То-то и оно.

– Н Е   рыба, – поправила Дырка раздражительно. Но следователь только рукой махнул, его одолела сыскная горячка. Об этом свидетельствовали сразу несколько действий, которые он произвел прямо над околевшим коршуном и матершинником-Кабаном. Первое – выхватил из кармана блокнот и помахал им перед носом отступивших свидетелей. Потом отринул блокнот и азартно потер руки, точно намереваясь высечь из оных искры. Далее оглянулся вокруг себя – все с тем же азартным выражением – и принялся за дело всерьез.

– Кабана – в следственную камеру.

– Сотрудника Администрации? – ахнул откуда-то из-под ног Хорек, но тут же и сгинул, потому что следователь так глянул на активиста, что тот от волнения вздохнул, да с таким звуком, что присутствующие тоскливо прикрыли носы.

Короче – следствие определенно активизировалось. Следователь же, продолжая совершать эволюции по раздевалке, бормотал под нос себе слова, в которых, возможно, проступал контур проклятого дела.

– Рыбы! – отрывисто говорил следователь, и глаза его сверкали.

– Рыбы! – повторял он с торжеством и бросал проницательные взгляды на выпускников, будто подозревая каждого; мол, не скрывается ли под шерстью либо копытами проворная, вечно ускользающая рыба?!

– А вы говорили, – заметила Сова иронически, – что рыбы не виноваты.

– В принципе – не виноваты! – вскричал следователь с энтузиазмом. – Но в данном конкретном случае… То есть в данном эпизоде дела… Явно прослеживается рыбий след.

– Бляди невостребованные, – громко высказался Кабан, который все еще пребывал во власти видений. – Бллль…

– Слышите? Булькает! – вскричал следователь, и все порадовались его молодому энтузиазму.

– Слава Спасателю, – добавил следователь, стирая с лица пот ладошкой, – проговорился. Что и понятно, – доверительно молвил он еще. – Эти рыбы кого хочешь достанут. – В голосе следователя прозвучало отвращение.

– С рыбой гулять – последнее дело, – вставила Дырка с неуместной мечтательностью. – Одна моя знакомая как-то после выходных… извините… жабрами обросла. Ни помыться путем, ни напудриться…

– Для чего рыбе мыться? – здраво заметил какой-то выпускник. – Ее мой-не мой…

– Да не рыба. Знакомая моя!

– У тебя, Дырка, знакомые… – сказал кто-то с осуждением. – В приличном обществе таких знакомых не поминают…

Дырка, уже несколько утомленная дорогими воспоминаниями, да и грибами эти идиотскими под теплый коньяк! – внезапно разозлилась.

– Ты мою знакомую, – сказала она язвительно, – сам лично поимел два раза. И не поморщился.

– Лично? – переспросил выпускник потрясенно.

Дырка вдруг захохотала.

– Именно лично, – проговорила она с торжеством. – Если судить по подписи.

– Какая такая подпись? – спросил выпускник упавшим голосом.

Дырка, продолжая хохотать («Ой, девчонки, обоссюсь!»), выпалила:

– Подпись и число. Так что нечего нос воротить. Мастер п о   м е л к и м   р а б о т а м !

Влепила этакую оплеуху – и наконец затихла, затуманилась… Да и что было говорить! Вот она жизнь как складывается: вчера еще ходили, как дурные, сигали по школьному двору, отдирали, как дуры, прищепки от юбок, нацепленные молодыми же дураками, – а ныне? Кто-то вот уж отбегал свое и молча лежит на полу. А другой, хотя и не молчит, но уж лучше бы помолчал… А то смрад валит, как над помойкой в час сожжения мусора.

Дырка пригорюнилась. Коньяк ли начинал действовать? Или наоборот – его волшебное действие рассасывалось и улетало, сплетаясь с Кабаньим смрадом, в вечность? Так или иначе, но померещилось Дырке… то есть в самый этот скорбный час, в школьной раздевалке, померещилось, что она – по ошибке либо по предопределению – очутилась в мелком городском омуте. Аккуратно с р е д и   р ы б.

… Так или иначе, говорить о рыбах придется. Рыбы, в некотором роде, – проклятие Волдыря; но также и его фирменный знак. Потому что, скорее всего, таких н е в о о б р а з и м ы х (будем уж говорить прямо – диких) созданийнету, по всей видимости, в других областях земли. Начать с того, что з в е з д ы болтаются у них под ногами, точно камушки. Ни смысла, ни обыкновенного удобства в этом нет. Но ведь от рыб не добьешься решительно никакого участия, ни объяснений. Скользят себе среди звезд, которые словно бы тоже сверкают в темных водах… Зачем? С каким логическим прицелом? Притом нельзя сказать, чтобы волдыри не подступали к неприятному решению. Подступали, даже и с т у п а л и на самый берег дрянного мутного пруда! А толку, толку-то? Чуть, либо того меньше. Рыбы продолжают скользить своим невидимым маршрутом, начисто игнорируя заботы волдырей; и вот те молча, с терпением и некоторым изумлением, стоят на берегу, почесывая ухо (образно выражаясь).

