Сова Андреевна Совиных воспитывала патриотов. Это, можно сказать, был фирменный знак желтоглазой учительницы. Ну а если из-под ее пера не вылуплялся патриот; если и железный клюв оказывался бесполезен и питомец оставался тем, кем и был, – туповатым равнодушным пожирателем несвежей пищи, – в этом случае неукротимая Сова смежала желтые глаза и просто говорила, что и удобрение надобно производить; без этого, мол, земля оскудеет («Наша щедрая земля», – торжественно прибавляла она, хотя это была совершеннейшая глупость: никакой особенной щедростью окрестности Волдыря сроду не отличались: болота да глина).

Вообще, выбирая в ранней молодости дорогу жизни, Сова подумывала так и назвать свой предмет, так и определить: патриотизм. И назвала бы (ничем не хуже, кстати, чем какое-нибудь мостостроительство! Какие мосты, ей-богу, через болота да овраги? К чему? Все одно сгниют либо погорят в глупейшей уличной перепалке!) – да не разрешили ретрограды из тогдашнего Отдела образования… Гамкнули, что детишек надобно учить чему-нибудь п о л е з н о м у для жизни… А какая польза прибавлять к о д н о м у о д и н – когда все равно считать нечего и эти е д и н и ц ы не более, чем туман над тем же болотом?! Патриотизм – другое дело. Патриотизм, думала Совиных, нестерпимо блестя желтым оком, – это опора; и патриотизм – это смысл. Это будет покрепче моста и послаще куска мяса – в особенности, когда этого куска нету на столе, а мост сгнил. Вот тогда неподготовленные люди хватаются за голову да принимаются вершить н е п р а в ы й суд; ну а патриот спокойно подтянет пояс да примется за дело сызнова; ибо он – у к р е п л е н. Само сознание приобщенности к значительной идее укрепляет хилого, неимущего, беспородного. Сова твердо верила: покуда ты лишен этой опоры – ты сморчок. Гнилушка болотная. Негодная слякоть. Патриотическое убеждение дарит тебе то, чего покамест не может дать административная система либо даже государственная власть. Патриотизм легко обращает ущербность – в победительную силу; ткет знамена прямо из воздуха и вручает тебе! Эти н е в и д и м ы е знамена и есть патриотизм, догадалась проницательная Сова.

Так что, как видите, намерение преподавать в школе п а т р и о т и з м, сделать эту дисциплину главной, а может, и единственной родилось не на пустом месте. Сова Андреевна была превосходно подготовлена; а если эту подготовленность помножить на неукротимый нрав да на крепкий клюв – картина делается окончательно ясной. И хотя в школе так и не ввели названный предмет, Сова не сдалась: действовала в мирное время, как в условиях войны: по законам военного времени. Отступил – расстрел. Усомнился – тоже расстрел. В метафорическом, конечно, смысле расстрел – но тоже приятного мало…

Школа, в которой работала Совиных, между тем точь-в-точь повторяла бы другие школы, разбросанные по окраинам, – если бы не все тот же неистребимый патриотизм. В три или четыре этажа, с заплеванным каменнымкрыльцом, где толкаются плечами немытые-нечесанные подростки; с хилым садиком перед центральным входом… В этом саду отсутствуют скамейки и почти совсем нет деревьев; чтобы дурные школьники не собирались в дурные же стаи, не выцарапывали на деревянных скамьях то, что диктует дурная кровь; не сосали бы пиво, отдающее болотной водой, а молча прохаживались по единственной аллее. Однако никто по аллее не прохаживался; а если прохаживались – то, ей-богу, ради одного: поплевать на узкую дорожку. И плевали, и горели эти плевки в позднем осеннем солнце, когда – как говаривала Совиных – учебный год уже вступал в свои права…

