Людмила Толич. Психотроника любви (роман, глава 17, Дар предков)

Тексты дневника Марии Тураевой были, наконец, перепечатаны начисто. Этот труд мало чем отличался от рукописи какой-нибудь книги, страниц на двести пятьдесят. Андрей удовлетворенно поглаживал рукой лаковый переплет нарядной папки, в которую был заключен результат не только кропотливых многодневных усилий, но еще и многое другое, чему он не пытался пока дать четкого определения. Доверяясь предчувствию, он, впрочем, резонно полагал, что оригинальная работа, навязанная почти что по принуждению, обернется для него сизифовым камнем, с которым он не сможет расстаться до конца отмеренных ему дней.

Полностью восстановленный, перед ним на столе лежал не просто дневник безумной женщины, а потрясающее свидетельство смертельной схватки отравленного разума и сильного духа. Изо дня в день она пыталась осмыслить свои кошмары и победить их. На последних страницах Мария Петровна кратко рассказывала о рождении дочери и о том, как, невзирая на запрет страшного мужа, окрестила ребенка в его отсутствие. С девочкой во время обряда сделалась кома – приступ сильного удушья. Если бы ее отец не поспел вовремя и не приложил все свои силы и знания, она бы не выжила.

 

Эти строки, набросанные второпях неверной рукой, были последними. В нижнем углу листа выделялась короткая приписка: «Дневник Марии Петровны Тураевой передан мне, лично ею, при встрече 11 июня 1875 года. Умерла в ночь с 12 на 13 июня того же года. Горки, Черное озеро», и далее стояла размашистая неразборчивая подпись.

 

– Моя работа окончена, – сказал Масалитинов за ужином, пододвинув Сергею Юрьевичу нарядную папку.

– Чудненько. В самые ближайшие дни внимательно ознакомлюсь, но только после встречи с моей нетерпеливой аудиторией. Надеюсь, и вы к ней присоединитесь. Тем более, что в завтрашнем представлении участвует Ирина Александровна.

– Разумеется, – кивнул Андрей, не решившись спросить, здесь ли сейчас Ирина – в городской квартире профессора, или приедет только завтра к обеду, – мне все же интересно, – заговорил он о другом, – что общего вы отыскали в родстве с Марией Тураевой?

 

– Это вышло как-то само собой, – охотно отвечал Свириденко, – вспомните дату смерти и название места трагедии, отмеченные в конце дневника. Сам не знаю почему, но только когда я просматривал записки Тураевой, мне на память пришла надпись, вернее три даты, вырезанные на мраморном надгробии Анастасии Свир. Они выглядели так: 18..? 13.VI.1897 – 13.VI.1914. Никакой особенной тайны для меня, естественно, эта надпись не представляла.

 

Легенда о зеленоглазой красавице, родившейся дважды, не только известна, но даже любима в окрестностях замка. Так что вторая дата, несомненно, означала день чудесного воскрешения Анастасии в монастыре. Вероятно, магия 13 числа усиливала ее страх перед родами и сыграла какую-то роль в роковом исходе. Смерть настигала Анастасию дважды в один и тот же день – 13 июня – и во второй раз не выпустила из своих ледяных объятий. Само собой, о таком совпадении забыть очень трудно.

 

Любопытство мое было поражено до крайней степени. Как полоумный, я бросился на поиски. Я рылся в бумажных могильниках с шансами на успех, равными успеху в поисках обручального кольца на городской свалке, оброненного в мусоропровод. Но судьба явно ко мне благоволила: в местной газете того времени я отыскал заметку про самоубийство госпожи М*, – тогда по правилам этики имя не разглашалось в подобных случаях. Она страдала психическими расстройствами после родов и покончила собой, утопившись в Черном озере… в ночь с 12 на 13 июня 1897 года.

 

– Неверно! – воскликнул Масалитинов. – Мария Тураева умерла более двадцати лет до этих событий. Или… – внезапная догадка осенила его, – вы хотите сказать, что утопленница была тем самым ребенком, который едва не погиб во время крещения? То есть дочерью Марии Петровны?