Молчание рыб вызывающе. Оскорбительно, если хотите знать. В рыбе, уверены волдыри, нету ни на грош здравого смысла. Между прочим, в отличие от волдырей; уж в тех-то этого здравого смысла навалом! И хотя волдыри все равно сидят вместе со своим здравым смыслом в заднице, но сидят – это важно – не по своеволию, а ровно так, как предписывает закон (бойкая народная фантазия именует эту самую задницу з а д н и м   м е с т о м; как бы внося в этот предмет дополнительный смысл, типа философского).

Кстати: заднее место заманчиво было бы рифмовать с т е с т о м – но народная фантазия не идет проторенной дорожкой, не желает идти! А бредет вообще без пути-дороги, осуществляя свою главную миссию… суммируя… либо вычитая… крохи народной мудрости, порции…

«Заднее место, – говорят волдыри, – пальцем не достанешь». Хотя это форменная глупость. Именно пальцем дотянуться проще всего. Даже и в момент запальчивого спора, либо долговременной зимней спячки… Еще как достанешь! Тот же Медведь Созонович хвалился как-то, по своему обыкновению, что попал в з а д н е е   м е с т о   слету, без предварительной подготовки, угодил да и все! «Едва палец не поломал!» – жаловался Клыкастый со смехом, но и с понятной гордостью (который отец Сойка именовал гордыней).

– Не целясь… это чего же… – сомневались товарищи Клыкастого. – Этак не целясь и мы… охо-хо!

Но, конечно, это было пустое бахвальство. Одно дело: хвалиться, а совсем другое – именно угодить пальцем в цель.

Важно, однако, уяснить то, что для волдырей з а д н е е м е с т о не просто м е с т о; это, как уже отмечалось, философское понятие, то есть нечто неосязаемое и с высоким смыслом. Хотя к таким предметам, в целом, волдыри относятся так себе; ну, смысл и смыл; если есть что пожрать, то и смысл сгодится. Ну а пугают малых волдырей з а д н и м м е с т о м единственно из-за отсутствия других назидательных примеров. Говорят: «Дальше, чем в заднем месте». Это означает – так далеко, что нечего и соваться. А еще говорят: «Заднее место – земная юдоль». Особого смысла в этом замечании нету, однако звучит – если сдуру не прислушиваться – вполне вразумительно. О заднем месте и поют – если погода подходящая, а до спячки еще далеко. Поют, к примеру, – «Эх-хе-хе!» – с красивым таким переливом; короче, мелодия как мелодия, не хуже прочих. «Эх-хе-хе!» – затянет так какой-нибудь волдырь в пятницу, во вторую половину дня – и разом другие волдыри нахмурят лоб; вообразят, что пора за дело браться (а это миф!Какое такое дело, тем более – в пятницу, в день утех?).

Рыбы совсем другое дело. Эти живут сами по себе, никакая народная мудрость им неведома. На волдырей смотрят со скрытым чувством. Точно вот сейчас, сию минуту, – поглядят из-под воды на того или другого волдыря – и потонут от отвращения. Не нравятся им волдыри, несмотря даже на крепкие, точно обитые войлоком физиономии горожан.Но пусть бы уже рыбыперетонули! Утопленник – это точка, финал. Что возьмешь с утопленника? Его поздно приставлять к какому-нибудь делу. Но однако же рыбы не тонут, а, наоборот, плывут, сохраняя свою прегадкую и презрительную мину! И главное – закона такого нет, чтобы, как говорится, провести среди этих паршивок перепись! Нету. И вот стоят волдыри, как поставлены; кто на берегу, а кто заиндевел прямо среди города; стоят, милые мои, – носы, глаза, уши – все вроде, как настоящее! – а на людей не похожи, хоть плачь! Черт знает что, но никак не люди… Ладно, тут сетовать нечего. Эта песня стара; тем более Волдырь – провинция, самое сердце провинции. Что далее? Далее ничего, хватит и этого.

В дурном сне Дырке почудилось, что она очутилась среди рыб; но во сне все сделалось как будто правильно. Вот плывет рыба-дырка, скользит, а тут и там скользят другие р ы б ы. И каждая норовит уставить на Дырку очи. И вот среди рыб происходит движение, и будто доносится р ы б ь я речь: «Нету такой рыбы – дырки. Ибо в такую д ы р к у – ежели она образуется – потянутся другие рыбы, да и сгинут! Сгинет целый народ, целое рыбье войско!». «Целая отрасль!» – пробормотала во сне Дырка и задрожала от страха, от ужаса. «Кто в дырку нырнет, назад не воротится», – стонала во сне Дырка. И неслась в тихих бесконечных водах, рядом с прочими – легкими, невесомыми…