Со временем, честно говоря, все успешно перезабыли, какой именно предмет преподает в школе Совиных. Да и какая разница, если вдуматься? Учит уму-разуму – и спасибо. Долбит железным своим клювом в темечко малолетним придуркам – сердечное спасибо. А как называется предмет – арифметика или родной язык – не так уж важно… Тем более, какой такой родной язык? Так можно приписать какой-то тамр о д н о й я з ы к какой-нибудь рыбе – твари, как известно, молчаливой, равнодушной, скользкой во всех отношениях…

Родители питомцев Совиных были, в общем и целом, довольны. Им нравилось, что детишки содержатся в ежовых рукавицах. «Да еще ёж позавидует!» – прибавляли они со смыслом. И даже тогда, когда в лапы Совы попался совсем хилый ученик – безродный какой-то птенец – и помер тут же на уроке от е д и н с т в е н н о г о удара железного клюва – даже не пикнул, не охнул, а просто-напросто взял да и п о м е р! – даже тогда Совиных отделалась устным замечанием и поощрительными пожеланиями п о б е р е ч ь с е б я – дабы сохранить здоровье и педагогический пыл на возможно длительное время!

На эти пожелания Сова только крепче сжала клюв да горько вздохнула. Сомнения время от времени нет-нет, да и залетали в маленькую и крепкую головку Совы. Ну, сохранит она себя – хотя и не жалеет, ох, не жалеет силы… Сохранить-то сохранит – а толку? Толку – чуть… Дурные дети, дурные взрослые, дурная кровь! Ни стати, ни выправки, ни громких четких ответов. Эти ответы, надо заметить, были подлинным проклятием. Всю свою сознательную педагогическую деятельность Сова Андреевна добивалась от учеников громких четких ответов. Не так уж важно было, что именно ей скажут – но громкость, четкость, и этот оловянный взгляд – глаза в глаза – вот что было дорого… Подростки, между тем, вяло блеяли, чесались, вертели пустыми головами. Плевались, кстати говоря, на переменах – хоть издолбись…

Последнее десятилетие школе, однако, принесло некоторые перемены. Не сказать – отрадные; но – забрезжила если не надежда, то   л у ч   с в е т а   в   т е м н о м   ц а р с т в е (Сова лично придумала это выражение и гордилась по праву; ачто – л у ч   с в е т а! совсем неплохо, по совести говоря…).

Этим л у ч о м оказались коршуны, которых относительно недавно начали определять в школу. Ну а до того были самоучки (что и неплохо, кстати). Лес научит, болото научит… Да еще когда имеешь крылья, и этакую природную повадку – бросаться сверху на бестолковую жертву! Так или иначе, в школу коршунов начали определять относительно недавно; родительская ли беспечность тому причиной – либо какие-то традиции, заставляющие учить детей уму-разуму в родном гнезде? Сова не знала и не доискивалась. А только новые ученики довольно быстро в школе оперились и, хотя немилосердно задирали клювы (отчасти напоминающие клюв Совы Андреевны), – понравились главной школьной воспитательнице. «Эти – выровняются, – твердила она. – Дайте только срок… Перья полетят – вот как выровняются!». Такой туманный прогноз (до конца не ясный и самой Совиных), между тем, довольно скоро оправдался. Коршуны выровнялись до такой даже степени, что в школе их начали благоразумно обходить стороной. Все – даже и те немногие педагоги, что еще трудились рядом с Совой Андреевной. Кожаные короткие куртки, черные ботинки с белыми шнурками, выпяченная челюсть да дурной взгляд – вот, казалось бы, что? А сторонились, обходили, всячески старались не попадаться на глаза.

«Вот что значит активная жизненная позиция!» – радовалась на коршунов Совиных. Хотя, помимо наглости да башмаков, оставляющих на школьном полу черные полосы, никакой позиции коршунов покуда было не видать; вот разве что плеваться умели со свистом и точнеепопадать плевками в цель… На уроках, впрочем, вели себя сдержанно; слушали, вникали. Но главное – авторитет желтоглазой Совы признали сразу и безоговорочно; быть может, и потому, что до поры до времени других авторитетов было не видать? А справедливость требует признать, что коршуны, при всей своей дерзкой независимости, ребята отчасти простодушные и – в силу природного устройства и малой головы – остро нуждающиеся в авторитете. Потому что клюв клювом – как бы то есть он ни был крепок и даже смертелен – а мозгов там сроду не водилось… Так что крепкая, решительная, твердолобая и желтоглазая Сова пришлась коршунам по вкусу. Да и знала она все-таки поболе коршунов… Ну а знания – сила.

