Отец Арсений припарковал свой внедорожник на заднем дворе, прямо под окнами своего кабинета, и медленно вылез из машины, хорошенько потянувшись, чтобы размять затекшие части своего дородного тела. Сегодня должно было состояться отпевание известного вора в законе, которого застрелили по ошибке во время свадьбы одного из его бригадиров.
Осиротевшая братва организовала ему пышные похороны, а отец Арсений обязан был служить по нему панихиду. Он был духовником убитого авторитета около трех лет, почти другом, часто советуя, как тому поступать в затруднительных ситуациях его нелегкого ремесла. Жизнь усопшего была жуткой и счастливой одновременно, словно тот не верил в собственную смерть. «Живет как настоящий пацан, – говорили уважительно бойцы его банды, – никогда не тормозит. Не умеет, красава».
Вот и сейчас, уже после смерти их главаря они почтительно толпились вокруг церкви в ожидании поминальной службы, нервно курили и тихо переругивались матом. Заметив отца Арсения, они уважительно замолчали и по очереди, гуськом, подходили на благословение, низко склонив свои наголо бритые головы, словно быки перед скотобоем на живодерне, – для каждого из них это благословение могло быть последним, и они его принимали трепетно, всем сердцем, т.к. знали, что будущего у них, возможно, уже и нет.
Последний, низко поклонившись и торопливо перекрестившись, почтительно и с какой-то почти детской доверчивостью просит:
– Отец Арсений, просьба у нас к вам, отче, от всех наших ребят. Отпойте его так, чтобы ему там, на том свете, хорошо было.
– Не волнуйся, сын мой, отпоем его так, что сам апостол Петр откроет ему ворота царства небесного и приобщит к честным праведникам. Во время службы помянем на литургии оглашенных. Георгий честно жертвовал на благоукрашение нашего храма, за что ему вечная память. И ты, и твои товарищи жертвуйте, не скупясь, тогда и о вас помнить будут, ибо спасется лишь тот, кто не скупится жертвовать на благо церкви.
Перекрестив широкоскулое курносое лицо бандита и дав ему поцеловать свою руку, он снисходительным жестом отправляет его к остальным его товарищам, а сам, подобрав рясу, торопливо идет к храму. Сейчас к нему на исповедь должна прийти известная пара, – муж с женой, – украшение столичного бомонда. Они уже полгода как посещали его церковь, щедро жертвовали, но до сих пор ни разу не исповедовались. И вот наконец-то это должно было случиться: он узнает всю правду об их личной жизни, – ему было любопытно узнать, что они собой на самом деле представляли, ведь девиации являются лучшей характеристикой человека ими страдающего.
В качестве исповедника он узнал много неприглядного о людях, его окружавших, но одновременно у него в руках оказались рычаги воздействия на этих самых людей: он давал им право допуска к причастию, т.е. вере в свое личное спасение, и знал, как этим управлять. Сегодня была очередь неофитов рассказать о своей подлинной жизни, исповедовавшись в своих тайных грехах. Она была известной рок-звездой, а он – телеведущим и актером, рекламирующим стиральный порошок на голубом экране для всей страны, страдающей постсоветским слабоумием.
Войдя в храм, он быстро прошел в алтарь, где уже ждал его дьякон Тихон и отец Сергий, который сегодня должен был служить. Обменявшись приветствиями и облачась в епитрахиль и поручи, подпоясывается и поправляет крест на груди, выходит в боковую дверь и, встав у северной стены, кладет евангелие и большой серебряный крест на аналой. Его ждет очередь из старушек и молоденьких девиц, в конце которой пристроились два неопределенных персонажа в людном проходе, но звездной пары нет.
