Заграничная жизнь К. истекала завтрашним вечером, она поспешно собиралась, и в каждом ее движении читалось радостное нетерпение, отчего ж она едет лишь завтра, отчего же ждать эти оставшиеся сутки. Все её бытие казалось ей затёртым и пыльным, и, чтобы смахнуть эту пыль, ей надо непременно было вернуться на Родину. Она так и замирала, зная, что летит Домой и к Нему из-за океана, что везет ему свое сердце. Чувство, охватившее ее несколько месяцев назад, застыло, как лава, успокоилось, как угли в печи, и крепло на родной почве, возбуждаемое весенним ветром, цветами и пересудами, оскорблявшими ее и тщательно ей отвергаемыми. Ее человек, закрытый, скованный в жестах и скупой на тепло, радость свою выражал бессловесно, смотря на нее дольше, чем всегда, говоря больше, чем всегда, и она давно уже знала, что его, внешне ко всем доброжелательного, сложно задержать на себе, уверить в том, что удача его пришла, сидит напротив его ни жива ни мертва и хлопает глазами. “С корабля на бал,” – не улыбаясь, но как-то почтительно произнес он, и ее домашние впечатления от прибытия смешались и с его смущением, и с собственными ожиданиями, слегка обманутыми за время разлуки, когда он представлялся ей еще лучше, чем теперь. Его ум красила скромность, ее любовь красило молчание. Она помнила минуту, когда поворотить всё назад уж было нельзя, когда от их встречи живой родник забил в ней под левой грудью и наполнял с тех пор весь ее организм, отражаясь в глазах искрами свежести. Спасена она была или пропала, того она хорошенько не знала, да и не вдумывалась в свое положение точно так же, как сплавляющемуся по бурной горной реке некогда думать о том, справедливо ли течение к нему. Его дело – жить в этом течении и смотреть, как бы его не бросило на скалы. Он в ее представлении, далеко не сразу влюблённом и предвзятом, был человеком самых положительных качеств, а потому внешне любимом всеми и помыкаемом за его обходительность и безотказность. По ее понятиям, людям приятны такие: им можно довериться и не быть оклеветанным, с ними можно (вполне сознательно) разоткровенничаться, зная, что тайна твоя не станет известной всем на следующий день. Особенной помощи или милости от него не ожидали, и он не подавал на нее надежды, словно намекая, что все места в его душе давно заняты и что жизнь, скорее всего, больше не переменится, что в ней и так всё хорошо и ладно. Он был явно из тех, кто просыпался с солнцем и знал, что солнце встало ему на радость. Эту его черту она взяла себе в привычку, ставшую вскоре ее altera natura: любые погодные перемены, будь то листопады с золотыми листьями, падавшими с ветвей, словно монетки, или злые метели, не дававшие ей спокойно добраться до дома, или лунные заснеженные вечера, будившие ото сна своей тихой торжественностью – любое явление принималось с благодарностью. И в первую очередь она благодарила его, без которого невозможна была бы эта новая жизнь. Он, будучи неласков, но чуток и душевно щедр, старался быть внимательным, насколько это дозволяла среда, в которой они жили, и насколько она сама этого хотела. Восторженность ее была ярка и прерывиста, как дыхание. Длинных разговоров у них не выходило; прощаясь, они никогда не ждали друг друга у выхода: она кланялась и убегала первой, боясь показаться скучной, неловкой женщиной, не знающей, как развеселить мужчину, как быть ему глубоко симпатичной и приятной. В глубине души она, тем не менее, утешалась, что он, как мужчина особой породы, дорожит ее вниманием и рад любой ее откровенности, не способной обременить или огорчить его. Она ласкала его сердце, предостерегая от всевозможных перебоев, она вообразила себя нянечкой, готовой прилететь в трудную минуту и удалиться, когда больше не была нужна. В общем, никогда прежде любовь не казалась ей такой осмысленной и неосуществимой. Впереди была еще одна разлука, к наступлению которой она решила «подготовиться», принеся на их свидание особый памятный альбом. Там она хранила пожелания людей, когда-то бывших ей близкими, их слова и росписи – она любила гадать, каким именно образом характер проявляется в почерке, и успокаивала свое одиночество тем, что такие «великие», как она их называла, не покинули ее насовсем, а «царской печаткой», своей рукой, оставили ей память о себе, которую она призывала в трудные времена. В этот вечер в альбоме должен был расписаться ее человек. Польщенный, он долго еще смотрел ей в глаза, и впечатление это в ее памяти было горячее и дороже объятий. Она нередко корила себя за то, что была тогда слишком разговорчива и не дала ему высказать всё, что было у него на уме. С тех пор они не видались.