Как вышло, что лето – ленивое, медленно текущее, сонное, напитанное слабым духом гниения, сделалось в некотором роде ареной событий? Внезапный ли всплеск дурной активности молодежи, не в добрый час собравшейся на площади, дабы продемонстрировать свою невесть откуда взявшуюся жизненную позицию («Если не мы, то кто же?»)? Собравшуюся на площади – и оставившую после себя недоумение и невнятные кровавые следы, размытые дождем? Либо – ни с того ни с сего задуривший Медведь Клыкастый, вздумавший загулять на ярмарке? Да притом загулять – на месте будущего Храма Большого Спасателя? И все это, надо повторить, сонным летом – самым неподвижным временем года в Волдыре…когда на улице – только один-два обывателя, очнувшихся ото сна? Да и очнувшихся ли? В остальном же – безлюдье, точно именно летом мирный Волдырь затеял превратиться в самое что ни есть болото – ничуть не хуже того, которое расположилось прямо за границей города и всякий день источает нежный болотный дух, струит ароматы теплой стоячей воды и неизбежного, уже упомянутого гниения?

Так или иначе, точно невидимые волны побежали по городу…

Мэр Ивашников сидел в своем кабинете, злобно глядя на мертвый телефон.

Медведь Клыкастый, -закутавшись в необъятный халат, пребывал в берлоге – но тот не безмолвно; все что-то ворчал, даже и переходя на раздражительный рык.

Мелкая административная сволочь же, хотя и позабивалась в щели, всё глядела оттуда – не слыхать ли какого сигнала? Либо – нового важного запаха? Дабы не пропустить, не проглядеть, поспеть к самому пирогу…

Ворона Перова в аккурат после совещания в Администрации занедужила. То ли давление, то ли дефицит витаминов… Короче – затихла в редакции среди бумажек, склонив на грудь невеликую свою головку, – так что прыткая Кукушка с презрением отвернулась от начальницы. Отвернулась, подкрасила у зеркала тусклую мордочку да решила: пора! На нее ведь надеются… тот же Медведь Созонович надеется… Да и Краб… Ждет, наверное, старик, – тоже стремится к общению… «Ладно. Я одна, а вас много. О себе тоже забывать не следует. Кто нас полюбит, если сами себя не полюбим?», – подумала Кукушка жалостливо.

Крысоев же, во время смутного невидимого движения, был сам по себе. Собственно, был на своем рабочем месте – но полностью погружен в себя; до такой степени погружен, что в очередной раз как бы принял облик покойника. А и ладно… покойник так покойник… Стало быть, и взятки гладки…

Отец Сойка почти совсем не покидал собственную квартиру. Никуда не звонил, гостей не принимал и либо читал детективный роман, название которого не запомнил, либо молча и безучастно глядел в окно. За окном горело вечернее небо, ползли тусклые облака. Ничего, неподвижность не есть отсутствие движения. Посмотрим, посмотрим…

Ну а в школе надумали организовать встречу выпускников. Летом, в пыльной и мертвой школе решили встретиться с Совой Андреевной бывшие питомцы – красавцы-коршуны. Ну и прочие – кому ближний свет… Если сунутся, конечно… в смысле – если решат принять участие…

Встреча пришлась на пятницу – хороший, в сущности, день, когда от человека только и требуется, что бережно отнестись к собственному недомоганию. А то все бежим, бежим… Хотя «бежим» – это немного сильно сказано; да и куда, по совести говоря, бежать? За синие горы? К речке, чтобы утопиться? Но это уж нет, дудки. Свое, как говорится, отбегали… сейчас можно и на покой. Заслуженный отдых, э?

