Разговор с двумя юношами перепугал отца Арсения не на шутку. Ему не страшно, что они могут что-либо о нем рассказать или обвинить его в симонии, ему страшно, что они могут посеять смуту сомнения в его пастве. А это деньги! А деньги – это серьезно. Он окормлял двух известных столичных гомосексуалистов, один из которых был солистом балета, а другой остромодным театральным режиссером.
Они очень хорошо ему платили за то, чтобы считать себя христианами, но при этом не изменять своим природным аномалиям пола. Основными двумя темами, которые они любили поднимать в разговорах между собой и им, это то, что для Бога нет понятия греха, а есть лишь абсолютное знание и существует разная степень приобщенности человека к нему и то, что именно они, гомосексуалисты, являются проводниками красоты в этом мире.
По первой теме они приводили аргументы в защиту своей ориентации, мотивируя грех как неполноту знания и принятия за истину искаженные его формы, в то время как в основе любой истины лежит максимальное получение человеком удовольствия и стяжание вечной жизни. Отсюда следовало, что грех – это понятие из прошлого, нормирующее лишь этику поведения человека в обществе, но общество — понятие историческое и, следовательно, если меняется общество, то и меняется понятие греха: в Греции и Риме была развита общественная гигиена и поэтому процветала педерастия и педофилия; наступило Средневековье и из-за повсеместной антисанитарии и упадка цивилизации гомосексуализм оказался под строжайшим запретом; успехи развития западной цивилизации вновь вернули педерастию в норму поведения современного человека.
По второй теме мотивация базировалась на утверждении о предрасположенности в силу своей тонкой духовной организации их всех к красоте: наибольшее число художников и артистов в истории были нетрадиционной ориентации. Из этого утверждения следовал вывод о том, что это особый дар свыше, которым Бог награждает особо талантливых людей и что без этого невозможно состояться в искусстве.
В заключение они любили шутить между собой, что «пидорас — это не тот, кто спит с мужчинами, а тот, кто собой торгует». Эта шутка геев сейчас звучала особенно обидно для него, т. к. получалось, что он и есть единственный пидор в этой истории. Что позиция этих двух пареньков, отстаивавших свое природное право на любовь, куда честнее, чем все его слова, вся его показная борьба за чистоту православной веры: ведь они, будучи верными союзниками самого явного греха по рождению и осознавая это, отстаивают свое право на веру в Бога, на веру в Христа.
Эта их наивная стойкость и убежденность в своей правоте приводят его в сущее бешенство: ведь если все будут жить по правде, по заповедям своей природы, то роль отца Арсения будет сведена к нулю, – с Богом можно общаться и напрямую, без его посредников.
«Бунт надо наказать, а это бунт. Не меньше чем бунт. Нет, это хуже! Это вызов: вызов лично мне, лично против меня. У них нет страха передо мной, нет страха перед словом Божьим, которому я хозяин. Я здесь пастырь и я должен наказать восставших против моей власти».
Он подходит к окну и смотрит во двор, еще недавно полный пришедшими на отпевание своего авторитета братками: сейчас он пуст и лишь двое бритоголовых в конце стоят около черного грязного BMW с тонированными стеклами и о чем-то разговаривают, периодически сплевывая себе под ноги.
«Вот они-то мне и помогут», – осеняет отца Арсения спасительная мысль. Он торопливо спускается вниз и, выйдя во двор, устремляется к ним. Заметив его приближение, они, словно солдаты перед офицером, вытянулись по стойке смирно и окаменели лицами. Один из них, на счастье отца Арсения, был тот самый, что просил его хорошенько отслужить панихиду, широкоскулый и курносый.
– Помощь мне ваша нужна, ребятки.
– Что случилось, отче?
– Да надо кое-кого поучить. Обидели меня.
– Вас? – удивляется широкоскулый. – Да вы только скажите, кто, так он долго не проживет.
– Нет, убивать никого не надо. Нужно только проучить, но как следует. Сейчас ко мне приходили двое и признались в том, что они пидорасы. И хотят, чтобы я их грех покрывал. Хотят в нашу церковь ходить и в нашего Бога верить. Надо им хорошенько объяснить, что здесь им не место, что они своим грехом святое место оскверняют. Сможете?
– Да как два пальца, – радостно хмыкает широкоскулый, довольный тем, что может угодить настоятелю храма, – вы только скажите, кого.
– Видели, как от меня двое мажоров выходили?
– Ага, они вон туда пошли, за угол.
– Ну так догоните и объясните. Только дождитесь, пока они за церковную ограду выйдут.
– Сделаем, отче, не волнуйтесь. Пидорасам здесь не место. Погнали, Серега.
Оба бандита как по команде срываются с места и легкой трусцой устремляются за угол дома, куда ранее скрылись мнимые обидчики отца Арсения. Он смотрит им во след и повторяет про себя, словно молитву, «Пидорасам здесь не место», невольно вспоминая свою кратковременную близость с епископом за право быть рукоположенным в сан священника, содрогаясь при мысли, что это может стать кому-нибудь известно.
Невольно в памяти всплывает фраза лукавого владыки «А ты готов по любви, чего бы тебе это ни стоило?» и его ответ «Да». Слишком большую цену он тогда заплатил, слишком большую цену.