 

– Да. Именно это подтвердили мои дотошные поиски. Я узнал, что последней хозяйкой имения Горки была некая госпожа Морель, вдова лионского банкира Мореля, в девичестве известной фамилии Тутенберг. Она-то и стала опекуншей малютки Тураевой после смерти Марии Петровны, потому что отец ее, Вячеслав Тураев, внезапно исчез и даже разыскивался некоторое время якобы за разбой почтового дилижанса.

 

Читайте журнал «Новая Литература»

Во всяком случае, госпожа Морель увезла ребенка во Францию, а впоследствии удочерила девочку. Банкир и Екатерина Морель своих детей не имели. Подробности их жизни мне совершенно не известны, однако думаю, что Людмила Вячеславовна унаследовала от матери больную психику или, если хотите, заболевание, развившееся после родов.

 

Мою догадку подтверждает и то, что она удавила свое невинное дитя перед тем, как броситься в воду. Несмотря на долгие и самые тщательные поиски, тело утопленницы найти не удалось. Будем же считать, что загадка баронессы фон Свир, над которой ломали головы монахини Свято-Успенского монастыря с матушкой Серафимой, обреченный художник и влюбленный Фогельзанг, наконец-то разгадана.

 

Масалитинов слушал приятеля, опершись локтями о стол и уткнув лицо в ладони. Портрет прекрасной Анастасии, увиденный в библиотеке, помимо воли проступал в памяти, и чувственный, полный затаенной страсти взгляд баронессы из-под полуопущенных пушистых ресниц заставил его вздрогнуть от неожиданности.

 

– Но почему, – хрипло сказал он, не открывая лица, – почему вы не помешали поселению

на этой проклятой даче семьи профессора?

– Помилуйте, мой друг, – искренне отвечал Свириденко, – откуда же мне было знать, что их занесет именно туда? Такое и присниться не может. Это все самодеятельность Леониды Архиповны. Я сам был потрясен, узнав обо всем. Однако не счел нужным пугать Ирину Александровну случайным совпадением траурных дат. Потом, когда это все было?! Времена меняются, и мы меняемся с ними. По крайней мере, так утверждали римляне.

 

– Кольцо! – вдруг вскрикнул Масалитинов. – Теперь понятно, что стало вашей путеводной звездой. Магический перстень Твардовского, доставшийся вам от Анастасии Свир. Но ради Бога, объясните последнее: как к вам попало это кольцо?

 

– Ну, это уж вовсе без фантазий. Жена управляющего была горничной баронессы и неотлучно находилась в спальне во время родов. Приступив к своим обязанностям, немец-акушер, принимавший роды, потребовал снять с роженицы перстень, чтобы она не оцарапала себя во время схваток. Горничная завязала его в платок и положила за корсаж, а так как никто не мог найти художника ни во время родов, ни после смерти баронессы, то она решила сохранить дорогую память для новорожденного. Спустя многие годы, сбереженное моим отцом, кольцо попало ко мне. Собственно, это все.

 

– Но вы… вы пользуетесь кольцом во время своих… упражнений, – полуутвердительно сказал Андрей.

– Конечно же! – согласился Свириденко. – Это, безусловно, великолепный рабочий атрибут магии, он действует безотказно. Вы сами убедитесь в этом завтра на представлении.

 

– Только не вздумайте отправить в астрал легковерных почитателей ваших гипнотических сеансов с помощью этого перстня. Я в своих собственных снах испытал ваши магические штучки.

 

– Никаких «штучек», как вы изволили выразиться, с помощью перстня быть не может, – сказал Свириденко слегка изменившимся голосом, и в мягких басах зазвенел металл. – Древнее золото альбигойцев хранит энергии космоса, а черный бриллиант в голове Уробороса аккумулирует земные энергии. Силу и власть дает перстень владельцу. Но только избранный может распорядиться даром предков, – он невесело рассмеялся.