Сова Андреевна на покой уходить не намеревалась. Не та порода, не из таковского материала выкован наш клюв, нечего и рассчитывать. Наоборот – долбила свою педагогику с таким видом, будто предполагала, что никогда не помрет; ну и, стало быть, естественные преграды отсутствуют. Как комментировал этот феномен школьный сторож Глухарь, – «Если родился долбоебом, то значит родился долбоебом. Тут ирония судьбы не властна».

В классе, где было намечено торжественное собрание (а это был класс Совиных), устроили всё как полагается: нарезали из цветной бумаги желтых листьев и прибили кнопками к доске (надо повторить: на улице стояло лето, но это устроителей ни напугало, ни остановило. Лето-то не навсегда, разве нет? Да и какая, в конце концов, разница? Важна не дурацкая привязанность к формальным приметам природы – а чувство единства… Как пальцы, сжатые в кулак).

Помимо листьев (их вырезали птахи помельче, преимущественно девочки с неотличимыми лицами и тревожными бледными глазами), в классе установили ведро для букетов, которые, очень возможно, принесут с собой выпускники. Из-за шкафа была изъята стенная газета, нарисованная в незапамятные времена юными коршунами; газета неплохая, но маленько поврежденная – спасибо мышам и иной мелкой сволочи. Съеденной начисто, как выяснилось, оказалась статья малолетнего тогда Полыни «Рать за ратью». О чем писал несмышленый школьник, теперь уж было не установить; о каком таком несметном воинстве толковал? Не исключено, и даже скорее всего, юноша углубился в историю; потому что в нынешнем современном Волдыре никакого войска не было, и слава богу! Да и кто бы, интересно знать, пошел служить? Ленивые неповоротливые волдыри? Это вряд ли. Волдыри, положа руку на сердце, даже соседний лес не в силах очистить; да что там лес! В Волдыре городской бульвар более смахивает на просеку, заваленную сухостоем… Плюс – волдыри трусливы (по меньшей мере – осторожны). Когда прошлый год вдруг вывалилось сообщение (по счастью, оказавшееся ложным!) о том, что к Волдырю приближается из космоса метеорит размером с футбольный мяч и грозит мирному городу существенными разрушениями, а пруд в неблагоприятном случае пойдет на город волной, – волдыри приняли известие в некотором смысле с т о и ч е с к и. То есть стали,кто где стоял, и так-таки не двинулись с места, угрожая тут же неминуемо впасть в спячку – ежели придет грозный час. Никаких оборонительных действий, либо попытки уклониться от встречи с космическим пришельцем, укрывшись в соседнем лесу, не было предпринято. Горожане просто окаменели и погрузились в преждевременный столбняк, явив миру столь дурацкие и плюгавые физиономии, что даже и сами остались в претензии; как прикажете с этакой физиономией жить? То-то и оно, что никак.

Встречая гостей, Сова заняла свое место за учительским столом и смотрелась вполне именинницей. Надела под коричневый костюм гипюровую блузку, какие надевали на себя педагогические тетки в незапамятные времена; в те даже времена, когда, по пословице, еще Водырь не стоял! Смотрелась, однако, Сова Андреевна в этом учительском мундире совсем неплохо; такие блузки, в некотором роде, – опознавательный знак. Язык намеков и символов. О такую блузку, если хотите знать, можно оцарапать руку – но зато это прямое указание, что под кружевами из жести укрыто сердце, которое бьется в унисон; ну а владелец блузки нацелен на результат – любой ценой и невзирая ни на что. Ибо эти недоумки таковы, что им проще хребет переломить, чем научить. В смысле – наоборот… И это не пустые слова, а это педагогическая наука – такова, как она есть. От простого к сложному и обратно, полным ответом и не глазея в окно.