Очнувшись от забытья, он обнаруживает себя сидящим за столом перед исписанным листком бумаги, на которой его рукой выведено «Слишком большую цену он тогда заплатил, слишком большую цену». Опять та же проклятая комната, куда его выносит каждый раз, как он засыпает. Он уже не рад, что научился, на свою беду, пробираться в мир к своему демиургу.
«Зачем мне все это, – в отчаянии недоумевает он, – я же решил бросить писать. Хватит, баста! Я хочу выздороветь. Не думать, перестать себя слушать. Лучше почитать что-нибудь чужое».
Он берет дневник Колосова и, пролистав его до конца, на предпоследней странице читает:
«25 января 1994 года. … В наше время быть пессимистом — самое легкое. Куда уж трудней сохранить в себе веру в собственные силы и уверенность в завтрашнем дне. Наша жизнь приобретает все больше и больше черты вселенского парадокса – всем все не нравится и все всем довольны, все считают, что этот мир неправильный, развивается по неправильным законам и в неправильном направлении и при этом .. из нас содействовать этому – вот к чему приводят личные амбиции. «Желание «попасть в историю» (по Достоевскому). В моей личной жизни не произошло пока никаких, – и слава Богу, – изменений. Визу я продлил, как это ни странно, без всяких трудностей, еще на 1 год, но остро встал опять вопрос с жильем. Повторяется вновь ситуация, как в заколдованном круге, 1992 года, когда мы (еще тогда мы) стояли перед дилеммой – где жить, – и при этом имели время в запасе .. свои силы на новом поприще – Stadele. С 18 января по 24-е был в Лондоне, где прошло жюри нашего проекта «Дом для диких кошек» для Франкфуртского зоопарка. По-новому открылся для меня Piter Cook, он оказался таким говном, каких я мало на своем веку видел. Особенно шокировало меня его отношение к Gotz Stockman-у, когда он попросил его оставить в Stadele. Он на него просто положил с прибором, да так некрасиво, откровенно. Фу, гадкая, противная скотина, с жидовским душком. Даже вспоминать не приятно этот разговор в Soho между ним и Gotzем в нашем присутствии. Gotz – просто душка. Он просто под конец дня нажрался и излил свою душу на Piter-а, который в ней и захлебнулся. Лондон, с одной стороны, оставил гнетущее впечатление. Город очень дорогой и выглядит как Базар – не имеет стройного и единого вида. С другой стороны, Лондон все же столица, и деньги, если они у тебя есть, можно потратить с пребольшим удовольствием. Но все равно жизнь из него уходит. Лучшее его время, как мне кажется, проходит и хорошо, пусть это время станет нашим, русским. Помимо этого в школе произошли свои перемены – Миралес получил большой fack of от Кемница (Карл-Маркс-Штадт) и обещал выгнать всех, включая и нас, если студенты не будут работать. Так типично для него, что уже не удивляешься. Поживем – увидим, чем это кончится. Во всяком случае, в политическом плане кое-что изменилось. Появилось объявление, что Enric хочет встретиться сегодня со всем архитектурным классом, не только со своей группой.
Этакий званый вечер для незваных гостей в духе испанских мистерий, а я, как всегда, в роли Дон Кихота, а Хуан Карлос — в роли Санчо Панса.
3 мая 1994 года. Франкфурт на Майне.
Жизнь проходит… со скоростью литерного, мерно постукивая колесами по стыкам рельсов и укачивая бешеных пассажиров в летаргический сон самоуспокоения устроенности. Боже, я становлюсь все старее и старее, а так ничего, абсолютно ничего стоящего не сделал. У меня ничего и никого нет, я один-одинешенек, у меня нет даже Родины, т. к. я ее не люблю, не люблю, – ну что тут поделать, – эту неумытую Россию. Не вызывает она у меня ничего, кроме раздражения и зависти к другим странам. Я одинок и непреклонен, сгибаясь только под натиском внешних обстоятельств и искренней веры в Господа Бога. Может быть, хоть он мне поможет в этой жизни найти верный путь, даст путеводную звезду и «сладкую жинку» с полной хатой в придачу. С течением времени я становлюсь все более и более глупым и неинтересным, я это просто физически чувствую, для чужих людей. Возможно, это и называется «безродный космополитизм». Возможно.
Мой день рождения прошел на редкость незаметно и без особых излишеств. Я проработал полный день в Бюро и даже никто меня не поздравил. И ладно. Это же моя частная, сугубо личная жизнь. Одиночество – страшная все же вещь, самая лучшая дисциплина духа».
Он кладет дневник обратно на место, плохо понимая, что же ему теперь делать: и чужое читать не хочется, и писать теперь он не хочет. Как вернуться к нормальной жизни, избавившись от умственной лихорадки, мучающей его, вот вопрос из вопросов. «А если покончить с собой?» – мелькает у него в голове шальная мысль, но даже думать об этом страшно. Ему невыносимо хочется жить, ему хочется любить и быть любимым, но он совершенно на это не способен: внутри него пустота, которая делает его жизнь отчаянно легкой и пустой. Подойдя к кокону, он крестится и ныряет в него вперед головой.