Начинает исповедовать и по мере того, как исповедующиеся подходят к нему один за одним и, накрытые епитрахилью, рассказывают о своем – личном – вспоминает давнишние признания матери Веры, которую он сделал старостой:
«Люблю, когда все красиво и достойно. Все должно быть интересно мне и только мне, а я подумаю, зачем мне это надо. Никого не жалею. Не имеет смысла делать лишних движений, если вам нечего мне предложить. Отдаться за машину «Лексус» – это для меня стимул. Да, мне не интересно, что со мной происходит, мне все равно, кто на мне лежит, придавив и насилуя меня. Я, переборов свое отвращение и брезгливость, даже готова сосать у него член, лишь бы он был доволен. Я даже готова терпеть боль от того, что он хочет отыметь меня в задний проход. Но зато я получу машину. Ну что, убудет с меня что ли физически, когда он закончит со мной совокупляться: подмоюсь, удалю из своего тела остатки его выделений и снова стану такой же, как прежде, – зато машина у меня останется. А то, что это животное думало, что меня поимело – да пусть думает что хочет. Для меня заниматься с такими, как он, любовью – это все равно, что случайно испачкаться, упав в грязь, а затем тщательно восстановить свою личную гигиену. Ведь только мне действительно принадлежит мое тело, и если это животное использовало его для достижения физического удовольствия, то и ладно, лишь бы я смогла с этого что-то получить. Ведь я же его не люблю. Желайте меня, желайте. Завидуйте моей красоте и моему телу: пока я красива, я буду от вас, тупых, похотливых козлов, получать все, чего захочу, манипулируя вашими желаниями. Потому что я женщина умная, и этот мир принадлежит мне. Мне нравится изображать влюбленность, наблюдая, как на нее ведутся лохи: они просто не могут поверить, что красота может обманывать».
Его поразил здоровый цинизм проститутки, торгующей своими прелестями. Этот взгляд был сродни его собственному видению мира, т.к. и он торговал, но только не телом, а индульгенциями от наказания за грехи. Тогда он подумал, что «красивое женское тело – это магнит, притягивающий к себе самцов, молниеносно тупеющих от обилия феромонов, выделяемых их организмами при виде самки».
Сейчас же, слушая исповедь очередной прихожанки, жалующейся ему на своего супруга, он с недоумением отметил, что все их можно свести к формуле, исповедуемой матерью Веры: «Используй меня, но плати».
Просто у каждой была своя ценовая категория: одни брали деньгами, а другие натурой. Совершая очередное крестное знамение над склоненной головой, недоумевает: «Я существую в коконе своего разума, который невидимой пленкой опутывает всего меня вокруг и чрез которую я только и могу воспринимать окружающий мир. Все как во сне: нечетко и зыбко, – ни до чего окружающего мне нет дела. Так, объекты восприятия, продукты жизнедеятельности моего мозга».
Перестав писать, Гроссман задумался над последним предложением, насколько это верно по отношению к нему самому.
«У меня какая-то не настоящая жизнь. Все как будто придумано. Но кем? Мною? Я живу как будто понарошку, надеясь, что все самое важное, настоящее со мною еще только произойдет. А жизнь-то протекает, как песок сквозь пальцы, а со мной ничего не происходит. Я никого не люблю, меня никто не любит. Зачем я живу, кто я такой? Почему я здесь, в этой комнате? Я же графоман. То, что я пишу, никто читать не будет. Это никому не интересно».
Он с отвращением сминает написанные листки в один комок и швыряет их в сторону, словно это кусок вонючего дерьма. Ему тошно и противно, словно у него приступ тяжелого похмелья. Тошнота подкатывает к горлу и мешает дышать. Ему так плохо, что нет сил сидеть: хочется лечь на пол и свернуться калачиком, как в детстве.
Когда приступ проходит и он снова может дышать, он дрожащей рукой тянется к тетради демиурга и, открыв ее на очередной странице, читает.