… Заполнившие класс коршуны в первую минуту – непонятно почему – перепугали Сову Андреевну. То есть не совсем перепугали – но просто у нее вдруг будто защемило сердце, а в голове стукнула глупая мысль, что – по какому-нибудь недоразумению – оперившиеся коршуны возьмут да и удавят свою наставницу. И не от злых чувств, тем более – не ради выгоды! – а просто поддавшись общему праздничному настрою…

В классе, который все наполнялся, стоял ровный и солидный гул; Сова пристально всматривалась в каждого дорогого гостя, будто выбирала жертву. По старой учительской привычке, она постукивала твердыми когтистыми пальцами по столу; кто из учеников позабыл этот стук? Этот о т с ч е т в р е м е н и? неизвестно почему, только в голове – тук! Тук! – реет всё одна картина: мертвый белый плац, и такое сооружение… эшафот, что ли? Верно, эшафот, большему нечему и быть… И – совсем далеко, будто в перевернутом бинокле, неясные человеческие фигурки. Не понять, кто там – палачи или жертвы; а только оказаться на их месте не хочется… Но, верная своему педагогическому долгу, Сова все вколачивает в стол невидимые гвозди, и вдруг сделалось так, что этот стол – твоя голова! Выходит, школа – это п о л е з н ы е гвозди, вбитые умелой рукой в твою собственную голову? Ах, эх! Польза – она, конечно, останется, а голова-то голова? Голова – расколется, как орех… Ну да все мы не вечны…

… Пристально, не отводя глаз, сжав клюв, – а пальцы всё выстукивают дробь – Сова наблюдала за пришельцами. Давно ли, казалось бы, родители втолкнули их в эту дверь? Перья, как пух? Глазки вытаращены, ждут неужто чего-то? Дураки, мелкие, ничтожные, неопрятные… Чего ждут, чего? Меда, орехов? Либо – пряников? Всем им подай пряники, то-то и есть… Только жевать пряники не велика наука… Другое дело… Сова так сжала клюв, что едва не откусила кончик собственного языка – вот каково было напряжение!

– Прошу! – наконец выговорила она заранее подготовленное слово. Ибо чувствовала, что обстановка все-таки должна, хотя бы в деталях, отличаться от традиционной школьной. Потому и сказала «прошу» взамен привычному «по местам!». Жизнь, к сожалению, все же вносит свои коррективы…

Выпускники, улыбаясь и перешучиваясь, – от иных уже отчетливо пахло коньяком либо пивом – рассаживались за свои прежние позабытые парты. Эх, эх! Сколько сижено, сколько дырок продолблено в голове… Для твоей же пользы, понятно… А то как же? То есть, само собой, – для чьей же еще пользы? Вон иные дырки – хотя и зарубцевались – а до сей поры саднят на погоду…

– Полжизни прожил, – вполголоса говорил один выпускник-ветеран другому выпускнику-ветерану, – женился – и не по разу, заметь, женился! – но, веришь ли, не встретил никого… ни одной то есть сволочи! – которая так ебет мозги, как Сова. Вот уж профессионал, мать ее. Ты весь продырявленный, а сама как втанке!

– Тоже сдает, однако, – заметил на это собеседник и вежливо рыгнул, распространяя праздничный коньячный дух. – Паутины пока не видать – но задор поубавился…

– Вряд ли, – спокойно и довольно громко вставил третий выпускник, видом попроще и несколько отяжелевший от пива. – Наша Сова – такая сволочь, что – клюв даю, как говорится, – закопай ее в землю, она эту землю разметает, вылезет наружу и вернется в родную школу. Типа: что, детишки, не ждали? Даром что подохла, а ни стыда, ни совести…

– Мальчики! – пискнула какая-то бывшая девочка, дура дурой…

Вот для чего, спрашивается, влезать в чужой разговор? Тут и без тебя пиво сейчас обратно пойдет, сама же в претензии будешь… А вид-то, вид?! Подержанная, как они все, сплошной сэконд-хэнд, мда… плюс – одинокая, естественно… потому что – если нет, то чего таскаться на эти вечера? За дорогими сердцу воспоминаниями?

– Мальчики! Кто скажет н е с к о л ь к о   с л о в? Я имею в виду – несколько слов благодарности?

– Несколько… благодарности… Это в каком смысле?

– В художественной форме, что ли?