 

– Оставим это, – тупо сопротивлялся Масалитинов, – галилеянин из Назарета тоже был избранным…

– Поздравляю, – с явной насмешкой перебил Свириденко, поднимаясь из-за стола и распрямляясь во весь свой могучий рост, – безумные мистерии моей прабабки укрепили вас, кажется, в божественной вере.

– Я атеист, к сожалению.

 

– Ваше сожаление более чем уместно, потому что в жизни своей я не встречал ни одного абсолютно неверующего человека, впрочем, как и ни одного по-настоящему верующего. Кроме фанатичных старцев, выживших из ума. Но речь не о них, а о сознательно верующих разумных людях. Так вот, истинная вера, по моему мнению, всегда колеблется на грани неверия. Мыслящий человек подобен канатоходцу – неверный шаг, и пучина поглотит его. Ваш атеизм – это тонкая нить спасения в бесконечной реальности, но эта нить ведет в никуда, – Свириденко рассмеялся и пояснил: – она ведет в объятия космоса.

 

– А вера? Что же тогда по-вашему вера?

– Вера – это шест равновесия, который помогает канатоходцу пройти свой отрезок пути. Что ж, мне пора к моим занятиям, извините. Постарайтесь не слишком скучать. Советую вам прогуляться, только уж не в оранжерее, пожалуйста. Прощайте до завтра, а труд ваш я возьму с собой.

Он покрутил лаковую папку в докторских ручках, небрежно сунул под мышку и удалился.

 

В городе было пыльно и ветрено. С приближением вечера солнце, точно сдурев, накатилось на крыши и стекало вниз бесцветными языками сухого колючего жара.

Масалитинов бесцельно слонялся по улицам, с трудом выуживая из обленившейся памяти полустертые силуэты. Но ничего общего с городом из своего детства Андрей обнаружить сейчас не мог.

 

В то лето вояж с отцом превратился в муку. Михаил Масалитинов ненавидел эти места, и все же что-то притягивало его сюда. Он не открыл никому тревожащей его тайны. Не оставил ни строчки, ни единого имени, кроме своего собственного, которое, возможно, сам себе и придумал. И бессмысленно было рыться в архивах, отождествлять какие-то судьбы… «Почему же мне так трудно жить? – подумал Андрей, вдыхая раскаленный пыльный воздух, – помоги мне, папа!» – вдруг взмолился он, подставляя лицо жгучему зною. Его отец честно служил отечеству, которое презирал… Стоп!

 

Мысль эта пронзила Андрея так неожиданно, что он застыл на месте посреди улицы, сраженный не столько внезапной догадкой, сколько собственной болью. В голове вспыхнули вдолбанные в мозги слова: «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет», – то есть теперешнее, настоящее… Господи, знал бы тот гражданин, в широких штанинах, какое оно будет! «И где же оно, отечество мое, в Сибири или в Крыму? Где, черт подери?! Почему я так одинок, так смешон и никому не нужен?» – глотал сиротские слезы Масалитинов пересушенной зноем глоткой.

 

Россия, как мудрая мать, отпустила свободного сына, перекрестив вслед… Вольному воля…. А ее саму распинали, насиловали и рвали на части… Как истинная мать она вынесла все, но не смогла больше ни согреть, ни обласкать… только глазами Богородицы оплакивала неразумных, не ведавших, что творят…

Уже не грязные, заплеванные улицы, а мозаичные плитки набережной стелились у него под ногами, и вольный простор морского залива слепил глаза бездной отраженного света, но и здесь воздух свернулся в горячий сухой ком, как в поддувале над тлеющими углями.

 

И почти ослепленный взбесившимся солнцем, Андрей вдруг увидел наползавшее с юга, со стороны аммиачного завода, громадное облако. Белое, с пурпурной каймой по левому краю, оно растекалось по другую сторону залива, над степью, густым молочным киселем. «Вот она – смерть»… – подумал Масалитинов с внутренней какой-то готовностью принять неизбежное.