«28 августа 1993, Франкфурт, снова Франкфурт. Только один день в городе, но такое ощущение, что будто отсюда и не уезжал. Скучный, бездарный, типичный немецкий город. Моя ситуация так и не прояснилась. Я послал Мираллесу факс, в котором подробно описал свою идею кладбища, но так и не получил никакого ответа. Я этого не понимаю, – не понимаю такой двухличности, черствости и равнодушия. Из его отношения ко мне я могу только заключить об одном – моя учеба в Stadele закончилась. Все. Баста. Он меня не сохранит и вышибет этой осенью окончательно. Как говорится, секрет Полишинеля, но, тем не менее, неприятно. По сути дела, это конец пребывания в Германии и учебы, изучения западной архитектуры. Единственное, что мне остается еще – это постараться использовать все время для сбора «фактического» материала путем покупки книг и, наверное, фотографированием объектов во Франкфурте, плюс свои впечатления. Смешно, но каждый приезд в Германию обратно с Родины приносит мне все и больше проблем, ситуация становится все хуже и хуже. А, ладно, как бы то ни было, у меня остаюсь я сам: этого для начала достаточно. Некоторые не имеют и этого. Я верю, верю и хочу надеяться, что я не обманываюсь, веря в свою звезду и свое предназначение. Я буду, буду тем, кто повернет этот мир вокруг своей оси. Но пока, в доказательстве от обратного, я получил открытку от NIAE, где стояло, что я ничего не выиграл: из 154 работ моя не прошла даже в призеры. Жаль. Хотя нельзя на красоте делать деньги, тем более на красивых идеях. Их можно только дарить. (Было бы что, мой дорогой друг, было бы что…). Кратко говоря о моих впечатлениях от моего пребывания в Москве. Я должен заметить, что я ожидал худшего. У нас есть, есть будущее. И не плохое будущее. И меня не забыли, не забыли еще. Москва находится в стадии подготовки к буму, в экономике и политике все стремительно изменяется и набирает обороты. То, что коммунисты искусственно тормозили столько лет, теперь прорвалось наружу. Москва строится и строится стремительно, лихорадочно. Я думаю, что самым правильным сравнением было бы сравнение с голодным, которому наконец-то дали возможность есть. Он потребляет все, не разбирая, лишь бы было много. Но ничего, со временем придет и вкус. Главное, что теперь можно. И хотя это звучит банально, тем не менее, для тех, кто помнит застой и беспросветность перестройки, это все обнадеживает. Ну, значит так написано на моем роду, что если я должен закончить my bizness in Germany so fast, I can… I will follow to my way».
Гроссман в раздражении швыряет тетрадку в самый дальний угол стола и недоумевает: «Что за черт, это никуда не годится. Мне этот газетный позитив ни к чему. То же мне, не плохое будущее! Как наше? Господи, знал бы ты, чем закончится этот прорыв наружу, сто раз подумал бы возвращаться на Родину-уродину. Интересно, есть у него тут что-нибудь еще почитать. Надоело это нытье слабака, упустившего свой шанс состояться в карьере». Перебирает стопку книг и тетрадей, натыкается на записную книжку, заполненную рисунками и чертежами зданий, какими-то цитатами и расчетами. Его привлекает следующая запись, которую он с трудом разбирает из-за плохого почерка автора:
«Бог есть нематериальное тело, естественными границами которого являются идеи о Благе и которое состоит из идей Чистого Добра. Телесность Бога говорит о том, что у него есть форма и форма конкретная, выраженная в образе совершенного человека, через образ которого он полагает начало и источник идеи Красоты в космосе. Являясь образом совершенного человека, Бог не есть человек, т. к. имеет иную внутреннюю природу, не имеющую ничего тварного, и которая, оставаясь единой по своей природе, состоит в то же время из трех начал: воли, ума, духа, – это внутренний образ Бога. Через эти ипостаси он определяется.