– С чем рифмуется слово «бензин»?

– Заболел? Бензин-то при чем?

– Просто интересно. Для себя интересуюсь, для общего развития.

– Сейчас тебе Сова для общего развития наваляет… выискался тут.

Уже и накрыли столы. Расставили тесно тарелки с огурцами, селедкой, грибами, скользкими и не аппетитными. Какие уж умелые рученьки их солили? А еще прежде – собирали?

– Богатый стол, – объявила та дура, которая намеревалась сказать н е с к о л ь к о с л о в. Никаких слов, само собой, никто говорить не стал –с чего? Да и не подготовились путем – исключая разве что коньяк… Уже выпитый, к тому же; лучшее, как говорится, детям – пусть и бывшим.

– Мы, – выкрикнула в конце концов свои н е с к о л ь к о с л о в бывшая школьная девица, – собрались здесь не случайно.

– Рассказывай, – вставил неизвестный скептик. – Ежели не случайно, почему грибы, как из задницы?

– Собрались, потому что… Вернее, по той причине… Опираясь на общую память, – тянула, утопая в собственном красноречии, девица.

– Память, – заметил скептик и забросил в рот некачественный гриб, – У тебя-то, мать, уж точно, никакой памяти. Дырявое ведро.

– Милая Сова Андреевна! – вскричала, окончательно запутавшись, выпускница. – Мы росли под вашим крылом, мужали под вашим крылом, крепли и делали первые шаги. Теперь мы разлетелись кто куда… – тут девица внезапно всхлипнула. – Кто здесь, кто там, – затянула она довольно бледно. – Уж следы занесло песком… Тиной…

Короче –речь не получилась. А вот грибы как раз оказались не так-то плохи; грибы как грибы, соль, специи, все на месте. Только вот слизь неожиданная – ну да нечего капризничать.

Совиных по-хозяйски оглядела сборище. На сжатых губах появилось что-то вроде улыбки; хотя тут не разобрать – то ли улыбка, то ли внезапно разболелся зуб. Все же Сова наклоняла маленькую голову, принимая поздравления и приветственные речи. Бумажные листья на доске полыхали красной и желтой акварелью; гроздь воздушных шариков, заботливо прикрепленная к гардине, выглядела празднично, хотя половина шаров посдувались и висели, напоминая черт знает что… уж никак не шары, по совести говоря. Бывшие одноклассники уже давненько приступили к столу, и тот, надо признать, под их натиском трещал и стремительно пустел. Скептик, сомневающийся в том, что все устроено, как должно, с прежним сомнением оглядел стол и подвел неутешительный итог:

– Как рыба языком слизнула. Даже и грибам пришел этот самый… венец, хоть оно и не к столу сказано…

В общем гомоне одни только коршуны демонстрировали сдержанность и дисциплину. И даже когда Кабан – тоже бывший выпускник Совиных, а ныне сотрудник городской Администрации – предпринял попытку спеть «их песню», коршуны молча переглянулись и двое тут же взяли Кабана под локти.

– Песню! Ну! Ту самую! – надрывался Кабан. Однако никто так и не вспомнил, что за песня; так что Кабан, уже крепко разогретый пивом и остатками коньяка, вдруг молча повис на руках коршунов, которых, кажется, даже вовсе не узнал. Впрочем, неожиданно очнувшись, оглядел своих гонителей и, лукаво прищурившись, молвил:

– В школе-то этих с кривыми клювами как звали? Вешалками. Вешалки и есть… – объявил так, потом коротко и мощно рыгнул, после чего окончательно затих.

– Нажрался уже, – заметил Полыня сквозь зубы. Он наблюдал, как его товарищи выволакивали Кабана из класса; ну а тот, высказавшись, хрюкнул да свесил массивную голову.

– Говорил же, звать с разбором, – раздраженно добавил Полыня, ни на кого не глядя. – А теперь? налижутся все, один за другим… Мы вышибалами не нанимались.