 

Все переменилось вокруг: солнце остывало в бурой пене смертоносного облака, отравленный ветер издыхал где-то в степи. Но вдруг, рванул с такой страшенной ураганной силой, что молодые деревца хрустнули и, одни обломившись, а другие вырванные с корнем, унеслись вниз по склону… Следом сорвало черепицу, вывески, фонари, цветной пластик с торговых палаток… Весь городской мусор гигантским пестрым веретеном завертелся над морем… А облако с закраиной цвета запекшейся крови пузырилось над серединой залива.

 

«Матерь Божья, Пресвятая дева Богородица, – прошептал Масалитинов, в жизни не прочитавший и даже краем уха не слышавший ни единой молитвы, – Сыном твоим заклинаю тебя: смилуйся… спаси и сохрани…» Еще какие-то слова произносил он, не двигаясь с места, прижимая руки к груди и обратив вверх лицо к пустому равнодушному небу. И сколько стоял он так, кто знает? Но когда очнулся, облака не было…

 

Сонные, слегка одуревшие от жары люди выползали на набережную подышать вечерним солоноватым бризом. Намалеванное, почти бутафорное оранжево-красное солнце, наконец, обуглилось где-то за куполами собора. А на свеже-голубом абсолютно ясном небе, вовсе в издевку, сиял тоненький серп молодого месяца. И все вокруг смеялись, тыча в небо пальцами, и радовались так, будто вот-вот с него посыплется золотой дождь.

 

Потом Андрей слонялся по автовокзалу и еще долго смотрел, как скатывались с моста на крытый перрон чумазые, перегретые машины и, отрыгнув вонючим перегаром разбавленного бензина, затихали на время. И как выдавливались из резиновых дверей распаренные бесформенные пассажиры с мешками, корзинами и тюками, судорожно хватали ртом прокуренный воздух вокзала, нагружались своей кладью и расползались потихоньку в разные стороны…

 

Знакомый красный автобус с вишневыми занавесками пылил издалека. Андрей подумал, что минут через семь он подкатит к перрону, дверь распахнется и навстречу шагнет Ирина… Автобус тащился по мосту, как старая кляча на кладбище, потом медленно развернулся, постоял у светофора, сделал круг, пыхнул вонючим перегаром солярки, наконец замер, и… в дверях появилась Ирина.

Она помахала ему рукой, улыбнулась, забросила за плечо небольшую дорожную сумку, подошла и сказала:

 

– Вы звонили? Вам сказали, что я выехала с вечерним? Какой вы молодец, Андрей Михайлович. Я так рада вас видеть! Правда. Именно вас.

– Отдайте кошелек, – улыбнулся Андрей и аккуратно, стараясь не прикоснуться к ее плечу, снял сумку. – Здравствуй, Ириша.

 

– Здравствуй… – чтобы не затягивать паузу, она быстро заговорила: – Сергей Юрьевич позвонил утром, хотел прислать машину. Он говорил вам? Конечно же нет. Он собирался привезти меня сам. Я ужасно рассердилась и отвечала, что не знаю, когда поеду, потому что у меня дела в районе: Ивана Лукича навестить… Словом, его забота у меня вот где…

 

– Отчего же ты сердилась? Он ведь хотел как лучше.

– А я неблагодарная. И невоспитанная. И вообще, не люблю шикарных машин и…

– …и?

– И толстых затейников. Не перебивай меня. И не смотри так, как будто знаешь что-то особенное.

– Ириша…

 

Они остановились посреди того самого сквера, в котором встретились в первый раз.

– Ирина Александровна, – повторил мягко Андрей, глядя девушке прямо в глаза, –

я знаю наверняка только одно: я люблю вас.

Она слегка наклонила голову, но густые белокурые локоны не скрыли нежного румянца.

– Давай посидим… меня, кажется, укачало… – тихо попросила Ирина.

 

Она шагнула к низкой садовой скамейке, присела на край, а рядом опустился Андрей,

осторожно заглянул ей в лицо и очень нежно поцеловал в губы…

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.