Внешний образ Бога как совершенного человека определен через тройную природу формы (благо): число, фигура, объем, – через эти три ипостаси определяется его внешняя природа. Как всякое тело, он занимает место и пребывает в одном из двух состояний, которые чередуются между собой. Его место центральное, состояние – активное. Весь мир он делит на три, каждым из которых правит одна из его внутренних и внешних ипостасей. Единственное место, достойное его вместить, это он сам. Бог пребывает в самом себе, полагая через себя себе границы, в которых он пребывает вечно без недостатка ни в чем.
Состояние, в котором Бог находится, это состояние «покоя активности», «недвижимости движения», «неизменности изменения», «неубывания убывания», «непричастности сопричастности» и «непричинности любой причинности». Это все значит, что, творя из самого себя, посредством своей природы окружающий его мир, он, являясь его причиной и основанием, пребывает в этом мире, который может существовать только через него и вокруг него.
Являясь источником и причиной мира, он находится в его центре и, как все к нему устремляется, так все от него отпадает, двигаясь вокруг него, недвижимого, изменяясь вокруг его, неизменного. Куда бы он сам, Бог, не поделал, он бы смог передвинуться, но вместе с ним неизбежно и соразмерно ему (его месту) передвинулся бы и мир, в котором он пребывает, а это значит, что Бог всегда остается в центре и состоянии полного покоя по отношению к миру.
Как нематериальное тело он является источником идей о телах, которые имеют свои образы в мире телесном в виде вещей. Будучи телесным в мире идей, в мире вещей Бог всего лишь идея, в то же время как вещи, из которых состоит наш видимый мир, всего лишь идеи в мире Бога. Бог не может быть идеей в мире идей, т.к. всякой идеи соответствует какая-нибудь вещь в материальном мире. Это значит, что в противном случае Бог был бы в нашем мире в образе какого-либо тела, вещи, через которое он, будучи первым и причиной всего, полагал бы законы и границы этого мира и которое было бы видимо и ограничено в своей природе, т.к. пребывало уже в чем-либо. Но Бог не может где-либо начинаться и где-либо заканчиваться, иначе это был бы уже не Бог, также у него не может быть начала и конца во времени. Бог же невидим и безграничен, безначален и вечен.
Итак, всякой идеи как творению Божьему соответствует только одна вещь, носящая телесный характер в нашем мире. Бог же, будучи телом в мире идей, но не материальным телом, есть сам Творец и начало всякой идеи и в мире вещей первая и единственная идея и никакое ни тело или нечто вещественное, что можно осязать или созерцать буквально».
Закончив читать, Гроссман плохо понимает смысл прочитанного.
«Галиматья какая-то. Тело – не тело, какая разница, тоже мне, философ хренов. Чушь собачья. Это же как нужно не уважать самого себя, чтобы тратить свое время на такую ерунду».
Захлопывает записную книжку и небрежно бросает ее на стол перед собой.
– Мне бы чего-нибудь стоящее написать, на века. Я бы за это душу бы продал, лишь бы имя свое обессмертить, – говорит он вслух и вдруг замечает, что он не в комнате демиурга, а в каком-то другом месте с облезлыми стенами, весь пол завален мусором, а в нем копошатся тараканы. Гроссман испуганно вскакивает со стула и пытается их давить, но они только лопаются с легким треском и рассыпаются на новых тараканов, которые разбегаются в разные стороны, пытаясь спрятаться под кучами старого хлама на полу. Неожиданно вокруг начинают гореть стены. Огонь пылает беззвучно. Гроссману страшно, что будет жарко, что будет больно от огня, но вместо жара его охватывает ледяной холод: он находится в сплошном пламени, но у него мерзнут ступни, словно он стоит босым на льду, – этот огонь не греет и не обжигает. Это всего лишь прелесть, обман. На самом деле он находится в кромешной тьме, в мировом полюсе холода. Он весь замерзает, превращается в ледяной столб и с хрустальным звоном рассыпается на миллионы острых как бритва треугольных частиц. От страха он просыпается. Жив. Померещилось.