– Чистильщиками, – хихикнул совсем еще молодой коршун и легко пнул Кабана, привалившегося к стене в пустой школьной раздевалке. В ответ Кабан громко всхрапнул и неразборчиво потребовал пива; Полыня с презрением сплюнул на пол.

– К Сове сейчас не подступиться, – выговорил Полыня, помолчав. – Сидит в классе, слушает этих дур… делится воспоминаниями.

– Положим, – заметил молодой коршун, – наша Сова ни с кем и ничем делиться не станет. А слушает больше для вида.

– Неважно, – отмахнулся Полыня. – Главное, нам к ней не подступиться.

– Да на фига? Если разобраться…

– Если разобраться, – холодно высказался Полыня, – ты молокосос. И суешь клюв не в свое дело.

Юный коршун к критическому замечанию отнесся вспыльчиво и даже издал небольшой клекот. Сказал запальчиво:

– Может и так. А только мой клюв не хуже других. Когда Васькин киоск долбали…

Полыня вздохнул.

– Не путай. Васькин киоск – игрушки.

– Типа репетиции? – догадался тот коршун, что до сих пор молчал. Молчал – но внимательно слушал, усмехался чему-то, а теперь вот извлек из кармана кожаной куртки сигарету и сунул в рот.

Полыня пожал плечами; он словно продолжал думать собственную свою думу, а вслух произносил только самые необходимые слова – и то более, чтобы отделаться…

– Если мы, – выговорил он, – потратим свой пыл на киоски… да на вот этаких кабанов…

– Мяса в нем, – заметил третий юноша, походивший на двух первых, как брат походит на брата: клювы один в один, и эти взгляды красноватых на выкате глаз – твердые, неподвижные. – На полевую кухню хватит.

– Полыня, – вдруг спросил юноша с сигаретой. – А правда, на что нам сдалась Сова? Я лично, – добавил он искренне, – с удовольствием выклевал бы ей один глаз.

– А второй? – спросил кто-то из молодых коршунов и захохотал.

– Второй – ладно, – проворчал коршун и загасил сигарету о скамейку, под которой храпел Кабан. – Второй бы не тронул… Пусть светит!

– Давайте-ка, – сказал Полыня хмуро, – выйдем на задний двор. Покурим… Нечего тут толпиться.

Однако строптивый коршун, тот самый, который заспорил с Полыней по смешному поводу: куда он, юный коршун, может совать свой клюв, а куда – нет, выслушав приглашение-приказ Полыни покинуть здание школы и удалиться во двор, вдруг заартачился. Пиво ли ударило в дурную голову – либо такая уж это была голова, – а только молодой человек презрительно скривил рот, метко плюнул в пустую урну и молча и вызвающе уселся на скамью.

– Не пойду, – объявил этот дурак и выставил вперед ноги в тяжелых черных ботинках с белыми шнурками. – Мне и здесь хорошо. А ходить под тобой, Полыня, я не подписывался.

Полыня с интересом оглядел бунтаря.

– Нет? – спросил он задумчиво. – Под кем же ты ходишь?

– Сам по себе! – объявил бунтарь громко, хотя и менее уверенно.

Полыня кивнул с прежним задумчивым видом и вдруг пошел прочь от своей команды – пошел медленно, что-то неразборчиво насвистывая сквозь зубы.

– Ты, Витек, дурак. Полено ты. Хуже Кабана. И харя твоя кривоносая. Типа рыбы, – заметил один из коршунов испуганно. Другие тоже казались несколько ошеломлены молчаливым и непонятным упреком Полыни. Конечно, никому не пришло в голову толковать задумчивость вождя как нерешительность или даже трусость. Все знали твердый нрав Полыни – но сегодня? Что же с ним сегодня делается? Неужто, глупая выходка молодого коршуна по имени Витек так подкосила ветерана? (а Полыня в глазах некоторых бывал подлинно ветераном; несмотря даже и на то, что сам не принимал участия в боевых действиях, ни разу, к примеру, не крошил Васькин киоск в труху… Но все же именно его фигура стояла за каждым этаким подвигом… И вот это загадочное молчание тут, в школьной раздевалке… И перед кем? Перед сопливым, только что не малолетним коршуном…).

– Эй! Полыня. Ты куда? – робко спросили в спину уходящего лидера.

– А? – Полыня точно нехотя повернул голову, и молодые коршуны невольно вздрогнули: так нестерпимо горел взор Полыни! Холодный, оловянный, прекрасный взгляд.

– Пойду к Сове. Поговорить требуется, – объяснил Полыня. – А тут что ж сидеть? Тем более, – прибавил он равнодушно, – тут смердит.

Молодой коршун Витек засмеялся. Неуверенный у него был смех; а нежные юношеские перья и вообще казались встрепанными, будто после сна. Но все же юноша взял себя в руки и заметил, продолжая глупо ухмыляться, что лично он к запахам абсолютно равнодушен, сроду не был неженкой. Смердит и смердит.

Полыня, вновь приблизившись к товарищам, молвил ласково:

– Молодец, Витек. Так и должно быть. Кто воняет, вони не чует.

Витек задрал было нос, но ненадолго. Внезапно – никто толком и не заметил, как – задранный клюв вместе с дурной головой упали на грудь Витька, будто тот получил непредвиденный удар по маломощной шее. А так оно и было: Полыня сделал стремительный выпад и, точно целясь собственным клювом в шею оппонента, туда и попал; да так легко и аккуратно, что кровь брызнула фонтаном и пролилась прямо на спину поверженного Кабана. Короткое мгновение коршун еще держался на ногах, поражая окружающих изумленным и недоверчивым выражением юного лица; но – поудивлявшись совсем немного – рухнул подле мертвецки храпящего Кабана и сразу сделался похож не на боевого коршуна, осмелившегося пикнуть, подать голос против признанного лидера, – а на серую тряпку со слипшимися перьями и навсегда окоченевшим клювом. Всё, привет. Поздно, как говорится, отпаиваться березовым соком.

Полыня же, брезгливо утерев окровавленный клюв мятым платком, некоторое время молча и без выражения смотрел на окаменевших свидетелей. А те подлинно окаменели; потому что одно дело – крушить чужой киоск, набивая карманы сигаретами и банками пива, и совсем другое – сделаться свидетелями, как твой, хотя и безмерно глупый, товарищ только что был жив-живехонек – и вдруг превратился из коршуна в грязную серую тряпку! В один момент! А главное – на твоих глазах…

– Что видели? – брезгливо спросил Полыня безмолвных коршунов. И поторопился прибавить, что сейчас каждый из них волен принять решение. Определиться, кто он есть – обыкновенное мелкое бздо, которое сейчас побежит звонить по вонючему телефону, – либо КОРШУН, который ничего не видел и не слышал. Ибо дело коршуна не обретаться в вонючей раздевался, в которой два вонючих и перепивших дурака порезали друг друга… Вон Кабан – перепил, видать, да клыком и вскрыл дурака Витька… Вечная, как говорится, память всем дуракам, попавшим на чужой зуб. Ну а их, коршунов, дело – простор и воздух! Им тут толпиться нечего – не то как раз опять случится несчастье…

– Какое несчастье, Полыня? – быстро спросил один из коршунов и тут же торопливо добавил: – Я лично ничего не видел. Эти двое… гм! Они тут лежали, когда я пришел… Передрались, наверное, спьяну.

– Хорошо, – сказал Полыня. – Только не совсем так. Н а ш товарищ был трезв – он коршун, не забывайте! – а пьян был один только Кабан. Чему имеются и свидетели. Так вот: Кабан напал на коршуна и, пользуясь своим явным превосходством силы, – убил Витька.

Тут Полыня пристально оглядел других своих товарищей: все ли усвоили? Как будто все…

– Точно. Так оно и было, – сумрачно подтвердили остальные.

Полыня коротко кивнул и направился прочь из раздевалки, не оглядываясь. Как будто знал, был уверен: остальные пойдут за ним.

Они и пошли. Не ошибся Полыня.